Текст книги "Дом родной"

Автор книги: Петр Вершигора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

Придя к себе, в общежитие гостиницы ЦДКА, Зуев, лежа на койке, внимательно рассматривал программу. С тревогой он ощутил и, выверяя по вопросам и подвопросам свои знания, даже обнаружил, что все занятия, самообразование, которыми он так увлекся в Подвышкове, все же недостаточны, чтобы предстать перед комиссией для сдачи кандидатского минимума. И дело это канительное, оно требовало много дисциплинированного труда и времени.

А мысль о «нашем генерале» уже сверлила мозг. Да, пора было рассказать людям, а может быть, и будущим поколениям – вот тем детям, которые еще не родились, что же такое была для России война. Именно сейчас рассказать, когда мирная жизнь медленно и трудно, но все же двинулась вперед. И нельзя было ждать, пока она совсем войдет в берега… Позади нее, как за тяжело груженной баржей, отчаливающей от берега, еще клокотали буруны только что прошедшего. Тяжкие и героические дела войны. Но это была уже история. Берег медленно отходил. Волны страстей и заблуждений постепенно стихали, хотя их гребни еще хорошо были видны. О них шумели во всех уголках страны, спорили на кафедрах, рассказывали на привалах, пристанях и разрушенных вокзалах, о них «травили» в портах моряки и балагурили трактористы и шоферы – бывшие танкисты Рыбалки и Катукова, о них чинно и витиевато говорили на заседаниях ООН и в парламентах.

И перед Зуевым вставал родной и дорогой образ полковника Коржа, который из-за Инночкина плеча кивал головой: «Э-э-э, хлопцы… Я вже третью кампанию ломаю. Так я вам скажу, нигде так не брешут, как на охоте, на рыбалке и на войне… А вже скоро и про войну нам наврут такого, что и сами себе верить перестанем».

От Инночки узнал он вскоре и о том, что по рассказам ее отца, уже действительно создаются исторические книги о героях войны. Судьба генерала Сиборова острой занозой вонзилась ему в душу. Она то уходила куда-то вглубь и глухо ныла, то вдруг вспыхивала острой, еще непривычной болью творческого воображения. Он теперь шутя сравнивал себя с Инночкой, показывая на ее живот и на свое сердце:

– Мы с тобою теперь два сапога пара. Оба беременны…

Она улыбалась и задумчиво накручивала прядь его волос на свой пальчик.

Первые дни в Москве прошли для Зуева в суматохе и хлопотах. Явившись в институт и поговорив о научном руководителе, он выяснил, что можно приступить к быстрой сдаче кандидатского минимума.

Зуев решил начать с экзамена по специальному предмету.

– Если только вы готовы, конечно, – безразлично сказал руководитель, глядя на майора, замершего в нерешительности.

– Позвольте подумать несколько дней, – сказал Зуев.

– Пожалуйста.

Те знания, которые он приобретал в порядке самообразования, обогатили его разум и сердце, развили кругозор и видение мира… И нельзя было сказать, что добывал он их хаотично и бессистемно. Нет, система в самообразовании у него была, но все же этого было недостаточно. Тут нужны были не только знания, но и их систематизация, не только глубина их, но и форма выражения. Он корпел над программами, терпеливо высиживал часы в библиотеке, добиваясь точных формулировок.

Но привычка всесторонне охватывать все вопросы, которые касались познавания неведомого, не давала ему сосредоточиться на суженных вопросах программы. Он чувствовал себя теперь как пловец, привыкший к плаванию по широкой и свободной глади озера или могучей реки, которого загнали в тесную воду бассейна, перегороженную узкими ленточками вопросников и с четырех сторон ограниченную бортами программ и наставлений.

Отчаявшись, он вечером как-то зашел к Башкирцевым.

Они были дома. Профессор встретил его подчеркнуто вежливо и даже радушно. Болтали обо всем: о театре, кино и пластическом искусстве. Но, видимо, быстро обнаружив небольшую осведомленность в этих видах художества, затруднительных для человека, живущего вдали от больших городов, Башкирцев перешел на литературу.

Это было более доступное для каждого грамотного человека дело. «Искусство провинциалов, – кисло подумал Зуев. – Тактичный тестюшка выпал мне на долю, ученый, черти б его драли. Ишь как заливает».

Говорили об Эренбурге и Симонове, Фадееве, недавно напечатавшем первые главы «Молодой гвардии».

Вскоре профессор ушел. Зуев рассказал Инночке о своих затруднениях со сдачей первого экзамена. Она вскинула на него удивленные глаза:

– Боже мой… неужели ты всерьез? Да ведь это очень легко можно устроить. И без мировой трагедии. И главное, по поводу чего? Глупышка. – Она быстро подошла к телефону, набрала номер:

– Иван Семенович… это я. Здравствуйте. Скажите, дорогой, у вас есть кто в пединституте… ну, из вершителей судеб? Сами там ведете кафедру? Вот новость. Мне нужна ваша протекция. Не мне, конечно, но одному нужно… человеку. Нет, берите выше… И головой ручаюсь за его познания, соответствующие гораздо большему, чем кандидатский минимум. Но товарищ живет в провинции и иногда затрудняется в нашей научной терминологии… Нет, нет, не практики, а тактики последних лет. Одним словом, надо освободить его от этих никому не нужных формальностей. Значит, обеспечите? Да?

Затем Инночка долго слушала, только поддакивая нечленораздельными междометиями. Голова ее опускалась ниже и ниже, Инночку все больше и больше охватывало раздраженное упрямство.

– А вы такой же неисправимый ловелас! Ну, я понимаю, не все, конечно, на свете прямо обусловлено. Но в нашем разговоре вы без всяких знаков препинания и тире перешли к делу. Ах, не связываете? – с ехидной вкрадчивостью переспросила она. – Ну что же, и на этом спасибо. Поговорим, поговорим. Так я надеюсь на вашу помощь и содействие. Товарищ к вам зайдет. Назовите время.

Инночка черкнула карандашом в записной книжке, висевшей возле телефона.

Зуев, слушая этот разговор, морщился, ерошил волосы, кисло улыбался, но молчал.

7

Вскоре Зуев отправился в институт. Потолкался по шумным коридорам, по круглому помпезному вестибюлю с колоннадой, где сновали студенты, посмотрел, как изредка среди них, как броненосцы среди рыбачьих лодок, проплывали важные профессора и стремительно неслись доценты. Он с обостренным чувством любопытства и со щемящей завистью наблюдал за жизнью и пульсом когда-то родного, а сейчас такого далекого института. В этой студенческой толпе было новое, необычное, тревожащее. Первое, что удалось Зуеву отметить и что отличало студенческую послевоенную толпу от довоенной, это подавляющее большинство девушек. И до войны в этом институте их было больше половины, сейчас же мужчин насчитывались просто единицы. Второе различие было возрастное: до войны девчата хотя и составляли большинство, но хлопцы были им ровесники. Теперь же мужчины, изредка мелькавшие среди огромной толпы девушек, резко выделялись; все как на подбор фронтовики – люди если не пожилые, то основательно потрепанные жизнью, худощавые, с морщинистыми щеками, твердой и немного медлительной походкой, серьезными, деловыми лицами. Немало среди них было инвалидов.

Побродив по коридорам института, Зуев присел на подоконник и стал просматривать газету. Одна смена учащихся, видимо, кончила занятия. Студенты усталой, торопливой гурьбой валили мимо него, а новая смена – с еще свежими лицами – прогуливалась. Несколько любопытных, как сороки, неумолчно болтавших девчат явно заинтересовались Зуевым. Они начали прогуливаться накоротке взад-вперед, бросая на него любопытные взгляды. Наш герой почувствовал себя неловко, встал с подоконника, пошел на кафедру. Там он быстро разыскал Ивана Семеновича Саранцева, к которому у него была записка от Инночки, вложенная в именной конверт профессора Башкирцева.

Саранцев принял Зуева вежливо, даже подчеркнуто вежливо.

И с первых же слов Зуев понял, что Инночка звонила Саранцеву еще раз, потому что, как только Зуев назвал свою фамилию, Иван Семенович быстро встал и, сбрасывая пенсне с хрящеватого носа, вышел из-за стола ему навстречу.

Учтиво пригласив посетителя присесть в кресло, он издалека начал «прощупывающий разговор». Так про себя определил Зуев общие вопросы, сыпавшиеся буквально десятками.

В них не было ничего обидного: он спрашивал Зуева преимущественно по программе, упоминались фамилии авторов известных учебников, проблематика не шла дальше статей в специальных журналах и материалов, начавших появляться в последний год войны и после победы в «Большевике», «Историческом журнале», «Вопросах экономики» и других постепенно возрождавшихся изданиях. Зуеву была понятна и совсем не обидна все более обнажавшаяся цель этого разговора. Ивану Семеновичу, естественно, хотелось узнать, кто же перед ним сидит, прежде чем в ускоренном порядке принять экзамен по специальности. Но постепенно в сухие обычные вопросы стали вплетаться ласково-двусмысленные сентенции.

– Воины, эх войны, богатыри русские. – И, перестав спрашивать, Иван Семенович заговорил сам.

Он высказал Зуеву свое восхищение молодежью, вернувшейся с фронтов:

– Напористый народ. Это не просто студенты, перекочевавшие с одного факультета на другой… Ну конечно же – люди повидали Европу. Напоминает ситуацию… вскормившую декабристов.

– Хлебнули фронтовой жизни, – поддакнул Зуев. – А ситуации и в помине нет.

Из-под очков блеснул быстрый оценивающий взгляд. Стрельнул в собеседника и сразу погас.

– М-м-да… Но ведь я в том смысле, как у Некрасова о женах декабристов, – перевел он вдруг рискованный намек в морально-этическую плоскость. – Ведь и вашему брату нужны те, кто залечивает, так сказать, душевные раны… ну… боевые подруги и так далее.

Но Саранцев просчитался. Зуев побледнел. Заметив это, Саранцев сдержанно улыбнулся и сухим тоном экзаменатора продолжал:

– Так вот, чтобы закончить нашу сегодняшнюю встречу… Думаю, что просьба Инны Евгеньевны вполне обоснована. Экзамены ваши мы примем. К защите допустим.

– Когда прикажете явиться для сдачи? – спросил Зуев, обрадовавшись, что колковатый и немного жавший его, как костюм с чужого плеча, разговор закончен.

– А вы уже сдали, товарищ… – Саранцев быстро глянул в письмецо Инночки, лежавшее у него на столе, – Зуев.

Изумленный майор встал и, не зная даже что сказать, развел руками. Что-то было в этом – не в этой фразе, а в самом факте – не только нерадостное, но – чем больше длилась неловкая пауза – оскорбительное.

Профессор смотрел прямо в глаза стоявшему перед ним фронтовику, смотрел открыто и, как показалось Зуеву, нагловато, ожидая благодарности, выражения почтения или, во всяком случае, вежливого поклона. Но Зуев молчал. А так как пауза явно затянулась, он, отвернувшись в сторону, подошел к окну и, глядя на улицу, скрипнул зубами, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не взорваться.

К науке, к знаниям он до сих пор относился как к святыне. Он подходил к серьезным ученым трудам бережно, с глубоким уважением и любовью. Как крестьянин относится к хлебу – целуя его, если нечаянно уронит на пол, собирая каждую кроху со стола и с пригоршни бережно опрокидывая себе или детям в рот, – так и наш аспирант не мог говорить о научных знаниях пренебрежительно, безразлично, походя. Даже к авторам ученых трудов, философских трактатов и систем, чьи научные положения он критиковал, не соглашаясь с ними, он все же относился с уважением.

«А здесь топчут свой хлеб, швыряют его в болото болтовни», – зло подумал он.

Может быть, позже, когда он понял, что погорячился чрезмерно и во многом запоздало раскаялся, появилась и ревность: подспудная и скрытая от него самого… Но возмущение это было искренним и причины, надо сказать, достаточно основательными. Стоя спиной к профессору и глядя в окно, он чувствовал, как тот с недоумением смотрит ему в затылок и даже, возможно, разводит руками, не понимая, что случилось с этим вначале корректным и вполне вежливым военным. Ощущая возрастающую неловкость, Зуев все же никак не мог повернуться и взглянуть на этого ставшего ему вдруг омерзительным человека. Он так и не повернулся к столу. Он только плюнул и вышел вон.

С досады он уединился в гостинице ЦДКА и просидел в ней безвыездно дня четыре, пока, наконец, встревоженная его отсутствием и информированная, видимо, черт знает как профессором Саранцевым Инночка не примчалась к нему. Увидев Зуева – невыспавшегося, небритого, без кителя, в одних бриджах, с натянутыми на них носками, полулежавшего на кровати, – поглядев на разбросанные везде – по тумбочкам, на столе, на ковре, под кроватью – книги, журналы и учебники, она остановилась в дверях как вкопанная. И вдруг звонко расхохоталась:

– Боже мой, рыжий без конца ворчит на наше поколение… Ему не нравится, что среди нас мало идеалистов. Одного такого идеального дурачка, как ты, по-моему, вполне достаточно, чтобы смыть все пятна себялюбия и тупого практицизма со всех моих сверстников.

– Инка, я прошу тебя, перестань, – сказал сквозь зубы Зуев и отвернулся к стенке.

Она, видимо, чуткой душой будущей матери поняла, что над ним сейчас нельзя насмехаться. И замолчала. Быстро скинула пальто, повесила его в шкаф, хозяйственным взглядом окинула комнату, подошла к постели, быстро-быстро, как белка в дупле, навела порядок, подобрала книги с полу, сложила их в стопку на столе, присела на краешек постели и, мягко, осторожно вынув из его руки конспекты, задумчиво стала их просматривать. Потом посмотрела ему серьезно в глаза и тихо сказала, покусывая карандаш:

– Если правду говорить, то я тебя буду уважать за это еще больше. Ты, Петр, настоящий человек. Недаром тебе и имя библейское дали… Камень.

– Соответственно характеру, что ли? – криво ухмыльнулся Зуев.

– Нет, не совсем, – сказала она. – Камень только твердый. Зимой холодный, на солнце теплый, ко всему безразличный.

– А я?

– А ты – то умный, то глупый, то серьезный, то легкомысленный. Но жить нам… – Она вдруг осеклась, словно нечаянно притронулась рукой к раскаленному железу. И задумчиво продолжала: – Да, нелегко тебе будет жить с таким характером.

Но он уже ликовал. Вскочив с постели, он сел рядом, обнял ее за талию и сказал легко и весело:

– Да я просто вспылил, сорвался. Понимаешь, надоел он мне, слизняк, своими дурацкими вопросами и таким же глупым превосходством. А потом, я и сам не понимаю… – стал оправдываться он. – Позволил себе как-то несерьезно отнестись к нашему… это не было выражено словами, не было даже особенных намеков. Но я почувствовал как-то не разумом, а… кожей. Поэтому я и вспылил.

Инночка встала и медленно прошлась по комнате. Затем остановилась перед Зуевым, запустила маленькую руку в его волосы. Откинув его голову назад и глядя ему в глаза, она недоуменно спрашивала:

– А ведь не надо было. Да? Вот сидишь теперь как медведь в берлоге…

– Нет, надо! – упрямо крикнул Зуев.

– Что это? Актерство? Поза? Или истинная потребность всегда переступать границы условного?

– Да понимаешь ли…

– Понимаю… понимаю, очень хорошо понимаю. Но скажи мне, ведь это же очень трудно, правда? Не принимать компромиссов даже и в мелочах будней, превращать будничное в вечный праздник. Послушай, милый… в тебе есть что-то таинственное, грозно-романтическое, неизведанное… Но я знаю – значительное, большое.

Зуев встал, счастливый, смеющийся, и молча обнял ее. Целуя ее лицо, шею, плечи, он на мгновение задохнулся и замер. Так они стояли несколько секунд. Не поднимая лица, запутавшегося в локонах, он спросил ее тихо:

– Ты что чувствуешь?

– Радость… – шепнула она.

– А если еще сильнее…

– Тоже радость… Обними еще покрепче. Ух, какой ты сильный все-таки, – говорила она, улыбаясь. – Теперь я поняла. Кажется, я тебя наконец поняла. Сильный человек никогда не способен стать таким негодяем, каким может оказаться человек слабый духом и убеждениями. Ты не можешь себе представить, как я буду тебя… уважать после этого случая. Хотя мне и здорово досталось из-за тебя… И от папаньки нашего досталось… – Она тихо и счастливо засмеялась. – Что же это такое? Уважение к человеку? Ты не знаешь? Или настоящая любовь это та, что всем хорошим гордится и не прощает… плохого?

– Не знаю…

– А я знаю. Это, понимаешь, как бы тебе сказать… это не потакать его слабостям. Вот что такое уважение к человеку и особенно к человеку любимому.

– Послушай, Инок. А он как, этот Саранцев, он что, подлец или дурак ученый? Или просто неумный, бестактный человек?

Инночка отошла в сторону и долго не отвечала.

– Как бы тебе сказать. Вот все понимаешь, а сказать трудно. Видимо, мало вызубрить всего Даля, Ушакова, читать Марра и слушать Мещанинова…

– Да, в таких делах ох как у нас с тобою голова и сердце говорят одним языком: простым и малограмотным. А книжные знания тут могут часто и помешать.

– Ишь ты какой… Так о чем мы? Вот, кажется, поймала я эту мысль. Слушай, бывают дураки – не подлецы, а так сказать глупые, сверхдисциплинированные формалисты. Бывают подлецы умницы… понимаешь, с разумом, таким же вот подлым, как их натура, – эти самые страшные. Но все же чаще всего встречается комбинация дурака и подлеца. В одном человеке… этакий химический сплав глупости, ограниченности, хитрости и подлости. Понял?

Но Зуев не думал уже о Саранцеве. Он знал одно: что его, Зуева, любят не только плотской любовью, но уважают. И никогда не предполагал, что это до такой степени значительно. И так возвышает, черт побери!

После этой встречи отношения с Инной Башкирцевой стали ровнее. Страсть не перегорела, нет, а вошла в колею. Возможно, она была обуздана ее материнством, но главное – зарождалась дружба. Могучая дружба – самое честное и истинное человеческое чувство.

Любовь только плотская чаще всего бывает похожа на вражду. Человечной она становится лишь тогда, когда входит в могучее русло привязанности. Вот как его родная Иволга: в половодье она бурно течет из Брянских лесов, несет огромные массы растаявшего снега. Сейчас он и Инна были как летние зеркальные озера – тихие, бескрайние и в глубинах своих могучие.

Через несколько дней Зуев взял ходатайство из института с просьбой допустить его в архив.

– Вы уже, небось, о теме диссертации подумываете?.. – спросил Саранцев, поблескивая стеклами пенсне.

– Так точно…

– Война, конечно?

Зуев утвердительно кивнул головой.

– Сейчас многие интересуются этой темой. Особенно активничают партизаны. Публикуют даже… партизанские байки. Но научного, объективного освещения пока незаметно.

Позже Зуев узнал, что Саранцев сам действовал где-то в Клетнянских лесах.

Получив бумагу, наш аспирант отправился в архив. Хотя Зуев имел некоторое представление об этом учреждении еще до войны, когда работал над дипломом, он растерялся. Никогда не думал, что потоки крови и бесчисленные страдания на войне могут прибить к мирным берегам такую уйму бумаги!

Но как же здесь разыскать письмо немца, найденное в могиле?

И он запросил все, что так или иначе было связано с действиями армейской оперативной группы генерала Сиборова.

Архивариус, пожилая женщина с молодым лицом, внимательно выслушала его, принесла несколько папок. И начинающий исследователь сел их изучать. Это были снабженческие дела, скупые оперативные сводки, составленные до того, как боевую группу отрезали немцы, разведдонесения, несколько шифровок.

Словом, не густо!

Но все же общая картина восстанавливалась, приобретала более внятные очертания.

«Ведь вот, скажите пожалуйста, бумага она бумага и есть. А для истории – это как глыба гранита, – размышлял Зуев, рассматривая директиву командующего фронтом генералу Сиборову на прорыв. – Глыба гранита! А не она ли придавила этих чудесных ребят, из которых жив остался один Иванов?»

Начали попадаться и отдельные бумаги, касающиеся действий Сиборова в тылу врага. Вот листовка, где от имени фюрера немецкое командование предлагает Сиборову почетную капитуляцию: сохранить личное оружие, награды, форму. Но как она попала из тыла врага сюда, в архив? Значит?.. А что значит? То, что даже в безвыходные дни какая-то связь была. А может быть, листовку передал спасшийся Иванов? Ну, это мы у него самого выясним.

И вот первая находка. Где-то в середине дела суровой ниткой было вшито небольшое, неприметное какое-то письмо и конверт с лаконичным адресом:

«Верховному Главнокомандующему. Не могу воспользоваться присланным за мною самолетом. Разделяю судьбу моих солдат. Самолетом отправляются тяжело раненные офицеры. Генерал Сиборов».

Зуев долго рассматривал письмо и конверт. На них никакой пометки. Дошло ли письмо до адресата? Кажется, дошло. Конверт вскрыт. Кто мог бы, кроме адресата, таким резким движением разорвать конверт? Помимо того, на нем ни одного штемпеля. Значит, прибыло тем же самолетом, который вместо генерала доставил раненых. Теперь дата. И Зуев даже вздрогнул. Даты на письме и на листовке совпадали. Вот какой чести был удостоен герой! В один день сделали ему два почетных предложения. Но он выбрал третье!

«Да, честь, за которую платят жизнью!»

Историк тяжело задумался, словно стоял сейчас в почетном карауле.

– Нашли? – послышался тихий шепот.

Зуев поднял голову. Это была хранительница фондов, седая с моложавым лицом. Зуев не замечал, конечно, что она походила на сестру в детском садике, которая внимательно следит за стайкой детей. Только эти седоватые дети не шалили, не галдели. Бегали только их глаза да шелестели страницы. Да еще у нянюшки был халат не белый, а синий.

– Кое-что нашел. Но не то, что искал.

– А что искали? – спросила хранительница фондов.

– Письмо немецкого коммуниста, найденное в могиле генерала Сиборова.

– Трудная задача… но поищем.

Только через две недели поисков письмо немца было в дрожащей руке Зуева. В письме говорилось:

«Я, Гуго Боймлер из Гамбурга, ставший по заданию Эрнста Тельмана ефрейтором СС, понимаю, что в моих руках тайна, которую будут долго искать наши русские товарищи. Знаю также, что я не доживу до конца этой войны. Поэтому единственный выход для моей совести солдата – написать обо всем. Я думаю, мне удастся оставить это письмо в могиле. О нем не знает ни один человек на свете. Вернее, знает этот русский, которого расстреляют. Я вызвался исполнить это и оберст Шмидке дал команду. Не думаю, что мне удастся, но все же попытаюсь устроить ему побег. Но если не удастся, то я хотя бы помогу ему принять легкую смерть. Пусть никто не клянет меня за это. Этот человек еще раньше приговорил себя к ней… но для него не хватило патрона…»

В письме не все совпадало с рассказом капитана Иванова. Но главное – оба говорили почти одинаковыми словами. Да, последний патрон в личном оружии генерала, которое ему обещал сохранить сам Гитлер, был один на двоих. Факты, освещенные разными людьми, были налицо. Они как бы выстраивались шеренгой неотступно шагающих за своим командармом солдат, тяжелое предсмертное дыхание безвестных героев слышалось историку в тиши архива. И он начал мысленно восстанавливать картину.

Гитлер, конечно, пришел в бешенство. Взять скифа живьем! Во что бы то ни стало! Эта немаловажная задача и была возложена лично фюрером на блестящего и безжалостного молодого оберста – нового человека новой немецкой военной школы, которой и предстояло покорить весь мир. Фюрер потребовал во что бы то ни стало взять Сиборова живьем. «Это вполне можно понять с точки зрения военной психологии…» – подумал Зуев. Влюбленный в свою «божественную интуицию», Гитлер, очевидно, был уверен, что как только этого варвара доставят к нему, он лаской, угрозой, хитростью, пыткой, наконец, выманит, вырвет у него психологический секрет таинственной восточной стратегии. Он по его глазам прочтет, какую гениальную идею надо будет вложить в свои приказы этим олухам Браухичу, Гудериану. Надо только его поймать… пронзить взглядом – и все станет ясно.

Да, наверняка это было так! Не в деталях, но в основном.

Но на стороне Зуева было превосходство исследователя, судьи. Главное – не увлекаться. Быть беспристрастным, объективным.

Если бы фашистские офицеры, которым Гитлер поручил разгром и пленение Сиборова, знали уязвимые места генерала и промахи, о которых уже начинал догадываться Зуев, они, может быть, не придавали бы такого значения всей этой операции. Но в их воспаленной фантазии он вырастал в символ непобедимости. Не советского народа. Нет! До этой категории им так и не удалось подняться. И потому неколебимое боевое упорство небольшой группы, обреченной на явную гибель, все же вырастало в символ. Немецкими генералами владел уже не военный расчет, а инстинктивный азарт, в котором есть и злоба, и любопытство, и состязание, и подстегнутая всем этим недобрая тупая воля.

«А так ли?» – подумал Зуев. И он снова перечитал все архивные папки от начала до конца. Да, похоже, что именно так.

Тут мысленное восстановление всей трагической обстановки зашло в тупик. Зуев вспомнил следователя на площади у церквушки, минеров с их инструментами, напоминающими снасти рыбаков. Ему показалось, что он сейчас выглядит как тот следователь, который держал в руках череп и легонько выковыривал из него слипшуюся окоченевшую землю.

«Ну да. Но тот нашел, что искал. Пулю тульского пистолета Токарева. А я?» И Зуев уже в третий раз взял личное дело генерала. Стал вникать в его биографию. И ничего не нашел в ней. «Опять попал в тупик. Не та ли это пуля – для меня?.. – подумал Зуев. – И найду ли я ее когда-нибудь… Нет. Хватит на сегодня. Надо еще поискать и посоветоваться со знающими людьми. С полковником Коржем… И поконсультироваться со Швыдченкой. Мы с ним все больше насчет бычков да люпина. А о его боевом опыте как-то не говорили. А мужик определенно с головой. На войне ведь тоже многое продумал».

И Зуев, закончив необходимые выписки, попросил сделать точный перевод письма Гуго Боймлера и вернулся снова к сдаче кандидатского минимума.

В Москве Зуев пробыл более месяца, положенного ему как заочнику. Как-то раз он заговорил с Инной о женитьбе. Но она снова не поддержала этого разговора. Шутя объявила себя сторонницей свободной любви.

– Перестань, дружок, – сказал Зуев.

– А почему? Я ведь человек с подстреленным крылом.

– Брось. Не хочешь об этом – не будем говорить, а зачем болтать чепуху. Да, да, чепуху!

– Да, может быть, и не стоит… Но не будем и торопиться, милый. Я уже однажды поторопилась.

В конце месяца он легко и без напряжения сдал экзамены. Теперь уже их принимала целая комиссия под председательством завкафедрой. Инночка, улыбаясь, предварительно сообщила ему, что именно в этом месяце навели порядок в этом деле.

– Раньше можно было принимать единолично. Так сказать, последствия войны, – подтвердил профессор Башкирцев, сославшись на специальный циркуляр.

– Прохлопал момент – теперь отдувайся, – пошутила Инна. – Ну, ну, не буду, не буду.

Саранцев со снисходительным вниманием, похожим на поведение побитого пса, слушал ровные, вдумчивые, неторопливые ответы экзаменующегося. И когда уже была поставлена отличная отметка и совершенно на равной ноге экзаменующийся беседовал с экзаменаторами, тот не удержался и бросил язвительную реплику:

– Вы много потрудились во имя сохранения чести вашей. А стоило ли?

Зуев побагровел и сжал кулак. Когда немного отошел и понял, что теперь не сорвется, тихо сказал профессору:

– Вы вот что. Больше никогда не пользуйтесь положением экзаменатора…

– А то что будет? – нагловато спросил тот.

– А то будет… что я… мог бы в прошлый раз и наплевать на субординацию.

– Мм-да, – пожевал губами тот.

– Вот то-то же. И, глядя на вас, вспоминаю одну цитату: вам не пришлось бы вести себя с победоносным видом пуделя, нашкодившего на ковре. Желаю здравствовать.

На другой день Зуев уехал. Подъезжая к родным местам, он почувствовал, как властно захватили его дела и жизнь родного района. Сидя у окна старенького классного вагона, слушая громкий перестук колес, майор смотрел на родные поля и леса, где каждый изгиб горизонта был знаком ему и то умилял, то тревожил, то звал куда-то. Вон там, за косой полоской леса – колхоз «Заря», а правее – Мартемьяновские хутора, где живет Шамрай со своей Манькой Куцей… А левее показавшейся фабричной трубы, в далекой дымке, мерещилась Зуеву ровная улица Орлов. «Надо будет завтра же смотаться туда к саперам… Да заодно еще порасспросить Иванова насчет генерала Сиборова».

Наконец показался милый сердцу Подвышков. Замелькали за окном домишки и, как заноза, мелькнула Зойкина хата. Заныло, защемило в груди. Чтобы отвлечься, Зуев с усилием стал думать об институте. Противоположные чувства охватывали его всегда, когда он возвращался к мыслям о Зойкиной судьбе, как бы вставшей на его пути. И презрение, и жалость, и озабоченность, и осторожность – боязнь за свою репутацию, и неловкость перед Инной, от которой, что там ни говори, он все же недопустимо долго скрывал все это.

Понимая, что тут ничего нового не выдумаешь, он заставил себя переключить свои раздумья на ученый мир в Москве. О нем тоже думалось горьковато. «Наука там не то, что здесь, для нас… там есть и такие, что ставят знак равенства между нею и собственной карьерой». Вспомнил он и прощание. Инночка не выказывала ни своих волнений, ни озабоченности. Прощались просто, как друзья. Но все же не как муж с женой. Он сказал ей об этом. Она улыбнулась.

– А как же ты хотел? Ведь есть же у тебя тайна – тайна от меня… И эта тайна – женщина?

И Зуев понял, что надо сказать ей о Зойке все. И он наконец рассказал. Заговорил он ровно и как-то бесстрастно, и видел, как потрясенная Инна слушала, вся впившись глазами в его лицо. Когда он замолчал, они долго ходили по перрону, не говоря ни слова. Черный призрак войны словно прошел между ними и той, третьей. Он ворвался в мирную, казалось уже устанавливающуюся жизнь.

Инна вздохнула:

– Бедная, бедная…

Еще помолчали.

– Послушай, а она любила его?

– Шамрая? – мрачно спросил Зуев.

– Да нет. Этого… немца…

– Не знаю.

– Как же ты не знаешь? Ты ведь – друг.

– Я не говорил с ней по душам ни разу.

– Ни разу не поговорил? Странно. Откуда ты все знаешь о ней? Люди? Молва?

– Нет… дневники она дала свои читать нам… с Шамраем.

– А-а-а…

И только когда он взялся за поручень вагона и они, уже прощаясь, поцеловались, она, склонив голову к нему на плечо, тихо сказала:

– Ну, признайся. Ты ведь продолжаешь любить ее, – и, удерживая его вздрогнувшие в протесте плечи, прошептала:. – Молчи, молчи. Мне не надо. Ты хоть сам себе признайся. Так будет легче. Нам всем легче.

Зуев ничего не ответил ей. Он только еще сильнее целовал ее локоны и губы на прощание и не мог наглядеться из окна двинувшегося вагона на ее печальное лицо, на щеках которого он впервые видел блестящие ручейки слез.

Сразу по приезде домой он решил разрубить многие узлы и узелки своей жизни и работы. Надо было получить консультацию Швыдченки и окончательно утвердиться в своих соображениях о судьбе генерала Сиборова. Что-то тянуло его и в Орлы и к Евсеевне; он понял: хотелось взглянуть на грядки с таинственным люпином.