Текст книги "Дом родной"

Автор книги: Петр Вершигора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Его внимание в дневнике Зойки остановила только запись от 21 сентября 1941 года. Эти страницы он прочитал дважды. Все в них даже ему, бывалому фронтовику, прошедшему больше трех лет суровых испытаний войны, казалось там новым и малопонятным. Зойка писала о первом дне оккупации. А фронтовику Зуеву приходилось видеть только вооруженных врагов, их маленькие фигурки, перебегающие от кочки к кочке, или немцев-пленных, или поверженную фашистскую Германию. Но он, бывалый солдат, сам никогда не видел немцев-завоевателей, немцев-«господ» такими, какими их воспитал фашизм.

Зойка писала:

«21 сентября. Мне не удалось уйти с нашими. Не взяли из-за моего маленького роста. Надька осталась тоже. Фронт приближался вдоль железной дороги. Вчера вечером наши совсем отошли. Без боя. Последней взорвали водокачку и автоматный цех на фабрике. Все утро мы просидели в погребе в ожидании боя. Но его так и не было. Лишь около одиннадцати часов по всему нашему поселку стали лаять и визжать собаки. Где-то на Прибрежной улице хлопнуло два или три пистолетных выстрела. И завизжала подстреленная собака. Мы с мамой и сестрами поглядывали с тревогой друг на друга. И хотя ничего еще не случилось, но все уже казалось другим: и стены, и окна, и воздух. Словно грозовая черная туча подползла и вот-вот ударит гром. Но небо было небывало чистое, незадымленное. К такому мы не привыкли. Всего второй день, как перестала дымить труба фабрики, и сутки назад ушел последний паровоз. И вдруг, хотя этого мы и ждали целые сутки, но это все же случилось совершенно неожиданно, – от удара сапога открылась наша калитка. Взвизгнули петли. И я увидела первого вооруженного немца. Я так и не помню, что у него было за плечами: ружье или автомат. Запомнилось только, что оружие это висело у него совсем не так, как его носят наши: как-то поперек груди, упираясь концами в оба локтя. И рыжая шевелюра без пилотки. Потом я увидела закатанные выше локтей рукава. А пилотка была заткнута за пояс, как зимой рукавицы у извозчика. Мама вышла в сени. А мы, забившись в угол, ждали. Дальше получилось совсем смешно. Тысячи раз мы слышали до этого от фронтовиков и беженцев эти слова, с которыми входят в наш дом и в нашу страну оккупанты. И этот, первый, с рыжей шевелюрой, произнес именно эти самые слова:

– Матка, куры, яйки… гиб, гиб бистро… И мась-личко… Шнель, бисстро, бисстро.

Мы с сестрой стояли как оцепенелые за дверью. И хотя я всегда имела по немецкому пятерки, никак не могла понять нескольких немецких слов, которые он бормотал. Быстро и энергично он вошел в комнату. Мы поняли, что прятаться бесполезно. Но рыжий не обратил на нас никакого внимания. Словно мы табуретки. Он подошел к поставцу и деловито, будто он бывал у нас десятки раз, пошарил там рукой. По-хозяйски заглянул за печку, поднял край скатерти и посмотрел под стол. Затем остановился среди комнаты в раздумье. Рыжее веснушчатое лицо его было озабочено. Но мы с сестрой увидели, что никакой злобы в его лице нет, а просто он морщит лоб и о чем-то размышляет. И тогда я решилась заговорить с ним. Мы стали объясняться с ним на том смешанном польско-немецком языке, которым переговаривались между собой наши раненые в госпитале, копируя немцев. Он повернул удивленно голову и смотрел на нас обеих, как бы что-то соображая. «Пан, пан, – сказала я, – бей унс нихтс…» – я забыла, как по-немецки куры. Сестра Лида подхватила разговор и смешно объяснила ему: «Нихтс ко-ко-ко, нихтс…» Рыжий немец вдруг ухмыльнулся во всю рожу и поманил нас пальцем. Вышли во двор. Хитро смеясь и хлопая нас попеременно по плечам, он водил нас по двору и показывал на куриный помет, разбросанный по зеленому ковру двора.

Грозя нам пальцем, он все приговаривал:

– О русь медхен, русь думкопф! Ко-ко-ко нихтс? Вас ист дас? – И, постучав согнутым пальцем по нашим лбам, он одним плечом подбросил выше ремень автомата и, насвистывая, направился к воротам. Это было очень кстати, так как в это время по улице проходила ватага солдат. Они намеревались тоже зайти к нам во двор. Увидев рыжего, они быстро-быстро затараторили о чем-то между собой. О чем – я не разобрала. Потом те прошли дальше. Наш рыжий круто повернулся лицом ко двору и, чему-то весело смеясь, поднял руки на столбы калитки, словно собираясь качаться на турнике. Посмотрел на нас и попеременно состроил забавные рожи: отдельно мне и отдельно Лиде. Затем обеими руками ткнул несколько фиг вслед прошедшей гурьбе немецких солдат. Мы рассмеялись. Очень довольный, пошел, насвистывая, к Надькиному двору. Через несколько минут там раздалось хлопанье крыльев.

Мать уже быстро подметала двор, убирая куриный помет. Мы с сестрой запрятали кур в погреб и закрыли их там. Продукты перетащили в сарай, засыпали их сеном и мусором.

2 октября. Прошло около двух недель, как мы в оккупации. Люди начинают привыкать. Немецкая армия ушла дальше на восток. Последние два-три дня на Брянск беспрерывно движутся эшелоны с войсками. Идут не останавливаясь. Больше всего по ночам.

10 октября. Фронт ушел далеко, и стоящие постоем эсэсовцы горланят песни, играют на губных гармошках. Говорят о том, что их войска заняли Орел и Харьков и подходят будто бы к Москве. Через две недели, говорят, кончится война… Как это быстро все случилось!

У нас на квартире поместили железнодорожного техника, из тех, что ходят в черной форме. Эти – надолго. Странный он, тихий, какой-то печальный. Тоже играет на губной гармошке – все какие-то мягкие, дрожащие мелодии. Сегодня показал мне свою фотографию. В шляпе с павлиньим пером, в шнурованных сапогах до колен и с большим рогом за поясом. Горные железные дороги у них где-то не то в Альпах, не то на Рейне. Когда заиграл, я поняла, откуда этот дрожащий звук: это горное эхо!

…Я пошла вчера задами к Надьке за капустой, – читал Зуев. – Вошла с огорода во двор. Дом закрыт… А в сарае на сеновале приглушенный грубый смех и Надькины вскрики. Вдруг быстро заиграла губная гармошка – наверное, чтоб заглушить ее. Я заглянула в сарай и сразу бросилась бежать. На сене я увидела только белые-белые Надькины руки, закинутые назад – их держал какой-то солдат, – и сгрудившихся эсэсовцев. Один играл марш.

Надька не показывалась несколько дней. А когда я ее увидела, то не узнала. Это почти старуха. Она подняла глубоко запавшие черные глаза и пошевелила синими, искусанными губами. И только через несколько секунд сказала:

– Ты помнишь того, чей труп мы нашли на опушке? Его звали Владимир Ухлин. Он умер на поле боя. А как я? Как нам умирать?

Мы заплакали.

А впрочем, не все ли равно? Ведь нас обеих, по существу, уже нет на свете. Тех, какими мы были…

21 октября. Нашего немца тоже зовут Петером. Он техник райхбана – начальник блокпоста.

25 октября. Я сделала что-то непоправимое, страшное… Но иначе поступить было нельзя – так мне кажется. Ужас, ужас… Но что я могла сделать, если все кругом обрушилось на меня? Если вы живы, мои мушкетеры, – не надо меня презирать. Ведь с той ночи на шоссе, за Смоленском, стало казаться, что все в этой ужасной войне спасают только себя… Что стало с тем заслоном, перед которым оказался взорванным мост через Днепр? Куда спешил тот патлатый с двумя пистолетами в руках? Почему уходили наши? Никому не было дела до меня: ни врачам, ни начальникам, ни даже товарищам, которых оставалось так мало. И вот я спасла свою честь, продав свою душу… Для кого? Клянусь вам, не для себя! Дорогие мои, милые мушкетеры, не презирайте меня! Кого же все-таки по-настоящему любила я, как не вас, мои друзья? Но вас не было рядом… Где же, как и у кого было искать мне защиты? И к кому могла я броситься за помощью? Что еще было возможно в моем положении? Я понимаю, что я жалкая трусиха. Между смертью и позором я выбрала этот третий выход. Бедная Надька! Она все говорит о смерти… Изредка до нас доходят слухи, что где-то в лесах партизаны. Подтверждением этому может служить газета, появившаяся откуда-то с той стороны. В ней черным по белому написано, что в партизанах также действуют девушки и женщины. Их называют мстителями. Неизвестные мои подруги, где вы? Кто эта Маша Л., что пустила поезд под откос? А Надя Т. – кто она? Маши, Нади, Татьяны, Лены, Веры, Любы – кто вы? Мы с Надькой сделали все, чтоб вас найти, но не сумели. А вы, конечно, и не разыскивали нас. Отомстите и за меня, бедную Зойку. Чем мне помочь вам? Я виновата и перед вами… но виновна только тем, что у меня не хватило силы надеть самой петлю на шею. Другого выхода не было…»

Огонь в плошке медленно угасал.

– Ерунда, – произнес вслух Зуев. – Ну конечно, ерунда, – подумал и захлопнул тетрадку. Еле тлевший огонек в плошке погас.

Прошло полчаса. Лежа в темноте, Зуев никак не мог успокоиться. Неужели все это писалось только для того, чтобы обелить себя? Перед кем? Перед контрразведкой, что ли? Да ведь таких, как она, тысячи… Невоеннообязанная, свершившая преступление, никем и ничем не наказуемое, кроме общественного упрека и презрения… Зачем же, как нашкодившая кошка, загребать лапкой?..

Зуев зажег спичку. Но в плошке не оставалось жира, и, начадив, огонек снова угас. Он так и не дочитал первую тетрадь и всю вторую.

«Все равно не усну», – подумал Зуев и тихо вышел во двор.

«Что она там написала про Надьку? Что с ней и какая это Надька?» Зуев вспомнил кудлатую быструю девчонку, ее смышленые глаза, вечно любопытствующую мордочку. Когда он кончил десятый, она была в шестом или в седьмом. Да не все ли равно. Но что с ней?

Он подошел к машине. Аккумулятор от «пантеры» потянет одну лампочку хоть на целые сутки.

«Буду читать дальше», – решил Зуев. Залез в машину к пристроил переносную лампочку над головой. Дальше шло о Зойкином Петере – «спасителе ее от Надькиной доли». Из Зойкиных записей в дневнике следовало, что это был техник-железнодорожник и, видимо, неплохой специалист, так как его ценило эсэсовское начальство: он честно выполнял свои обязанности специалиста. Но своей женитьбой на русской он очень подпортил карьеру.

С конца 1941 года записи в дневнике прерывались иногда на месяц, иногда на два. Они стали суше, скучнее, но зато более ясно, четко передавались факты. Зойкин Петер, получалось у нее, был совсем неплохой человек. Он не хотел оставлять девушку просто своей любовницей. Он сам предложил ей утром пойти в бургомистрат и оформить брак. Он не сочувствовал Гитлеру, но, говоря об этом со своей русской «женой», десятки раз просил молчать, так как за это его пошлют на фронт. «Видать, слежка и контроль крепкие были у них в армии, – подумал Зуев. – Строго поставлено дело. Но что же все-таки случилось с Надькой?» И, перелистав обратно дневник, Зуев нашел то место, которое объяснило ему все.

Перечитывая вновь бегло просмотренные страницы, он вдруг с изумлением прочел и такое:

«…Сегодня Петер увидел старую советскую газету с портретами героев войны, долго смотрел на меня, вздохнул, показывая на меня и на газету, а потом на себя и на Гитлера, и засмеялся. «Расскажи, Зойкен…» Он долго и внимательно слушал, что я рассказывала ему, показывала наши школьные учебники и свои тетрадки. Он уже многое понимает по-русски…»

Зойка работала на фабрике и получала зарплату не марками, а натурой, то есть выбракованными спичками, которых в их местности было много. Их трудно было реализовать. Приходилось совершать далекие поездки с этими самыми спичками, чтобы выменять их на хлеб и харчи. Петер доставал ей билет и пропуск. Так и жили эти два чужих человека, которых буря занесла в одно гнездо. Но весной новый хозяин фабрики Золер привез какой-то эрзацклей. Он разъедал кожу. У Зойки появились на руках раны. Петер предложил ей оставить работу на фабрике. Тем более что к этому времени она уже была беременна…

На этом и окончилась лохматая тетрадка.

Открыв вторую, в добротном немецком эрзацзмеином переплете, Зуев увидел дату: «23 сентября 1943 года, г. Познань». Русский текст перемежался чужими названиями, написанными по-немецки.

Зуев захлопнул тетрадь и погасил свет. Натянул на голову кожанку и тут же, в машине, уснул.

3

Утром Петро Карпыч, как уважительно стала звать Зуева Евсеевна, умывшись по пояс у колодца, направился в хату.

– Поснедайте с нами. Ваш товарищ, небось, сытенький придет. Не брезгуйте, – приглашала с порога радушная Евсеевна. – Вот и вся наша еда, – продолжала хозяйка, войдя в горенку и указывая на стол, где уже были расставлены тарелки и цветастые миски. – Хлебца-то нет. Да вот она, кормилица, выручает: картоха варена, картоха жарена, картоха толчена, картоха ядрена. Есть у нас и картоха-труха, есть и картоха-затируха. А полакомиться – вот картоха шкрыльками…

Зуев с умилением вспомнил любимую еду матери – нарезанный кружочками, поджаренный на сале все тот же картофель.

– Только извини, товарищ начальник, что без мясца, – улыбнулась Евсеевна и тут же кончиком головного платка вытерла начисто уголки тонких губ.

– А вот есть другое, мать, – сказал Зуев, желая подбодрить хозяйку.

– Редька-триха, редька-ломтиха, редька с квасом, редька с маслом, редька просто так, как мак, – сказала она нараспев и как-то набок склонила голову, поблескивая умными, острыми глазами.

Зуев засмеялся и стал есть.

– Ну, мать, харч у тебя прямо-таки царский, – сказал он, насытившись и вставая из-за стола. – Только, небось, приелось каждый день на одной диете?..

Евсеевна лукаво улыбнулась:

– Ничего, приобвыкли. Наши бабы говорят так, не взыщите на грубом слове: «Картоха-мячка, не нападет с…»

После завтрака Зуев сообщил ей то, что знал о люпине. Евсеевна слушала внимательно, все оживляясь. Потом сказала:

– Передайте Федоту Даниловичу: все поняла. Сделаю, в аккурате…

Зуев отсыпал ей в лукошко вторую половину содержимого из солдатского сидора. Первую он оставил в «Орлах».

Шамрай пришел поздно – сытый, довольный, расслабленный и уже опохмелившийся.

Зуев оформил все бумаги к этому времени, собрал все подписи, переговорил с Евсеевной, сел за руль машины. От Шамрая, блаженно улыбавшегося, шел самогонный дух. От него даже на свежем воздухе разило как от бочки с брагой-закваской.

Манька Куцая пришла их проводить. Стараясь сделать это незаметно, она сунула в карман кожанки Шамрая бутылку с мутной жидкостью, заткнутую тряпочной затычкой.

– Двинули? – спросил Зуев.

Шамрай утвердительно кивнул.

В зеркальце шофера на миг мелькнули у ворот, отбегавших назад, фигуры двух женщин: костистая, спокойная Евсеевна; другая – молодая, зовущая, печально глядевшая им вслед – Манька Куцая.

За ночь крепко прихватил морозец. В воздухе пролетали редкие белые мухи. С севера тянуло холодом. Мотор, заглатывая свежий, влажноватый воздух, работал весело и четко.

– Эх и газанем же сейчас трактом! – хрустнув пальцами, радостно сказал Шамрай. Но тут машину повело. Зуев еле сдержал руль, чтобы не заехать в придорожную лужу, затянутую ледком.

– Баллон. Баллон спустил. Эх, сглазил ты, браток, – вылезая из машины, сказал военком.

– Качать будем? – ухмыльнулся Шамрай.

– Подождем пока – запаска в порядке. Эту подлатаем на трассе. Помыть, почистить надо, прежде чем клеить.

– И то дело.

Когда через пятнадцать минут они выехали на грейдер, Зуев, подчиняясь привычке быстро двигаться, повеселел. Полусонная одурь тяжелой ночи и неудобного сна в машине быстро выветривалась свежей струей осеннего хрустального воздуха, бившего в ветровое стекло.

– А ну, стой! – вдруг закричал Шамрай. – Стой, друг, стой! – Он выскочил из машины. Зуев опустил ногу на обочину и посмотрел влево: поле заброшенное, его перерезает наискосок отсечная позиция немцев. Взглянул туда же, куда из-под руки смотрел вдаль его пассажир. Взгляд Шамрая становился все более тревожным.

– Эх, и куда прутся дуры бабы! – вскрикнул Шамрай и бросился бежать. Зуев заглушил мотор и в наступившей тишине услыхал крик друга:

– Стой, стой, мины!..

Вдали, на самом срезе близкого горизонта, двигалась группа женщин с лопатами и тяпками на плечах. Шамрай, размахивая руками, подошел к ним.

– Немного ведь осталось разминировать, и куда же вы претесь через чужое поле?

Женщины отошли и молча сели на обочине заброшенной дороги. Когда Зуев подошел через несколько минут к Шамраю, тот, поглядывая безразлично по сторонам, сказал вдруг смущенно:

– Ну ладно, товарищ военком. Давай чеши обратно к машине. Можешь свою запаску клеить. А я тут поковыряюсь немного. Третьего дня на полчаса работы осталось, да черт принес этого старшину Горюна, посидели, покурили, а потом он манерку трофейную из кармана вынул, ну и… – Шамрай ухмыльнулся. – Дело такое, не занимаюсь я с минами даже после ста грамм.

Сидящие в кружке женщины запели тихую песню. Зуев отошел обратно к машине и стал возиться со своим баллоном, изредка поглядывая, как в стороне работал Шамрай. Видел, как тот, стоя на карачках, разгребал землю вокруг мины. Женщины вдруг тоже утихли, а тот, как под ребенка, подсунул руки. Замолкла песня, и Зуеву представилось, что он стоит рядом и видит, как рука друга нежно и ласково играет со смертью. И вот уже взрыватель в зубах у Шамрая, уже руки поднимают тарелку, кладут ее на небольшую горку мин, вытащенных третьего дня, и снова разгребают землю…

Закончив работу, Шамрай кивнул женщинам и подошел к машине. Потный и бледный, он сел, откинулся на сиденье и закрыл глаза. «Нелегкая все же работешка», – подумал Зуев и, ничего не расспрашивая, сел за руль. Долго ехали молча. Поглядывая на нахохлившегося Шамрая, Зуев дружески хлопнул его по спине. Шлепок по кожаному реглану получился звонкий, веселый.

– Ну, что задумался, колхозный жених? – сказал военком.

Шамрай не ответил. Только глубоко втянул голову в кожаный воротник. Проехали молча еще два-три километра. Вдали показалась развилка дорог: вправо заворачивала хорошо знакомая им дорога на Орлы и Подвышков, а чуть-чуть загибая влево, тянулся широкой полосой почти неезженный почтовый тракт на восток. За холмами угадывались синие леса и Десна. А за нею снова маячили холмистые дали, выбранные гитлеровской армией для двух огромных языков – плацдармов, полуохвативших в 1943 году Курск с севера и юга. Там, по замыслу Гитлера, должна была повториться летняя трагедия сорок второго года, которая поставит наконец Россию на колени. Там был задуман большой реванш за Волгу и Кавказ. Притормозив на развилке машину, Зуев вынул из полевой сумки карту и щелкнул по ней пальцем. Толкнул Шамрая локтем.

– Хватит тебе переживать. Если очень невтерпеж, достань из кармана подарочек своей ночной хозяйки и прихлебни. Но только вот что я тебе скажу: мы же все-таки с тобой как-никак солдаты. Махнем на Курскую дугу! А? Давно я туда собираюсь.

Шамрай обеими руками сильно тряхнул борта кожаного реглана и отбросил воротник. В глазах его блеснул озорной огонек. Достав из кармана подарок Маньки Куцей, он гостеприимно протянул бутылку своему другу.

– Постой, – сказал Зуев. – Выбирай маршрут.

– Наш фронт Воронежский, – сказал Шамрай, – генерала Ватутина. Член Военного Совета – Хрущев. Держи за реку Псел!

Он, так и не раскупорив бутылку, сунул ее обратно в карман и снова поднял воротник.

Зуев нажал на газ.

Снежок все густел. Косые белые нити перечерчивали смотровое стекло. Прошло немного больше часа, и перед глазами уже шла сплошная пляска белых мух. Дорога скрылась, слилась с окружающими полями. Так ехали они долго, в белой мутной карусели. А когда наконец снеговую тучу срезало словно ножом и свежие, протертые белой щеткой дали открылись нашим путешественникам, Зуев притормозил машину на бугре. Короткий осенний день уже перевалил к сумеркам. Слившись еще раз с Орловским трактом, дорога враз испортилась. Старые, очевидно прошлогодние, глубоченные колеи фронтовых машин замерзли, свежего наката не было. Остановив машину на самой высоте, Зуев вышел поразмяться. За ним и Шамрай. Остановились рядом.

Друзья несколько секунд постояли, молча вглядываясь в четкие дали. Омытый мириадами снежинок воздух, подрисованная белилами первой пороши земля сделали пейзаж, четким и глубоким.

Природа как бы замерла в готовности встретить суровый снежный покой.

Белые, белые дали, черные с синими отливами леса. Только глинистые овраги теплыми мазками сангины оживляли холод черно-белой графики зимнего бытия. Первый морозный денек слил белизну неба с зеленой припорошенной землей. И если бы не ровная рейсфедерная черта лесов на северо-востоке, друзья почувствовали бы себя заключенными внутрь молочно-белого шара. Спокойное безмолвие и страшное безлюдие этого края не пугали Зуева. Он недавно вернулся из гущи русского люда, залившего равнины Европы, докатившейся в страхе перед революцией до фашистской ночи. Именно им, русским солдатам, выпала доля защитить ее даже от самой себя. Он не успел еще оглядеться на родной земле и только всем сердцем чувствовал трагическое величие этих мест тяжкого сражения.

Зуев одним глазом покосился на дружка. Того словно подменили. Обезображенное лицо Шамрая оживляли глаза. Зоркие, внимательные, медленно ползущие по горизонту, они мигом сказали военкому все. Справа налево, словно поворот стереотрубы, шел этот сверлящий взгляд друга. Он знал его в мальчишеских проказах и юношеских туристских походах. Но он никогда не видел товарища своих юных лет на военной страде.

А сейчас, любуясь им, Зуев с горечью подумал: «Какого офицера потеряли… Орел! За таким в огонь и воду пойдет солдат». Но кроме хорошей выучки, терпения, внимания, зоркости, умения читать местность, как говорят вояки, обостряемого у опытных воинов командирским нюхом, интуицией, он увидел в лице друга и что-то новое, ни у кого им на войне не виданное: раздуваемые, подрагивающие ноздри, настороженный прищур глаз и хмурь бровей. Что-то волчье, зверино-враждебное к земле, далям, буграм и опушкам было в этом взгляде. И когда, двигаясь справа налево, взгляд медленно вернулся к Зуеву, столько ненависти было в этих глазах, смотрящих на себе подобного и – военком был уверен в этом – не узнающих его. Он сразу вспомнил: «Я два раза из лагерей бежал и всю Германию пешком прошел». Вот она, двойная печать войны: воина-профессионала – и простого, доброго русского парня, затравленного чуть ли не всей Европой, с ее культурой и лагерями, с ее «гуманизмом», породившим фашизм. Перед ним был его друг детства, но уже не тот физкультурник и задира, а тот, у которого за плечами отчаянное единоборство: даже при соотношении сил миллион к одному он не сдался врагу.

«Может ли это понять товарищ Сазонов?» – почему-то мелькнула у Зуева мысль. А взгляд Шамрая вдруг потеплел. Кожанка зашевелилась. Котька шагнул к Зуеву и положил ему руку на плечо. Холодный рукав коснулся шеи Зуева:

– Видишь? Вот она…

И, поглядев по направлению руки Шамрая, Зуев среди снегов и холмов прочел привычную линию траншей.

Русская земля сразу потеряла объемность. Мозг, привычный к чтению карт, уничтожал перспективу, – земля становилась для них обоих привычной километровкой.

«Курская дуга…» – подумал военком.

И хотя прошло уже полгода мирной жизни и на русской земле оставались только пленные фашисты да и подъехали друзья детства к бывшему «вражескому фронту» вроде как задом наперед – с запада, но им показалось на миг: где-то на опушке вот-вот блеснет огонек, прошуршит снаряд или завоет мина и позади грохнет разрыв. А затем шофер или ординарец крикнет: «Вилка!» И надо упасть на землю, под бугры, в канавы, и ползком пробираться к машине. Взглянув близко друг другу в глаза, они улыбнулись, поняв все без слов. Долго стояли, прильнув плечом к плечу, мысленно представляли себе узенькую, извилистую, красно-синюю на карте, а здесь, на местности, такую пустынную и унылую полосу земли, уходящую направо, к югу, вплоть до Азовского моря и Кавказа, а налево, к северу, – до холодной Балтики и Норвегии.

– Она самая, Курская… дуга… – раздельно выдохнул Шамрай. Вот эта мертвая полоса земли, ржавая от крови и железа, как обруч сжимала месяцами их родину, эту до боли родную, припорошенную первым чистым снежком землю.

– Поехали, поглядим ближе, – как-то умоляюще сказал Шамрай.

Но в это время, как какое-то наваждение или призрак прошедших времен, вызванный ярким воспоминанием двух взволнованных фронтовых сердец, из-за пригорка на соседнюю долину стала выползать автомобильная колонна.

Два, три, пять «студебеккеров». Все накрытые брезентовыми балахонами. Вот уже шесть машин вышли из-за холмистого горизонта. Шли они изъеденной фронтовым ревматизмом походкой, переваливаясь на колдобинах дороги. Но строго соблюдая интервал в пятьдесят метров. Казалось, в любой момент может прозвучать сигнал «воздух», и надо будет быстро выскакивать из машины и бежать в придорожный окоп, выкопанный немцами по бокам автомобильных дорог.

В довершение сходства колонна действительно остановилась перед каким-то препятствием, на бугре. Видимо, был подорван мосточек или труба в насыпи. При виде колонны у Зуева мелькнула мысль: «Не от полковника ли Коржа?»

Через несколько секунд зуевская колымага медленно заковыляла навстречу колонне по колеям и рытвинам. Долго спускались в пологую лощину. Добрались кое-как до низины. Но там колеи расползались во все стороны. Насыпь заросла травой, чуть зеленевшей из-под пороши. Ясно, по ней никто не ездил.

– Моста нет… Кидай машину, пойдем пешком, – сказал Шамрай.

Его влекло вперед.

Зуев задним ходом сдал на пригорок – каменисто-щебенчатый порожек большого холма. Закрыл машину и быстро зашагал по насыпи в долину. Там был взорван мост, а пешеходы набросали отдельные камни и обломки бревен в полузамерзшую мелкую речонку, подмывающую подошву противоположного берега. Перепрыгивая с камня на кочку, Зуев быстро «форсировал» речку и стал взбираться на бугор. Дорога вихляла вдоль речушки, взбираясь на гриву высоты.

Поднявшись быстро по крутому склону, Зуев догнал прихрамывающего Шамрая, и вдвоем они вышли прямо к мосточку на горе. Его уже ремонтировали солдаты-саперы.

Высокий, черный как грач, поджарый старший лейтенант издали приглядевшись к Зуеву, зарысил ему навстречу. Подбежав, отдал рапорт:

– Товарищ майор, саперная команда следует в Подвышковский райвоенкомат по приказу полковника Коржа. В распоряжение военкома. Старший лейтенант Иванов.

Зуев поздоровался и назвал свою фамилию. Лицо сапера осветилось улыбкой. Очевидно, он был доволен и тем, что военком выехал для личной встречи, а может быть, и самим собой за удачный, вовремя отданный рапорт.

Зуев пошел с Ивановым вдоль колонны.

Саперы, все усатые, с гвардейскими значками, многие с золотыми нашивками, споро постукивали топорами. Набивали хворостом насыпь, перестилали настил моста и с интересом поглядывали на начальство, откровенно прикидывая, какое влияние на их ближайшую солдатскую житуху будет иметь этот неизвестный майор.

– Вот так и едем, товарищ военком, – кивнул старший лейтенант на кузов переднего «студебеккера». Он почти доверху был нагружен шпалами и слегка обгорелыми бревнами. – Почитай, штук двадцать мостиков отремонтировали.

Зуев вспомнил только что форсированную речонку с торфяными берегами и подорванный мост. Повернули назад. Прошли вместе со старшим лейтенантом Ивановым на край горушки. Открылась картина разрушенного моста. Военком показал на него саперу. Тот сразу зашнырял глазами вправо и влево и, озадаченно вскинув козырек фуражки на затылок, произнес без особого отчаяния:

– Ну так и знал. Объезда нет. Придется ночевать.

К ним подошел Шамрай. Кожанка Зуева, небрежно наброшенная без рукавов на его плечи, видимо, ввела старшего лейтенанта в заблуждение. И он, так же как и Зуеву, козырнул Шамраю, учтиво представившись и называя его майором.

Мимолетная досада, вызванная неприятной перспективой ночевки в поле, уже сбежала с лица Иванова. Вынув из кармана тройную велосипедную сирену, он загудел. Через две-три минуты со стороны колонны, так же как недавно его начальник, переходя с быстрого шага на тяжелую рысцу, подбежал старшина. Это был самый усатый и самый коренастый сапер, будто вырубленный из корня замшелого дуба.

– Старшина Чернозуб по вашему приказанию… – поднимая руку к козырьку, доложил он.

Старший лейтенант Иванов молча показал Чернозубу на преграду в лощине. Тот произнес стоически:

– Понятно…

– Размещаться на ночевку, – приказал Иванов.

Чернозуб так же быстро вернулся к колонне.

Раздались слова команды, зашевелились люди, зафырчали моторы подтягивающихся вплотную задних машин. По бокам дороги прошли две группы саперов. Они шли с миноискателями, издали похожими на детские сачки для ловли бабочек, проверяя обочины дороги и полуобвалившиеся траншеи на подступах к тракту.

– Вышколенный народ, – сказал Шамрай вслед Чернозубу.

– Набили и руку, и ногу, и солдатский зад. Почитай, всю войну вместе мотались, – пояснил старший лейтенант.

Очертания насыпи и черные провалы несуществующего уже моста скрывались в полумраке спускающейся ночи. Расстелив на коленках карту-двухкилометровку, на которой была нанесена вторая полоса обороны немцев с примерными обозначениями минных полей и зон заграждения, старший лейтенант Иванов незлобно сетовал на свою судьбу:

– Ведь вот не дотянул тридцатый мостик. Как дальше дорога? – спросил он у Шамрая.

– Дальше покатишь как на ладони. Последний – вот он перед тобою. А куда тебе? – сказал Шамрай.

Иванов вопросительно посмотрел на Зуева.

– Нет, это не сотрудник нашего военкомата, товарищ старший лейтенант. Но наш, военный человек. Можете не стесняться.

И вдруг Зуеву пришла в голову мысль, навеянная, видимо, недавним его наблюдением над профессиональной выучкой Шамрая. «А ведь верно… А почему бы ему не быть нашим сотрудником? Штатные места еще не заняты. Пристрою парня к делу. Инвалид, герой войны, танкист…» И, как всегда бывает, когда задумаешь доброе дело, майор Зуев повеселел. Они с Шамраем решили остаться на ночевку вместе с саперами.

Вскоре потемневшее небо осветилось двумя кострами, которые разложили близко от блиндажей. Быстро вскипятили чай, кинжалами разрезали несколько банок консервов «второго фронта». Поужинав, саперы улеглись спать. Только старшина Чернозуб, затеявший печь картошку, сидел у горячей золы, лениво пошевеливая ее шомполом. Пепельно-серая картошка ворочалась с боку на бок. Вскоре и он, угостив сидевших в стороне офицеров, подался на боковую. Остались только Иванов, Зуев и Шамрай. Как обычно, пошли тихие и медлительные разговоры о войне. Шамрай больше помалкивал. Когда Иванов как-то мимоходом обронил фразу: «Нет уж, как мы, сиборовцы, воевали…», – Зуев вздрогнул.

Жизнь и последний подвиг генерала Сиборова – легендарного командарма – были в общих чертах еще раньше известны Зуеву. Всего несколько месяцев назад видел он и камень посреди площади с надписью о том, что здесь, на могиле, будет сооружен памятник. В период топтания под Ржевом, когда Зуеву пришлось в первый раз попасть по легкому ранению на отдых, он проездом остановился в небольшом селе, где-то между Ярцевом и Вязьмой. Село стояло в безлесной, немного всхолмленной местности – типичное русское село с деревянной церквушкой в центре. Никаких важных дорог и военных объектов вокруг не было, но, несмотря на это, в село тогда прибыла команда саперов, солидно вооруженная всяческими инструментами для извлечения мин. И Зуеву случайно пришлось присутствовать при удивительной истории.