Текст книги "Дом родной"
Автор книги: Петр Вершигора
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)
Помощь оказалась действительно кстати. Разогнав телегу, они без труда взяли крутой пригорок. Не останавливаясь на тракте и лишь притормаживая ход груженого воза, спустили его на обратную сторону насыпи.
– Ну вот и перетащили. Кабы каждый раз кто-нибудь из начальства нам пособлял на этом крутом месте, – затараторила курносая бабенка, отирая лоб тыльной стороной ладони. – Вот бы дело пошло-о… Красота!..
– Дай людям отдохнуть, Евсеевна, – тихо сказал Швыдченко звеньевой.
Только теперь Зуев увидел, что на телеге был навоз, обыкновенный коровий навоз. Какая-то неловкость за людей, которые тащили на себе этот неказистый груз, охватила городского парня. Он глянул на секретаря райкома. Но тот, видимо, не испытывал никаких иных чувств, кроме дружелюбного и участливого любопытства. Стоя возле телеги, он опирался локтем на горку навоза – теплого и духовитого. В сером, довоенного образца, замызганном командирском плаще, он оставался таким же, как и у себя в кабинете: смотрел на собеседницу из-под локтя, то переходил к передку груженой телеги, то, поставив коротенькую ногу на колесо, слушал ее не спеша, внимательно, участливо и жадно.
Швыдченко действительно давно нужно было поговорить с этой высокой женщиной. Сейчас, уже не по тактической хитрости, а по извечной мужской галантности, он неторопливо начал разговор – не сразу с интересующей его темы.
– Да что же ты удумала, мать моя?.. Совсем мне девчат загоняешь! – спросил звеньевую Федот Данилович, покусывая верхнюю губу.
– Да разве я их заставляю? Сами говорят: раз надо, так надо!
– Ну уж и сами! Скажешь тоже, – усомнился Швыдченко.
Женщины и девушки наперебой загалдели, доказывая ему, что их звеньевая никогда ни в чем их не принуждает.
– Да знаю, знаю… собралась компания таких, что подгонять вас не требуется, – вздохнул секретарь. – А что же кони? Или бычки в крайнем случае?
– А чевой-то, Данилыч, о тракторах еще не вспомнил? – уже отдышавшись после подъема, тихо, без вызова промолвила Евсеевна. – Сами же знаете, по нашим землям навозу не дашь – урожая не будет. «Не полоса кормит, а загон», – говорят старики. А раз уже дело наше колхозное по звеньям пошло, так чего же нам на других глядеть-то? Нам ни на кого, при нашем вдовьем положении, оглядываться теперь нельзя. Что заработаем, то и наше.
– Понятно, – сказал Швыдченко. И, обращаясь к Зуеву, сказал: – Слыхал? Вот к нему и обращайтесь теперь по вашему вдовьему вопросу. В его распоряжении весь холостой и военный народ. Не обеспечит вам женихов – так самого оженим. Вот хоть с такой молодкой, – кивнул он на бойкую курносую женщину.
– А чего ж, я хоть и сейчас согласная, – смеясь и кокетливо прикрывая уголком платка вспыхнувшие румянцем щеки, отвечала та, косясь на Зуева.
– Больно прыткая она у тебя, Евсеевна. Как звать-то?
– Борщова Маруська, – отвечала по-командирски Евсеевна. – Ежели по прозвищу, так Манькой Куцей зовут.
– И за что вы меня, тетя Катя, позорите? Ну какая же я куцая? – подбоченившись, сказала та, поглядывая на военкома. – А ежели сапожки на высоких каблуках надену, так и совсем я для них буду подходящая…
– Нет уж, так быстро тебе его не обратать, – сказал Швыдченко. – Ему надо сначала всех своих подчиненных переженить, а уж тогда мы его всем районом и окрутим. Знакомьтесь, это новый военком нашего района.
Тихий женский шепоток… и с деловым уже, а не шутейным любопытством все глянули на Зуева. Лица посерьезнели. Кое-кто и вздохнул украдкой, отворачиваясь на ветерок, дующий откуда-то из Белоруссии. Этот ветер имел привычку и быстро вызвать и высушить вдовью слезу.
– Ох и спасибо же вам, что приехали, – обращаясь к военкому, сказала Евсеевна. – Ведь, почитай, нам всем до вас дело есть. Да вот никак не соберемся… За работою-то.
Зуев уже догадывался. У большей части звена Евсеевны дела пенсионные, вдовьи, в которых потребуется канцелярское оформление и заполнение всяких бланков и анкет. Но он глядел на этих тружениц, и у него как-то язык не поворачивался сказать: «Приходите завтра ко мне в кабинет». И он, нарушая канцелярские нравы, тут же и примостился на крыле машины. Вынул из полевой сумки большой блокнот и стал по одной подзывать к себе вдов из звена Евсеевны. Подробно расспрашивал их о делах, извещениях, тут же сочинял за них заявления, накладывал на них резолюции и заполнял черновики анкет. Швыдченко тем временем вел тихий разговор с Евсеевной о послевоенной жизни.
Закончив опрос, Зуев быстро свернул свою походную канцелярию. Он сбежал с насыпи как раз в тот момент, когда Швыдченко говорил с Евсеевной насчет международной обстановки. Зуев остановился поодаль, снова вынул из походной сумки блокнот, делая вид, что сверяет что-то, а на самом деле с обостренным любопытством слушал их, думая, как по-разному эти два человека понимают то, что происходит в послевоенном подлунном мире. Бывший комнезамщик и предколхоза Швыдченко уже смотрел на многие вещи как бы со второго этажа жизни, кое в чем умозрительно и абстрактно, то есть гораздо шире понимая вопросы и происходившие в мире изменения. Евсеевна же, человек непосредственного труда, все разглядывала как бы сквозь свои мозолистые руки. Она приценивалась к событиям, прежде всего примеряя их к своему звену, к своей бригаде.
– Пришли на Настю все беды и напасти, – сказала она о своем колхозе.
Плоскогрудая и костистая, какая-то вся мослаковатая, эта простая женщина, отдыхая от тяжелого физического напряжения, сопутствовавшего ей почти всю жизнь, сейчас медленно, но разумно осмысливала, казалось, далекие для нее события и факты.
– И что же этим… Бевину да Ачесону… что им надо? – спрашивала она секретаря. – Неужели англичанам войнища-то не надоела?..
– Видать, так…
– Ух, жадные на кровь людскую люди. Это же они фрицев на нас напустили… Слышите, подруженьки, опять на нас грозятся с этою бомбою…
И Зуев ясно увидел в глазах женщин-вдов испуг… Чувство негодования охватило его самого. Но Евсеевна стояла прямая, негнущаяся. Такой ее помнил Швыдченко, когда с партизанским батальоном вышел отбивать угоняемых в Германию на каторгу мирных жителей.
– В ноги кланяются, а за пятки кусают… – твердо сказала она. – Ох, отольются им наши слезы…
Вокруг нее столпились ее подруги, ее гордость – звено, когда-то, перед войной, гремевшее на всю область и даже страну. Оно было участником Всесоюзной сельскохозяйственной выставки 1940 года. Звеньевая не могла не вспоминать довоенную жизнь, далекую и так жестоко растоптанную.
Платочком утирая губы, поглядывала она на секретаря и с надеждой и с каким-то умилением. Тот молчал.
– А все ж, неужели ваш бригадир не мог пару лошадей выделить для перевозки навоза для такого звена? – спросил Зуев.
– Нашего бригадира забота гложет: зерно да картофель на станцию быстрей спихнуть, – бойко ответила Маруська Куцая.
– И чего они так торопятся! Вроде мы разворуем хлеб, что ли? Свое же, колхозное добро, – поддержала ее пожилая, дородная Семенчиха.
– Помолчи, Куцая, – строго оборвала Евсеевна. – У бригадира свой план. Ему тоже надо выполнять.
Та осеклась и, стрельнув глазом в сторону военкома, отошла от телеги.
Зуев еще на фронте пригляделся к хозяйственной изворотливости русского люда.
– Да вы, на крайний случай, хотя бы коров своих впрягли. Все же лучше, чем на себе таскать… – чистосердечно подал он совет.
И вдруг все звено пришло в движение. А в глазах толстой Семенчихи блеснула неприязнь.
– Ишь ты, прыткий какой! – взялась она в бока, отчего ее большие груди выпятились и заиграли, распахивая широкую куртку из немецкого шинельного сукна. – Корову запрягать! А детей? Ты мне накормишь? Пособия от вас пока дождешься… А корова неделю в ярме походила, и титьки – что тряпки. А у меня их девятеро, ртов-то… Корову – в ярмо! Чем детишек кормить буду?..
Военком уже понял, что брякнул невпопад, и беспомощно оглянулся. В стороне стоял Швыдченко, не вступая в этот разговор. Лишь глаза его довольно поблескивали. Он сдерживался, покусывая верхнюю губу. Семенчиха распалялась, видимо только начав свою контратаку на Зуева. Но вдруг совсем неожиданно ему на помощь пришла Евсеевна. Она властно перебила расходившуюся Семенчиху:
– Погоди, мать… – И тихо обратилась к майору: – Никак нам нельзя, сынок, это твое предложение принять. Ведь матери мы… Только и спасение что в ней, в корове. Говорят у нас: «Корова на дворе – кус на столе…» А на нее не держи обиду. У нее четверо на фронте погибли, да еще девятерых растит. Да все хлопчики и только одна девонька, меньшенькая… Эта тетка целую роту на фронт поставить могет…
– …Так-то, сынок-воевода, – уж совсем мягко закончила Семенчиха. – Приедешь к нам, и вас, начальников, молочком угощу… Не взыщите за правду. – И, крутнув бедрами, она отошла к дороге утихомиривать разбушевавшееся материнское сердце.
Все женщины, кроме Евсеевны, засмеялись.
Смеялся и Зуев, качая головой, и, озадаченно откинув на затылок козырек военторговской фуражки, почесывал темечко своей философской бравой головушки.
А Швыдченко и Евсеевна уже продолжали разговор, видно, очень необходимый обоим. Зуеву показалось неудобным вмешиваться, и он только перехватывал отдельные фразы из беседы этих двух, как он вдруг подумал, государственных людей.
– …А их ведь кормить, одевать-то надо, защитников наших… Прогнали ведь силищу-то какую… Эх… – И Евсеевна не то поклонилась Зуеву до самой земли, не то сорвала какую-то былинку. А когда выпрямилась, то лицо ее было строгим и неумолимым. – Ну а что власть-то мы ругаем, так действительно ругаем, Данилыч… Ты звиняй, что этак тебя зову, ведь так-то народ тебя велича-ат. Не держи зла на нас, может, и не по чину… но думаю я своим бабьим умом: ведь не так-то уж к спеху сейчас, последние-то денечки летние, хлеб из глубинки на вокзал таскать. Ведь хозяева крепкие как ране убирали? Летом, в жнива, все силы на уборку: скосить, значит, и в стога сложить. Зимой – молотьба на полный ход. Вот и не пропадало столько хлеба. А мы вон каких грачей выкармливаем. Словно кабаны летают гладкие. Все от спешки. А ведь это наши трудодни…
– Это моих детишков хлебец летает, – вздохнула Семенчиха.
Евсеевна продолжала:
– А как мы свою жатву организуем? На поле убирают одни женщины, а половина народу тот хлеб меряет-перемеряет, возит-перевозит…
– А сколько их по канцеляриям сидит?.. Всех бы в поле, к хлебу, вот бы и не осыпался грачам на отгул, – ввернула почему-то больше всех недовольная канцеляриями Манька Куцая.
Евсеевна только строго посмотрела на нее.
– Да и навоз зимой возить бы лучше! – сказал Зуев.
– А одежда у нас какая? Немецкое донашиваю, – сказала Семенчиха беззлобно. – Вот и выходит…
– Выходит, как в той песне поется:
Вот и кончилась война,
И осталась я одна…
И корова, я и бык,
Я и баба, и мужик, —
тихо, без вызова, пропела Манька Куцая на частушечный мотив.
Женщины задумались о чем-то. Ничего не говорили и мужчины.
– Извиняйте, ежели что не в лад сказали, – тихо промолвила Евсеевна. – Ну что ж, отдохнули мы и побеседовали. Коли что не так, не держите зла на нас, – закончила короткую передышку звеньевая.
И, не ожидая ее команды, женщины облепили телегу ее всех сторон.
Выйдя вперед воза и подняв с земли оглобли, Евсеевна бойко крикнула:
– Взялись, девки, бабы! Ух ты!..
Жалобно заскрипело немазаное колесо, двинулась телега, и Швыдченко, пройдя шагов десяток за ними, остановился посреди полевой дороги. Он долго смотрел вслед удаляющейся группе людей, толкавших вперед всего-навсего десять-пятнадцать пудов самого обыкновенного навоза. Но – толкавших его вперед! Губы секретаря шевелились. Но Зуев не мог расслышать слов.
А может быть, помешал снова налетевший из Белоруссии ветерок, шелестя над широкими полями…
– …Нет, черт с ним, не понимает он все-таки… насчет главного звена. Пускай жалуется в область… Черт бы его побрал. Вот ужаку с холодной кровью принесло на мою голову… Нет, нет… надо решить вопрос с бычками… – вслух думал секретарь Подвышковского райкома.
Зуев заметил, что каверзный ветерок мешает и Швыдченке глядеть вдаль… Смахнув что-то со щеки, секретарь крякнул:
– Поехали, что ли, военком? – И он быстро заковылял, взбираясь на насыпь. Садясь в машину, он ворчал недовольно: – Места эти гиблые, земли малоурожайные. Без навоза тут погибель. Вот и стараются народные кормильцы. Это же просто мать колхозная, Евсеевна-то наша, советская душа. От нее любую критику принять надо молчечки и с разумением. Как, майор, правильно я говорю?
Зуев, сжав зубы, молчал. За один и тот же день он увидел не только беду народа – первое, что бросалось в глаза от Бреста до Подвышкова, но увидел и повышенное достоинство народа, его осознанную ответственность за дела державы. Изворотливый старшина Горюн и колхозная мать Евсеевна – люди разные, а думы одни…
Сразу за насыпью тракт поворачивал круто вправо. Через голову Швыдченко Зуев прощальным взглядом окинул поле. Оно показалось ему похожим на серую домотканую скатерть с разложенными на ней комьями сухой гречневой каши, которую аккуратно разложила детишкам мать большой крестьянской семьи. Вдалеке группа женщин перевернула уже телегу и налегке катила ее к дороге, а возле последней кучки стояла Евсеевна – колхозная мать. Она аккуратно подгребала вилами черную горку навоза.
Дальше ехали молча. Первым заговорил Федот Данилович.
– Вот, майор, как получается в жизни. Район-то какой нам с тобой попался, а? У тебя – мин понапихано да вдовы, сироты… А у меня. – э-ге-ге, и сельское хозяйство, видал, какое? Так это еще полбеды… Ты на «Ревпути»-то был? – непонятно по какой ассоциации вдруг спросил он Зуева.
– Побывал в первый день… Так, по старой памяти…
– …Колхозы без тягла – вот что мне в печенках сидит на сегодняшний день, – круто возвращаясь к главной теме разговора, сказал Швыдченко. – Как, по-твоему, главное звено в нашей послевоенной колхозной жизни в этом будет?
– Не шибко я разбираюсь, Федот Данилович. Но сами ведь видели.
– Вот и удумал я, наперекор стихиям, не дожидаться, пока сверху в колокол ударят. Свое тягло в районе надо увеличить. По нашим подсчетам, три-четыре сотни годовалых бычков в районе имеется. Хотя и не водилось такого в этих краях, да думаю научить народ на наш, южный манер. А потом обратно подумаю и выходит, что главное звено все же – люди.
– Нет, товарищ секретарь, – серьезно сказал Зуев. – Ежели таких вот людей, да еще женщин, в повозки впрягать, так бычки, пожалуй, на текущий момент поважней будут. Для тех же людей…
– Люди – это люди, – задумчиво сказал Швыдченко. – Люди какую войнищу вынесли! Но я так думаю, что мы этот вопрос на бюро решим. Уговорю, докажу. Ну и как тебе «Ревпуть»?
Зуев не сразу ответил. Он вдруг опять вспомнил не слишком лестную характеристику Швыдченки, данную дядей Котей. Сопоставляя ее с оригиналом, он подумал: «Нет, загнул старик. Этот, видать, как надо – обеими руками – чешется…»
– …Район, видишь, сельскохозяйственный, а фабрика – союзная, – почесывая за ухом, продолжал Швыдченко. – Одна морока с ней. Рабочей силы в районе и так кот наплакал, а они и ту оттягивают. Особенно есть там один старичок вредный, еще из красногвардейцев. Партизанщину такую разводит…
Зуев с любопытством глянул в сторону Швыдченки. Тот недовольно потирал щеку.
– Это не про дядю ли Котю, товарищ секретарь?
– Да, он самый.
– Чем же он так не угодил?
– Угодил не угодил – не в том дело. А форс, рабочий форс его заедает… Это, брат… – и Швыдченко задумался, видимо, не желая договаривать до конца.
«Что-то похожее на склоку выходит у них, не иначе, – подумал про себя Зуев. – И откуда у стариков того гонору и честолюбия столько?! Ведь вроде и коммунисты, и школу революционную прошли, а тоже, видать… остатками капитализма в сознании страдают…»
– Понимаешь, махаевщиной от него попахивает…
– И махаевщина в районном подвышковском масштабе у нас есть? – засмеялся Зуев и осекся, увидев, что Швыдченку обидел этот его бестактный смех.
И чтобы как-то замазать появившуюся трещинку и явно стараясь убедить собеседника в том, что хотя он и чистый, с деда-прадеда, пролетарий, но интересы колхозные ему не чужды, Зуев сказал секретарю райкома:
– Федот Данилович, очень я понимаю трудное положение с колхозами. И хотя по службе это меня не касается, но по партийной линии, если потребуется, можете мне все, что надо, поручать.
– Ну да? – недоверчиво спросил Швыдченко. – А то ведь и такие есть работники военкоматов: «Мы на партучете в политотделе – и точка».
– Партучет, конечно, разный…
– А партия одна. Это ты правильно понимаешь, товарищ Зуев. Петр… Извиняюсь, не упомнил еще по батюшке.
– Карпыч.
– Петро Карпыч. Добре. Надо нам, Петро Карпыч, наладить правильные отношения с этим Кобасом. Идет?
– Попробуем. Я с маткой поговорю. Она при нем еще в женотделе работала, когда я только в пионеры поступал. Очень он мою маманьку на собраниях превозносил.
– Вот видишь, какие люди у нас в районе есть. А я и не знаю. Эх, заплюхаешься с бычками да с бункерами, а людей некогда даже привлечь к партийной работе.
– Да она, маманька моя, беспартийная…
– Тем более… Ты меня познакомь с ней…
– Есть познакомить! – весело ответил военком.
5
На следующий день они побывали еще в трех колхозах. Швыдченко заходил в правления, говорил с руководителями, давал указания. Но Зуев отметил в нем какую-то перемену. Вроде интерес к текущей хозяйственной кампании – уборке картошки и вывозке зерна – для секретаря совсем пропал. Шутливость исчезла. Разговоры он вел почти формально, а в одном из колхозов, где был телефон, долго названивал, пока не добился связи с районом.
Когда садились в машину, Швыдченко, виновато почесав затылок, сказал Зуеву:
– Ты извини, майор. Жалко мне, но, видать, запал наш так и пропадет вхолостую. Думал я из твоей техники выжать, как говорят, все двести процентов. Хотелось весь район объехать… Да не получается… Придется тебе сегодня же подбросить меня в район. Душа не лежит. Не могу я так, вроде экскурсанта, ездить. На завтра созвал бюро.
– Что? Срочные директивы из обкома? – спросил Зуев.
– Да нет. Все насчет тягла. По поводу рогатой скотинки. Будь оно все неладно вместе с этими делами. Созываю внеочередное бюро.
– Так что же? Поехали прямо домой?
– Держи курс на Подвышку. По дороге к дворянам еще заскочим. Как они там? Ох, морока мне с этими «Орлами»…
И расстроенный Швыдченко стал пересказывать Зуеву историю «орлов», как он слышал ее не раз от Сазонова.
Деревня Орлы славилась по всей округе. Около двух столетий тому назад по этим местам проезжала Екатерина Вторая. Дорога проходила возле илистого озера Зыбкое. На болотистой дороге тяжелая царская карета безнадежно застряла. Просидев в колымаге, остановившейся среди огромной лужи, с полдня, царица уже разуверилась в том, что даже восьмерка сытых лошадей сможет вытащить ее из этой глиняной жижи. Из ближайшей деревушки прибежала толпа лесных жителей. Подставив мужицкие плечи, поднатужившись, по колено в трясине, они самоотверженно вытащили карету царицы.
Окинув единственным глазом мелковатый лесной народ, со сбившимися колтунами на обнаженных головах, Потемкин, ходивший в лесок по своему делу, гаркнул:
– Орлы!
Глядя на толпу и высокого красивого Потемкина, царица вдруг умилилась. Может, в благодарность милому за непомерную силу в любви и ясный ум в делах управления необъятным государством, а может, не зная, чем выразить свою ненасытную любовь, она вдруг, неожиданно для самой себя, пожаловала весь мир лесной деревухи во дворянство. Но тут же и раскаялась в своем порыве. Изумленные лица свиты и раскрытые рты заросших бородами новопожалованных дворян яснее ясного сказали ей о том, что матушка-царица совершила бестактность (по мнению первых) или брякнула чего-то невпопад (как растерянно подумали вторые). Но Потемкин, разрубавший на своем веку и не такие узелки, гаркнул:
– Быть по сему! На колено! – И тут же зашипел на новоиспеченных дворян, попадавших ниц: – На одно, на одно колено, сук-к-кины дети… на правое, правое… шапку подстели аль зипунишко.
Обомлевшие мужики так и стояли на одной ноге, в непривычной, журавлиной позе, пока царская колымага и вся процессия не проследовали дальше, на юг.
Так и свершилось, как приказала разомлевшая любовница. Застряв в болоте своей бездорожной державы, рыхлеющая бабища на миг забыла, что она как-никак, а самодержица страны, изобилующей болотами и лесами.
Попервоначалу мужики, видать, и сами не знали, что им делать со свалившейся на их головы милостью. А Потемкин, говорят, подсунул царице сразу два указа: один о пожаловании во дворянство мужичков-«орлов», всех скопом, другой – о выделении в их вечное пользование земель и дворовых.
Указ о дворянстве дошел до «орлов» и был встречен колокольным звоном и недельной гульней. «Орлы» навеки стали дворянами, а полагающиеся им, по новому их положению, земли и крепостных прибрал к рукам сам светлейший.
Так и остались дворяне в лаптях, на берегу озера Зыбкое и среди тех же болот.
Петр Зуев знал всяких легенд и побасок об этом событии гораздо больше самого секретаря. Но пока помалкивал.
Только когда впереди замаячили старинные вязы и зачернели на фоне голубого неба вековые липы села Орлы, он повернулся к Швыдченке:
– А воевали они как?
– Кто? – спросил Швыдченко.
– Орловцы ваши…
– Воевали хорошо. Двух Героев имеют. Один погиб, другой в армии остался.
Погибшего Героя из Орлов, лейтенанта Алехина, Зуев знал лично. Они вместе служили в дивизии полковника Коржа. О втором военком слышал впервые.
Село Орлы, как и до войны, было чистым, опрятным. Широкие улицы со старыми, комлевыми срубами в полтора обхвата. Дома содержатся в порядке. Заборы и ворота кое-где хвастаются свежей тесовой заплатой; у каждого двора столетние липы и вязы, под ними – обязательно скамеечка, вокруг которой белеет инеем подсолнечная и тыквенная лузга.
Дом правления колхоза ничем не отличался от других изб, разве только телефонными проводами да «Доской показателей». Там на ярко-красной фанере мелом обозначались проценты выполнения плана текущей кампании.
Швыдченко попросил остановить машину у правления и поковылял к телефону. А Зуев захлопотал около машины: надо было долить воды в радиатор. Потом опять забрался на сиденье и, в ожидании своего беспокойного пассажира, устало протянул ноги в открытую дверцу. Бездумно рассматривал он безлюдную улицу, дома, выглядывающие из-за столетних лип и вязов. Взгляд набрел на «Доску показателей». Машинально просматривая цифры, Зуев не сразу обратил внимание на одно разительное несоответствие. Но, как будто споткнувшись о что-то непривычное, сразу заинтересовался и уже внимательнее стал перечитывать показатели, думая: чем же эта доска отличается от своих собратьев? Вспоминая цифры, виденные им на досках в других колхозах, и найдя наконец различие, подумал: «Дворяне дворяне и есть. Все у них шиворот-навыворот…»
То, что так поразило Зуева, выглядело действительно несуразно. По цифрам на «Доске показателей» выходило, что «Орлы» умудрились сдать зерновых всего 12,7%; картошки и того меньше – 6,4%, а вот в графе «мясопоставки» стояла цифра 93. Подумав, что запятая после девятки плохо написана или стерта, Зуев вылез из машины и подошел к доске вплотную. Нет, все было правильно: мясопоставки сданы на 93%.
– Изучаешь? – насмешливо спросил подошедший Швыдченко. – Вот так они нас и тянут… Поедем скорее из этого колхоза. Глаза бы мои не глядели…
Зуев завел мотор, круто вывернул машину и газанул вдоль улицы, держа курс на высокую трубу, дымившую в Подвышкове.
Швыдченко опять жаловался на то, что общее собрание колхоза «Орлы» отказалось выплачивать военную задолженность и вот уже второй год этот колхоз тянет весь район назад.
– На что их не просят – дружный народ, – говорил секретарь. – Сколько раз уже хотели руководство им подменить – черта с два, как быки уперлись. Ни уговорами, ни хитростью, ни на бога их не возьмешь… Это не «Орлы», а каменюка мне на шею…
– А вот по мясопоставкам? Вроде вырвались вперед? Или мне так показалось?.. – неуверенно спросил Зуев.
Швыдченку почему-то развеселила эта история:
– Да нет, нет… Все правильно ты вычитал. И даже обещают в конце недели сто процентов плана. А на кой ляд сейчас нам эти ихние сто процентов? Если спрос на мясопоставки к декабрю только будет!
Зуев с недоумением посмотрел на секретаря. Тот понял его немой вопрос и продолжал весело:
– Да вот, смехота… Кролей развели… Дворянская курятина… Их за зерновые да за картоху на всех конференциях и совещаниях чехвостят. Меня в области уже предупреждали. На смех уже стали подымать. А они – хоть бы хны…
– А зачем же вы позволяете на смех подымать? – вдруг серьезно спросил Зуев.
Швыдченко запнулся. Зуев вспомнил: еще в юношеские годы он видел неоднократно стариков в Орлах, носивших георгиевские кресты. Были там и полные георгиевские кавалеры. Эти как-то особенно ярко начищали царские награды, нацепляя их даже в революционные праздники.
Комсомольцы-шефы из «Ревпути» и подвышковской школы как-то решили просветить стариков. Неудобно на революционных праздниках козырять царскими крестами. Да и религиозным дурманом попахивает.
Словесную агитацию те пропускали мимо ушей. Но когда «три мушкетера» из легкой кавалерии однажды уж очень пристали к старику Алехину, полному кавалеру, тот твердо сказал им:
– Ни царь, ни леригия тут ни при чем. Это есть знак отличия… Даден родиной, а не царем. Так-то…
На каверзный вопрос Зойки, что же такое, с точки зрения Алехина, родина, старик презрительно оглядел ее с ног до головы и, отвернувшись, сказал:
– Этого тебе, вертихвостка, не понять, – и тут же, снисходительно обращаясь к Шамраю и Зуеву, добавил: – Родина – это то, за что ты кровь пролил… и за что против супостатов сражался… вот так.
Ребята так и ушли, ничего не добившись, весело посмеиваясь над устаревшими взглядами стариков.
А через несколько лет, на фронте, за Днепром, Зуев как-то вспомнил этот случай в тесном кругу офицеров. Но тогда все выглядело по-иному… И многое непонятное и потому смешное в детстве казалось на фронте предельно ясным и очень, очень серьезным. Слушатели на фронтовом биваке задумались.
– Крепких взглядов был мой дед-покойник, – промолвил тогда капитан Алехин. – Помню, помню я этот ваш разговор. Хотел было я вас камнями тогда спровадить, да дед удержал: «Оружие, малец, только против врагов в действие пускать надо, а дураки и сами поумнеют… по прошествию времени». Как, товарищ комбат?
– Правильно, поумнели, – искренне ответил тогда Зуев.
Герой Советского Союза Алехин вскоре погиб, так и не увидев родных Орлов, по ровной улице которых газовал сейчас Зуев…
– Вы ведь сами сказали: вояки они хорошие, – продолжал он разговор со Швыдченкой.
– Что верно, то верно, – ответил секретарь. – Вояки хоть куда. А вот теперь на кролей их завихрило. Ведь подумать только: все село с одних кроликов только и живет. Срамота…
– А зачем вы бюро завтра созываете? – спросил Зуев.
– С Сазоновым резаться буду насчет бычков. Никак он не дает согласия на тягло их оставлять.
– Почему? – спросил Зуев.
– В декабре, говорит, мясопоставки сорвем. Во всем районе. И на будущий год – тоже…
– Во всем районе, кроме «Орлов»? – спросил его Зуев.
Швыдченко вытаращил глаза, глядя на военкома с изумлением, постепенно переходящим в восторг. Проехали с километр молча. Но уже перед самым городом Швыдченко вымолвил как-то просительно:
– А ну, притормози… – и, открыв дверцу, вышел из машины. Поглядел в сторону города, затем повернул голову и долго глядел назад… Влезая обратно в машину, произнес весело: – Ну, майор, пеняй на себя… Раз башка у тебя такая оборотистая, будь другом, – завертай назад. Поедем снова к этим дворянам, поглядим, что у них там за новое животноводство.
Зуев с охотой выполнил просьбу секретаря райкома. Любопытный Швыдченко не выдержал и чистосердечно спросил Зуева:
– Ну растолкуй ты мне, пожалуйста, как тебе эта мысль в голову пришла?
– Единство противоположностей – основной закон диалектики, товарищ секретарь, – усмехнулся Зуев, не заводя еще машины. – Воевали, говорите, здорово, не могут же они хозяйствовать спустя рукава. Только это народ особый… Сам себе цену знает. Значит, и подход к ним особый нужен.
Швыдченко молчал, с интересом слушая военкома. Тот, польщенный вниманием, продолжал:
– Заприметил я такое: очень уважаем мы про героизм говорить. А какой может быть героизм без твердого характера?.. Вот почитать про героя гражданской войны, в кино его поглядеть – это приятно… У соседей герои появились – завидуем даже, а если на своем на дворе заведется, хоть кто-либо заведется с характером, так и гнем его, ломаем… А людям ведь против течения грести ох как нелегко…
– Это как же? С точки зрения диалектики? – засмеялся секретарь.
– А вы как думаете? – улыбаясь, ответил Зуев.
– Ну и как же мы к этим кролячьим дворянам подойдем сейчас с философской точки зрения? Они ведь, знаешь, свистнуть могут на всю твою философию! Они такие…
– Философию надо применять без трезвону…
– Э-ге-ге, стой, стой, – сказал Швыдченко. – Не слишком ли мы того, в высшие материи лезем с телячьими хвостами… Философия, брат, дело тонкое. А мы ее к бычкам да к кролям присобачиваем. Ты хоть пропагандистам моим не говори. А то еще пришьют нам какую-нито хреновину.
– Уклон, что ли? – улыбнулся Зуев.
– Нет, уклон теперь уже не в моде. А вот извращение или теоретическую ошибку – как пить дать.
– Это могут, конечно, – согласился Зуев.
– В общем, додумались просто, так сказать, в порядке практического воловьего хвоста. Так, что ли? – заговорщицки подмигнул Швыдченко.
– Эмпиризмом попахивает эта точка зрения, товарищ секретарь, – засмеялся Зуев.
– Ф-фу ты черт… – обескураженно махнул, заливаясь детским смехом, Федот Данилович, и если бы Зуев знал его раньше, он услышал бы в этом смехе неисправимого оптимиста Федотку, выучившего наизусть басню про голого цыганенка.
И они расшалились как дети, эти два разных человека. Им было весело, так как оба уже поняли друг в друге что-то главное. А главное было в подходе к жизни – живой, невыдуманной… Здесь они были единомышленники. И своим безудержным смехом они как бы давали друг другу слово, что никто никогда не собьет их на зыбкую тропу догматики и словесного трезвона, а будут они всегда трезво смотреть на жизнь, как этого требует их партийный долг и здравый человеческий смысл.
Но все же начатый с серьезной ноты разговор, как горный ручеек, журча веселым смехом, вышел на простор, пробил себе путь и снова заблестел звонким говором вечно живой мысли. Отсмеявшись, Швыдченко с удовольствием смотрел на Зуева, с уважением и завистью: «Подкованные ребята, ничего не скажешь. Этот диалектикой так и чешет… А мы ведь послабже были по этой части, да и грамматикой хромаем до сих пор…» – думал он о четком и логическом мышлении, огулом зачисляя все, что касалось человеческих слов и раздумий, в разряд грамматики.
