Текст книги "Дом родной"

Автор книги: Петр Вершигора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

– Запомни: Иван Яковлевич Подгоруйко. Так его звали. Запомни, Сашка. И всем ребятам расскажи. И пионердружину соберите. Я приду. Если захотите, много вам о нем расскажу. Может, вы и пионеротряд его именем назовете. А может, и школу… А это все, что тут есть, – это я собирал, – широким и немного горделивым жестом показал Петр Зуев на свою сокровищницу.

– Ну да? – недоверчиво покосился на брата Сашка.

– Вот хоть мать спроси, если не веришь.

Мать согласно кивнула головой. Сашка, удивленно моргая, смотрел на брата. – А зачем?

– Для истории. Это как книга… понимаешь? Старинная книга земли. По ней мы читаем все, что было.

– Все, все знаем?

– Ну, не все, как, скажем, теперь по газетам, журналам. Но все же многое узнаем. Вот взгляни на этот камень. Ты бы его даже и для рогатки не взял: неровный, кострубатый… А десятки тысяч лет тому назад это был наконечник стрелы. А теперь, смотри, вот тоже камень, но он уже гладкий, как голыш на берегу моря. Там, на стреле, человек умел только откалывать по кусочкам, а вот он уже научился шлифовать.

– Молоток, – произнес Сашка.

– Правильно. И не только шлифовать, но и сверлить. Видишь, дыра для рукоятки. А вот смотри, Это что?

– Черепок? – неуверенно сказал Сашка.

– Правильно. А знаешь, сколько ему лет, этому черепку?

Сашка отрицательно замотал головой, не спуская глаз с брата.

– Может быть, сотни две, а то и побольше, – брякнул он наугад.

– Эх, ты, первобытный ты парень. А еще из рогатки пуляешь. Видишь, вот их сколько. Сейчас мы сложим. Смотри, получается один бок посуды. Пролежала она, эта посуда, в земле тысяч десять лет, не меньше. Вот так… – неожиданно оборвал свою лекцию по археологии Зуев и захлопнул дверцу сундучка перед разочарованным Сашкой. И как тот ни просил его, он оставался неумолимым.

– Вот соберете все, что разбросали из этих своих рогаток, тогда другое дело. Я вам все расскажу.

Но Сашку трудно было прельстить далекими перспективами. Сила человеческого разума, а может быть, и слабость его заключается в том, что, раз познав что-нибудь, он хочет сразу владеть результатами своего познания. Ему вынь ли положь сейчас, сию минуту, то, о чем он раньше не знал, но в чем уже прозрел. И пока Зуев снимал сундук со скамьи, Сашка уже заполз под кровать и выкатил ногой два каменных и одно чугунное ядро. Вылезая оттуда с победным видом, он держал в руках глиняную трубку и железные осколки.

– Нашел секиру под лавкою. Петяшка эти ядра с Попова Яра на себе таскал, – засмеялась мать, с интересом слушая их беседу.

– А это я знаю что, – заявил Сашка брату, – эти ядра турецкие. Из них турки прямо в Богдана Хмельницкого палили.

– А вот и врешь. Богдан Хмельницкий с турками и не воевал. Он у них в плену был два года. Языку ихнему научился.

– В плену? – удивленно спросил Сашка. – Как этот наш Шамрай, который со звездой на спине? А как же из этой трубки курили?

– Вот сюда, в это отверстие, всовывалась вишневая, просверленная раскаленной проволокой трубочка – чубук называется. А глиняный набалдашник набивался табаком.

– А почему вишневая? – добивался неугомонный Сашка.

– Ну, тебе все знать нужно. Любили казаки почему-то вишневые чубуки. А почему – и сам не знаю. Вот будешь изучать историю, сам докопаешься. Будет твое научное открытие.

– Это чего? – спросил Сашка.

– Хватит, хватит вам, – с улыбкой сказала мать, отбирая у Сашки трубку. – Твоей истории он не выучит, а курить в два счета выучится. Я уж ему один раз уши за это трепала. Довольно вам, пошли спать.

Уложив Сашку и убедившись, что он уснул, мать подошла к Петру:

– Это хорошо, что ты с хлопчиком так поговорил. Ему как раз мужской глаз нужен. Сиротка.

Зуев задумался:

– Маманя… Ты это тоже ведь для Сашки об этих двух рассказала?

– И для Сашки и для тебя, начальника, – хитровато улыбнулась мать. – Говорят у нас на фабрике: «Вот, Степановна, сын у тебя большую пользу может вдовам да сиротам произвести… И большой вред – тоже. Гляди, говорят, Степановна, чтоб он у тебя не бюрокра-а-тился… И не одним языком работал».

Помолчали.

– Так повесили фашисты Ивана Яковлевича? – задумчиво переспросил военком.

– Повесили.

– А тот? Бургомистр? Где же он?

– А кто ж его знает? Ох, не терплю я этих пустозвонов. На словах у них одно, а на деле…

– А где же третий? – вдруг спросил сын.

– Какой еще третий? Третьего не было…

– Был. Ну, такой, как дядя Кобас или как секретарь наш Швыдченко, что в партизанах комиссарил. Или хоть такой, как я. Да хоть и ты сама.

– Да что я?

– Знаю, знаю. Подпольной связной была. С партизанами…

– И чего там!.. Под видом с телкой в лес, а обратно – листовки… Только и делов…

– Вот, вот…

– Так кто ж твой третий? – улыбнулась мать.

– Самый главный в жизни. Рабочий, сеятель и вояка.

– Ну, тогда правильно, – согласилась мать.

– Ну конечно же правильно, маманька ты моя, подпольщица дорогая, – сказал сын, обнимая старую мать и целуя морщинистую щеку.

На следующий день, когда Зуев вернулся со службы, мать сказала:

– Приходили к тебе пионеры. Хотят про учителя Подгоруйко знать. Просили тебя зайти на их сбор или слет, как их там… Пойдешь?

– Пойду.

5

Прошло недели две. Ударили морозы. Снегу было мало. Восточные ветры сдули первую порошу в овраги. Встревожились в колхозах. Начали вымерзать озимые.

Но люди в рабочем поселке жили своей жизнью. Начались зимние свадьбы. Они конкурировали с клубными развлечениями, которые были тоскливы, как посиделки у недоброй тещи. Кино и танцы – вот и все.

Как-то перед Новым годом шла трофейная картина с участием американской звезды Дины Дурбин. Зуев пошел в кино не столько из-за интереса к самой ленте, сколько потому, что в своих победных скитаниях по Европе он как-то видел эту шуструю американку, можно сказать, «а-ля натурель». Это было в то время, когда наши войска, сойдясь на Эльбе с союзниками, очень часто и откровенно, по-дружески встречались и общались с союзной армией. Американские парни, в пилотках, сдвинутых набекрень, в расстегнутых блузах полувоенного образца, очень дружелюбно настроенные, не вызывали у наших ничего, кроме открытого товарищеского чувства к ним.

– Армия как армия… Немножко смахивают на цыган механизированного порядка. Уж больно много шума и движения, – резюмировал полковник Корж. – А впрочем, кто их знает, какие они вояки. Железо ведь огнем проверяется.

– Техника у них хороша, – вставлял кто-нибудь из поклонников автомобилизма.

– А «джипсы» – это и значит по-английски цыгане, – говорил Зуев, торопливо изучавший английский язык.

– Не так хороша, как много ее. Девать некуда…

В какой-то группе актеров, не то фронтового джаза, не то, по-нашему, «армейского ансамбля», и подвизалась американская кинозвезда. Выделывала она на самодельных подмостках различные номера, напевала фронтовые песенки с присвистом и притопом под аккомпанемент веселой солдатской бражки – американских и канадских парней… А в перерывах и после концертов напропалую кутила с советскими офицерами. Воспринималось это как нечто вполне естественное и не накладывало ничего плохого на ее репутацию во всей этой неустановившейся послевоенной фронтовой кутерьме. Как-то на банкете даже предложила капитану Зуеву выпить с ней на брудершафт, что он и исполнил под громкие крики «гип, гип» американских парней.

Чудно́ было вспоминать это сейчас, в полуразрушенном Подвышкове. Зуев ни перед кем не бахвалился таким своим близким знакомством с американской кинозвездой. Хотя вот уже без малого с полгода как он дома. С десятками людей встречался по делам, а сблизиться, подружиться, чтобы было так просто с кем словом перемолвиться, как говорят, для души или для отдыха, – нет, не пришлось. Шамрай как-то все дичится, хотя при встречах по-хорошему улыбается. Даже однажды спросил:

– Ну как?

Зуев сразу понял, что речь идет о личном деле, которое он наново заполнил, и рапорте, посланном по команде вверх, в облвоенкомат.

– Ответа еще не было.

Не слишком опечаленный Шамрай убрался восвояси.

Зуев пришел перед сеансом, взял билет и устроился в уголке. В рабочем клубе соблюдалась своеобразная иерархия в распределении зрительных мест. Билеты в первые три-четыре ряда не продавались – их занимало районное начальство. Сеанс не начинали, пока не появлялся товарищ Сазонов с супругой и отпрысками. Шествовал он важно, ни на кого не глядя, ни с кем не здороваясь. Вот и сегодня, опустившись на первое место справа, тут же кивнул лебезившему завклубом – «можно начинать». Через полминуты пошла картина.

Во время пребывания в Европе в госпитале Зуев насмотрелся немецких и американских картин до тошноты. Раненым, а особенно выздоравливающим госпитальные киномеханики крутили трофейные фильмы напропалую. В первое время, по новинке вглядываясь в чужую, незнакомую жизнь, Зуев, как и многие его товарищи, то восхищался, то просто удивлялся – как живут люди на чужой стороне. Но уже где-то на двадцатом сеансе приходило прозрение. Сюжеты, фабулы, приемы, действующие лица, костюмы и даже декорации стали назойливо повторяться. И во всей это мешанине и мельтешне человеческих фальшивых чувств, скачек и драк явно чувствовалась одна-единственная погоня за чисто внешней новизной, выкручиванием новеньких трюков и больше ничего.

Вот по этой причине машинально и безразлично следя за развитием фабулы, Зуев больше всего прислушивался к зрительному залу. На твердых скамьях без спинок сидело около четырехсот человек рабочего люда, преимущественно тружеников «Ревпути». Их не баловали особенно этим видом искусства. Наоборот, кино для них было пищей скорее для мозга, чем для чувства. Кроме «Чапаева» да «Кронштадта» и еще двух-трех шедевров, на которых благополучно и заглох взлет кинематографии, им тоже преподносили одинаковые, похожие друг на друга киноучебники политграмоты, где опереточные вредители пытались подорвать картонные заводы и мосты, а стопроцентные твердокаменные герои малоубедительно изображали из себя государственных святых…

Зал гудел. Искренне смеялись советские люди над незамысловатым американским трюком, а наиболее экспансивные зрители во время погони колотили от нетерпения впереди сидящих кулаками по спине. В лирических местах фильма где-то по углам попискивали фабричные девчата. Словом, все шло своим порядком, как, вероятно, и полагается в кино.

Когда фильм кончился и зажгли свет, вспотевшие лица, чуть-чуть подслеповатые глаза и повалившая в проходы толпа зрителей ясно говорили Зуеву, что от этого фильма культуры у подвышковцев не прибавилось ни на йоту. Майор Зуев не торопясь вышел в боковой проход. Сходя по деревянному помосту, по набитым на нем поперек брусьям (как сходы на строительной площадке), он остановился. Яркая, пятисотсвечовая лампа бросала через дверь длинную щель света далеко в парк. Где-то в конце этой похожей на луч прожектора полосы Зуев заметил фигуру девушки, быстро и одиноко юркнувшую за кусты. И сразу сзади нее раздался оглушительный свист парней. Кто-то крикнул: «Немецкая овчарка!»

И не столько по внешнему виду беглянки, сколько по окрику Зуев чутьем догадался: так быстро убегала от яркого света Зойка Самусенок. Он повернул сразу направо по аллее и, быстро отойдя в сторону от толпы, державшейся освещенной дороги, вышел ей наперерез. Зойка шла домой. Зуев окликнул, как бывало перед войной:

– Самусь, ты?

Она тихонько отозвалась, словно всхлипнула.

И они пошли рядом.

Почти так, как это было восемь лет назад, в десятом классе. Молча. Без всяких разговоров. Хотя поговорить нужно было до зарезу, наговориться за все эти прошедшие грозные пять лет. Но разговор не получался. Они шли долго, как тогда… Только Зуев всем своим естеством чувствовал, что, возьми он ее за руку сейчас, она вырвется и убежит. Маленькая ее ручонка была совсем рядом, казалось, он чувствует ее тепло, и он подумал: «Где же вы были все эти годы? Кого вы еще обнимали, эти маленькие ручки?»

Зуев сжимал и разжимал сиротливый кулак. Чуткой душой умного товарища он понимал, как близки и далеки сейчас друг от друга их руки.

И он тихо спросил:

– Ты где была после того, как из Подвышкова ушли немцы?

Она повернула голову и, жалобно глядя вверх, спросила:

– А ты разве не прочел мой дневник?

– Прочел… Ах, ту, вторую тетрадь? Нет, не стал я читать.

И они снова замолчали. Так и шагали, пока не подошли к ее дому. Остановились.

– У меня ребенок, – сказала Зойка.

– Знаю…

Говорить было больше не о чем. Но и уходить было нельзя. Уйти сейчас – значит уйти навсегда, так и не выяснив ничего… Где-то вдали послышалось журчание моторов. Медленно приближаясь, высоко гудел самолет. Рядом с оранжевой Венерой показалась ползущая по небу зеленая звездочка. Она приближалась, затем рядом с ней появилась красная. Зуев поднял голову и, чтобы хоть что-нибудь сказать, произнес тихо:

– Самолет из Одессы на Москву пошел.

А Зойка прошептала:

– Журавли-и-и… Как жаль, что ты не прочел эту вторую мою тетрадь…

– Уж больно чужим духом от нее несло. И вид у нее такой эрзацзмеиный, – вроде в шутку сказал Зуев.

– А я не заметила, Петрусь… Ой… Так вам нельзя теперь говорить.

– Можно. Мы ведь одни с тобой.

Он хотел сказать: «Одни на всем свете». Но удержался.

– Там есть одна песня про журавлей, пел ее часто один из Западной… Они себя галичанами зовут. Пел на Рейне, в городе Вупертале. Потом его разбомбили американцы… город… и галичана тоже. Ты знаешь, я научилась там по-украински… и по-сербски немного умею. Добре до́шли… другари – это так они здороваются. Я многому научилась. Ты что же молчишь?

– Трудно мне, Самусенок.

– А мне, думаешь, как?

– У тебя ребенок, сын. Для женщины это, пожалуй, главная цель жизни.

Она широко открытыми глазами, маленькая и изумленная, смотрела на него.

– Ты правду говоришь? А я ведь не раз и проклинала его. Но так случилось, ты же знаешь. А у тебя? Ты же герой, начальник большой.

– Да, конечно.

– А эта песня галичанская. Она про журавлей. А в том немецком городе мне казалось – она про меня сложена…

И она тихо запела:

 
Чуешь, брате мий,
Това-а-рышу мий.
Видлитают сирым клыном
Журавли…
 

Зуев отвернулся. Слушал или думал о чем-то заветном, молчал.

И они больше ни о чем не говорили… Постояли, поскрипев на снегу сапогами, разошлись.

Только когда за Зойкой скрипнула калитка и Зуев тихо повернулся, чтобы идти домой, где-то за углом мелькнула тень.

6

– Явился по вашему приказанию, товарищ полковник, – лихо и весело отрапортовал подвышковский военком, срочно выехавший по вызову в область.

Из-за стола встал высокий смуглый полковник в гимнастерке английского сукна, с туго врезавшимся в живот командирским поясом. Выдержав несколько положенных секунд серьезного начальнического молчания, он шагнул навстречу и, здороваясь размашистым жестом, удержал руку майора Зуева в своей широкой ладони. Грубовато-ласково, как-то по-отцовски оглядывая молодого офицера с ног до головы и подчеркнуто остановившись взглядом на погонах, сказал:

– Хорош, ничего не скажешь. Что сияешь? Рад? Майорскими погонами доволен или тем, что вышел на самостоятельную работу? Как-никак новое хозяйство… Военный начпуп районного масштаба.

– Доволен, – не отпуская уже сам руку начальника, ответил подвышковский военком. – Доволен тем, что вас, товарищ полковник, снова вижу в добром здравии… что снова под вашим командованием служить буду.

Облвоенком тихо, но решительно погасил рукопожатие и отошел к окну. Старинное, приземистое, оно доходило своим верхним наличником до подбородка облвоенкома. Ему пришлось нагнуться, чтобы глянуть во двор.

– Ну что ж, спасибо на добром слове. Охотно верю. Фронтовые дела и военные денечки так скоро не выветриваются. По себе знаю. Только не раскаяться бы тебе, майор, в твоих искренних чувствах. Знаешь, ведь я и на войне поблажки никому не давал. Дружба дружбой, знаешь, а по мирному делу придется еще больше на службу нажимать. Ты что ж так рано? Я к двенадцати ноль-ноль вызывал.

– Разрешите отлучиться до назначенного времени, – вытягиваясь, сказал Зуев.

– Нет, уж раз прибыл, так чего же… Только я своими делами займусь. Не хочешь посмотреть, как у меня тут «дойтшен официрен унд зольдатен» хату строят?.. Отгрохаем облвоенкомат на славу! А то в этой халупе все плечи себе поотбивал, и лоб в шишках. Допотопное помещение. Не иначе для монахов строили. А может, какая-нибудь гауптвахта была времен царя Гороха. Пошли на стройку!

Полковник и майор вышли. Из опрятного, неимоверно низкого кабинета прямо на улицу. В помещении не было ни коридора, ни сеней, путь из кабинета вел прямо во двор. Только крылечко-времянка из горбылей предохраняло военкомовские двери от ветра, а соломенные маты – пол от грязи.

Шагах в трехстах от этого вросшего в землю домика, где помещался весь облвоенкомат, в лесах стояла массивная двухэтажная коробка, видно, не так давно сожженная и частично разбитая снарядами. Одно крыло ее выходило на крутой косогор. Брешь от снаряда, шириной почти во весь пролет второго этажа, была горизонтально пересечена деревянными помостами какой-то замысловатой конструкции. Широкий помпезный фасад дома сохранил следы дворянской псевдоклассики с фальшивой колоннадой, усеченным архитравом. Он также весь был в лесах. Обтянутые проволокой редкие столбы и ворота с часовым-автоматчиком указывали, что военкомат отстраивают военнопленные.

Часовой лихо отдал честь, и как только полковник и майор вступили на огороженную проволокой территорию, по всем клеткам, крыльям и комнатам послышалась сухая, стреляющая немецкая команда:

– Ах-тунг… Ах-тунг… Оберст Корш ист гекоммен.

– Черти окаянные, – ворчливо, но в то же время довольно пробурчал Корж, проворно взбегая по лесам на второй этаж. – Ведь вот, говорят, дисциплинированная нация. Черта с два. Они дисциплинированы только для своей пользы. Сколько раз приказывал не устраивать мне этих вахтпарадов, а они – свое. Теперь хоть три часа тут на стройке оставайся, вот так и будут тянуться все, как истуканы. Где кого команда застала. Тоже хитруют, на свой манер. Вот так поглядишь-поглядишь и минут через десять смоешься… А то вся работа стоит.

Быстро, но без суетливости шагал полковник Корж по замысловатым, какого-то нерусского типа деревянным лесам, мимо застывших в разных позах немецких солдат. В момент, когда русские офицеры проходили мимо каждого из них, раздавался звонкий щелк каблуками, хотя по установленному правилу военнопленные не брали под козырек. Не козыряли и русские, только кивком головы отвечали на приветствия.

Когда полковник Корж, пройдя по второму этажу на самый край, остановился возле не заделанной еще огромной пробоины в правом крыле, к нему подбежал толстенький, как шарик, немец в офицерских бриджах. На эрзацкожаной короткой куртке, разделанной множеством молний на карманы и карманчики, поблескивали набалдашники карандашей разного размера. Все это торчащее из боковых карманов хитроумное имущество указывало на его чин и старшинство. Он щелкнул каблуками своих шнурованных высоких ботинок и писклявым голосом отрапортовал:

– Гер оберст Корш… тра-та-та-та…

Фраза или целая очередь фраз была столь замысловатой, настолько оснащенной техническими терминами, что ее вряд ли поняли бы и сами немцы. Но в глазах рапортовавшего немецкого военного инженера было столько выразительности и уважения к совершаемому им ритуалу, что необходимо было выслушать до конца. Полковник Корж широким, добродушным жестом подложил огромную пригоршню левой руки под пухлую ручку немца, а правой крепко, как кувалдой, хлопнул того по ладони.

Немец, не сморгнув, почтительно прищелкнул вторично каблуками, но уже каким-то иным пристуком, можно сказать, более фамильярным, чем первый.

– Добре, – промолвил облвоенком и, обращаясь к Зуеву, спросил: – Не знаешь, случаем, как по-ихнему – «вольно», «оправиться», «закурить»?

Зуев, только чуть улыбнувшись, пожал плечами.

– Вольно, – по-русски сказал полковник инженеру. Тот, повернувшись на каблуках, кричал и выпевал, переводя одно-единственное и, пожалуй, самое приятное из всех слов военной команды. Но в пролетах стройки не было слышно никакого движения. Немцы стояли, разве только облегчив немного стойку «смирно» в коленях.

– И перерыва у них не замахлюешь, – тихо сказал Зуеву разочарованный полковник Корж. – Полчаса будут баклуши бить, не моргая, а только сойду и за проволоку выйду, запросятся кто в уборную, а кто в курилку. Дисциплинированный народ. Они тут и немую забастовку устраивали.

И, подойдя на край крыла, полковник остановился в огромном круглом проеме стены, верно, пробитой тяжелым бетонобойным снарядом.

На фоне облаков фигура полковника показалась Зуеву очень внушительной и красивой. Еще не израсходованная радость от первой встречи владела Зуевым, и, несколько секунд полюбовавшись мужественным обликом своего начальника, смотревшего куда-то вдаль, Зуев шагнул к нему. Пройдя мимо почтительно стоявшего сбоку немецкого техника и ступив на край помоста, Зуев почувствовал себя как бы летящим в вышине. Здание нависало над крутым обрывистым берегом реки, который весь порос кустарником и кривым дубняком. Внизу, под горой, поблескивала скованная льдом Десна. Левый берег ее ровный, болотистый и песчаный, полого, без возвышений, уходил вдаль. С высокого гористого правого берега левобережные дали были видны на десятки километров. Синий горизонт от края до края весь был покрыт дремучим бором, знаменитым южнорусским лесом, тем, что в летописях именуется «бранибор». По народным легендам, именно в нем живал Соловей-разбойник и хаживали русские богатыри. Зуев с детства любил эти леса. Он знал от первого учителя своего Ивана Яковлевича Подгоруйко, что здесь, в знаменитых лесах, отсиживались от половцев и татар наши предки; отсюда начинали свои походы на Москву и Евпатий Коловрат, и Иван Болотников, и Дмитрий Самозванец. Он, этот бранибор, преграждал войскам Карла XII обходной путь на Москву, здесь же формировал свои отряды Черняк, а может быть, вон с того вокзала, именуемого Н-ск второй, Щорс отправлялся по вызову Ленина в Москву.

А сейчас рядом с Зуевым стоял его второй учитель. Первый учил его, что такое родная земля – ее недра, богатства, ее история; второй научил, как защищать эту землю от врагов. А теперь враги стоят позади, смирные, почтительные и какие-то затаившиеся…

Искоса поглядывая на полковника, Зуев не мог уловить его мыслей. Он видел, как тот о чем-то напряженно думает, чуть-чуть даже всхрапывая, полной грудью втягивая далекий сосновый запах, летевший из-за Десны.

Склонившись от избытка почтительности, не дышал пузатенький инженер и терпеливо наблюдал, как два русских офицера стояли на краю строительного помоста. Сквозь широкую пробоину в стене, возбужденные чувством высоты и далей, они долго смотрели на горизонт.

– Россия, – сказал полковник Корж, отойдя от края. И, похлопывая по карману, он вытащил коробку «Казбека». Щелкнув согнутым пальцем по твердой коробке, он кивнул распорядителю, показывая на коробку, и жестом обвел всю стройку. Затем прибавил для внушительности: «Давай всех сюда». И понятливый немец сразу заговорил, залопотал как-то совсем по-другому. «Это уже по-штатски, вроде речь социал-демократа, а не команда. Чудеса!» – улыбаясь, подумал Зуев, слушая речугу, состоявшую не менее чем из десятка фраз, каждая из которых начиналась и кончалась высокопарным обращением:

– Гер оберст Корш тра-тат-та-та, гер оберст Корш… Гер оберст Корш лата-тат-та-та. Гер оберст Корш…

Зуев с улыбкой слушал эту странную для любой военной организации команду. А затем, делая вид, что ему понятны эти сложные словесные манипуляции, стал смешно и быстро говорить, прикидываясь, что переводит:

– Полковник Корж весьма доволен вашей образцовой первоклассной дисциплиной, и выказывает свое одобрение полковник Корж. Полковник Корж желает вам хорошего здоровья, а также имеет желание угостить вас папиросами «Казбек», которые он и сам любит курить, полковник Корж. А для этого господин полковник Корж приглашает вас вместо того, чтобы стоять, подойти вот на этот помост, где мы стоим сейчас вместе с полковником Коржем.

Немец-администратор покосился на русского офицера, явно передразнивающего его убедительную речь, но больше ничем не выказал своего недоумения. Тем более что в немецком оригинале или в вольном русском переводе речь эта оказала свое действие: со всех сторон медленно и степенно потянулись военнопленные. Вскоре их набралось больше двух десятков. Каждый щелкал каблуками и становился почтительно поодаль.

– Ну, теперь гляди в оба, – шепнул Зуеву полковник. И гостеприимно раскрыл коробку, широким командирским жестом протянул ее вперед, сказал обычную, стандартную для отца-командира фразу: «Закуривай, братва!»

– Са-ку-ри-фай, прат-фа… – как эхо повторил инженер.

И тут Зуеву пришлось присутствовать при целом представлении. Много раз был он свидетелем, как полковник Корж этим жестом устанавливал теплые, товарищеские отношения со своими подчиненными, Зуев ожидал, что сразу же через голову передних полезут десятки рук и коробка вмиг опустеет. Засияют довольные курильщики, затягиваясь сладким, редким для солдатских легких дымком. Но не тут-то было! Немцы приступили к каким-то сложным эволюциям; они выстроились по ранжиру, затем раздалась тихая, но резкая команда: «Лингс-ум», и, щелкнув каблуками, шеренга как-то не по-нашему сделала поворот и, шагнув гуськом шагов на десять, подошла к полковнику и остановилась. Четко повернувшись лицом к фронту, немцы стали по одному, как к причастию, подходить к коробке с лихим всадником в черной бурке, скачущим на фоне Казбека. Лица их были неимоверно почтительны, пальцы плавно протягивались к коробке, брали нежно папиросы, и, еще раз щелкнув каблуком, каждый произносил заученным голосом «Данке шён» и торжественно отходил, держа папиросу как-то на весу, словно весила она по меньшей мере несколько килограммов.

– Ну, заданкешонили. Теперь все ухи прожужжат, пока их заставишь прикурить. Во, брат, что делает с людьми европейская культура. Видел?

Зуев, чуть-чуть улыбаясь, поглядывал на проходившую мимо него карусель. Нет, это были не истуканы и не заводные куклы. Вглядываясь в лица проходивших, он ясно видел, что это совершенно различные, непохожие друг на друга люди. Даже щелк каблуков разный, и голос, и интонация. Конечно, при таком мимолетном обозрении без хорошего знания разговорного языка различить характер каждого было трудно, но даже по внешнему виду это были совершенно непохожие друг на друга ребята. Молодые и старые, шатены и рыжие, совершенно белые, похожие на наших эстонцев, белокурые парни, а один даже походил как-то на цыгана: весь черный, с большими белками и лошадиными зубищами, выпиравшими изо рта, высокий, мускулистый увалень. Это только издали одинаковая одежда как-то уравнивала их между собой. Да еще сказывался военный стандарт прически: почти все были острижены под бокс. Но это уже было явно армейское влияние – требование гигиены.

Корж вытащил из кармана коробку спичек, потарахтел ею возле уха и тем же гостеприимным, широким жестом обеих рук пригласил их к себе. Шеренга смешалась, бывшие солдаты вермахта послушно обступили Зуева и Коржа со всех сторон, образуя вокруг двух русских офицеров уже не правильное геометрическое построение, а обычный полукруг людей. Чиркнув спичкой, полковник Корж передал ее направо, затем зажег вторую, передал налево, образовав, таким образом, вокруг огонька две группы сосредоточенно закуривавших солдат. Сам вместе с Зуевым и старшим толстеньким немцем закурил от третьей спички. Щелчком швырнув ее в провал стены на кустарник и не оборачиваясь назад к немцам, он еще раз посмотрел на синеющий вдали русский бранибор. Немцы как по команде повернулись туда же. Круглое отверстие подернулось легким сиреневым дымком, быстро вытягивающимся на свежий воздух. Показывая на пейзаж, полковник Корж сказал, пытливо вглядываясь в глаза пленных:

– Россия!

А когда толстенький немец попытался было перевести это слово целой тирадой возвышенных немецких фраз, полковник остановил его жестом руки и снова повторил немного вопросительно:

– Россия…

– О я, эрде гренценлоз, – сказал кто-то сзади.

– Говорит – земля большая, – перевел Зуев.

– Это он собственным задом измерил, понимает, – сказал полковник Корж.

Вперед протиснулся маленький человечек, рыжеватый, весь в веснушках. Он, как-то пролезая под рукой у Коржа, кивнул на синевший вдали лес и весело сказал:

– Партизанен… Пу-пу-пу. – Палец его, долженствующий изображать пистолет, задрожал, как при отдаче.

Затем замотал головой, показывая всем своим существом, как не любил он и его коллеги попадаться под это «пу-пу-пу» партизан. Все засмеялись, да и дымок пошел веселее, затуманивая серой пеленой далекий горизонт.

– Да… Россия, – в третий раз задумчиво повторил полковник Корж, уже не столько для собеседника, сколько для себя.

– О я, о я, – залебезил маленький немец. – Русланд ист ошень, ошень хорошо, гут… ошень гут. – И, быстро повернувшись на каблуке вокруг, оглядел всех своих соотечественников и, снова обращаясь к русским офицерам, продолжал: – Гитлер капут. Дойчланд капут, золдатен капут.

Полковник Корж с высоты своего роста долго смотрел на копошившуюся где-то внизу юркую фигурку, вникая не столько в смысл примитивных и понятных слов, сколько в смысл самого поведения немца. И когда тот, закончив свою тираду и быстро тушуясь, исчез в толпе, полковник Корж, повернувшись всем туловищем к окружающим его военнопленным, сказал:

– Нет, комрады, нет, неправду он говорит. Как это можно? Дойчланд капут? Нихтс капут. Неверно. Брехня!

И изо всех сил стараясь высказать мысль большую, советскую мысль, сказать ее просто и убедительно, чтобы поняли ее вчерашние враги, он раскинул свои большие руки и, сгребая с десяток человек в кучу и указывая на них, говорил:

– Ты и есть Дойчланд! Для тебя, – и он тыкал в каждого из них пальцем, – это гут, гут. – Он напряг память, собирая лоб морщинами и вспоминая что-то, говорил: – Дойчланд юбер аллес. Понял? – Немцы заморгали глазами. – А для меня и вот для майора Зуева, друга моего, товарища, геноссе, по-вашему, Русланд очень гут, ферштейн, понимаешь? И все мы люди. Только у каждого своя земля. Он правильно сказал: у каждого своя земля, эрде. У нас побольше, у вас поменьше. Но каждый свою родину по-своему любит, и больше всех она ему дорога, – ферштейн зи? А это ты брось, – раздвигая толпу и вытаскивая из нее маленького, щупленького, веснушчатого немца, – ты брось, говорю, это, что ты им тут напевал: «Дойчланд капут». Это фашистской агитацией попахивает. Гитлер капут – это верно, фашизм капут – тоже верно, национал-социализму капут. Дойчланд – нихтс капут. Ну, поняли или нет, головы дубовые? – спросил он добродушно.