Текст книги "Корабль смерти, Стальной человек и другие самые невероятные истории (сборник)"

Автор книги: Ричард Мэтисон (Матесон)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 70 страниц)

Последние минуты

_{© Перевод Е. Королевой}

Существует по крайней мере два вечера в году, когда врач не желает никого лечить, – канун Рождества и Новый год. На Рождество Бобби Даскоули обжег себе руку. И я накладывал мазь и перевязывал ожоги как раз в тот момент, когда должен был бы сидеть дома с моей Рут и любоваться разноцветными огоньками на елке.

Так что меня не особенно удивило, что через десять минут после того, как мы приехали к моей сестре Мэри на новогоднюю вечеринку, мне позвонили из регистратуры и сообщили о срочном вызове в центр города.

Рут грустно улыбнулась и покачала головой.

– Бедняжка Билл. – Она поцеловала меня в щеку.

– Действительно бедняжка, – сказал я, отставляя первый за вечер бокал, еще полный на две трети.

Я погладил ее по далеко выпирающему животу.

– Только не рожай, пока я не вернусь.

– Сделаю все, что от меня зависит.

Спешно со всеми распрощавшись, я вышел из дверей, похрустел, подняв воротник пальто, по заснеженной дорожке к своему «форду», завел в конце концов мотор и поехал в центр города, сохраняя на лице то самоотверженное выражение, какое я столько раз наблюдал у множества других семейных врачей.

Было уже больше одиннадцати вечера, когда цепи противоскольжения на колесах загрохотали по темной и пустой Восточной Мейн-стрит. Я проехал три квартала на север и остановился перед строением, которое в те времена, когда практиковал отец, представляло собой многоквартирный дом с изысканными апартаментами. Теперь же здесь был пропахший затхлостью пансион.

В вестибюле я поводил лучом карманного фонарика по почтовым ящикам, но так и не нашел нужной фамилии. Я позвонил консьержке и подошел к двери, ведущей в коридор. Зажужжал зуммер, и я толкнул дверь.

В противоположном конце коридора тоже открылась дверь, из которой появилась грузная женщина. Черный свитер поверх мятого зеленого платья, на толстые колготки натянуты полосатые носки, на ступнях двухцветные туфли. Косметикой она, похоже, не пользовалась вовсе, единственным цветным пятном на лице был покрывающий щеки нездоровый румянец. Седые космы на висках сбились вперед. Она зачесала их на место, пока ковыляла ко мне по темному коридору.

– Вы врач?

Я сказал, что да.

– Это я вас вызвала. Один старик с четвертого этажа говорит, что умирает.

– Какая комната?

– Я вас провожу.

Я двинулся за тяжело сопящей женщиной вверх по лестнице. Мы остановились перед дверью с номером сорок семь, она постучала по тонкой панели, после чего открыла дверь.

– Он здесь, – сказала она.

Войдя, я увидел его, лежащего на железной кровати. Тело своей безжизненностью напоминало сломанную куклу. По бокам покоились неподвижные хрупкие руки, изрезанные реками вен и испещренные островами печеночных пятнышек. Кожа походила на коричневую оберточную бумагу, а лицо – на истрепанную маску. Голова застыла на подушке без наволочки, белые волосы рассыпались хлопьями снега. На щеках проглядывала седая щетина. Светло-голубые глаза упирались в потолок.

Снимая пальто и шляпу, я отметил, что он явно не страдает от боли. На лице отражалось спокойное смирение. Я присел у кровати и взял его за руку. Он перевел взгляд на меня.

– Привет, – Я улыбнулся.

– Привет, – Ясность его сознания удивила.

Однако меня больше заинтересовал пульс, тоненькое биение жизни, почти неосязаемые пальцами удары. Я отпустил его руку и пощупал лоб. Жара не было. Значит, не болен. Просто очень слаб.

Я потрепал старика по плечу и поднялся, жестом указав консьержке на дальнюю часть комнаты. Она прошла туда вслед за мной.

– И как долго он уже не встает?

– С этого дня. Он пришел ко мне в комнату и сказал, что сегодня ночью умрет.

Я уставился на нее. Никогда еще я не сталкивался ни с чем подобным. Только читал, все о таком читали. Старик или старуха объявляют, что в определенный час умрут, и ровно в назначенный час так и происходит. Кто знает, что это – предчувствие, или сила самовнушения, или все вместе. Но так или иначе, подобное почему-то пугает.

– У него есть какие-нибудь родственники?

– Ни разу о них не слышала.

Я покивал.

– Ничего не понимаю, – произнесла консьержка.

– А что?

– Когда он переехал сюда около месяца назад, то был в полном порядке. И даже еще сегодня днем не выглядел больным.

– Никогда не угадаешь, – сказал я.

– Да уж. – В глубине ее глаз отражались страх и смятение.

– Что ж, мне тут помочь нечем. От боли он не страдает. Все это только вопрос времени.

Консьержка кивнула.

– А сколько ему лет? – спросил я.

– Он никогда не говорил.

– Понятно. – Я снова подошел к кровати.

– Я слышал, что вы сказали, – обратился ко мне старик.

– Вот как?

– Вы спросили, сколько мне лет.

– А сколько вам лет?

Он хотел ответить, но на него напал сухой кашель. Я заметил стакан воды на тумбочке возле кровати; присев рядом, поддержал старика, пока он пил. Потом я уложил его обратно на подушку.

– Мне всего один год, – сказал он.

Я никак не отреагировал. Просто смотрел на его спокойное лицо. Затем, нервно улыбнувшись, поставил стакан обратно на тумбочку.

– Вы мне не верите, – заметил он.

– Ну… – Я пожал плечами.

– Но это чистая правда.

Я кивнул и снова улыбнулся.

– Я родился тридцать первого декабря тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года. Ровно в полночь.

Он закрыл глаза.

– Что толку? – произнес он. – Я рассказывал об этом сотне людей, и ни один из них не понял.

– Расскажите мне, – предложил я.

Прошло несколько мгновений, он медленно втянул воздух.

– Через неделю после рождения, – начал он, – я уже ходил и говорил. Самостоятельно ел. Отец с матерью не могли поверить своим глазам. Они отвели меня к врачу. Не знаю, к какому выводу он пришел, но делать ничего не стал. Да и что он мог? Я ведь не болел. Он отправил меня с родителями домой. Преждевременное развитие, вот что он сказал.

Еще через неделю мы пришли к нему снова. Я помню, с какими лицами везли меня туда отец и мать. Они боялись меня.

Врач не знал, что делать. Он созвал специалистов, и они тоже не знали, что делать. Я был нормальным четырехлетним ребенком. Они стали за мной наблюдать. Они писали обо мне статьи. Родителей я больше не видел.

Старик на миг умолк, затем продолжил тем же механическим тоном:

– Через неделю мне было шесть лет. Еще через неделю – восемь. Никто ничего не понимал. На мне испробовали все, но так ничего и не помогло. Мне исполнилось десять, потом двенадцать. В четырнадцать я сбежал, потому что мне до смерти надоело, что на меня постоянно таращатся.

Он почти минуту смотрел в потолок.

– Хотите знать, что было дальше?

– Да, – автоматически ответил я. Меня поразило, как спокойно он все это рассказывает.

– В самом начале я пытался бороться. Ходил к врачам, ругался с ними. Кричал, что они обязаны выяснить, что со мной не так. Но со мной все было в порядке. Просто каждую неделю я становился старше на два года. И тогда меня осенило.

Я чуть вздрогнул, выйдя из легкого транса.

– Осенило? – переспросил я.

– Вот так и зародилась эта легенда, – сказал старик.

– Какая легенда?

– О старом годе и новом, – пояснил он, – Старый год – это старик с белой бородой. Ну, вы знаете. А новый год – младенец.

Старик замолчал. Слышно было, как внизу на улице взвизгнули покрышки, когда машина завернула за угол и промчалась мимо дома.

– Мне кажется, такие люди, как я, существовали всегда, – продолжил старик. – Люди, которые живут всего один год. Не знаю, каким образом и почему, но такое бывает. Вот так и зародилась легенда. Но все со временем позабыли об этом. Все теперь думают, что это просто сказка. Все считают, это метафора, но они ошибаются.

Старик отвернул к стене усталое лицо.

– А я – тысяча девятьсот пятьдесят девятый, – завершил он спокойно. – Вот кто я такой.

Мы с консьержкой стояли и молча смотрели на него. Наконец я перевел взгляд на консьержку. Она вдруг, словно застигнутая на месте преступления, развернулась и заспешила к выходу. Дверь за ней с грохотом закрылась.

Я взглянул на старика. Внезапно у меня перехватило дыханье. Я подался вперед и взял его за руку. Пульса не было. Вздрогнув, я опустил его руку и выпрямился. Мгновение я стоял, глядя на него сверху. Затем, совершенно неизвестно почему, по спине прошел озноб. Я быстро вытянул руку, высвобождая из-под рукава часы.

Секунда в секунду.

Я ехал обратно к Мэри, не в силах выбросить из головы рассказ старика и забыть усталое смирение в его глазах. Я повторял, что это просто-напросто совпадение, но так и не смог убедить себя до конца.

Мэри впустила меня в дом. В гостиной было пусто.

– Только не говори, что вечеринка уже закончилась, – произнес я.

Мэри улыбнулась.

– Вовсе не закончилась. Просто она продолжается в больнице.

Я смотрел на нее, ничего не понимая. Мэри взяла меня за руку.

– И ты ни за что не угадаешь, – сказала она, – в каком часу Рут родила хорошенького маленького мальчика!

Монтаж

_{© Перевод Е. Королевой}

ЗАТЕМНЕНИЕ.

Старик скончался. С кинонебес пел заоблачный хор. Среди клубящихся розовых облаков раздавалось: «Мгновенье или вечность…» Так и назывался фильм. Зажгли свет. Хор внезапно умолк, занавес опустился, от стен кинотеатра отражалось эхо: теперь «Мгновенье или вечность» пел квартет, запись студии «Декка». Продается по восемьсот тысяч копий в месяц.

Оуэн Кроули сидел, обмякнув, на своем месте, ноги скрещены, руки безвольно сложены. Он смотрел на занавес. Люди вокруг вставали, потягивались, зевали, болтали, смеялись. Оуэн сидел на месте и смотрел. Кэрол поднялась и натянула свой замшевый жакет. Она тихонько подпевала:

– «Ты сам часы, которые идут мгновенье или вечность».

Она замолкла.

– Милый?

Он пробурчал что-то.

– Ты идешь?

– Придется, – вздохнул Оуэн.

Он надел пиджак и двинулся вслед за ней к проходу, под ногами хрустели зернышки попкорна и обертки от конфет. Они вышли в проход, и Кэрол взяла его за руку.

– Ну? – произнесла она. – Что думаешь?

У Оуэна возникло тяжкое ощущение, будто она задавала ему этот вопрос уже миллион раз, что все их отношения состоят в бесконечном хождении по кинотеатрам и больше ни в чем. Неужели прошло всего два года с тех пор, как они познакомились, пять месяцев с тех пор, как они объявили о помолвке? На миг ему показалось, что прошли уже миллиарды лет.

– А чего тут думать? – сказал он. – Просто очередное кино.

Они вышли из зала. Это был последний сеанс. Огни в буфете уже погасли, автомат с содовой перестал мигать разноцветными лампочками. Единственным звуком был шорох их обуви по ковру, сменившийся топотом по полу фойе.

– В чем дело, Оуэн? – спросила Кэрол, когда он прошел квартал, не произнеся ни слова.

– Они меня сводят с ума.

– Кто?

– Эти тупые людишки, которые делают эти тупые фильмы.

– Почему это?

– Потому что они все искажают и приукрашивают.

– В каком смысле?

– Ну, вот этот писатель из фильма, – сказал Оуэн, – Он очень похож на меня, талантливый и крайне увлеченный. Однако же у него уходит почти десять лет на то, чтобы как-то заявить о себе. Десять лет! И во что же их превращает это дурацкое кино? Сводит до нескольких минут. Пара сцен, где он сидит за письменным столом и глядит угрюмым взглядом, пара ударов часов, несколько пепельниц с окурками, несколько пустых чашек из-под кофе, кипа бумаги. Лысые издатели с сигарами, которые отрицательно качают ему головой, ноги, шагающие по дорожке, и все. Десять лет тяжкого труда. С ума сойти.

– Но так и надо делать, Оуэн, – возразила Кэрол. – Это же единственный способ передать все это в кино.

– Тогда и жизнь должна быть как кино, – заявил он.

– О, ну тебе бы это вряд ли понравилось.

– Ошибаешься. Еще как бы понравилось. К чему мне бороться десять лет или даже больше? Почему не покончить со всем за пару минут?

– Это же совсем другое.

– Вот уж точно.

Полтора часа спустя Оуэн сидел на кровати в своей меблированной комнате, глядя на стол, где находилась печатная машинка и наполовину завершенная рукопись его третьего романа «А теперь Гоморра».

Почему, в самом деле, нет? Определенно привлекательная идея. Он знал, что в один прекрасный день добьется успеха. Так должно было быть. Иначе зачем он так много работает? Вот если бы можно было проскочить это разом. Незаметный переход от борьбы к успеху. Как было бы чудесно, если, бы эта часть могла уменьшиться, сжаться.

Сократиться.

– Ты же знаешь, чего я хочу? – спросил он у сосредоточенного молодого человека в зеркале.

– Нет, а чего? – спросил молодой человек.

– Я хочу, – сказал Оуэн Кроули, – чтобы жизнь стала простой, как кино. Вся тяжкая работа свелась бы к нескольким кадрам: усталый взгляд, разочарование на лице, кофейные чашки, ночные бдения за письменным столом, полные пепельницы, отказы и бредущие по дорожке ноги. А почему бы нет?

На бюро что-то щелкнуло. Оуэн посмотрел на часы. Было уже два сорок три ночи.

Ну ладно. Он пожал плечами и отправился спать. Завтра будут очередные пять страниц, очередная смена на игрушечной фабрике.

Минуло год и семь месяцев, и ничего не происходило. Но однажды утром Оуэн проснулся, вышел к почтовому ящику, и вот оно.

«Мы счастливы сообщить вам, что хотим опубликовать роман „Сон во сне“».

– Кэрол! Кэрол! – Он заколотил в дверь ее квартиры, после пятиминутной пробежки от метро и прыжков вверх по ступенькам сердце бухало как барабан. – Кэрол!

Она рывком распахнула дверь, на лице отражалась тревога.

– Оуэн, что?.. – начала она, потом взвизгнула от неожиданности, когда он оторвал ее от пола и закружил так, что подол ночной рубашки захлопал шелковыми краями. – Оуэн, что случилось?

– Смотри! Смотри! – Он опустил ее на кушетку и, встав рядом на колени, протянул ей смятое письмо.

– Ах, Оуэн!

Они обнялись, и Кэрол смеялась и плакала. Он ощущал сквозь тонкий шелк, как она мягко прижимается к нему, чувствовал влажное прикосновение ее губ к щеке, ее теплые слезы, текущие по его лицу.

– Ах, Оуэн, милый!

Она взяла его голову обеими руками и поцеловала, потом прошептала:

– А ты переживал.

– Уже нет. Больше уже нет!

Издательский дом горделиво возвышался над городом, внутри: драпировки, панели, тишина.

– Будьте добры, подпишите здесь, – показал редактор.

Оуэн взял ручку.

– Ур-ра! Привет! – Он отплясывал польку среди коктейльных бокалов, оливок, тарелок с закусками и гостей.

Кто-то хлопал в ладоши и орал, воздвигая в сердцах соседей монументы богиням мести. Кто-то толкал речь, рассыпаясь смехом, который звучными ртутными шариками раскатывался по комнатам и коридору квартиры Кэрол. Кто-то угощался за троих. Кто-то извергал ниагары отторгнутого телом алкоголя. Кто-то выдувал клубы никотина. Кто-то пытался увеличить население страны в темной, заваленной многочисленными пальто спальне.

Оуэн вскочил с места и заорал.

– Я краснокожий! – Он схватил Кэрол за растрепанные волосы. – Я краснокожий, я хочу твой скальп! Нет, не хочу, хочу тебя поцеловать! – И он сделал это под дикие аплодисменты и улюлюканье. Она повисла на нем, их тела слились. Аплодисменты становились все жарче. – И на бис! – объявил он.

Смех. Одобрительные крики. Грохочущая музыка. Кладбище пустых бутылок в раковине. Шум и бьющая энергия. Коллективное пение. Кавардак. Полицейский у двери.

– Входи, входи, защитник порядка!

– Так, прекращайте безобразие, люди в доме хотят спать!

Тишина среди бедлама. Они вместе сидят на кушетке, наблюдая, как свет зари разливается по подоконнику. Кэрол в ночной рубашке жмется к нему, полусонная, Оуэн прижимается губами к ее теплой шее и ощущает пульсацию крови под атласной кожей.

– Я люблю тебя, – шепчет Кэрол.

Ее губы, его губы. Жаждущие, они находят друг друга. Он вздрагивает от удара электричества, скопившегося на ее шуршащей рубашке. Он тянет за лямки и смотрит, как они соскальзывают с бледных круглых плеч.

– Кэрол, Кэрол.

Ее пальцы кошачьими коготками впиваются ему в спину.

Телефон звонит, звонит. Оуэн открыл один глаз. В веко будто воткнули раскаленные вилы. А когда веко поднялось, эти вилы прошли прямо в мозг.

– О-о-о! – Он зажмурил глаза, и комната исчезла. – Хватит уже, – пробормотал он несмолкаемому телефону и гоблинам в железных башмаках, которые плясали кадриль в его голове.

Где-то на другом конце вселенной открылась дверь, и звон прекратился. Оуэн вздохнул.

– Алло? – произнесла Кэрол. – О. Да, он здесь.

Он услышал шуршание ночной рубашки, ощутил прикосновенье ее пальцев к плечу.

– Оуэн. Проснись, дорогой.

Он видел только глубокую ложбинку между холмами розовой плоти под полупрозрачным шелком. Он потянулся к ней, но она уже уходила. Его рука схватила ее и притянула ближе.

– Телефон, – напомнила Кэрол.

– Стой, – Он привлек ее к себе.

– Телефон.

– Подождет. – Голос его звучал глухо, потому что он прижимался ртом к ее затылку. – Я завтракаю.

– Милый, телефон же.

– Алло, – произнес он в черную трубку.

– Это Артур Минз, мистер Кроули, – сообщил голос.

– Да! – В мозгу раздался взрыв, но он все равно улыбался: это был тот самый агент, которому он звонил вчера.

– Вы не пообедаете со мной? – спросил Артур Минз. Приняв душ, Оуэн вышел в гостиную. Из кухни доносились шарканье тапочек Кэрол по линолеуму, шипение бекона, темный аромат кофе.

Оуэн остановился. Нахмурившись, посмотрел на кушетку. Как он на ней оказался? Он же был в одной постели с Кэрол.

В свете раннего утра улицы были будто из другого мира. После полуночи Манхэттен превращался в остров волнующей тишины, в затаившийся просторный акрополь из камня и стали. Оуэн проходил мимо молчаливых цитаделей, и его шаги звучали как тиканье бомбы.

– Которая взорвется! – воскликнул он.

– Взорвется! – выкрикнули в ответ стены затененных улиц.

– Взорвется и разнесет шрапнель моих слов по всему миру!

Оуэн Кроули остановился. Он раскинул руки и обнял весь мир.

– Ты мой! – крикнул он.

– Мой! – отозвалось эхо.

В комнате было тихо. Счастливо вздохнув, он присел на кровать, скрестил ноги и развязал узлы на шнурках. Который час? Он взглянул на циферблат. Два пятьдесят восемь ночи.

Прошло пятнадцать минут с того мига, как он загадал желание.

Он насмешливо хмыкнул и уронил ботинок. Нелепая фантазия, ничего больше. Да, прошло бы ровно пятнадцать минут, если бы ты предпочел пропустить один год, семь месяцев и два дня с тех пор, как стоял здесь в пижаме, одурманенный мечтой. Наверняка, если оглянуться назад, покажется, что эти девятнадцать месяцев пролетели быстро, но все же не настолько. Если бы он захотел, он мог бы благополучно расписать каждый из прошедших дней по пунктам.

Оуэн Кроули еще раз хмыкнул. Вот уж действительно, нелепая фантазия. Причуды разума. Разум такая странная штука.

– Кэрол, давай поженимся!

С тем же успехом он мог дать ей пощечину. Она застыла, глядя непонимающим взглядом.

– Что? – переспросила она.

– Поженимся!

Она не отрывала от него глаз.

– Ты серьезно?

Он крепко обнял ее.

– А ты как думаешь?

– Боже, Оуэн. – Она на миг прижалась к нему, затем вдруг резко откинула голову и засмеялась. – Не могу сказать, – хохотала она, – что это полная для меня неожиданность.

Потом был белоснежный дом, скрытый летней листвой. В большой гостиной царила прохлада, они стояли на ореховом паркете, держась за руки. За окном шуршали деревья.

– Данной мне властью, – произнес мировой судья, – в соответствии с законом суверенного штата Коннектикут, я объявляю вас мужем и женой, – Он улыбнулся. – Можете поцеловать невесту.

Их губы разъединились, и Оуэн увидел, что у нее в глазах блестят слезы.

– Привет, миссис Кроули, – прошептал он.

«Бьюик» жужжал по тихой проселочной дороге. Кэрол сидела, прижавшись к мужу, радио наигрывало «Мгновенье или вечность» в аранжировке для струнных.

– Помнишь? – спросил он.

– Угу, – Она поцеловала его в щеку.

– Ну и где же тот мотель, что рекомендовал нам старик?

– А это не он там впереди?

Шины прохрустели по гравию и замерли.

– Смотри, Оуэн.

Он улыбнулся. «Альдо Уивер, управляющий» – было написано на тронутой ржавчиной табличке.

– А, брат Джордж, он многих уже переженил, – говорил Альдо Уивер, провожая их к домику и отпирая дверь. После чего Альдо откланялся, а Кэрол прислонилась спиной к двери, защелкивая замок.

– Теперь ты мой, – прошептала она в тихой комнате, затененной кроной дерева.

Они прохаживались по пустым гулким комнатам маленького домика в Нортпорте.

– О да, – счастливо воскликнула Кэрол. Они стояли у окна гостиной, глядя на тенистый сад за стеклом. Ее рука скользнула в его руку, – Дом, – сказала она, – милый дом.

Они переехали и обставили комнаты. Продался второй роман, третий. Джон родился, когда ветер заметал лужайку снегом, Линда – знойной летней ночью, под стрекотание кузнечиков. Прошли годы – череда движущихся декораций с изображенными на них событиями.

Оуэн сидел в тишине своего крошечного кабинета. Он задержался допоздна, вычитывая корректуру нового романа, «Одной ногой в море». Наконец, едва не падая от усталости, он закрыл самопишущую ручку и отложил в сторону.

– Господи боже мой, – пробормотал он, потягиваясь. Пора отдохнуть.

У противоположной стены, на полке малюсенького камина один раз прожужжали часы. Три пятнадцать ночи. Прошло уже много времени с той минуты, как он…

Оуэн поймал себя на том, что не может оторвать взгляд от циферблата, а в груди будто размеренно бухает барабан. С последнего раза прошло семнадцать минут, билась настойчивая мысль, а всего – тридцать две минуты.

Оуэн Кроули передернулся и потер руки, словно бы над каким-то воображаемым костром. «Нет, это же просто идиотизм», – подумал он, идиотизм каждый год заострять внимание на нелепой выдумке. Это как раз тот сорт чепухи, которая запросто может перерасти в навязчивую идею.

Он отвел взгляд и осмотрел комнату. При вине полинявших от времени одеял и уже не новой мебели на его лице появилась улыбка. Этот дом, его обстановка, этот шкаф с рукописями слева. Все это поддается измерению. На одно только вынашивание детей у Кэрол как-никак ушло восемнадцать месяцев.

Он раздраженно засмеялся. Это же просто абсурд, выстраивать тут доказательства, как будто эта глупая фантазия требует опровержения. Откашлявшись, он энергично принялся наводить порядок на письменном столе. Это сюда. Это туда.

Оуэн тяжело откинулся на спинку стула. Что ж, может, это ошибка, подавлять ее. Раз фантазия постоянно всплывает в мозгу, стало быть, она абсолютно точно что-то да значит. Конечно же, даже самое хлипкое сомнение, возвращающееся с таким упорством, способно сбить разум с толку. Любому ясно.

«Что ж, взглянем наваждению в лицо», – решил он. Время – величина постоянная, это главное. Меняется только восприятие времени человеком. Для одних оно плетется, увязая ногами в дегте, для других – проносится, мельтеша крыльями. Случилось так, что он один из тех, кому время кажется совершенно неуловимым. Настолько неуловимым, что он вместо того, чтобы отбросить прочь, предпочитает лелеять детское желание, загаданное однажды ночью больше пяти лет назад.

Вот и все. Месяцы как мгновения ока, а годы похожи на вздохи потому, что он так их воспринимает. И…

Дверь распахнулась, и Кэрол прошла по ковру, неся стакан подогретого молока.

– Тебе пора уже быть в постели, – упрекнул он.

– И тебе тоже. Но ты все сидишь и сидишь. Ты хоть знаешь, который час?

– Знаю.

Кэрол села ему на колено, а он стал пить молоко.

– Все исправил? – спросила она.

Он кивнул и обнял жену за талию. Она поцеловала его в макушку. Где-то в зимней ночи гавкнула собака.

Кэрол вздохнула.

– Кажется, как будто бы все было только вчера, правда? – произнесла она.

Он осторожно вдохнул.

– Мне так не кажется, – ответил он.

– О, милый.

Она легонько ущипнула его за руку.

– Это Арти, – произнес его агент. – Угадай, что скажу!

Оуэн ахнул.

– Не может быть!

Он нашел ее в подвале, она закладывала постельное белье в стиральную машину.

– Милая! – выкрикнул он. Простыни разлетелись.

– Получилось! – воскликнул он.

– Что?

– Кино, кино! Они покупают «Пэров и герольдов»!

– Не может быть!

– Да! И еще… присядь и послушай… нет, ты присядь, не то упадешь: они готовы выложить за них двенадцать с половиной тысяч долларов!

– Ой!

– Но и это еще не все! Они дают мне десять недель на то, чтобы я написал сценарий, и заплатят за каждую неделю работы семьсот пятьдесят долларов!

Она ахнула.

– Мы богачи!

– Не совсем, – он бегал взад-вперед, – но это только начало, всего лишь на-ча-ло!

Октябрьский ветер, словно волны прибоя, накатывал на темные поля. Конусы света от фар чертили по небу.

– Жаль, что детей здесь нет, – сказал он, обнимая ее.

– Они бы только замерзли и раскапризничались.

– Кэрол, а ты все же не хочешь…

– Ты ведь знаешь, Оуэн, я бы поехала с тобой, если бы могла, но тогда придется забрать Джонни из школы, да и дорого. Это же всего на десять недель, милый. Не успеешь оглянуться…

– Посадка на рейс номер двадцать семь до Чикаго и Лос-Анджелеса, – объявил громкоговоритель, – у третьего выхода.

– Как быстро. – Она вдруг отвела глаза, прижалась к нему обветренной щекой, – О, милый. Я буду так по тебе скучать.

Толстые колеса шуршали внизу, стены салона задрожали. Моторы ревели все громче и громче. Взлетное поле осталось позади. Оуэн оглянулся. Цветные огни были уже далеко. Где-то среди них стояла Кэрол, глядящая, как его самолет исчезает в темноте. Он откинулся на спинку кресла и на миг закрыл глаза. «Мечта», – подумал он. Полететь на запад, чтобы писать сценарий по собственному роману. Святый боже, просто мечта!

Он сидел, утопая в углу кожаного дивана. Его кабинет был огромен. Полуостров полированного стола тянулся от стены, роскошный стул был аккуратно придвинут рядом. Твидовые занавески приглушали бормотание кондиционера, подобранные со вкусом репродукции украшали стены, а ковер под ногами пружинил, словно губка. Оуэн вздохнул.

Стук прервал его грезы.

– Да? – отозвался он.

Вошла блондинка в обтягивающем свитере.

– Я Кора. Ваш секретарь, – сказала она.

Было утро понедельника.

– Восемьдесят пять минут, плюс-минус, – ответил Мортон Цукерсмит, продюсер. Он подписал очередное извещение. – Прекрасный хронометраж, – Он подписал очередное письмо. – Возьмите это и ступайте, – Он подписал очередной контракт. – Кино – особенный мир.

Он сунул ручку в ониксовую подставку, и его секретарша исчезла, унося пачку бумаг. Цукерсмит откинулся на спинку кожаного кресла, подложив руки под голову, рубашка поло расходилась на груди от каждого вдоха.

– Особенный мир, парень, – повторил он. – А. Вот и наша девочка.

Оуэн встал, мышцы живота дрогнули, когда в комнату впорхнула Линда Карсон и протянула руку цвета слоновой кости.

– Мортон, милый, – проговорила она.

– Доброе утро, дорогая. – (Ее рука утонула в лапе Цукерсмита.) – Позволь представить тебе автора «Леди и герольда».

– Я так рада познакомиться с вами, – сказала Линда Карсон, урожденная Виргиния Остермейер. – Я влюбилась в вашу книжку. Как бы объяснить…

Он вздрогнул, когда вошла Кора.

– Не вставайте. Я просто принесла ваши страницы. Мы дошли уже до сорок пятой минуты.

Оуэн смотрел, как она располагается за письменным столом. Ее свитеры с каждым днем становились все тоньше и тоньше. От каждого вдоха ткань опасно натягивалась, угрожая порваться.

– Как читается сценарий? – спросил он.

Она восприняла это как приглашение пересесть на подлокотник его кресла.

– Мне кажется, у вас получается просто восхитительно. – Она скрестила ноги, и нижняя юбка прошуршала по коленям пенным кружевом, – Вы очень талантливы, – Она набрала побольше воздуха в грудь. – Но имеются отдельные моменты, – продолжала она. – Я могла бы указать на них прямо сейчас, но уже время обеда и…

Они отправились обедать вместе, в тот день и в последующие. Кора начала его опекать, направлять, как будто бы он не мог писать сам. Каждое утро она врывалась к нему с улыбкой и кофе, за обедом говорила, какие блюда лучше приготовлены, водя его ладонь по меню, после обеда непременно таскала его в буфет пить апельсиновый сок, намекала за вечерней работой на их отношения, претендуя на место в его жизни, которого он для нее не планировал. По-настоящему расплакалась, когда однажды он отправился обедать без нее, и, когда он похлопывал ее по плечу, неловко утешая, она вдруг прильнула к нему, ее твердый рот умело принялся за дело, выпуклые формы вжались в него. Он отодвинулся назад, ошеломленный.

– Кора.

Она погладила его по щеке.

– Не думай об этом, милый. У тебя важная работа.

Потом она ушла, и Оуэн сидел за столом, ощущая тревожное покалывание в кончиках пальцев. Неделя, еще неделя.

– Привет, – сказала Линда. – Как поживаешь?

– Отлично, – ответил он, в этот момент вошла Кора, одетая в тесный габардин, в обтягивающий шелк. – Обед? Я с удовольствием. Встретимся с тобой в… А. Хорошо! – Он повесил трубку. Кора пристально смотрела на него.

Опускаясь на красное кожаное сиденье «линкольна», он увидел на другой стороне улицы Кору, она провожала его угрюмым взглядом.

– Привет, Оуэн, – сказала Линда.

«Линкольн» вписался в поток других машин. «Вот ведь глупость», – подумал Оуэн. Надо будет как-то разобраться с Корой.

Первый отказ она восприняла как благородный жест, сделанный самоотверженным супругом ради жены и детей. По крайней мере, казалось, что она восприняла это так. Господи, как все сложно.

Потом был обед на бульваре Сансет-Стрип, позже – ужин, Оуэн был уверен, что столько часов, проведенных им в обществе Линды, убедят Кору, что она его не интересует. На следующий вечер был ужин и филармония, еще через два дня – танцы и поездка на побережье, на следующей неделе – пробный показ в Энсино.

Оуэн так и не понял, в какой именно момент все вышло из-под контроля. События приняли необратимый характер с того вечера, когда, остановившись на берегу океана, под звуки тихо напевающего радио, Линда непринужденно прижалась к нему, ее известное всему миру тело придвигалось все ближе, сочные губы впивались в него:

– Дорогой.

Он лежал без сна, размышляя о прошедших неделях, о Коре и Линде, о Кэрол, которая вылиняла до смутного образа, сотканного из ежедневных писем, слабого голоса в телефонной трубке и улыбающегося лица с фотокарточки на столе.

Он почти закончил сценарий. Скоро полетит обратно домой. Сколько времени прошло. А где же стыки, где швы? Где следы того, что это время действительно шло, если не считать жалких обрывков воспоминаний? Все это похоже на тот прием, которому его научили на студии, – монтаж, серия быстро следующих одна за другой сцен. Вот и жизнь похожа на монтаж, серия быстро следующих друг за другом сцен, которые мелькают на экране чьего-то сознания и тут же исчезают.

В номере гостиницы его походные часы прожужжали один раз. Он даже не взглянул на них.

Оуэн бежал, преодолевая сопротивление ветра и снега, но Кэрол нигде не было видно. Он постоял, оглядываясь по сторонам, в зале ожидания, среди острова из людей и багажа. Неужели заболела? На его телеграмму не было ответа, но ведь…