Текст книги "Дом родной"
Автор книги: Петр Вершигора
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)
– А с профессорской дочкой что у тебя? А? – И Феофаныч загнул четвертый палец.
Помолчали.
Затем Зуев почувствовал на своем колене ту же самую волосатую руку. Предрика твердо похлопал несколько раз по его колену и сказал примирительно:
– Так-то, брат. Давай условимся – не шуметь. Ты парень неплохой. Но еще зеленый. И одно тебе советую – мне поперек дороги не становись.
– А какая же ваша дорога? – неожиданно для самого себя спросил Зуев.
Сазонов даже хмыкнул от удовольствия:
– Чудак. Какая дорога? А то ты не знаешь? Моя дорога такая же, как и у всех: служба, товарищ Зуев. И больше ничего. Только служба, и без фокусов. Кому служу, может быть, еще спросишь? Служу советской власти. Вообще. А конкретнее – служу облисполкому и его отделам. И на словах ты меня не лови – не поймаешь.
Зуев помолчал, пораженный. Все, что он только что услышал и понял, казалось ему неимоверным по своему цинизму.
«Так вот как он понимает все происходящее вокруг?.. – И вдруг неожиданно для себя успокоился. – А собственно говоря, почему должно быть иначе? Ведь даже при разговоре Швыдченки с Евсеевной я подумал о различии их понятий, кругозоров. Я назвал это тогда «этажами жизни». А моя беседа с полковником Коржем? Ведь у полковника тоже свой, более высокий этаж. Видимо, так оно и есть. Кругом вышки, этажи…» Но сейчас Зуеву показалось, что его втиснули в какой-то кривобокий мезонинчик на задворках общественного бытия. Кто же они, эти Сазоновы? Как живут они в своих мезонинах? И откуда, по какому праву, прилепилось такое?
И вдруг Зуев вспомнил, из-за чего, собственно, схлестнулся Феофаныч с «Орлами». Эту историю давно рассказал ему после колхозного актива сам Манжос.
…День был солнечный, погожий, люди после ходьбы расстегивали в клубе верхнюю одежду, вытирали слипшиеся под зимними шапками чубы. Сидевший на сцене предколхоза Манжос громко сказал собравшимся:
– Преть будем, видимо, долго. Так что – скидай, народ, верхнюю одежду вот сюда, – и указал на стоявшую в углу сцены лавку.
И когда Зуев оторвал глаза от блокнота и оглядел собравшихся, сидевших уже в гимнастерках и пиджаках, он невольно подумал: «Ну и орлы». Почти у каждого было на груди по три-четыре медали, да и боевых орденов оказалось не мало. А добрый десяток колхозников поблескивал таким иконостасом, что Зуев невольно перевел восхищенный взгляд на Манжоса. Тот сразу понял военкома и подмигнул ему.
Привлекли внимание Зуева и деловые, неторопливые, очень четкие дебаты. Бригадиры докладывали свои соображения, а участники совещания прямо и ясно высказывали колхозным руководителям свои претензии. Лишь на каких-нибудь десять-двадцать минут вспыхнул спор. Речь шла о саперах, загостившихся в «Орлах». Зуев уже и раньше имел сигналы на этот счет, но сейчас, на активе, об этом заговорили как-то очень уж горячо.
– Саперы за зиму обленились, чего тут толковать, – громко и нервно говорил бригадир полеводческой бригады Алехин – коротконогий, с крепкой, обветренной коричневой шеей, с пустым рукавом пиджака, заправленным в карман. – Хватит их разлагать. Сами знаем: солдат лежит, а служба идет.
– Да уж служба, ежели самогонкой потчевать, как наш бригадир строительной бригады товарищ Свечколап.
Сразу накалились голоса. Реплики, подаваемые одновременно с разных концов, были язвительные, некоторые даже злобные. Добрых три минуты председателю Манжосу не удавалось установить порядок.
«Что это их так прорвало? – подумал удивленно Зуев. – Надо саперов делом каким занять по нашей военной линии… пускай памятники на могилах фронтовиков подремонтируют… Давно надо было мне догадаться…»
Уже только вечером, оставшись специально после актива на ночь, Зуев разобрался. Орловские мужики просто ревновали саперов. И как предколхоза ни замазывал дело на собрании, Зуев догадался, что немалая доля вины падала и на него, и не только как на уполномоченного райкома. Хозяйственный мужик Манжос сам видел, что перегнул палку. Когда мороз сковал все поля, где за два-три года крепко засосало мины, председатель вовсю использовал для нужд колхоза вынужденно бездельничавших саперов старшего лейтенанта Иванова, а частично и их машины. Иванов помогал колхозу машинами бескорыстно, требуя только возмещения расхода горючего. Но личный состав, конечно, заставить работать с утра до вечера было нельзя не только по уставу, но даже и в силу сложившейся между армией и народным хозяйством послевоенной этики, и он быстро выработал свои нормы взаимоотношений. Дошло до того, что бригадир строительной бригады Свечколап как-то на колхозном правлении потребовал в свое распоряжение специальный самогонный аппарат и фонд белой муки для вареников с творогом и картошкой на предмет расплаты за активную шефскую помощь. Вот почему, неловко заискивая, предколхоза после собрания пригласил Зуева к себе домой на чашку чая. Сидя в хате за чаркой, за самоваром, распаривая натруженные глотки, они вели душевную беседу о жизни.
Тут-то Манжос, посмеиваясь и все еще о чем-то сожалея, перевел разговор. Он рассказал Зуеву о приключившемся у него конфликте с представителем Заготзерна. Дело, на первый взгляд, было – так во всяком случае считал, видимо, Манжос – довольно обычным. И уже по крайней мере хоть понаслышке да знакомым ему. Зуев все же долго не верил. Не верил до тех пор, пока Манжос, разгорячившись, не намекнул на фамилии участников. Были они – оба фронтовика – в малом подпитии и в эпитетах не стеснялись:
– …Друг ты мой голубоглазый, святая ты простота, ежели сказать по-вашему, по-образованному, а по-нашему, по-простому, чудачок ты мой не тюканный, не цупанный и не тертый! Да знаешь ли, что не так еще бывает? Вот на нас глянь, которые, собственно, между молотом и наковальней вертятся. Я говорю это, имея в виду своего брата, председателя колхоза, горемыку руководителя. Ведь как оно идет в жизни? Знаешь ли? Сверху жмут – сдай! А глаза у нас, простых людей, не внутрь смотрят, а наружу, на своих работяг колхозников… Тут и вьешься как бес перед заутреней. Сдать-то сдай, а на трудодни, как говорят, морген-фри – нос утри… И вот был у меня лично раз только всего случай, который я упустил! Дурака, понимаешь, свалял. А мог бы… попользоваться… черт возьми! Вот, понимаешь ты, приезжает раз один руководящий товарищ – да ты его знаешь, только я не назову тебе фамилии – и прямо ко мне на квартиру. Сюда, значит. Вызывают меня с тока. А заметь себе, только-только выборочно косить хлеба начали… Значит, примчался на полусогнутых, вот так же самовар хозяйка наставила… Я чаем редкого гостя потчую… А заметь, он так и сказал: в гости, мол, ко мне лично. Чует моя душа: не простой это гость, а чевой-то да случится – либо похвалит, либо разнесет… Только не смекну: почему конспирация чудна́я такая? Почему келейно? Даже прикидывал – не надо ли ему… это… лично какой подмоги из колхозного амбара… Так вот, сидим, турусы на колесах разводим, чаи гоняем, в друзья один другому вроде набиваемся… Чайку попили, стал мой гостек до дому собираться, закурили по последней, как водится. А в голове у меня как метлой вымело. Ну ничегошеньки я понять не могу. Зачем приезжал? Неужто и взаправду чайку похлебать? А гость уже и полупердончик на пуговички застегивает…. Вышли мы на крылечко. Я рад, как девка после обручения. Поддержка-то какая! Вот это руководство! Вот это жизнь! А гость оглянулся по сторонам да и говорит мне так задумчиво: «Вот что, товарищ Манжос… – Палец, как карандаш, кверху поднял. Да ты не усмехайся. И заметь, говорит совсем другим голосом, очень даже не любезным, а малость даже охрипшим и жестковатым голосом говорит. – Съезди ты, товарищ Манжос, в контору Заготзерна… Там тебя такой-то товарищ ждать будет. Его именно разыщи… – И на меня пристально смотрит так. А потом и добавляет: – Надо! – И снова палец наставительно к небу поднял. – Надо, надо район на первые места выводить и товарищам помочь… в смысле уборки. Без спешки, значит! И сам человеком станешь – в рапорте упомянем, и нам… зачтут! Понял, товарищ Манжос?» Я в ответ: «Понял-то я понял, только как же это, товарищ дорогой, – называю фамилию, – зерна-то фактически у меня еще нет?!» – «Что же, все равно, приходовать будут…» – «И как же без наличия?» Засмеялся тут гость мой да и говорит: «Вот поэтому-то я с тобой лично и разговариваю. А там…» – и так рукой махнул, что обо всем, мол, самая твердая договоренность есть, и на меня смотрит пристально. А потом возьми да и брякни: мы, дескать, можем это и в приказном порядке предложить! «Обязательство подпишешь, а квитанцию на руки получишь за хлеб на цельный месяц раньше…» Много тут помешала ему эта фраза насчет приказного порядка! И мне даже настроение испортила… – Манжос засмеялся. – Задал я еще один вопрос – для уточнения: сколько же придется лишнего сдать за ранний срок, да за такую, слышь ты, поблажку? А гость только рукой махнул – ничего, дескать… «Все в точности сдашь, как в накладной будет обозначено». И велел мне ехать на другой же день в эту самую Заготзерну и все дело оформить…
Зуев молча насмешливо поглядывал на рассказчика.
Манжос очень оживился, похоже, от приятных воспоминаний, и продолжал не торопясь, со всевозможными подробностями:
– Приезжаю я наутро в Заготзерно. Спрашиваю указанного мне товарища. Отвечают: нет его еще. Не приходил, значит. Покрутился я в конторе, вышел к воротам. Стою покуриваю, лозунги почитываю, а в уме прикидываю свою выгоду… А потом мне как вступит в голову! – Манжос даже за лоб схватился и крепко потер его. – Вот и вступило мне в голову: а кого мы этаким-то манером обманем? Ну, кого? – он резко повернулся к Зуеву. – А… не понимаешь ты ничего. Молодо-зелено. Да и я в то время еще не шибко грамотный был… не умел, как надо, устав сельхозартели использовать. Не думай плохого – не шкурнически использовать, а так, чтобы хоть трошки уметь им себя лично защитить, понимаешь? Собрать собрание, провести решение, в протокол записать и тогда действовать согласно этому решению! Ну, а в тот день стою у ворот, подсчитываю бычков да коняшек, что хлеб везут… Спешат на сдачу хлеба государству. И что-то грустно мне стало… До того грустно… Хоть и насчитал я не ахти сколько, а все же, думаю, другие-то везут! А я стою как статуй! В это время окликает меня один «симпатичный» товарищ, не говоря худого слова, вежливо, по фамилии называет и к себе в кабинет просит. Привел в чуланчик какой-то…
Зуев слушал со вниманием, смешанным с удивлением и недоверием.
Манжос рассмеялся и махнул на Зуева рукой:
– Я ведь тоже душой коммунист, хотя тогда лишь заявление в кандидаты подал, но с немцами честно воевал. А ты подумал?.. Это только вначале вроде пелена на меня какая опустилась, как блажной сделался… Рассчитывал да подсчитывал все выгоды для себя, то есть для колхоза и для колхозников. Прикидывал, планы разные строил… А вот в этом-то самом чуланчике, хоть и стол там письменный стоял и бумаги форменные на том столе разложены были, враз отрезвел, весь, от макушки до пяток. А сам думаю: «А ну, куды они меня, честного вояку, кавалера солдатских орденов Славы всех степеней, теперь загнут…» Любопытствую очень сам про себя и жду разговору. Вот товарищ этот симпатичный за стол молча садится, борзой рукой квитанции мне строчит, ловко от корешков отрывает, да и мне к краю стола протягивает. А сам с нетерпением на меня смотрит! Не задерживай, дескать… А я вот, вроде тебя, этакими голубыми глазами на него в упор смотрю, квитанциями интересуюсь… А товарищ мне говорит: давай, мол, обязательство… что и как… чтобы не подвели нас… Я пиджак расстегнул, квитанции со стола сгреб и в карман норовлю их подальше убрать… А этот как вскочит из-за стола да меня за руки! «Личную расписку, – кричит, – сперва мне в руки отдай, а потом уже эти забирай!» Я ему в ответ: знать не знаю, дескать, ни об каких личных расписках, уговору такого не было, у меня и урожай в этом году не ахти какой и прочее, сам понимаешь, ерунду какую-то порю. Испугался этот до того, что трясти его начало. Про детей и жену вспомнил к чему-то да и господа не забыл. Плюнул я тут да и выскочил из этого закаютка невесть как…
О том, что этот фортель с квитанциями был придуман Сазоновым, Зуев понял сразу. Тем более что других два колхоза в районе «сдали» зерно чуть ли не раньше всех в области, и звону о них в областной газете было немало…
Значит, Манжоса ел поедом Сидор Феофанович все же неспроста.
Обо всем этом Зуев вспомнил вдруг очень ясно, и, обозленный поведением Сазонова, видимо устроившего за ним формальную слежку, выпалил:
– Чем за профессорскими дочками следить и вообще за женские юбочки хвататься, мой вам совет, товарищ предрика: почаще в квитанционные книжки Заготзерна поглядывать да фактический урожай проверять.
– Чего? Ты что-о? Советской власти не доверяешь?! – заорал Сазонов.
Зуев затормозил машину.
– Вот чего, Сидор Феофанович. Скажите спасибо, что я об этом поздно узнал.
– Манжос продал? – как-то просительно спросил предрика.
– Никто никого не продавал. А Манжосу следовало бы жуликов этих поприжать. Да и вам на хвост каблуком наступить… тоже. Тогда бы и орденок боевой не кружил вам голову понапрасну.
Какое-то клокотанье вырвалось у Сазонова из горла, словно он захлебнулся и теперь долго булькал горлом.
Дальше они ехали не разговаривая. Так и расстались. Зуев не произнес больше ни слова: ни угроз, ни предостережений. Он просто был ошарашен тем, что в рыхлом Сазонове вдруг обнаружил столько целеустремленной злобы и хитрой увертки. Как они уживались в этом на вид туповатом и тяжеловесном человеке?
Надолго сохранилось у него такое ощущение, будто он на полном бегу по ровной степи внезапно остановился перед глубокой расщелиной. Сазонов же решил, что неглупый Зуев испугался его предупреждения и подбирает факты для защиты собственной шкуры. А Зуев думал: народ хоть и в нужде, но труда не боится. Он гордится родиной и все сделает для нее. А эти хотят его обмануть! Не выйдет у них это…
3
Шло время. В первые дни после памятной стычки с Зуевым предрика как-то все приглядывался к военкому. Наблюдавшему за ним Зуеву иногда казалось, что Сидор Феофанович и впрямь чувствует себя хозяином района. «Только куда он его приведет?» – задумывался он, все собираясь встретиться с Ильяшкой Плытниковым и потолковать с ним всерьез. На первый взгляд мелкие, к тому же взятые разрозненно, факты и события легко ускользали от представителей из области, приезжавших наскоками. Обыкновенные районные недостатки казались не шибко внимательным людям пустяками. Но более дальновидные, очевидно, замечали, что район лихорадит.
«Кроме обычных, естественных трудностей, есть в Подвышкове трудности и привнесенные в жизнь района руководящими товарищами», – заключил как-то приезжавший из обкома товарищ.
– Ясно, что Феофаныч даст бой за первенство в районе. Он желает быть признанным хозяином, – сказал однажды Зуеву наедине начмил Пимонин.
Зуев ответил, что предрика и раньше был таким же карьеристом, но скрытым, затаившимся.
– А сейчас что с ним случилось? – спросил Пимонин.
«Конечно, в Сазонове, отодвинутом войной куда-то на задний план и случайно всплывшем опять, взыграло честолюбие», – подумал Зуев.
– Неужели ему вскружил голову орден?.. – продолжал начмил. – Наверно, так… А похвалы областного руководства тоже подлили масла в огонь.
– Ладно, что всего лишь одну такую цацу занесло в наш несчастный район, – сказал Зуев, а сам подумал: «А одну ли? А что собой представляет товарищ Шумейко?» Причины странной ретивости этого человечка пока еще не были ясны Зуеву. Но применительно к людям типа Сазонова он уже сделал кое-какие обобщения. И даже появились памятные зарубки в записной книжке:
«Награды и поощрения, возведенные в механическую систему, развивают карьеризм и вырабатывают своеобразных моральных рантье. В этом состоит единство противоположностей работы с кадрами в послевоенное время…»
Конечно, суть была в том, сто́ит или не сто́ит человек награды, поощрения, привилегии, но у Зуева теперь появилась привычка обобщать. И, усиленно обобщая, он часто перегибал в своих умозаключениях.
Встретившись как-то с Ильяшкой Плытниковым, лицо которого уже издали искривилось лукавой улыбкой, Зуев спросил его сразу:
– Ну, браток, как? Чего сияешь, как надраенный пятак?
– Купаемся в собственной славе. Орденок чистим зубным порошком три раза в день.
– Зачем? – удивленно спросил Зуев.
– Для блеску, конечно, – важно отвечал Плытников.
Затем, перестав вдруг кривляться, он спросил майора пресерьезно:
– Слушай, друг. Вот ты человек военный. Можно сказать, кадровик. Психологию людей понимаешь. Должон разбираться. Скажи ты мне, ради бога, что такое есть слава? И зачем она нам, коммунистам? Нужна она или нет?
Зуев внимательно посмотрел в лицо своего однокашника: нет ли тут какого подвоха? Но Илья спрашивал действительно серьезно. Видно, его беспокоили какие-то раздумья. И Зуев ответил тоже серьезно:
– Конечно, нужна. Только… если она настоящая, заслуженная, заработанная.
– Ага, понятно, – и лицо Ильяшки вдруг опять засветилось хитрой улыбкой. – Ну а теперь скажи мне: а если незаслуженная?
И, вдохновляясь, словно сам себе открывая какую-то новую ступеньку познания, Зуев решительно сказал:
– Как все незаработанное и незаслуженное, такая слава – это ложь и фикция. Она пьянит на миг… а затем наступает горькое протрезвление.
– Ну, а что же положено все-таки людям после этой… попойки?
– Положено… Ну этого я уже тебе не скажу, – отвечал Зуев. – Молоды мы еще с тобой, брат. Но – логически размышляя, положено горькое похмелье. Это еще Николай Васильевич Гоголь понимал: «Слава не дает радости тому, кто украл ее, а не заслужил…»
– Так. Прямо в точку…
– А как народ в районе реагирует? – спросил Плытникова Зев.
– Насчет чего?
– Да насчет строгача Федоту.
– Разное говорят… Одни толкуют: выговор – это не орден и даже не премия – всегда найдут кому дать…
– Это пессимисты… – задумчиво протянул Зуев.
– И оптимисты тоже есть, – прижмурился Ильяшка.
– А эти что?
– Утешительнее выговор за дело схлопотать, чем ни за что ни про что – вдруг орден…
– Да ведь и выговор-то без всяких причин. Просто для острастки, а то и по наговору.
– И это люди кумекают. Федота за этот выговор, может, больше уважать станут, чем Сазонова – за орден. Вот попомнишь мое слово. Сам говоришь, и Гоголь это понимал.
Они помолчали.
– Вот только одно непонятно, – продолжал Плытников. – Ты уж объясни мне… Между нами. Кто же мой начальник? От Федота его партизанскую славу он отбить хочет? Или так? Никакой же он не вояка. Украсть ее, что ли? Так это не портфель и не бутылка самогонки.
– Ну, можно не отбивать и не красть, а, скажем, замарать, запачкать…
– А-а!.. Ишь ты какое дело… И как думаешь, выйдет у него это? Вот в Заготзерне… какие-то… дела.
– Недостача? – спросил Зуев.
– Наоборот. Лишек нашли. Говорят – сырость завелась. А процент влажности нормальный.
Зуев рассмеялся угрюмо:
– Это, брат, видно, такая сырость, что для карьеры требуется.
Илья Плытников разинул рот и закивал радостно головой:
– Понятно… понятно.
– Что же ты понял?
– Эге… Это чтоб область процентиком ударить, в передовые выйти. Только напрасно это.
– Почему напрасно? – спросил Зуев строго. – Ведь на областной доске да в газете мы стали на первых местах появляться.
– Э-э… – сказал Плытников. – Областное начальство обвести вокруг пальца – это можно…
– Что и требовалось доказать.
– …а вот народ обмануть нельзя. Как ты думаешь, Швыдченко известно это?
– Кто знает? Тут уже от нас кое-что зависит. Посмотрим на отчетной партийной конференции, как обернется.
– Ну, когда еще это будет…
– Да, вероятно, к осени.
– Не ранее. Но и до осени секретари слетают, как грушки-дички. Правда, после войны стали построже внутрипартийную демократию соблюдать. Насчет тайного голосования напоминают.
– Ну вот видишь. Не горюй, Илья. Правда, она свое возьмет.
4
Иногда подвышковскому военкому казалось, что дух Малашки Толстыки все еще не выветрился из его учреждения. В солнечные дни он настежь открывал окна кабинета на втором этаже и сидел за своим письменным столом, накинув шинель на плечи, вызывая этим скрытое неудовольствие майора Гриднева, человека канцелярского, подверженного насморкам и гриппам.
Глядя как-то из своего окна на пеструю базарную толпу, он заметил Шамрая. Тот стоял у колхозных телег, расположившихся в углу базара под серебристыми тополями. Не видел он его уже месяца три, и приступ озабоченности опять овладел им. «Толчется возле колхозников, наверно, самогонки стрельнуть рассчитывает», – недовольно подумал Зуев. Но Шамрай стоял у телеги спокойно, как-то по-хозяйски поставив ногу на спицу колеса.
Манька Куцая, весело и победно оглядывая через плечо своего собеседника базар, заметила на подоконнике фигуру знакомого военного и что-то сказала Шамраю. Тот обернулся. Зуев кивнул им обоим, а Шамрай, сказав два-три слова Маньке, заковылял к окну. Он подошел к стене военкомата почти вплотную и поднял вверх голову с нахлобученным – для защиты от солнца – козырьком танкистской фуражки. Впервые за все их послевоенные встречи он не взял под козырек, а лишь кивнул как-то свысока:
– Здорово, начальство. Как живы-здоровы?
Что-то озорное было в его возгласе, и Зуев подумал: «Опять хлебнул. Видимо, эта бойкая молодуха из звена Евсеевны и самогонкой так же бойко промышляет».
– Не зайдешь ко мне, Костя?
– Спасибо, – серьезно ответил Шамрай. – Нет уж, не зайду. Времени маловато.
Этот отказ немного кольнул самолюбие военкома. И в минуту молчания, разглядывая лицо Шамрая, он вдруг заметил в нем какую-то перемену. Оно чуть-чуть загорело, обветрилось. Нездоровые мешки под глазами исчезли, а задорный взгляд его глаз был вызван явно не спиртными напитками, а чем-то совершенно иным. «Пьян-то ты пьян, – подумал Зуев, – но только, видать, не тем хмелем…» И военком глянул в сторону телеги, возле которой хлопотала Манька Куцая. Она запрягала двух полуторагодовалых швыдченковских бычков, изредка бросая веселый взгляд на окно военкомата.
– Подумаешь какой ты занятой стал, – немного ревниво сказал военком. – Заходи хоть по службе, если по дружбе неохота.
– Да какая тут служба, Петро? Нет, уж я как-нибудь к тебе по дружбе загляну. А служба наша – ты сам знаешь… – и Шамрай лихо свистнул. Но свист этот прозвучал у него как-то фальшиво и печально. И, справляясь с секундной неловкостью, он сказал, переходя на суховатый, деловой, но товарищеский тон: – Нет, серьезно, не обижайся, военком. Но в нашем колхозном деле сейчас действительно времени нет. Вот видишь, на какую технику переключился. Скорость три километра в час. Грузоподъемность пудов десять, не больше – пока не подрастут. Но зато клиренс какой, – явно забавляясь терминологией бывшего танкиста, ухмыльнулся Шамрай. – Нет, серьезно, проходимость, брат, – во! Любому вездеходу сто очков вперед дадут. А сейчас надо нам с моей Марухой собираться. А то при наших скоростях и до вечера домой не доберемся.
– Да ты что, всерьез женился, что ли? – весело спросил военком.
– Женился не женился, а перебрался на житье в Мартемьяновские хутора. Бригадиром меня бабы выбрали, тракторишко из лома им собрал – похлестче твоей персональной получилось. Пока не взяли на баланс в МТС, вкалываю на всю железку. Квартирую вот у Маньки. А там будет видно. Приезжайте к нам, товарищ начальник, в гости, когда время свободное выберете. Дорога вам знакомая, – сказал с полупоклоном Шамрай.
Подошедшая Манька Куцая поздоровалась, быстро и радушно затараторила, тоже приглашая Зуева «к нам в гости».
«Так-так, эта, видно, обратала парня. Уж «к нам» приглашает. Ну, Котька, тут, брат, не вырвешься…»
И, глядя на уходившую в базарную толпу пару, он подумал, что Константин, видно, не особенно и хочет вырываться. Стоя у открытого окна, Зуев видел, как по-хозяйски Шамрай завалился набок в телеге, а Манька Куцая энергично и как-то гордо взялась за налыгачи и, быстро развернув рогатый выезд, хлестнув кнутом, крикнула в толпу звонким бабьим голосом: «Эй, поберегись!»
Телега пересекла базарную площадь. Зуев провожал друга повлажневшими глазами. Он снова вспомнил простую истину: не единой службой жив человек. Даже молодой и даже отдавший войне полжизни и здоровье, не погонами и чинами держится он на свете. А скорее всего, держится он трудом. А в такой судьбе, как Котькина, еще больше – любовью.
Из «Орлов», где он бывал регулярно два раза в неделю по обязанности уполномоченного райкома, Петро Карпыч, как уважительно стали звать его в колхозе, решил в ближайшие же дни завернуть на Мартемьяновские хутора, в звено Евсеевны. Хотелось посмотреть, как справляется с новым своим положением Котька Шамрай. Но так, как хотелось, сделать не пришлось.
Вернувшись как-то из «Орлов», Зуев застал в военкомате неизвестного подполковника. Пригласив его в кабинет, он сказал официальным тоном:
– Слушаю вас…
– Подполковник Новиков. Прибыл на должность подвышковского райвоенкома… – И протянул майору Зуеву запечатанный конверт.
Вскрыв конверт, Зуев обнаружил там приказ о назначении гвардии подполковника товарища Новикова И. Т. подвышковским райвоенкомом. Майор Зуев вторым параграфом этого же приказа назначался заместителем райвоенкома и начальником первой части.
Собственно говоря, Зуев не был удивлен, так как был подготовлен к этому. Поездка в область и выводы, которые он сделал для себя из обстоятельной беседы с полковником Коржем, подсказывали, что этого давно следовало ждать. Но все же самолюбие его было уязвлено. Пробегая глазами текст приказа вторично, просто для того чтобы оттянуть неприятную беседу, бывший военком только теперь понял смущенные взгляды своих сослуживцев, которыми они встретили его несколько минут назад, и нагловато-злорадную улыбку майора Гриднева.
– Приступим к сдаче – приему дел? – сухо обратился он к новому военкому.
– Нет… Куда же торопиться! – сказал тот просто. – Осмотрюсь денек-другой, а там и оформим.
– Как угодно, товарищ подполковник.
– Меня зовут Иван Терентьевич, – просто, без нажима на фамильярность сказал тот. – А вас, товарищ Зуев?
– Петром Карповичем всегда звали.
– Ну вот и отлично. Прошу заниматься своими делами. А я поброжу по городишку, познакомлюсь. Вы, слыхал я, местный? Надеюсь, введете меня в курс жизни… и познакомите с местным руководством.
– Рад служить… – все же суховато отвечал Зуев.
Новиков остановил на нем долгий молчаливый взгляд, но ничего больше не сказал, прошелся по кабинету и медленно вышел, пообещав зайти к концу рабочего дня.
Оставшись один, майор Зуев окинул прощальным взглядом свой рабочий стол, разгладил сложенный вчетверо лист бумаги с последним приказом, положил его на аккуратную стопку входящих, еще не читанных бумаг. Читать их уже не хотелось. Он взглянул в окно, где копошилась расходившаяся после базарного дня толпа, и задумался.
Приказ, собственно говоря, был очень кстати. Из Москвы за несколько дней перед этим пришла очередная тяжелая пачка книг, и Зуев уже частенько засиживался за ними, постепенно втягиваясь в подготовку к сдаче кандидатского минимума. Освобождение от ответственности за весь райвоенкомат сулило дополнительное время для занятий. А поцарапанное самолюбие – это же пустяк. У людей типа Зуева заживают довольно быстро такие раны. Правда, шевельнулась обида на Коржа. «Ведь можно было хотя бы предупредить…»
Из всего этого следовало, что история с «Ретинкой» и майором Максименковым действительно не прошла для Зуева бесследно. Но он нимало не опечалился, а даже вздохнул свободно. Во всяком случае, будущим жизненным планам – он твердо решил защитить диссертацию – этот приказ помешать не мог. Так он оценивал вновь создавшееся положение, пока его не вывел из задумчивости телефонный звонок из области.
– …Беспокоюсь я за тебя, друг, – пробасил в трубке голос полковника Коржа. – Ты не гонись за чинами и должностями, не пори горячку. Нехорошо, конечно, говорить подчиненным такое, но я начистоту тебе скажу и ты запомни: я тебя поддержу где надо, всегда поддержу.
Настороженно посапывая на другом конце провода, полковник Корж выслушал ответ Зуева не перебивая, а только поддакивая ему:
– Так… так, так… ну, ну. Что ж… Если не кривишь душой, то я очень доволен, что дело обходится без душевного конфликта. Конечно, немножко по самолюбию ударили, и скрывать ты это не умеешь. Да и не нужно… Чего там! Сами понимаем, когда по ступенькам пихают нас в шею. Бывает, бывает на службе и похуже. Но твое спокойствие я одобряю. Тем более, если насчет учебы ты говорил серьезно, – так, может, оно к лучшему? А? Как думаешь? – И, не дослушав до конца ответа, полковник Корж, как бы еще раз одобрительно похлопав по плечу с другого конца провода, спросил: – Ну, а как новый? Приглядывается? Я его не знаю, видел всего полчаса, но аттестации хорошие. Человек бывалый и вояка, по всему видать, стоящий. Гвардия, одним словом. Я думаю – сработаетесь.
Деликатный, но все же щекотливый этот разговор в следующие дни принес свои плоды. Зуев быстро освоился со своим новым положением. К немалому удивлению майора Гриднева, между подполковником Новиковым и его заместителем Зуевым быстро установились ровные отношения, хотя и не выходившие за пределы уставных норм. На все вопросы Новикова – а их было поначалу много – Зуев всегда давал исчерпывающие ответы. Он обстоятельно характеризовал людей, обстановку, экономическое состояние района. Они вдвоем несколько раз побывали в глубинках. Зуев откровенно хвастался своими «Орлами», когда они, вместе посетив саперов, наблюдали их работу, и это нравилось новому военкому. Но ближе, чем требовало дело, Зуев все же не подпускал к себе своего начальника. И тот тоже не лез в душу, не интересовался или действительно не знал ни семейного положения, ни личных интересов. В разговорах ни разу ничего такого не касался.
А майор Зуев переживал очень важный этап в своей еще совсем молодой жизни.. Главным интересом его в это время стала история… Но не как предмет, необходимый для освоения программы аспирантских занятий, а как наука, полная многообразных и увлекательнейших познаний. Он узнавал тысячи фактов давнопрошедшего. Но и не углублялся в эти чащобы ради них самих. Забираясь в глубь времен, он не отрывался от трудной, но уже кипевшей вокруг него послевоенной созидательной жизни, все яснее понимал современность, могущество великих идей коммунизма, поднимавших народ на борьбу с небывало тяжелыми последствиями только-только отгремевшей войны.
Знания нужны были ему совсем не для экзаменов и степеней. Увлекаясь, он далеко отклонялся в сторону от плана и программы занятий. Он был похож на охотника по призванию, следопыта, который способен несколько суток брести по бурелому и бездорожью за диковинной дичью, которой практически, может быть, и грош цена.
