Текст книги "Дом родной"
Автор книги: Петр Вершигора
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)
«Эге, браток, гладко говоришь, – Зуев пригнулся к рулю. – Но все же наш полковник Корж хлестче сказанул бы… и покороче. А в общем правильно, все мы так думаем: полковник – по-солдатски, начфин – по-профессорски!»
Они замолчали. Каждый размышлял о чем-то своем; горьком и несбыточном… а может быть, и сладком, но безвозвратном.
Майор вздохнул, потянулся и достал из огромной кожаной папки-портфеля большую книгу в сафьяновом переплете. Зуева вначале привлекла кожаная папка с тисненой на ней каравеллой. «…Тоже… трофейщик, видать». Он скосил глаза на пассажира.
Но «трофейщик» не заметил неприязненного взгляда. Положив огромную книгу себе на колени, он откинулся на спинку сиденья и стал листать ее. Книга оказалась роскошно изданным собранием репродукций. Он медленно переворачивал страницы альбома и, не отрываясь, как-то по-особенному рассматривал репродукции, словно гладил их глазами. Зуев замедлил ход машины и изредка бросал косые взгляды на страницы альбома. Живопись удивительной яркости и красоты мелькала перед глазами. Интендант то подымал, то опускал свою тяжелую ношу, а затем, перестав листать, долго не отрывал рыжих, широко открытых глаз от одной из репродукций. Машина ритмично покачивалась на огромных клетках автострады, и казалось: он баюкал тяжелую книгу, как мать баюкает любимое дитя.
Зуев тоже откинулся на сиденье и, вытянув шею, взглянул через плечо пассажира на картину, так привлекшую внимание майора. Там изображена была мадонна с младенцем Иисусом на руках. На повороте Зуев еще раз посмотрел на соседа. И когда тот наконец оторвал взгляд от репродукции, Зуева поразили глаза начфина: они сузились, потеплели, стали темно-каштановыми от подернувшей их влаги; нежность и скорбь как бы слились в его взгляде.
Стемнело. Зуев сбавил ход, включил фары. Замерцало зеленое освещение приборов. Лицо путника резко постарело. Майор давно уже захлопнул книгу и перебросил ее через плечо на заднее сиденье. Дальше он всю дорогу молчал, низко опустив голову. Пустая кожа подбородка нависла на целлулоидный подворотничок, майор, казалось, задремал. Около полуночи замерцали отдаленные огни города. Они теплились, падая вниз, сбегая наискось, скупо обозначая пунктирами разбросанные по холмам улицы и магистрали.
Расставаясь возле городской комендатуры, майор вяло пожал руку хозяину машины:
– Да, кстати… Будете в Москве, премилости прошу. – И, попросив зажечь в кузове свет, вырвал из большого блокнота листок с печатным титулом вверху.
Уже когда спутник ушел, Зуев прочел с изумлением:
«Член-корреспондент Академии художеств СССР, профессор Башкирцев Евгений Николаевич. Москва, Б. Калужская, д. 16, кв. 119, телефон…»
На следующий день, поколесив по холмам Дрездена, капитан Зуев взял курс на юг. И уже к вечеру, когда «зумаш» пересекала границу Чехословакии, он вдруг обнаружил на заднем сиденье машины толстый альбом в сафьяновом переплете. Он с удивлением подумал. «Откуда взялся у меня этот трофей? Ах, да, профессор…» – вспомнил он. Это была «История искусств в иллюстрациях» – сборник красочных репродукций с картин, преимущественно Дрезденской галереи. Зуев быстро нашел ту самую картину, на которую так долго и внимательно смотрел его вчерашний пассажир. Их было несколько, мадонн, – мало похожих на святых, а просто молодых матерей с младенцами разных возрастов. Особенно его внимание привлекла мадонна на фоне гор и зелени – прекрасная женщина с чуть заметной улыбкой сомкнутых губ, яркое воплощение материнского счастья и удовлетворенности исполненным долгом. Глядя на этот символ вечности человеческого рода, Петр Зуев задумался: «Война, в конечном счете, страшна не только жертвами на поле брани, тысячами могил и пеплом жилищ. Это ее хлеб и право – пожирать молодых и сильных, старых и беспомощных. Она страшна и тем, что, даже отгремев и склонив долу свои черные знамена, не хочет умирать сама. Она еще долго и смрадно будет чадить в душах людей, отравляя их мирную жизнь… Тысячи людей, навсегда вышибленных из седла, миллионы разрушенных семей, искореженные, чуть живые тела, а еще хуже – душевные инвалиды со здоровыми телами, алкоголики с мутным безразличием в глазах, безотцовщина ребятишек…»
Но при взгляде на творение Рафаэля Зуев впервые почувствовал еще одно, как будто совсем незаметное, страшное последствие войны для народа, нации, человечества: «…Это незачатые сыновья…»
Все это, прошедшее перед мысленным взором, показалось ему тогда неизмеримо страшнее, чем взорванный завод или разбомбленная улица.
К вечеру Зуев пересек границу Чехословакии. Горы Судет – красивые, но чужие – розовели закатом. Он увидел радушный народ. Этот народ был все еще празднично восторжен. Казалось, тут всюду устраивались торжества специально в честь приезда нашего путешественника.
В Хебе он заехал к местным властям. Надо было пополнить запас бензина. Во дворе Народного Выбора стояли еще две машины. Их заправляли.
– Долгонько что-то они празднуют чужую победу, – резанул раненый танкист, нимало не стесняясь толстого председателя Народного Выбора. Тот вежливо оглянулся и, видимо, не поняв русских слов или русской прямоты, пригласил офицеров к себе в кабинет. Там он разлил по крохотным, чудесного гранения хрустальным наперсткам нечто спиртное. – Ну, если такими дозами праздновать – тогда можно, – засмеялся Зуев, пытаясь сгладить бестактность танкиста. – А работать когда же все-таки?!
Толстый чех радушно и вежливо улыбнулся, сияя как кнедлик в масле.
Но на следующее утро Зуев убедился, что и он и танкист – оба были неправы. Удивительными техниками оказались чехи. По инициативе толстяка – головы Народного Выбора – машина капитана была отправлена в мастерские. Там с рассвета четверо чехов и один судетский немец колдовали над ней и к полудню довели до высшей степени лоска.
Мастера от денег отказались. Плату махоркой приняли и долго кашляли после самокрутки, которой угостил их напоследок бравый капитан. Они все смотрели ему вслед слезившимися глазами и мотали головами, словно их кусали комары.
Побывав мимоходом в Праге, Зуев взял обратный курс на север. С каким-то особым, чисто крестьянским любопытством пограничник-словак в Децине расспрашивал его о значении отдельных русских слов, безбожно перевирая ударения. Многократно пожимая руку, он говорил на прощанье: «Здравствуйте! Пожалюста… Здравствуйте!»
Вернувшись к Берлину, Зуев через Зееловские высоты взял курс на Кюстрин, Лодзь, Варшаву.
Во Франкфурте-на-Одере длинная кишка теплушек замерла на пятом или шестом пути. Немецкие военнопленные убирались восвояси. Капитан подогнал машину к путям и остановился, выбирая место, где можно было бы перейти к перрону по временному настилу. Здоровые парни, краснощекие, все в ватниках русского происхождения, резко выделялись в толпе гражданских немцев, сновавших по перрону. Приглядываясь к тем и другим, Зуев отметил одну черту: почти у всех бывших военнопленных не было виноватых, бегающих глаз. Они смотрели прямо и открыто, словно познали что-то новое, недоступное еще в те дни германскому народу, потерпевшему катастрофу и начинавшему глубоко сознавать свою трагедию. А эти уже прошли горнило искупления. Но он заметил и другое, что объединяло всех: все ели, жевали на ходу, и одинаково жадно. Подошедший к нему капитан с черными кантами и молотками инженера на погонах («из офицерского патруля», – догадался Зуев), как бывает часто с вояками, особенно в чужой стране, быстро познакомился с земляком. Узнав, что Зуев едет домой, порылся в объемистом бумажнике, достал письмо в шикарном немецком продолговатом конверте.
– Будь другом, капитан. Мимо Вязьмы прокатишь. Может, передашь, а? – пробасил он.
Заметив, как внимательно смотрит Зуев на немцев, толпящихся на перроне, инженер-капитан процедил сквозь зубы:
– Видал? Все жрут. Но заметь – это совсем не жадность голодных. Это въевшаяся, ставшая привычкой жадность людей ненасытных.
– Тут, видно, ничего не поделаешь… – снисходительно отвечал Зуев. – Переделают их…
– Только в поколениях, – сказал инженер. – А эти и в могилу такими уйдут.
У Зуева мелькнула мысль: «Не перегибаем ли?..» Но он вспомнил развалины Вязьмы и решил, что инженер имеет некоторое право на несправедливость.
Высокий рыжий немец, словно у него на голове разожгли костер, стоял широко расставив ноги и долго смотрел на диковинную машину русского капитана. Ватник на немце был коротковат, кисти рук далеко вылезали из рукавов косточки на запястьях мослаковатых рук двигались, как на шарнирах… Он флегматично жевал белую булку. Вдруг Зуев вспомнил, как он мечтал о таком ватнике как о высшем благе в октябре 1941 года. И ему стало весело. Он подмигнул инженеру, показав на этого немца.
– Да, прошло четыре года! Интересно! А нет ли в этих теплушках того самого немца, от которого и я бегал тогда без ватника и теплых штанов?
Инженер-капитан даже улыбнулся этой озорной мысли Зуева.
– А о будке и не мечтал? А? – загрохотал он густым басом.
Рыжий немец что-то, видно, понял: он вздрогнул, быстро надел пилотку, словно погасил пылающий костер на голове, взял обоим под козырек, щелкнул каблуками и тоже заулыбался. И эта расплывшаяся на веснушчатом лице улыбка вдруг показалась Зуеву знакомой – как далекий привет с родной земли, занесенный оттуда чужим, незнакомым человеком.
Инженер-капитан вдруг неожиданно шагнул к рыжему и крепко и дружелюбно хлопнул того по плечу:
– Домой? Нах хауз?
– Яволь, – щелкнул каблуками тот.
– Подучился малость? Разобрался что почем?
– Понимайт ошшень карошьо. Гут. Русь гут… Нах Дойчлянд социализмус… Я-а… – И он засмеялся весело и непринужденно. Оба русских офицера заметили, что в этом смехе не было и тени угодливости.
«Как же все изменилось, – подумал Зуев. – Нет, пожалуй, и этим людям суждено во многом перемениться. Одни уже научились прямо смотреть в глаза, другие вытряхнут из себя эту мелкую жадность, а третьи, пройдя через горнило труда и страданий, и нас поймут лучше. Нет, научится старушка Европа уважать советского человека. Научится! Недаром мы страдали, шли на штурм невероятных трудностей, недаром сознательно отказывали себе в самом необходимом. Недаром воевали… Надо, надо, чтобы и люди новых стран, примыкающие к нам, тоже заплатили эту дань будущему. Жестокую, но радостную дань. По́том и кровью! А надо ли? Может быть, они счастливее? И без этого обойдутся?» – вдруг усомнился Зуев.
Так и не решив для себя этот сложный вопрос, он козырнул капитану, захлопнул дверцу машины и задумчиво включил зажигание. Зафыркал мотор. Зуев развернул машину и, выехав к повороту, еще раз оглянулся.
Рыжий немец все стоял и улыбался. А на прощание взял под козырек.
Польские земли, которые Зуев прошел в конце 1944 года и в начале 1945 года вдоль и поперек, его интересовали мало. Он стремился скорее к родным границам, а здесь он навоевался вдоволь несколько месяцев назад.
Но и тут он увидел кое-что интересное. В народе шла борьба; старые силы цеплялись за конфедератки, замки, фольварки, им снилась Польша – галантная и галантерейная, как Франция; новые – творили демократические порядки. Шла земельная реформа. Воспрянули духом шахтеры. А быт еще был военный. Водился бимбер – так называли обыкновенную самогонку; продолжалась развитая до невероятных размеров в разрушенной войной стране спекуляция – шмуголь; немцев презрительно звали скопчаками.
Как ни торопился Зуев, после Лодзи он задержался. Из Германии на Украину гнали гурты скота. Зуев подсадил колхозного бригадира, черниговского усатого дядьку с выбритыми дублеными щеками, вспаханными глубокими морщинами. Человек он был словоохотливый и всю дорогу рассказывал о своих впечатлениях о Германии, где он пробыл почти: месяц, подбирая для родного колхоза гурт скота, равноценный тому, какой угнали фашисты из его села.
– Нам чужого не требуется. Сколько заграбили – столько, тютелька в тютельку, и отдайте, – говорил он.
– А если падет по дороге? – спросил Зуев.
– То вже наша печаль. Мы на месте отдали, хоть и не по своей воле. Значит, на ихнем проклятом месте и получать должны, спасибо нашей армии. Вот так… Ну, девчатам за труды всякого тряпья, да подушек, да тех буржуйских меховых закутанок, черными бурками они зовутся, хотя и совсем они не черные, а сивые. Разрешил… вроде за процент и за ихнюю пропащую через того Гитлера молодость. Но только в эсэсовских замках. А у народа – ни-ни.
– А себе? – искоса поглядывая на хитрого украинца, спросил Зуев.
– Себе? Себе люльку подобрал на каком-то пожарище…
– И всё?
– Всё. А навищо козакови ворота? – наполняя весь кузов машины дымом, отвечал спокойно колхозный бригадир.
Долго ехали молча.
Затем собеседник поглядел по сторонам, покачал неодобрительно головой и, видимо, вспоминая о порядках, вернее, беспорядках, виденных им между Одером и Вислой, задумчиво сказал:
– Гитлер и наш районный шеф полиции Нычипор Бамбула на евреев зря поклеп возводылы…
Зуев заинтересовался.
– Ну що воны нация торговая и, значит, паразиты. Наиздывся я по Европам… Так от где торгують… Оце так! Один мае дюжину пуговыць, другой – шкирку на дамские тухвельки, четвертый – пачек пять сигарет, и кожен хоче обмануть другого. А коло хаты нагажено, а дороги такие, что ребра на них поломаешь… И все торгують, проше пана, торгують…
Зуев даже смутился от такого откровенного шовинизма:
– А шахтеры?
– Ну, то трудящий народ. А трудящий народ везде один. Що в Расеи, що у нас, на Донце, що под тою Одрою…
– Чего же ты, бригадир, так на освобожденных братьев?
– А хиба я про братов славян? Я про мелку буржуазию. Самое подлое племя это на свете. У нас в оккупации оно тоже вылезло, как жаба весною. Бендера их крепко ожывляв… А если говорыть про полякив, то до ных мий такый упрек: дуже воны этой мелкой торговле да шпекуляции волю дають… А впрочем, то вже ихне дило… Потом покаються. Труднее им до социализму повертать будет. А сегодня – самый раз.
Зуев заметил, как прищуренный зрачок бригадира мельком скользнул по его лицу.
– Помню, как тогда, когда батьки наши с гражданской по домам попрыходылы, и у нас… во время нэпа частник полиз було…
– Что-то не верится, чтобы у нас даже во время нэпа была такая сплошная спекуляция… – возразил Зуев. – Ну, допускаю, что гнилое мещанство или еще не приспособившиеся из мелкого люда занимались этим.
– Это ты верно подметил, – подхватил бригадир. – А ведь здесь Европа… – И, отвернувшись, он ловко циркнул сквозь щербинку в передних зубах.
Зуев улыбнулся одними губами, не отрывая глаз от дороги.
– А песню тебе не доводилось слышать? – спросил бригадир. – Я в терчастях, помню, служил, под Харьковом… – Он замурлыкал навязчивый мотивчик песенки двадцатых годов, слышанной и Зуевым в детстве:
И по винтику, по кирпичику
Растащили весь этот завод…
– А еще вот: «Как родная меня мать провожала…» – улыбаясь, запел Зуев.
– Пели по праздникам… Только и я тогда совсем сопляк был. А тебе откуда это известно? Годков мы вроде разных… – И, не договорив, бригадир опять циркнул за ветровое стекло.
Зуев слыхал все эти песенки от матери, молодой еще тогда, бойкой заводилы из женотдела.
– Так про это в книжках много написано – доводилось читать, – сказал Зуев.
Впереди заклубился столб пыли. Замельтешили коровьи хвосты. Бригадир стал прощаться и соскочил с машины, как только поравнялись с повозкой, запряженной битюгами. На возу пестрел целый букет украинских девчат.
Они, увидев за рулем молодого офицера, стрельнули глазами. Одна, самая бойкая, закричала пассажиру Зуева:
– А мы уже думали: вас герман где-сь перехопил, товарищ бригадир!
Черниговец усмехнулся:
– Черта с два, Катерино. Меня теперь и сам бис не возьмет. Прошел огонь и водопроводную трубу. Перекур, дивчата! Перекусить надо. И товарища офицера мне покормите.
Стадо согнали на обочину, к речушке. Быстро расстелили пятнистую плащ-палатку. Соорудили еду. Странный обед был сервирован украинскими колхозницами. Голландские шпроты и сардины, похожая на макароны сушеная картошка, такой же сушеный лук, маринованные фрукты. Запивали все это сидром из канистры. Но чуднее всего был хлеб, завернутый в фольгу, нарезанный тоненькими ломтиками.
– Из интендантских подвалов брали, – буркнул черниговец, пережевывая похожий одновременно и на глину и на шоколад хлеб. – Говорят, годами лежать может. Химия со стратегикой. За питательность только не очень уверен. Витамины, товарищ капитан, вещь природная. Длительного хранения не выносят – разлагаются.
Погремев серебряной бумажкой, с сомнением покачал головой и неуверенно добавил:
– Впрочем, немец – он же обезьяну выдумал. Может, в такой упаковке и витамин держится? Только, по-моему, желудку свежий подовый хлеб ни в какое сравнение с этими «конфетками» не годится.
Зуев никак не мог отковырнуть прилипший к зубам хлеб, а черниговец мрачно буркнул:
– Стратегика…
Подошли к реке. Зуев с удовольствием почистил зубы. Красношерстные коровы большими глазами маслянисто глядели, как капитан причесывал свой смоченный в польской речушке чуб гребенкой и щеточкой с зеркальцем на обороте. Военторговская фуражка придавала ему лихой вид, необычный после приевшихся за три года пилоток и ушанок.
Вернувшись к скотогонам, Зуев подошел к бригадиру. Тот стоял у повозки, груженной мешками, и что-то строго выговаривал той самой бойкой Катерине.
– Вот еще везем трохвей, – смутившись, похлопал он по крапивному, грязно-воскового цвета мешку. Ладонь прикрыла одноглавого черного орла, державшего в ногтях кружок со свастикой. Зуев пощупал. Под тканью перекатывались крупные кофейные зерна. «И на черта их столько черниговским колхозникам? – с удивлением подумал он. – А может, пристрастились в оккупации кофе лакать? Чудеса в решете…» Потянув за бечевку неполного мешка, бригадир с видимым удовольствием погрузил руку вглубь, достал полную пригоршню белых мелких фасолин.
– Люпинус безалкалоидус, – сказал он. – Майор Штифарук присоветовал. Для форсу – майор, а на самом деле – агроном, да еще селекционер. Он эту штуку дюжее, чем наша Катерина молодых парней, обожает. Набирай, говорит, побольше, на семена. В песчаных наших землях – важней золота. Колхоз в люди выведешь.
И, позабыв о бойкой Катерине, которая насмешливо слушала бригадира, черниговец рассказал капитану такую сказку о таинственном растении, что тот позавидовал неизвестному майору.
«Штифарук, – черкнул он в своей походной книжке, – видать, человек с маслом в голове, творческий, одним словом. Я археологией ушиблен, а тот – ботаникой. Теперь, после победы, такому и карты в руки…»
Зуеву захотелось попросить семян и себе. Но как и для чего могут они пригодиться ему, капитан не мог бы сказать, и побоялся насмешливого отказа. Рука его помимо воли перебирала крупные чистые зерна, скользившие в пальцах. Он подумал: как бы незаметно опустить горсть зерен в карман.
Бригадир что-то понял сердцем и, не дожидаясь просьбы, щедро сыпанул в солдатский сидор добрую четверть центнера кофеобразных белых зерен.
– На раззавод и на расплод, – весело приговаривал черниговец. – Если найдется умная голова в ваших колхозах с песчаными землями – прямо-таки осчастливишь… Да и всему русскому народу – на счастье, – приговаривал бригадир, тщательно заматывая мешок, и чем-то удивительно напомнил Зуеву старую бабку, щедро кидавшую у него на глазах в грядку семена незамысловатой огородины.
На этом они и распростились, чем-то смущенные, но очень довольные друг другом. Поэт сказал бы: «Полны взаимного добра…»
Ранним сентябрьским утром машина марки «зумаш» подъезжала с запада к Бресту. На Буге пограничники уже соорудили контрольно-пропускной пункт. На этом КПП Зуеву пришлось повозиться час-полтора. Пограничники, выполнявшие в те времена обязанности таможни, сначала внимательно вчитывались в документы. Затем долго, со всех сторон, осматривали машину капитана, с удивлением пожимая плечами. Внутри этого «чуда автомобильной техники» не было обнаружено никаких ценностей. Ни чемоданов, ни узлов. Одно лишь скопище запчастей.
– В автомобильных частях служили, товарищ капитан? – иронически спросил старшина в зеленой фуражке.
– Пехота, – буркнул Зуев, поглядывая через реку на родной берег.
Зуев ухмыльнулся, когда ефрейтор, порывшись в его заплечном солдатском мешке и обнаружив там лишь зерна люпина, докладывал старшине:
– Вроде фасоли, пуда два. Видать, язвой желудка страдает капитан. У нас до войны тоже сверхсрочник один желудком маялся. Так тот один горох жрал. Только на заставе с ним спать невозможно было.
– Ладно, – строго перебил воспоминания ефрейтора старшина и подошел к сидевшему за рулем Зуеву.
Небрежно козырнув, контролер КПП возвратил отпускной билет с полупрезрительным жестом, который можно было назвать «интонацией», если к стандартному военному ритуалу применить это обозначение. Зуев взглянул на старшину и невольно улыбнулся озорной мысли: «Так часто козыряют воинские начальники, приветствуя военнослужащего, хотя и старшего по званию, но зависимого от младших ключевых постов и должностей…» Жест интендантов, госпитальных администраторов, начальников горючего, квартирмейстеров и прочих всесильных товарищей. «Эх, зеленые фуражки! Первыми начинают войну и последними кончают», – ничуть не обижаясь, растроганно подумал он.
Шлагбаум был наконец задран к небу. Колеса машины Зуева задребезжали по ухабистой мостовой. Она была до трясучки выбита гусеницами танков и тяжелых грузовиков.
– Тут, брат, больше десяти километров в час не нагазуешь, – громко сказал себе Зуев, проехав первый километр по Бресту. – Будем добираться со скоростью пешехода. Больше увижу.
Зуев твердо решил, что до Москвы он поедет не спеша. Все осмотрит, не ленясь свернуть на сотню-другую километров в сторону от «Варшавки», если это нужно будет для того, чтобы побывать на местах недавних боев: поклонится могилам товарищей, побывает в блиндажах, где обдумывались и совершались большие дела. Было там много горестей, но случались и мимолетные радости солдатских наступательных будней.
Говорят, на войне люди много думают. Это верно, конечно, но после войны думают еще больше. Зуев думал много, неторопливо и молча осматривая Брестскую крепость. Тут он выслушал рассказы старожилов о ее защитниках сорок первого года. Правда, тогда он не обратил внимания на эту героическую эпопею, выглядевшую в 1945 победном году довольно бледно по сравнению с битвой на Волге, под Курском, Витебском, Бобруйском и многими героическими страницами великой военной страды. А еле мерцавшее имя лейтенанта Ноганова, комсорга, принимавшего комсомольские взносы за июль и август 1941 года в ста пятидесяти метрах от границы с «областью государственных интересов Германии» и набросавшего в блокнот тезисы доклада о международном положении на третье августа того же года, безусловно, меркло рядом с громкими именами знаменитых полководцев, слава о которых гремела в тот победный год по всему белому свету. Тем более что ни лейтенант Ноганов, ни его товарищи уже ничего не могли ни убавить, ни прибавить к своей воинской доблести.
Позже, чем дальше отходила страна и все человечество от этих исторических рубежей. Зуев неоднократно со все возрастающей горечью вспоминал об этом своем равнодушии. «Как же это могло со мной случиться?» Но он был тогда молод, и не ему было плыть против течения. Общественное заблуждение отдавало все предпочтение героям великого победного марша. Правда, уже тогда метко было засвидетельствовано поэтом:
…Города сдают солдаты,
Генералы их берут…
Однако, к чести нашего капитана, надо сказать, что именно тогда, сидя на обломке крепостной кладки, вывороченной ударом тяжелого бетонобойного снаряда, он записал в свой походный солдатский дневничок такую сентенцию:
«В сорок первом году мы выдержали не только военный удар небывалой силы. Мы выдержали еще и удар психологический. И сейчас не только нам понятно, что если мы его выдержали тогда, то теперь нам ничего не страшно.
Слава тем, кто принял его своей грудью первыми!»
Записал и подумал об атомной бомбе, страшный ядовитый гриб которой в те дни взвился где-то далеко, над неизвестной Зуеву дотоле Хиросимой.
На осмотр Бреста и его окрестностей ушел целый день.
На следующее утро наш путешественник взял курс на Кобрин – Слуцк.
Сосновые рощи, березнячки и осинники, уже тронутые сентябрьским багрянцем, тихо покачивались по обеим сторонам гравийной ленты. Автомобилист не спешил, часто останавливался, бросал взор по бокам, где расстилались бесконечные хвойные леса, изредка расцвеченные подпалинами перелесков. За Барановичами начались знакомые места, могилы, села и города.
Недели две ушло на поездки в сторону от магистрали, на места недавних боев. Побывал Зуев и в Мозыре и в Налибокской пуще, где его дивизия сражалась вместе с белорусскими и украинскими партизанами. Нашел знакомых из бывших партизан. Они уже работали в колхозах или на партийной работе. Только в первых числах октября, выехав за Оршу, Зуев достиг Смоленщины.
Знакомые холмы и долины пошли по сторонам Минского шоссе. Он втянулся, привык к машине и наслаждался уже самой целью, а не средством к достижению ее. Врожденный бродяга, он с детства привык размышлять в пути: так лучше думалось. Еще мальчишкой он чувствовал себя прекрасно, шагая по околицам Подвышкова, наслаждаясь окружающим миром.
Леса и дороги, холмы и овраги Смоленщины, а затем и Подмосковья раскрывали перед русским человеком после победы свой новый облик. В шуршании колес машины уже иногда слышались Зуеву шелесты страниц истории и будущих книг… Должно же его поколение рассказать потомкам о себе и попытаться раскрыть все величие подвига нашего народа. Капитан еще не мог словами выразить эту мысль – нет, даже не мысль, а огромное чувство, владевшее всем его существом. Он пил, как воду в жару, это чувство, и никак не мог напиться. Расстилались вокруг поля, перелески, заливные луга и болотца, дремучие леса, полуразрушенные города и села, сожженные деревушки; дети и женщины-горемыки в землянках и полуосыпавшихся блиндажах – они даже называли их по-чужому: бункерами; бывалые солдаты с растерянными глазами на застывших в залихватской улыбке лицах – все, все, даже ветры и облака, казалось, требовали свято сохранить и передать в века народный подвиг, запечатлеть все те бездонные глубины души, которые раскрыло наисуровейшее испытание – война. Зуев понимал, что отгремевшая война – это больше, чем любая война прошлого. Это была грозная проверка еще небывалого в мире содружества свободных народов.
«Нет, мы не посмеем распылить, растерять этот драгоценный опыт, купленный ценою крови народа», – размышлял капитан. Ему вспомнились рыжие глаза «филина» и разговор с ним на автостраде Берлин – Дрезден.
«Неужели все это исчезнет, как пыль, взвихренная за машиной?» – шептал он, нажимая на газ.
Зуев, как и многие из его товарищей, часто думал о секрете победы. Те, кто знал горечь первых месяцев отступления, отчаяния поражений, следовавших одно за другим, часто и после победного конца войны с удивлением, а наиболее впечатлительные и с изумлением спрашивали себя: «Неужели это мы?! Те самые, которые драпали в сорок первом, паниковали еще и весной сорок второго, сжав зубы, стояли насмерть на реках, высотах и рубежах пыльно-пожарным летом и, навалившись израненным народным плечом, осенью того же года удержали эту лавину?! Неужели это мы нашли в себе силу не только выстоять, но и, поднатужившись, повернуть на запад? И не только изгнать, но и повергнуть могучего врага?»
Весь путь наступления на запад был для Зуева не только школой военного мастерства, но и тренировкой гражданской мысли. На войну пришел он любознательным, грамотным мальчишкой, знающим уйму школьных прописных истин; время отступления было месяцами тупых страданий, а иногда и отчаяния, когда так легко сломаться неустоявшейся личности, потерять волю, а иногда и совесть и честь… Но Зуев устоял, и обратный путь был уже временем быстрого нравственного роста и возмужания.
Тогда он не отдавал себе во многом отчета… Не было времени для раздумий. Только сейчас, когда он остался как бы наедине с родиной, с глазу на глаз с ее полями, дорогами и лесами, мимолетно встречался по дорогам с тысячами людей, незнакомых, но родных, все это постепенно слилось в его душе в общее ощущение величия его многострадального народа. Зуев начинал понимать: впереди большая и необычная работа и ему в этой работе есть что делать и есть что сказать. Но поля вокруг лежали заброшенные, на них еще целыми рощами росли сорняки. Дороги были изъезжены, изрыты ухабами, колдобинами. А у большинства людей, с которыми он душевно разговаривал на привалах и ночевках, или балагурил на перекрестках, или которых подвозил на своей машине, он уже уловил две черты: либо привычную фронтовую веселость и общительность, ставшие вне боевой обстановки уже беспочвенной разухабистостью, либо растерянность, а порою и отчаяние: «Как жить? Что делать дальше?» У одних это был страх, вызванный гибелью родного угла: дома, села, города – или потерей привычной работы; у других – отчаяние от гибели семьи. Горе дымное, черное горе, русское военное горе обугленными морщинами селений маячило вдоль шоссе. Почти у каждого встречного жизненный путь достиг перевала победы, за которым многим, очень многим мерещилась пологая и гладкая дорога счастья в неких райских долинах, а она вдруг оборачивалась крутым спуском. Для одних будущее было затянуто дымкой, а для иных и густым туманом неизвестности.
Зуев ехал дальше. Зорко вглядывался в лицо послевоенной России – родной, измученной.
Но всюду между струпьями войны уже поблескивала на солнце зелень – неяркая, осенняя зелень трав и бурьянов, несмело и трогательно стараясь прикрыть ужасы смерти, бродившей здесь четыре года в немецком кованом сапоге. Яркая бирюза озимых – надежда измученных, пожелтевших в землянках жителей – веселила глаз и пела песню жизни и плодородия.
Глядя на эти поля – неровные и часто еще хилые, капитан вспомнил, как одна старуха из-под Орши, мать трех солдат и жена партизана, сказала ему:
– Эх, сынок… Горя-то много. Ох, много… Но ничего. В жизни и такое бывает: засеваешь слезами, а пожнешь радостью.
И этот неиссякаемый оптимизм народа, выдержавшего и Батыево и Наполеоново нашествия, напомнил поразившие его еще в детстве слова деда Зуя:
– После пожара народ богатеет…
В таких раздумьях Зуев доехал до старинного городка, расположенного километрах в двух от магистрали. Там ему надо было передать письмо инженера из Франкфурта. Свернул в город. Но сейчас это нельзя было назвать городом. Взору открывались каркасы куполов внушительных соборов, их круглые решетки – пристанища воронья; развалины старинных дворянских зданий; взорванные под корень подвалы массивных купеческих рядов; заросшие бурьяном кучи мусора и битого кирпича; выбитые мостовые, бездомные собаки. Изнуренные лица жителей.
