Текст книги "Дом родной"
Автор книги: Петр Вершигора
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)
– Когда прикажете явиться, товарищ военком? – спросил он, словно не замечая, что оба они стоят голяком.
– Да когда хочешь. Ну чего ты?.. – начал Зуев.
– Слушаюсь! Явиться, когда захочу, – издевательски перебил Шамрай и, повернувшись через левое плечо, хромая, быстро пошел из парной.
Зуев стоял, растерянно улыбаясь, и глядел вслед товарищу.
Белоусый дед проговорил тихо:
– Этому, брат, не только ручки-ножки, но и душу война покорежила. Да-а… – И он медленно заковылял на ревматических ногах к выходу.
Зуев ополоснулся чистой водой, повернулся к дверям и натолкнулся на Сашку – тот изумленными глазами глядел на него.
В раздевалке Шамрая уже не было. Молча оделись и вышли. Сашка шагал рядом, пытаясь попасть в ногу, но все сбивался с шага.
Уже перед самой калиткой он спросил:
– А те, которые в плену были, это все сволочи, да?
– Всякие бывают…
– Эти, которые против советской власти, – они все из пленных… – И, тряхнув головой, решительно добавил: – А я бы нипочем в плен не сдался… Вот честное пионерское.
– Ну добро. И хорошо сделал бы, – задумчиво сказал военком, открывая скрипучую калитку.
Мать сразу погнала Сашку спать. Налакавшись – в жбане был приготовлен квас, – он ушел. Зуев молча напился.
– Прилег бы! Отдохни после баньки. – Мать сняла кружевное покрывало с горки подушек, откинула угол одеяла. Капитан сбросил китель, стянул сапоги и взял папку с документами, полученную сегодня у секретаря райкома.
На большей части бумаг стоял гриф «секретно», «сов. секретно», «только для служебного пользования».
«…Надо будет себе сейф соорудить. Такой, как у Швыдченки, что ли», – подумал он и попытался углубиться в содержание документов.
Мать частенько выглядывала из-за ситцевого полога. Иногда подходила к сыну, подливала ему квасу или поправляла подушку. Тот внимательно перечитывал бумаги. Приказы, директивы, инструкции – их накопилась добрая сотня за три с половиной месяца существования Подвышковского района.
Проштудировав около половины объемистой папки, Зуев хотел заложить в середину карандаш, но тот упал на пол.
Из-за полога выглянули беспокойные глаза матери. Отнимая карандаш у котенка, завладевшего им, она виновато сказала:
– Игрун какой…
Зуев глазами поблагодарил мать и вытянулся на постели.
Чтение этих сухих бумаг вызвало у него тревожные мысли. Вообще день был беспокойный, встречи неожиданные. Шамрай разбередил душу. «…Что с ним случилось? Надо бы поговорить по-дружески. Встретились «два мушкетера» и рук друг другу не подали… А как же третий? Ну да ладно, еще позанимаюсь часок…»
Он взял папку и, отыскивая место, где остановился, стал листать прочитанное. А в душе росла безотчетная тревога, как бывало перед боем. Петр Зуев откинулся навзничь, положил бумаги себе на грудь и закрыл глаза, отдаваясь потоку мыслей.
Инструкции и указания, хотя иногда излишне, так сказать авансом, грозные, в общем правильно указывали, что кроме обычной военкоматской работы по учету демобилизованных, молодых допризывников и вернувшихся с войны запасных военкому предстоит заниматься трудоустройством демобилизованных, розысками семей. Ему предстоит также работа по обеспечению инвалидов, оказанию помощи семьям погибших и призванных на службу.
Перечитывая эти сухие рубрики, Зуев с тревогой начал понимать, что с сего дня многие последствия войны в подвышковском масштабе ложатся на его плечи. И это еще не все… Инвалиды, демобилизованные, сироты, вдовы. А состояние дорог в районе? А минные поля, оставшиеся после фронта? Все это предстало перед глазами. Где-то недалеко – это он зрительно запомнил по штабным документам еще со времен войны – проходила вторая полоса обороны немцев на Курской дуге. За нее судорожно цеплялся фашистский зверь, медленно уползая к Днепру с уже переломленным войсками Рокоссовского и Ватутина хребтом. Там, за древней русской рекой, он надеялся получить передышку. Невдалеке от знаменитых подвышковских песков наступала танковая армия Рыбалко, а севернее проходили войска Баграмяна.
И Зуева вдруг властно потянуло в район, на поля недавних сражений.
«Как же они выглядят сейчас? Мин одних сколько там понатыкано…»
Мысль о минах снова вернула его к документам. Он перелистал несколько страниц и снова отложил папку. «Эх, Шамрай, Шамрай! Что же с тобой стало, мушкетер мой дорогой?!» – подумал Зуев.
В комнату снова вошла мать. Он открыл глаза.
– Мама! В бане Котьку Шамрая встретил… – сказал сын.
Мать встревоженно вскинула глаза:
– Ну как он? Вернулся, говорят… То-то обрадовались, поди…
– Н-нет, не успели поговорить. Чудной он стал. Вроде сердится…
– Чего ему? Может, из-за Зойки?
– А что? – Зуев повернулся набок. – Ну как она? «Три мушкетера, три мушкетера»… – замурлыкал он школьную песенку. – Эвакуировалась или в оккупации была?
Мать смотрела на сына с горестной улыбкой.
– Что ж ты дружка-то не спросил? Он, может, лучше меня рассказал бы тебе…
– А как его спросишь, такого ерша? – сказал Зуев, глядя снизу на мать. – Она сама, может, мне все расскажет.
– Эх, Петяшка, в ее положении…
Какое же положение? Неужели всерьез ждала его? Но он ведь ничего не обещал, да и вообще не было между ними сказано ни одного слова. Ни вздоха… Нет, пожалуй, вздохи были… Но ни разу даже не целовались. Переписывались, правда, первое время. Но это была не то чтобы любовь, нет. Это была чистая, юная дружба, дружба здоровых, честных советских ребят… Ну, в последние месяцы, может, и были какие-то чувства…
«Я признаю только интеллектуальную любовь», – говорила Зойка, когда он донимал ее вопросами, как она относится к Шамраю. И этим все было сказано.
Он вспомнил последний год. В десятом классе они все так же верховодили в школе. Но между ними что-то треснуло. Зойка стала беспокойной и пассивной к общественной работе. Ее не переизбрали в бюро. Зуев как-то услышал, что завпед Клавдия Ивановна Молчанова говорила: «Эта дружба женитьбой кончится. Вот только кто из двоих?..»
Ерунда какая-то. Когда он сказал об этом Самусенку, она два дня не ходила в школу, а потом нагрубила Клавдии-кубышке, как дразнили ученики завпеда.
– А что ж Зойка? Замуж вышла, что ли? – спросил он у матери.
«Действительно, все же девчата выходят замуж. А Зойка? Ведь самая лучшая, самая культурная из всего выпуска! А Портос-то ведь втрескался в нее еще в десятом. Она как-то сама рассказала, что Костя делал неуклюжие попытки объясниться».
«По-физкультурному это у него выходит…» – смеясь, сказала она Зуеву, лукаво глядя ему в глаза. Они тогда часто провожали друг друга домой. Сначала она проводит его к дому, а потом – он ее. И так иногда по два-три раза провожались. О чем только они не переговорили за эти часы. А иногда шли просто так, молча… Всю дорогу молчали. И это было еще лучше…
Вспомнив все это, Зуев задумался. Очень неясными были личные отношения их тройки. До девятого класса это была дружба чистая. А к концу учебы в школе на «мушкетеров» не могло не повлиять то, что двое из них юноши, а третья – девушка. Клавдия-кубышка лишь неосторожно сорвала пелену с того, что уже созревало у всех троих.
Но, как это бывает в несмелой юношеской любви, Петяшка стал более стеснительным с того времени, как в нем зародилось чувство. И в пору наибольшей влюбленности он стал чуждаться Зойки. Он ведь всегда был человеком самокритичным и рядом с Котькой Шамраем безо всякой борьбы пасовал. Шамрай был парень напористый, но тут Зойка не раз выливала целые ушаты холодной воды, охлаждавшие его физкультурную натуру. Так они и разошлись после окончания школы, не только не поставив точки над «и», но и не сделав ни одного вразумительного шага, чтобы выяснить отношения.
Было, правда, еще одно лето…
Зуев улыбался… Он даже вздрогнул, когда мать спросила громко:
– Да ты что улыбаешься? Обрадовался тоже…
«Она перед этим что-то сказала?» Да, он спросил, не вышла ли Зойка замуж. А мать ответила. Что она ответила? Он так замечтался, вспоминая их провожанья… Ну да, мать сказала, кажется: «Женилась девка. И ребеночек у нее…» «Неужели Портос обскакал? Ага, то-то он был такой надутый сегодня…»
Мать смотрела на сына как-то странно.
– Что же, как они живут? Ладно?
– Ах ты ж, боже ж мой! Он ничего не знает! Никто не сказал тебе? – Она хлопнула руками о передник.
– Не понимаю я. Что с Зойкой? Жива она или нет? – спросил он, подумав, что ошибся сегодня в цехе.
– Да жива, жива… Немецкий сынок у нее, понимаешь?
– Какой?
– Ну, с фрицем прижила. Ты что же?… Я думала, и без меня узнаешь. Никто и не сказал тебе? Думала, может, сам зайдешь к ней. Друзья ведь были… – Голос матери дрогнул. – Может, и в правду сама она тебе лучше всех объяснила бы, как это получилось…
Зуев вскочил с постели:
– Мать! Это что – шутка? Зачем? – Он сам не узнал своего голоса.
– Какие тут шутки, – сердито ответила мать. – Да ну вас, не веришь – сам сходи, погляди. Мальчонка уже ходит, разговаривает. Не ведаю, по-какому только бормочет…
Зуев стал быстро обуваться.
– Куда?
– К черту, – швырнул он папку. Бумаги рассыпались.
– Не чертыхайся, не чертыхайся, – прикрикнула мать.
Зуев топнул ногой, никак не влезавшей в сапог. Затем стал ходить взад и вперед по горнице. Мать вышла из дому, тихо притворив за собой дверь. Немного погодя приоткрыла ее:
– Пойдешь?
– Никуда я не пойду, маманя.
– Ну вот и хорошо. – И сразу исчезла.
Капитан прильнул разгоряченным лбом к окну.
На фабрике мерцали огни. По пути, громыхая, шел тяжелый эшелон с лесом…
«Так вот что нашел ты у себя дома…» – подумал он горько.
На его молодую жизнь выпало немало горьких разочарований. Он привык свято верить установленным правилам. Уже в начале войны на кровавом опыте сотен тысяч жизней своих соотечественников увидел, что гордые, приятные слова о том, что мы не хотим никакой чужой земли, но и свою не собираемся отдавать, – не всегда и не сразу сбываются. На поверку они оказались правильными лишь наполовину. Во время ожесточенных бомбежек в Гомеле, Чернигове, и Курске он не раз хриплым голосом напевал песенку из популярного фильма: «Любимый город может спать спокойно…», заканчивая ее матерщиной по адресу киношников и поэтов, посмевших перед самой войной так нагло обманывать народ. Молодые ребята – откуда им было знать, что песенки не всегда точны, а лозунги не сразу сбываются? Они способны увлечь, успокоить, поднять за собой людей, но не сразу, не вмиг они исполняются историей. Ему самому приходилось отдавать пядь за пядью эту священную, родную землю. И миллионам людей тоже. По долгу службы, дисциплины и по привычке, с детства привитой рабочей средой, он уважал своих начальников и верил в них. Но с какой горечью пришлось узнать, что некоторые из них в первые дни войны оказались растяпами и трусами… Одни ушли с постов, а некоторые – из жизни, отнюдь не окупив поражений своей кровью; он видел панику и бегство людей, которым никак не следовало бежать; наконец, он узнал о позоре плена своих собратьев – этого предпоследнего перед смертью, но более тяжелого, чем самая худшая смерть, состояния человека на войне. Но эти горькие думы всегда, почти всегда уравновешивались и во сто крат перекрывались другими, действительно мудрыми лозунгами и делами, титаническими усилиями народа-героя, тяжелым, кровавым подвигом воинов, разумными командами и личным примером овеянных народной славой полководцев.
Поколению Зуева, которое вошло в войну лишь чуть-чуть перевалив на третий десяток, многое показалось неожиданным, разочаровывающим, неправильным. Эти люди привыкли ко всему готовому, что начало уже перед войной складываться в стандарты общественной жизни и социалистического быта. Они были здорово подкованы в комсомоле политически и культурно и неплохо подготовлены советской школой. В массе своей они считали себя революционерами. И не зря считали. Но многие из них, еще не обученные самой великой школой – жизнью, заскользили и заспотыкались на первых ее тяжелых ухабах; а другие, более стойкие, пройдя первые испытания, все же не могли привыкнуть к катастрофам. Страшные трудности деятелей большевистского подполья и ошеломляющие подвиги героев гражданской войны были знакомы им по рассказам, похожим на увлекательные сказки, да по книгам. Они выглядели так красиво и заманчиво в кинофильмах! Но теперь жизнь повернулась своей обратной стороной, и, видимо, не всем, жаждущим подвигов, было суждено выдержать неясность и запутанность обстановки, неизвестность и неожиданность действий врага и необъяснимые поступки своих людей. Все это одних пугало, рождало страх, недоверие, сомнение, другим же было дано преодолеть это сразу и действовать без оглядок и колебаний. То были либо стихийные герои, либо убежденные бойцы. Но день за днем партия своим могучим организующим влиянием делала героями десятки и сотни тысяч обыкновенных, средних людей. В этом и был секрет победы!
Был среди них и незаметный герой, пехотный комбат, потомственный пролетарий Петр Карпович Зуев. И он испытал горечь отступлений и разочарований… Но они не сломили его. Тяжелую ношу облегчало то, что ее разделяли все честные граждане его страны. Причины всех тех чудовищных препятствий, которые выпали на долю его поколения, осмысленно, организованно вскрывались партийной мудростью, указывавшей в самых тяжелых, казалось, безвыходных, положениях на зерна будущей победы. И миллионы разных по духу людей мужественно дрались, становясь под знамена партии Ленина. Не по летам умудренный войной, Зуев не просто знал, а всем своим естеством чувствовал, что сила народа – в его единении вокруг партии и ее руководства. Это убеждение подсказывал и опыт пехотинца. В первой шеренге на марше идти легче, чем в середине, а последнему всегда приходится трусить рысцой, а то и безнадежно отставать. Зуев не вырывался вперед, но и никогда не был в хвосте.
А вот теперь на него одного свалилась эта совсем нечаянная, чудовищная, несправедливая беда. И он обессилел, поник перед нею. Может быть, потому, что сейчас он был один, совсем один. Даже мать и та ушла…
Да, да, ему не привыкать переносить удары судьбы. Были такие испытания, которые могли бы раздавить и самые сильные натуры. Но он их выдержал с честью. Он вспомнил фронт 1941 года, частые зенитные хлопки в небе, оглушительный грохот вражеских авиабомб, звон в ушах и гарь взрывных газов, от которых першило в горле и вылезали из орбит глаза. Вспомнил отчаянные атаки, нехватку патронов и гранат… На Днепре, в седьмой атаке возле Речицкого моста, он лежал в песках и слушал рокот приближающихся танков. Хотелось руками разорвать грудную клетку, вырвать собственное сердце и швырнуть его под лязгающие гусеницы как противотанковую гранату. В последний момент прибежали комиссар полка и с ним четыре коммуниста. Они несли в обыкновенных веревочных «авоськах» бутылки с горючей жидкостью и с широкими длинными лучинками, прижатыми к холодной зелени стекла обыкновенными аптекарскими резинками. Смешные бутылки!
Но в седьмой атаке от них, этих бутылок, заполыхало пять фашистских танков.
– Русь-коктейль! – орали фрицы, выскакивая из горящих машин.
Он вспомнил самолеты со свастикой, осиные талии «мессеров» – длинных, вертлявых ос, склепанных из дюралюминия всей Европы.
А часто им навстречу летели на фанерных самолетах наши соколы.
– Русь-фанер, русь-фанер! – кричала в листовках и орала в рупор какая-то белогвардейская глотка.
– Йован на дубе летит, – через фашистский радиоусилитель насмехались враги.
– Мы вас учим воевать, – спесиво цедило сквозь зубы пленное прусское офицерье еще задолго до сдачи в плен Паулюса.
– Учителя, сукины сыны! – истерично кричал комиссар полка…
– А как же? Конечно, учителя! – спокойно говорил полковник Корж.
Зуев опять прильнул горячим лбом к холодному стеклу.
«Все было: и слезы, и отупение, и невероятная матерщина, которой «освежались», как гнилой водой из болот Полесья и Налибокской пущи…»
И все же там ему казалось легче. Он был не один.
А здесь?
Вошла мать.
– Ну, отошел немного? – спросила она холодно.
– Пока мы воевали, они тут с фрицами… – он скрипнул зубами, глотая обидное фронтовое словцо. Он бы сейчас хлестал ее по щекам, топтал ногами, эту изменницу проклятую…
– Как она посмела? – вырвалось у него горько.
Мать вдруг холодно и твердо спросила:
– А как вы посмели добежать до Волги? Как? Говори!
Она так и не дождалась ответа и ушла за свою перегородку, откинув ситцевый стираный полог.
Петр Зуев захлебнулся от оскорбления и чудовищной несправедливости этих слов, особенно тяжелых в устах дорогого человека.
«Что они знают о наших страданиях, солдатских смертях и ранах? Одни отсиживались в тылу, другие забавлялись тут под фашистской оккупацией… Устроились, стервы…»
И вдруг тихий голос матери раздался из-за полога:
– Мы рожаем вас, мы хвалимся: сын, сын-кормилец, сын-защитник. И вот он вырос, сын – защитник родины! А вас, пленных, гнали через наш поселок. Сотнями, как баранов. Ты увидел бы тогда глаза матерей…
И она говорила, говорила о пленных, о трусах. Говорила и о подпольщиках, партизанах, фронтовиках, о госпитальных мучениках и штабных шаркунах. И Зуев, потрясенный, молчал. Эти люди – все они были и его народ, только разные его категории, группы…
Мать не называла их, а приводила примеры, рассказывала о судьбах людей, прошедших на ее глазах за три года. Требовательный ее голос, голос рабочей матери, был спокоен, тверд. Зуев, не прерывая, тупо слушал.
И он снова вспомнил седьмую танковую атаку на Днепре перед Речицей. И бутылки, принесенные комиссаром. Когда возле его окопчика оставили десяток бутылок, он привязал шпагатом терку к поясу, чтобы не потерять в бою. Взял бутылку и попробовал на вес. Широкая лучина – длиной с карандаш – была покрыта смесью бертолетовой соли, серы и клейких веществ. Зеленоватая смесь. Та самая, что давалась на английский спецзаказ, от которой так часто самовоспламенялась партия подготовленного полуфабриката на спичечной фабрике – от такой вот и погиб его отец. Танки шли. Но он как завороженный смотрел на огромную спичку, прикрепленную двумя резинками к литровой бутылке. И вдруг он узнал в ней руку матери. Мальчишкой он гордился тем, что мать была ударницей. Тогда еще часть продукции делалась вручную, и мать выполняла по полторы-две нормы. А в честь Октября, Восьмого марта и Первого мая давала по две с половиной. «Несла вахту моя маманька!», – гордился тогда Петяшка. Мать не обмакивала решетку со спичками в массу, как делали другие, а быстро проводила ею слева направо так, что в корыте поднималась небольшая густая волна. Получалось все очень быстро и за смену удваивало производительность. Только головки были обмакнуты чуть-чуть наискосок. По этому косому срезу серной головки на большой спичке-лучине он узнал руку знаменитой ударницы «Ревпути»: это посылала ему мать! Примитивное и поэтому смешное оружие против бронированного и ненавистного врага. Это была та родная, единственная, которой можно было все сказать, на все пожаловаться. Но это посылала им всем и та, большая, единая для всех нас мать – родина!
«Эй, Петяшка, Петяшка», – как будто услышал он тогда маманькин голос.
Он поджег тогда два танка.
И вот сейчас этот же дорогой голос говорил ему:
– Как же ты посмел бросить нас врагу, как посмел добежать до Волги?..
Да и в самом деле, чего он так распсиховался? Из-за чего? Война. Для всех. А все мы – народ. Древний. Могучий. Каждый вынес свою долю страданий.
«А Зоя? Неужели тоже страдала? Как солдат или как потаскуха? Кто же они, эти… Что это – новая категория граждан или презренные отщепенцы? Но ведь мы же учились вместе, в одной школе, сидели на одной парте, вдвоем бродили, мечтали о будущем! Ведь я любил ее…» Это он только сейчас понял.
– Он что – изнасиловал ее? – неожиданно спросил он у матери.
Мать, отбросив полог, взглянула на сына:
– Да что ты такое говоришь? Матери-то!
– Да надо мне знать. Надо, маманя!.. – В голосе его помимо воли послышалось рыдание.
– Не знаю я, как это было. Да что я, свахой, что ли, у них была? – в сердцах сказала мать, шагнув из-за перегородки. – Только, говорят, вроде полюбовно, по закону…
– Полюбовно?!.. А-а-а… По какому же закону? – Это было еще хуже. – Ну как это было, скажи?
– Как будто расписывались они в бургомистрате этом… – промолвила мать, садясь на табуретку у стола.
Через месяцы, когда, как и все на свете, зарубцевалась и эта рана, он понял, вернее вспомнил, что гнев его – это было то возрожденное страданием, совсем зеленое чувство юношеской любви, утрату которого часто невозможно восполнить за всю жизнь.
Если бы он тогда способен был спокойно узнавать и сопоставлять факты, то заключил бы, что существует одно из второстепенных, производных, но извечных правил и даже прав войны. Тысячи лет войны перемешивают расы, племена, народности и нации. Миллионы трагедий, подобных той, которая свалилась на капитана Зуева, видела земля. Но то, что это случилось в этой войне и с ним самим, показалось ему чудовищной, кощунственной несправедливостью. И даже если бы он и способен был в эту минуту на такие мудрствования, ему все равно не было бы легче.
Он подошел к матери, сидевшей на табуретке, как бывало в детстве, стал на колени и, уткнувшись головой в ее ноги, горько, по-детски заплакал. Мать молча гладила его голову. Слезы облегчили горе, и стало немного стыдно. Уже успокоившись, он все не отрывался от материнских колен.
«Ну вот, и перед тобою встал все тот же вопрос: «Как же теперь жить?»
– Как жить мне, маманя? Как жить?!
– Как люди живут, Петяша, так и ты… Ничего… – тихо сказала мать, как и тысячи матерей, нагибаясь и целуя голову сына-солдата, вернувшегося с войны.
