Текст книги "Корабль смерти, Стальной человек и другие самые невероятные истории (сборник)"

Автор книги: Ричард Мэтисон (Матесон)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 70 страниц)

– Разве такое возможно? – спросил он и ощутил, как нереальность происходящего обрушивается на него со всей своей сокрушительной силой.

– Однако это факт, – только и сказал Клейнман.

– Но… как?

Клейнман покачал головой, и Коллиер заметил, как левая рука доктора, лежавшая на столе, сжалась в кулак, словно он был зол на очередную загадку.

– Я никогда не видел ничего подобного, – произнес Клейнман. – Полностью сформировавшийся скелет на седьмой неделе. На восьмой – отчетливые черты лица. Органы, полностью развитые и функционирующие, к концу восьмой недели. Безумная тяга матери к соли. И вот теперь это…

Он взял снимки и уставился на них едва ли не как на личных врагов.

– Как ребенок может уменьшиться в размерах?!

Коллиер ощутил укол страха, услышав смятение в голосе Клейнмана.

– Что ж, что ж, – Клейнман в раздражении помотал головой, – плод вырос до ненормальных размеров из-за того, что мать пьет слишком много воды. До таких размеров, что начал опасно давить на диафрагму. И вот теперь, в один день, давление прекратилось, а размер ребенка значительно уменьшился.

Руки Клейнмана сжались в кулаки.

– Такое впечатление, – произнес он нервно, – будто ребенок знает, что происходит.

– Больше никакой соли!

Его голос поднялся до крика, когда он вырывал у нее из руки солонку и засовывал обратно в буфет. Потом Дэвид забрал у нее стакан с водой и вылил большую часть в раковину. И снова опустился на стул.

Она сидела с закрытыми глазами, тело дрожало. Он смотрел, как слезы медленно катятся по ее щекам. Дэвид закусил нижнюю губу. Затем она открыла глаза, большие испуганные глаза. Она справилась с рыданием и спешно вытерла щеки. Осталась сидеть спокойно.

– Извини, – пробормотала она, и почему-то у Коллиера создалось впечатление, что обращается она не к нему.

Одним глотком Энн выпила остаток воды.

– Ты опять слишком много пьешь, – проговорил он. – Ты же знаешь, что сказал доктор Клейнман.

– Я… стараюсь. Но ничего не могу поделать. Я не в силах не есть соль, а из-за нее меня мучает жажда.

– Тебе нельзя столько пить, – произнес он холодно, – Это опасно для ребенка.

Она с тревогой смотрела, как ее собственное тело вдруг начало содрогаться. Руки соскользнули со стола и обхватили живот. Выражение ее лица заставило Дэвида кинуться на помощь.

– Что такое? – быстро спросил он.

– Не знаю. Ребенок толкается.

Он подался назад, мышцы расслабились.

– Это вполне нормально, – сказал он.

Они немного посидели молча. Энн ковырялась в тарелке. Один раз он заметил, что она машинально потянулась к солонке и, когда пальцы не нашли ее, в тревоге подняла глаза.

– Дэвид, – сказала она спустя несколько минут.

Он проглотил то, что успел дожевать.

– Что?

– Почему ты остался со мной?

Он не мог ответить.

– Потому что ты поверил мне?

– Я не знаю, Энн. Не знаю.

Слабая надежда, отражавшаяся на лице, померкла, и она опустила голову.

– А я-то думала, что, может быть… Раз ты все-таки остался…

Снова слезы. Она сидела, даже не стараясь смахнуть их, и капли медленно катились по щекам, иногда затекая в рот.

– О, Энн, – сказал он наполовину раздраженно, наполовину виновато.

Дэвид встал, чтобы подойти к ней. В этот момент по ее телу прошла еще более сильная судорога и ее лицо побелело. Она снова перестала плакать и почти сердито вытерла щеки руками.

– Я ничего не могу поделать, – произнесла она медленно и громко.

Не ему. Коллиер был уверен, что она обращается не к нему.

– С кем ты разговариваешь? – не выдержал он.

Он стоял, глядя на жену сверху вниз. Она казалась такой беспомощной, такой испуганной. Ему хотелось привлечь ее к себе, утешить. Ему хотелось…

Все еще сидя на месте, она прижалась к его груди, а он гладил ее каштановые волосы.

– Бедная девочка, – приговаривал он. – Бедная моя девочка.

– О, Дэвид, Дэвид, если бы только ты мне верил. Я отдала бы все, что угодно, чтобы ты поверил мне, все. Это невыносимо – видеть, как ты холоден со мной. Особенно когда я знаю, что не сделала ничего дурного.

Он стоял молча, говорил его внутренний голос: «Вероятность существует. Существует».

Казалось, Энн прочла его мысли: она взглянула на него, и в ее глазах загорелась надежда.

– Все, что угодно, Дэвид, все.

– Ты меня слышишь, Энн?

– Да.

Энн лежала на кушетке в кабинете профессора Мида, закрыв глаза. Мид забрал из пальцев Коллиера шприц и положил на стол. Сам сел на край стола, наблюдая в угрюмом молчании.

– Кто я, Энн?

– Дэвид.

– Как ты себя чувствуешь, Энн?

– Тяжело. Мне тяжело.

– Почему?

– Этот ребенок такой тяжелый.

Коллиер облизнул губы. Почему он медлит, почему продолжает задавать пустые вопросы? Он ведь знал, что хочет спросить. Или он слишком испуган? А вдруг она, несмотря на все уверения, даст не тот ответ?

Он с силой сплел пальцы, а шея словно превратилась в монолитную колонну.

– Дэйв, не слишком долго, – предупредил Джонни.

Коллиер шумно втянул воздух.

– Это… – он с трудом проглотил комок в горле, – это мой ребенок, Энн?

Она колебалась. Брови нахмурились. Веки затрепетали, глаза на миг открылись и захлопнулись снова. Все тело содрогалось. Она, похоже, испугалась этого вопроса. Потом краска сбежала с лица.

– Нет, – произнесла Энн сквозь сжатые зубы.

Коллиер почувствовал, как натянулись все его жилы, как запульсировала кровь.

– Кто его отец? – спросил он, не сознавая, как громко и неестественно звучит голос.

После этого вопроса тело Энн неистово задергалось. В горле что-то защелкало, и голова безжизненно обмякла на подушке. Побелевшие от натуги кулаки разжались.

Мид подскочил и взял ее запястье. С напряженным лицом он отсчитал пульс. Удовлетворенный, он поднял ее правое веко и посмотрел на зрачок.

– Она окончательно отключилась. Говорил я, что сыворотку правды не стоит применять к женщине на позднем сроке беременности. Тебе надо было сделать это несколько месяцев назад. Клейнман не будет в восторге.

Коллиер сидел, не слыша ни слова, его лицо превратилось в маску безнадежного страдания.

– С ней все в порядке? – спросил он.

Но слов не получилось. Он ощущал, как что-то содрогается в груди. Он не понимал, что это такое, пока не стало слишком поздно. Тогда он провел трясущимися руками по щекам и уставился на мокрые пальцы. Рот раскрылся, закрылся снова. Он пытался удержать рыдания, но не мог.

На плечо легла рука Джонни.

– Все в порядке, дружище, – сказал он.

Коллиер крепко зажмурился, мечтая, чтобы его тело поглотила приливная волна темноты, плывущей перед глазами. Грудь вздымалась от прерывистых вдохов, и он никак не мог проглотить застрявший в горле комок. Голова тряслась мелкой дрожью. Моя жизнь кончена, думал он, я любил ее, верил ей, а она меня предала.

– Дэйв? – услышал он голос Джонни.

Коллиер застонал.

– Не хочу усугублять… Но… как мне кажется, еще остается надежда.

– Что?

– Энн не ответила на твой вопрос. Она не сказала, что отец… другой мужчина, – завершил он едва слышно.

Коллиер в сердцах вскочил на ноги.

– Замолчи, лучше замолчи!

Потом они отнесли ее в машину, и Коллиер повез Энн домой.

Он медленно снял пальто, шляпу и бросил на комод в прихожей. Потом прошаркал в гостиную и опустился на стул. С тяжким вздохом закинул ноги на оттоманку. Он сидел, сгорбившись, и смотрел в стену.

«Где она? – думал он. – Наверное, читает наверху, точно так же, как читала утром, когда он уходил. У ее кровати скопилась уже целая библиотека. Руссо, Локк, Гегель, Маркс, Декарт, Дарвин, Бергсон, Фрейд, Уайтхед, Джинс, Эддингтон, Эйнштейн, Эмерсон, Дьюи, Конфуций, Платон, Аристотель, Спиноза, Кант, Шопенгауэр, Джеймс – бесконечная череда имен» [15]15
  Джон Локк (1632–1704) – английский философ; Анри Бергсон (18591941) – французский философ и психолог; Альфред Норгг Уайтхед (1861–1947) – британский философ и математик; Джеймс Хопвуд Джинс (1877–1946) – английский физик и астроном; Артур Стэнли Эддингтон (1882–1944) – английский астроном; Ралф Уолдо Эмерсон (1803–1882) – американский философ и поэт; Джон Дьюи (1859–1952) – американский философ и психолог; Уильям Джеймс (1842–1910) – американский философ и психолог. (Прим. ред.)


[Закрыть].

А как она читала! Со стороны казалось, что она просто сидит и быстро переворачивает страницы, почти не глядя на то, что там написано. Однако он знал, что она впитывает в себя все. Время от времени она роняла какую-нибудь фразу, высказывала идею. Она запоминала каждое слово.

Но зачем?

Однажды ему в голову пришла дикая мысль: Энн вычитывала в книгах что-то сверх того, что в них есть, пытаясь передать знание будущему ребенку. Но он сразу отмахнулся от нее. Энн была достаточно умна, чтобы понимать, что это невозможно.

Он сидел на стуле, медленно покачивая головой, что в последние месяцы вошло у него в привычку. Почему он до сих пор с ней? Он постоянно задавался этим вопросом. Месяцы как-то незаметно пролетали один за другим, а он все еще жил дома. Сотни раз он собирался уйти и каждый раз передумывал. Наконец он сдался и переехал в дальнюю спальню. И теперь они жили как хозяйка дома и съемщик.

Его начали подводить нервы. Он ловил себя на том, что периодически чересчур раздражителен. Например, направляясь куда-то, он мог ощутить вдруг волну удушливого гнева из-за того, что до сих пор не на месте. Его возмущал любой транспорт, ему хотелось, чтобы все происходило немедленно. Он ворчал на студентов, заслуживали они того или нет. Его занятия шли теперь настолько плохо, что его вызвал к себе доктор Пэден, глава геологического отделения. Пэден не был с ним слишком строг, потому что знал об Энн, однако Коллиер понимал, что долго так продолжаться не может.

Его взгляд прошелся по комнате. На ковре лежал толстый слой пыли. Он пылесосил, когда вспоминал об этом, но грязь накапливалась слишком быстро, чтобы он мог за ней поспевать. Весь дом приходил в упадок. Бельем тоже стал заниматься Дэвид. Стиральную машину в подвале не включали уже несколько месяцев. Он и знать не желал, как она работает, а Энн к ней больше даже не подходила. Он носил одежду в автоматическую прачечную в городе.

Когда он однажды заговорил о беспорядке в доме, Энн посмотрела на него с оскорбленным видом и принялась плакать. Теперь она плакала постоянно и всегда одинаково. Сначала казалось, что она будет рыдать добрый час. Затем, с поразительной внезапностью, она переставала и утирала слезы. У него иногда оставалось впечатление, что это каким-то образом связано с ребенком, что она перестает из страха как-нибудь повредить ему. Или же существовала иная вероятность, думал он, возможно, сам ребенок не хочет…

Он закрыл глаза, словно желая оборвать поток мыслей. Правая рука нервно выстукивала дробь по подлокотнику. Он нетерпеливо поднялся, обошел комнату, стирая носовым платком пыль со всех плоских поверхностей.

Дэвид постоял, неодобрительно глядя на гору грязной посуды в раковине, на оборванные занавески, на затоптанный линолеум. Захотелось взбежать по лестнице и заявить ей, беременна она там или нет, что либо она очнется от прострации и снова начнет вести себя так, как полагается жене, либо он уйдет.

Он зашагал через гостиную, но на полпути к лестнице засомневался и встал. Медленно вернулся к плите и зажег газ под кофейником. Кофе несвежий, но проще допить этот, чем возиться с новым.

Какой смысл говорить? Она пустится в объяснения, начнет уверять, будто бы находится под воздействием заклятия, а потом заплачет. Пройдет несколько секунд, у нее на лице появится тревожное выражение, и плач прекратится. Хотя сейчас она уже научилась останавливать рыдания на самой ранней стадии. Как будто знала, что поплакать все равно не получится, так что не стоит и начинать.

От этого становилось жутко.

Слово пришло само. Вот как все это выглядит – жутко. Воспаление легких. Уменьшение плода в размерах. Чтение запоем. Тяга к соли. Слезы и то, как она их подавляет.

Он поймал себя на том, что не отрываясь смотрит на белую стену над плитой. И осознал, что его бьет дрожь.

«Она не сказала, что отец другой мужчина».

Когда он вошел на кухню, Энн пила кофе. Он молча забрал чашку и выплеснул остатки в раковину.

– Тебе нельзя кофе.

Он посмотрел на кофейник. Утром он был почти полон.

– Это ты все выпила? – спросил он сердито.

Она опустила голову.

– Ради бога, только не плачь, – поморщился он.

– Я… я не буду, – пообещала Энн.

– Почему ты пьешь кофе, хотя знаешь, что тебе нельзя?

– Я не могу больше терпеть.

Он простонал сквозь стиснутые зубы и пошел к выходу из кухни.

– Дэвид, я не могу терпеть, – сказала она ему вслед, – воду мне нельзя. Я же должна пить хоть что-то. Дэвид, как ты можешь, как можешь!

Он поднялся наверх и пошел в душ. Он ни на чем не мог сосредоточиться. Положил мыло и тут же забыл куда. Начал бриться и на середине бросил, стерев пену с лица. Потом, когда расчесывался, заметил, что половина лица все еще покрыта щетиной, и, тихо чертыхаясь, снова принялся намыливать щеки.

Эта ночь была такой же, как все остальные, за одним исключением. Зайдя в спальню за чистой пижамой, он заметил, что Энн никак не может сфокусировать взгляд. А пока он лежал в другой комнате, проверяя контрольные работы, было слышно, как она хихикает. Потом он метался в постели несколько часов, пытаясь заснуть, и все это время слышал, как она над чем-то смеется. Ему хотелось захлопнуть дверь и оборвать звук, но он не смог. Приходилось держать дверь открытой на тот случай, если ночью ей потребуется помощь.

Наконец он заснул. Сколько проспал, он не понял. Казалось, прошли считаные секунды, как он уже снова лежал, таращась в темный потолок.

– И вот теперь, чужой и позабытый, заблудший путник я в ночи.

Сначала он решил, что это ему снится.

– Тьма и неизвестность, окутан вечной ночью, и жара, жара, жара.

Он резко сел на кровати, сердце колотилось.

Это был голос Энн.

Дэвид свесил ноги и нашарил тапочки. Быстро нацепил их и двинулся к двери, дрожа от холода – под тонкую пижаму заползал ледяной воздух. Он вышел в коридор и снова услышал, как она говорит.

– Прощанье снится и прощенье, из бурных вод молю о свете, избавьте поскорей от пытки.

Все это произносилось нараспев, и голос был ее и в то же время не ее, более высокий, более натянутый.

Энн лежала на спине, прижав руки к животу. Живот содрогался. Дэвид смотрел, как плоть колышется волнами под тонкой тканью рубашки. Без одеяла она должна была закоченеть, однако, судя по всему, ей было тепло. Лампа у кровати все еще горела, а книга – «Наука и здравомыслие», Коржибский [16]16
  Альфред Коржибский (1879–1950) – американский философ польского происхождения. (Прим. ред.)


[Закрыть]– выпала из рук и лежала, полуоткрытая, на матрасе.

Но вот ее лицо… Капли пота блестели на нем сотнями крошечных бриллиантов. Она скалила зубы.

Глаза были широко раскрыты.

– Родич ночи, павший в эту бездну, о, избавь меня от страшного пути!

Он стоял и слушал, ощущая пугающее очарование. Но ее мучила боль. Это было явственно видно по побелевшей коже, по тому, как пальцы, словно когти хищника, цеплялись за ночную рубашку на боках, комкая пропитанную потом ткань.

– Я плачу, плачу, – говорила она. – Рьюио Гклеммо Фглуо!

Он дал ей легкую пощечину, и тело ее дернулось.

– Снова он, что причиняет боль!

Рот широко раскрылся в крике. Дэвид опять шлепнул ее по щеке, и взгляд сделался осмысленным. Она лежала, глядя на него в совершенном ужасе. Руки метнулись к щекам. Она будто вжалась в кровать. Зрачки округлившихся глаз превратились в точки.

– Нет, – сказала она. – Нет!

– Энн, это я, Дэвид! Что с тобой?

Она долго смотрела на него, ничего не понимая, грудь вздымалась от мучительных вдохов.

Затем Энн внезапно расслабилась и узнала его. Рот разжался, и вздох облегчения вырвался из горла.

Дэвид сел рядом и обхватил ее руками. Она прижалась и расплакалась, уткнув лицо ему в грудь.

– Все хорошо, милая, поплачь, поплачь.

И снова. Рыдания вдруг утихли, глаза внезапно высохли, она отстранилась, взгляд стал пустым.

– Что такое? – спросил он.

Нет ответа. Она только смотрела на него.

– Детка, в чем дело? Почему ты не можешь плакать?

Что-то пробежало по ее лицу, но сразу исчезло.

– Детка, тебе надо выплакаться.

– Я не хочу плакать.

– Почему?

– Он мне не позволит, – невнятно проговорила она.

Внезапно они оба замолчали, посмотрев друг на друга, и в этот самый момент он понял, что ответ очень близок.

– Он? – спросил Коллиер.

– Нет, – ответила она вдруг, – я не это имела в виду. Не это. Не имела в виду его, я имела в виду что-то другое.

И они еще долго сидели так, не отводя глаз. И больше уже не говорили. Он заставил ее лечь и накрыл одеялом. Принес одеяло себе и остаток ночи провел в кресле около бюро. Проснувшись утром, замерзший и с затекшими мышцами, Дэвид увидел, что она снова сбросила с себя одеяло.

Клейнман сказал ему, что Энн приспособилась к холоду. Создавалось впечатление, что в организме появилась какая-то новая система, согревающая при необходимости тело.

– И еще соль, которую она поглощает. – Клейнман развел руками, – Все это не поддается осмыслению. Можно подумать, что ребенок только благодаря этой солевой диете и развивается. Однако она больше не набирает лишний вес. Не пьет много воды. Что же она делает, чтобы спастись от жажды?

– Ничего, – ответил Коллиер. – Она все время хочет пить.

– А это ее чтение, она так и продолжает?

– Да.

– И разговаривает во сне?

– Да.

Клейнман покачал головой.

– Никогда в жизни, – произнес он, – я не наблюдал подобной беременности.

Она покончила с последней стопкой книг, которые вырастали одна за другой. И вернула все книги обратно в библиотеку.

Начался новый этап развития.

Она была уже на седьмом месяце, стоял май. Коллиер вдруг заметил, что в машине пора менять масло, что покрышки до странности быстро облысели, а на левом крыле вмятина.

– Ты ездила на машине? – спросил он ее как-то утром в субботу.

Они были в гостиной, в проигрывателе стояла пластинка Брамса.

– Почему это?

Он сказал ей.

– Если ты и сам уже знаешь, – раздраженно ответила она, – зачем спрашивать?

– Так да или нет?

– Да. Я ездила на машине. А надо спрашивать разрешение?

– Не надо язвить.

– Ах вот как, – разозлилась она, – Мне не надо язвить. Я на седьмом месяце, и за все это время ты так и не поверил, что этот ребенок не от другого. И наплевать, как часто я говорила тебе, что не виновата, ты так ни разу и не сказал: «Да, я тебе верю». А теперь я, оказывается, язвлю. Дорогой Дэвид, да ты просто голову потерял от страха, ты же боишься.

Она подошла к проигрывателю и выключила.

– Вообще-то я слушал.

– Не могу выносить эту музыку.

– С каких пор?

– Ах, оставь меня в покое.

Она хотела развернуться, но он схватил ее за руку.

– Послушай, – сказал он, – может быть, ты думаешь, что все это время жизнь казалась мне раем. Я вернулся домой после шестимесячной командировки и обнаружил, что ты беременна. Не от меня! И мне все равно, что ты там говоришь; я не отец и не знаю другого способа, каким женщина может забеременеть. Однако же я не ушел. Я наблюдал, как ты превращаешься в машину по перелистыванию книг. Мне приходилось заниматься уборкой, стиркой, готовкой и при этом читать лекции. И еще – ухаживать за тобой, будто ты малое дитя, следить, как бы ты не сбросила одеяло, не переела соли, не выпила слишком много воды, кофе, не закурила…

– Курить я бросила сама.

– А с чего это, кстати? – бросил он вдруг.

Она непонимающе заморгала.

– Давай, – подзуживал он, – скажи. Потому что это не нравилось ему.

– Я бросила сама, – повторила она. – Я больше не выношу табака.

– А теперь тебе не нравится музыка.

– От нее… у меня болит живот, – пробубнила она.

– Чушь, – выплюнул Дэвид.

И прежде чем он успел ее остановить, она вышла из дома в ослепительный солнечный свет. Дэвид подошел к двери и увидел, как жена неловко садится за руль. Он принялся звать ее, но Энн уже завела мотор и ничего не слышала. Он наблюдал, как машина исчезла в квартале, делая на второй передаче восемьдесят километров в час.

– И сколько уже ее нет? – спросил Джонни.

Коллиер нервно посмотрел на часы.

– Точно не знаю. Примерно с половины десятого. Вроде бы. Мы, как я уже сказал, поссорились и…

Он в смущении замолчал и снова посмотрел на часы. Было уже за полночь.

– И как давно она совершает такие поездки?

– Не знаю, Джонни. Я же говорю, что обнаружил это только что.

– А ее вес?.. – начал Джонни.

– Нет, ребенок больше не увеличивается. – Коллиер говорил отстраненно, обыденным тоном. Он провел по волосам трясущейся рукой. – Тебе не кажется, что стоит позвонить в полицию?

– Подождем еще немного.

– А что, если она попала в аварию? Она не лучший водитель в мире. Господи, почему я ее отпустил? На седьмом месяце, а я позволил ей уехать. Боже, я должен был…

Он почувствовал, что вот-вот сорвется. Натянутая атмосфера в доме, странная, приносящая бесконечные потрясения беременность – все это начинало сказываться на нем. Человек не может жить в таком напряжении семь месяцев и не ощущать его. Уже нельзя было сдерживать дрожь в руках. Развилась привычка непрерывно моргать, чтобы куда-то выплеснуть хоть часть гнева.

Он пробежался по ковру до камина и застыл там, нервно барабаня ногтями по полке.

– Думаю, пора звонить в полицию.

– Не напрягайся так, – сказал Джонни.

– Что еще посоветуешь? – резко спросил Коллиер.

– Сядь. Садись. Вот так. А теперь расслабься. С ней все в порядке, поверь мне. Я не беспокоюсь за Энн. Может, она проколола шину или мотор отказал на полпути. Сколько раз ты жаловался, что пора сменить аккумулятор? Может, он разрядился, вот и все.

– Но… разве полиция не найдет ее гораздо быстрее нас?

– Хорошо, дружище, если тебе от этого станет легче, я позвоню.

Коллиер кивнул, а через несколько мгновений вздрогнул, услышав с улицы шум машины. Он кинулся к окну и отдернул занавески. Закусил губу и отвернулся. Он шел обратно к камину, пока Джонни направлялся к телефону в прихожей. Он слушал, как Джонни набирает номер, и снова вздрогнул, когда тот вдруг бросил трубку на рычаг.

– Она вернулась, – сказал Джонни.

Они впустили ее в гостиную. Энн казалась смущенной, и что-то с ней было не так. Не отвечая на торопливые вопросы Коллиера, она сразу направилась на кухню, словно никого вокруг и не было.

– Кофе, – произнесла она утробным голосом.

Коллиер хотел было ее удержать, но ощутил на плече руку Джонни.

– Оставь ее, – сказал Джонни, – Пора уже докопаться до сути.

Она остановилась перед плитой и зажгла огонь пол кофейником. Механическими движениями кинула в него несколько ложек кофе, захлопнула крышку и застыла, смотря на кофейник изучающим взглядом.

Коллиер попытался что-то сказать, но его снова остановил Джонни. Еле сдерживаясь, Коллиер стоял в дверях кухни и наблюдал за женой.

Когда коричневая жидкость начала подниматься куполом, Энн сняла кофейник с огня. Без помощи прихватки. Коллиер задержал дыхание и скрипнул зубами.

Кофе залил стенки немытой чашки. Энн с грохотом поставила кофейник и жадно приникла к дымящемуся напитку.

Она прикончила целый кофейник за десять минут.

Она пила кофе без сахара или сливок, как будто ей было наплевать на вкус. Как будто она вообще не ощущала вкуса.

И только когда она допила все, мышцы лица немного расслабились. Энн откинулась на спинку стула и долго сидела так. Они молча наблюдали.

Потом она посмотрела на них и засмеялась.

Энн рывком встала и тут же снова упала на стул. Коллиер услышал, как Джонни вдруг с шумом втянул воздух.

– Господи, – сказал он, – да она пьяна!

Она оказалась тяжелым и громоздким грузом, и они с трудом подняли ее по лестнице, в особенности из-за того, что она никак им не помогала. Энн все время мурлыкала что-то под нос, странную, лишенную мелодии последовательность, которая развивалась какими-то неопределенными интервалами, повторяясь снова и снова, будто вой ветра. На лице ее застыла блаженная улыбка.

– Хороша мамаша, – проворчал Коллиер.

– Терпение, терпение, – шепотом ответил Джонни.

– Тебе-то легко говорить…

– Тсс, – прервал его Джонни, но Энн все равно не слышала ни слова из их разговора.

Она перестала напевать, как только они положили ее на постель, и погрузилась в глубокий сон, не успели они распрямиться. Коллиер накинул на нее тонкое одеяло и подложил под голову подушку. Она не шевельнулась, когда он приподымал ей голову.

Они вдвоем молча стояли у постели. Дэвид смотрел на жену, которую больше не понимал. Его мозг раздирали противоречивые, приносящие боль мысли, и сквозь них проступало кошмарное пятно все еще не умершего сомнения. Кто же отец? Пусть он не смог уйти от нее, пусть продолжал любить из сострадания, все равно им не вернуть прежнюю близость, пока он не узнает.

– Интересно, куда она уезжает? – подумал вслух Джонни.

– Понятия не имею, – раздраженно ответил Коллиер.

– Она, должно быть, ездит очень далеко, если покрышки так износились. Интересно…

И тут началось снова.

– Не отсылай меня, – сказала она.

Джонни схватил Коллиера за руку.

– Это оно? – спросил он.

– Пока не знаю.

– Тьма, тьма, пусти меня на волю, какой кошмар царит на этих берегах, как тяжко, тяжко.

Коллиера передернуло.

– Это оно, – подтвердил он.

Джонни спешно опустился на колени перед кроватью и принялся слушать.

– Вдохнуть мне дайте, молю своих отцов спасти меня из океана боли, прошу, избавь меня от этого пути.

Джонни пристально вглядывался в напряженное лицо Энн. Ее, казалось, снова терзала боль. И еще это было не ее лицо, вдруг понял Коллиер. Выражение лица было не ее.

Энн сбросила одеяло и затряслась, ручьи пота заливали лицо.

– Гулять по берегу оранжевого моря, в прохладе, бродить по ярко-розовым полям, в прохладе, по молчаливым водам плыть, в прохладе, скакать по пустошам, в прохладе, верни меня, отец моих отцов, Рьюио Гклеммо Фглуо!

Потом она замолкла, если не считать тоненьких стонов. Пальцы впивались в простыню, а дыхание было тяжелым и неровным.

Джонни выпрямился и посмотрел на Коллиера. Оба не произнесли ни слова.

Они сидели втроем вместе с Клейнманом.

– То, что ты говоришь, совершенная фантастика, – не верил доктор.

– Послушай, – сказал Джонни, – Давай рассмотрим факты. Первое: неудержимая тяга к соли, какой при нормальной беременности не бывает. Второе: холод и то, как тело Энн адаптировалось к нему, то, как она за считаные минуты излечилась от воспаления легких.

Коллиер сидел, молча глядя на друга.

– Так вот, – говорил тот, – сначала соль. Энн приходилось пить много воды. Она набрала вес, который стал угрожать ребенку. И что же произошло? Ей больше не позволено пить воду.

– Не позволено? – переспросил Коллиер.

– Дай мне закончить. Что касается холода, впечатление такое, что это ребенку требовалась прохлада, и он вынуждал Энн терпеть холод, пока не понял, что, добиваясь таким образом удобства для себя, ставит под угрозу сам сосуд, в котором обитает. И вот он исцелил этот сосуд от пневмонии. И приспособил его к холоду.

– Ты говоришь так, словно… – начал Клейнман.

– Воздействие сигарет, – не прерывался Джонни, – Как ни крамольно это прозвучит, доктор, но Энн могла бы курить понемногу, не подвергая особой опасности себя или ребенка. Возможно, конечно, что она сама решила бросить курить из-за беременности. И все-таки скорее это ребенок негативно реагировал на никотин и, в некотором смысле, запретил ей…

– Ты говоришь о ребенке так, – раздраженно перебил Клейнман, – словно он указывает матери, как ей себя вести, а не является беспомощным, полностью от нее зависящим существом.

– Беспомощным? – только переспросил Джонни.

Клейнман не стал спорить. Он сжал рот, раздраженно признавая правоту товарища, и нервно постучал пальцами по столу. Джонни подождал секунду, убедившись, что Клейнман сказал все, и продолжил:

– Третье: отвращение к музыке, которую она когда-то любила. Почему? Из-за самой музыки? Не думаю. Из-за вызываемых ею вибраций. Вибраций, которых нормальный ребенок даже не заметил бы, поскольку от звука его защищают не только околоплодные воды, стенки матки, живота, но и само устройство его слухового аппарата. Очевидно, этот… ребенок… обладает гораздо более чувствительным слухом. Далее: кофе. Еще он заставил ее напиться. Точнее, заставил ее напоить себя.

– Погоди… – встрял Коллиер, но осекся.

– И есть еще ее страсть к чтению. Что тоже укладывается в схему. Все эти книги являются более или менее основными трудами по всем существующим на Земле наукам, представляют собой результаты исследований человечества, свод основных концепций.

– К чему ты клонишь? – встревожился Коллиер.

– Подумай, Дэвид! Обо всем перечисленном. Чтение, поездки на машине. Как будто бы она пытается получить всю возможную информацию о нашей цивилизации. Как если бы ребенок был…

– Ты же не пытаешься сказать, что ребенок… – начал Клейнман.

– Ребенок? – угрюмо переспросил Джонни. – Полагаю, мы уже можем не называть его этим словом. Вероятно, телом это ребенок. Но по разуму – нет.

В воздухе повисло гробовое молчание. Сердце Коллиера билось в каком-то странном ритме.

– Послушай, – сказал Джонни. – Вчера вечером Энн… или же это существо… они напились. С чего ему было напиваться? Может быть, из-за того, что он узнал, из-за того, что он увидел. Надеюсь, что так. Может быть, ему было плохо, и он хотел забыться.

Джонни подался вперед.

– Эти видения, которые пересказывает Энн, мне кажется, они описывают его историю, какой бы фантастичной она ни казалась. Пустоши, болота, красные поля. Прибавьте сюда холод. Лишь одного не было упомянуто, возможно, потому что этого просто не существует.

– Чего? – Коллиер ощущал, как чувство реальности покидает его.

– Каналов, – сказал Джонни. – У Энн в утробе марсианин.

Некоторое время они недоверчиво смотрели на Джонни, не произнося ни слова. После чего запротестовали оба разом, но в голосах их звучал ужас. Джонни дождался, пока схлынет первая волна реакции на его слова.

– Есть версии получше? – спросил он.

– Но… как? – горячился Клейнман. – Как же она могла забеременеть… марсианином?

– Не знаю. Хотя почему? Кажется, знаю.

Коллиер боялся даже спрашивать. Джонни продолжил сам:

– Долгие годы не было конца и края разговорам о марсианах, о летающих тарелках. Романы, рассказы, кино, статьи – и все про одно и то же.

– Я не… – начал Коллиер.

– Похоже, что вторжение наконец-то началось. Во всяком случае, его попытка. Полагаю, это их первая попытка, хитроумная и жестокая попытка – вторжение в живую плоть. Поместить взрослую клетку с их планеты в тело женщины с Земли. Затем, когда этот полностью сформировавшийся марсианский разум воплотится в виде земного ребенка, начнется процесс завоевания. Полагаю, это их эксперимент, проба. Если у них получится…

Он не стал заканчивать фразу.

– Но… но это же безумие! – воскликнул Коллиер, пытаясь справиться с охватившими его страхами.

– Отсюда запойное чтение. Отсюда поездки на машине. Отсюда страсть к кофе, ненависть к музыке, чудесное исцеление от пневмонии, прогулки на холоде, изменение размеров плода, видения и эта безумная песенка, какую мы слышали вчера. Чего еще ты хочешь, Дэйв… чтобы я чертеж начертил?

Клейнман встал и подошел к своим шкафам. Он залез в один из ящиков и вернулся к столу с папкой в руке.

– Это лежит у меня уже три недели. Я не стал тебе говорить. Не знал как. Однако после такой информации… на основе такой теории, – быстро исправился он, – я вынужден…

Он выложил на стол перед ними рентгеновский снимок.