Текст книги "Дом родной"

Автор книги: Петр Вершигора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

И что еще? Да, надо все же прочитать вторую тетрадь Зойкиного дневника. А то действительно как-то получается – ни туда, ни сюда.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Солона вода и хлеб твой горек,

Труден путь сквозь толщу прошлых лет,

Нашего величия историк,

Нашего страдания поэт.

Маргарита Алигер

1

Вскоре после возвращения из Москвы Зуев встретил Илью Плытникова. Он ждал этой встречи. Плытников мог проинформировать о новостях в районе. К тому же отношения между ними были освящены еще дружбой школьных лет, и поэтому разговор, как и всегда, вели они откровенно, не осторожничая в выражениях.

Илья так и начал:

– Здорово! Как она, жизнь, экс-военком?

На другого Зуев мог бы и обидеться. Но на балагура Илью обижаться было бы смешно.

– Здорово, кандидат в прокуроры!

– Кой черт, Петро! – скривился сразу секретарь рика. – Не получается юридическая карьера. Феофаныч как пронюхал, все лето проходу не дает. Пилит хуже Кобасовой тещи.

Потолковали.

Разговор перекинулся на баптистов, которых после войны развелось порядочно.

Затем поговорили о взаимоотношениях между первым секретарем райкома и Илюшкиным шефом. Сазонов до сих пор дулся, брюзжал. Завел какую-то нудную переписку.

Самое главное, чего никак не могли понять друзья, – это долготерпения Федота Даниловича. Швыдченко совсем не принимал во внимание сложность взаимоотношений. Он просто работал. Заседания бюро и пленумы проходили внешне нормально. В положенных местах была самокритика, должное внимание уделялось перспективам, там где надо, люди вставали, хлопали… К концу лета дела в районе пошли на поправку. Как всегда, вывозила картошка, в которой сейчас, из-за недорода на юге, очень нуждалась вся страна.

– Ну и выдержка у нашего Федота, – сказал Плытников, и Зуев с ним согласился.

По молодости лет друзья не знали истинной причины швыдченковского оптимизма. Ведь неожиданно для самого Швыдченки, который в припадках самокритичности поругивал себя за прошлогодние прогнозы относительно темпов восстановления, на помощь сельскому хозяйству пришла промышленность. Во всей стране, отслужив свою кровавую службу, наша и вражеская танковая броня и десятки тысяч пушечных стволов шли в мартены. И не только в степях и на Кубани, как он предполагал осенью, но и в северной лесной глухомани появились новые тракторы. Их было еще мало, но в сочетании со швыдченковскими бычками это было уже терпимо. Были шансы осеннюю посевную более или менее нормально обеспечить тяглом. Легче стало и с удобрением.

Зуев удивился бы неимоверно, если б узнал, что Швыдченку совсем не тревожит подспудная служилая жизнь райцентра. Он как будто совсем не держался за свое место, и самое большее, что попросил бы он у партии, если б она спросила, чего хочет он для себя лично, – это вернуться в родной колхоз Черниговской области, в село Веселое.

– Вроде только и думок у него, чтобы восстановить сады да пустить люпин в севооборот, – сообщил по секрету Илья. – Семена немецкого люпина завез какой-то чудак с капитанскими погонами. В качестве трофея.

Зуев засмеялся.

– Ты чего? – спросил Плытников.

– Да так, – неопределенно ответил тот, тут же подумав, что трофей его должен уже, пожалуй, созревать. Если не убрали еще.

Но в район Зуев собрался не сразу. У него начался книжный запой. Он привез из Москвы два чемодана литературы и так увлекся, что даже три дня не выходил на работу, просиживал за книгами от зари до зари. Но на этот раз запой продолжался недолго.

«Прочел много, вычитал мало», – буркнул Зуев и ревностно взялся за служебные дела.

Однажды в военкомате к нему подошел его новый начальник, подполковник Новиков, и увидел на столе стопку книг, полученную по почте. Подполковник с некоторой долей зависти посмотрел на подчиненного:

– Учитесь? Учиться, вероятно, трудно?..

– Нет, не трудно. И очень интересно.

– Разрешите? – спросил военком, перебирая новую партию книг, присланных Инночкой Башкирцевой на военкомат. – Ого! Не только учебники, но и поэзия. «Фауст», Шиллер, Гейне, Чосер, Байрон… старик Ключевский. Да, глубоко пашете… – Военком взял томик Ключевского, из которого выглядывали, словно дамские бигуди, десятки разноцветных закладок, нарезанных из плаката.

– Ваш заместитель много работает над собой. Может быть, и мы войдем в историю потому, что сидели рядом с майором Зуевым, – ехидно блеснув глазами, сказал майор Гриднев.

Подполковник Новиков посмотрел на обоих. Зуев снисходительно молчал. От этого Гриднев полез на рожон:

– Куда нам, чиновникам, с учеными и поэтами равняться…

– Чиновники работают потому, что это их профессия, они обязаны работать. А знакомство с мыслями и жизнью философов и великих людей искусства – это не работа, не служба, это любовь к жизни, – тихо, без вызова ответил Зуев.

– А живут-то эти романтики с чего? Им ведь тоже зарабатывать надо… И немало надо… – задираясь, спросил Гриднев.

– Я не из тех, что примазались… Очевидно, зависть к таким и гложет вас.

Майор Гриднев, не приняв словесного боя, сразу ушел.

– А вы? Лично вы, товарищ майор? – как-то по-новому глядя на своего заместителя, спросил Новиков. И почти точно так же, как недавно полковник Корж, добавил: – Стихи пишете?

– Нет, никогда не писал и не собираюсь. А поэзию я очень люблю.

После этой беседы подполковник стал относиться к Зуеву с уважением, похожим на почтение. Часто, проходя по военкомату задолго до конца работы, он бросал как бы мимоходом: «Майор Зуев, на сегодня вы свободны».

Быть может, поэтому Гриднев еще больше невзлюбил Зуева. И однажды довел его до того, что тот нервно выскочил на лестницу и зашагал взад-вперед на площадке для курильщиков.

– Майор Зуев, зайдите ко мне! – крикнул Новиков из дверей своего кабинета. – Ну чего же ты морщишься, словно зуб мудрости у тебя заныл? – участливо спросил он у Зуева, прикрывая дверь. – Бездарность всегда мстительна и завистлива. А серые люди не могут простить другим их превосходства над собою. Так-то, брат. И к этому привыкать надо.

Зуев подумал, что действительно и среди военных появляются такие люди, у которых чужие раны болят больше, чем у тех, кто их получал, а чужие заслуги и чужая слава для них – чуть ли не личное оскорбление. Он сказал об этом Новикову. Тот быстро взглянул на майора и пожевал кончик гвардейского уса.

– Ты понимаешь, и я думал сходно, ну, в этом роде. Только не мог так ловко сформулировать. Как ты сказал? Чужие раны свербят больше, чем у нашего брата… Нет, это здорово!

В лице Новикова Зуев неожиданно приобрел друга и защитника. Они стали вместе уходить с работы – просто было по дороге. До этого Зуев сторонился начальника, опасаясь панибратства. Но и подполковник раньше не переступал границ товарищеских отношений к своему ближайшему сотруднику и заместителю. Некоторые поблажки по службе он стал делать, причем подчеркнуто, только потому, что Зуев заочно учился.

Когда Гриднев снова как-то заикнулся о том, что «хорошо, мол, Петру Карповичу, как дома устроился…» военком срезал его:

– Я имею указание облвоенкома полковника Коржа помогать всем, кто повышает свою квалификацию. Заочная учеба товарища Зуева санкционирована командованием. И требовать от него, чтобы он в свободное время бил ради вашего удовольствия баклуши, не намерен. Понятно?

Затем пригласил Зуева к себе:

– Ты, брат, не очень-то давай себя в обиду этим мещанам новой формации. Историю изучаешь? Ну, а как же военное дело?

– Я на офицерских занятиях регулярно бываю.

– Да я не об этом. Не об офицерской учебе речь. А как ты продумываешь боевой опыт, как историк, ну и… как философ? – и он тепло посмотрел на молодого майора.

Зуеву давно хотелось поговорить на эту тему по душам с человеком, равным ему по профессиональному кругозору.

– Война, ее самые страшные и разрушительные дела, – заговорил он горячо, – ее самые героические и самые великие свершения, по-моему, временны, эпизодичны… максимально спрессованы во времени. Это сконденсированное историческим конфликтом, высшее по нравственному и физическому напряжению состояние народа.

Новиков слушал его внимательно.

– …А настоящая, достойная народов жизнь на земле – это мир, труд, созидание, – продолжал Зуев. – Так же, как в жизни нормального человека важнее счастье, а не горе, любовь, а не ненависть… Так и для всего человечества важнее всего мир на земле.

– Не рановато ли? – спросил подполковник. – Голубки голубками, но и реактивную авиацию развивать надо. Говорят, наверху большой нагоняй был кое-кому по этой части.

– Слыхал… Для мира нужна крепкая оборона страны… Я ведь с философской точки зрения.

Новиков нахмурился. Зуев тоже, но по иной причине. Ему вспомнились суслик, бычки, Швыдченко и их философский разговор «с точки зрения эмпирического воловьего хвоста…» И он другими глазами посмотрел на Новикова. Тот вышел и сразу вернулся, держа в руках книжку в сереньком переплете. Это был сборник «Марксизм-ленинизм о войне и армии».

– Вот рекомендую… Почитайте.

Зуев знал эту книгу. Но из вежливости он взял ее и прибавил к своей стопке.

Заканчивая – немного суховато – этот начавшийся так душевно разговор, Новиков посоветовал:

– Ты, майор, нажимай сейчас на учебу. Я тебе время выкрою. А уж осенью не взыщи. Начнется запарка с допризывниками, работа с молодым народом. Тут уж придется на срок учебу из головы выбросить…

Зуев и сам понимал, что служба тогда не позволит заниматься самообразованием. Осень – самая горячая пора для военкоматов.

В этот же день Зуев встретил и Швыдченку. Федот Данилович, почему-то мучительно стесняясь, нес под мышкой домой паек, выданный ему в райкомовском буфете. Сверток был тщательно упакован и даже – особый знак внимания – перевязан бумажной веревочкой с вплетенными в нее цветными полосочками. Они-то больше всего и раздражали секретаря. «Подумают: черт те что за деликатесы, – а тут вобла и все такое…» Почти у поворота в свой переулок он столкнулся с Зуевым. Тот тоже торопился домой к обеду. Обрадовавшись этой неожиданной встрече, Швыдченко цепко схватил Зуева за рукав и потащил без объяснений за собой, приговаривая:

– Наконец-то я тебя поймал. Добром не пойдешь – силой затащу… Обедать к нам. – И похвалился. – Вот сухой паек получил. Не упирайся, обидишь…

Зуев охотно повернул за Швыдченкой. Тот жил в одном из немногих капитально отремонтированных после войны домов. На громкий стук кулаком в дверь открыла девчушка лет одиннадцати и с криком «Папка пришел!» кинулась Швыдченке на шею. Этот крик подхватили еще два малыша, очевидно, близнецы. Они закопошились у его ног с веселым лепетом: «Папка! Папка!» Федот Данилович гордо и медленно вошел в коридор Там оба близнеца оседлали его пыльные сапоги, и он, волоча ноги, зашагал вместе со всадниками. И только в комнате, неожиданно ласковыми руками распихивая детские головенки, взглянул на гостя.

За столом, покрытым измазанной чернилами клеенкой, сидела пожилая, худощавая женщина. Она улыбнулась вошедшим. Швыдченко передал ей сверток, что-то на ходу буркнул, а потом, громко хлопнув в ладоши, скомандовал: «Обедать! Живо!» Дети дружно притащили к столу табуретки и чинно уселись, не сводя глаз с матери, которая бережно развязала бумажный шпагатик, сматывая его на руке. А Швыдченко повел Зуева показывать ему «географию» своей квартиры и мыть руки.

Обстановка швыдченковского жилья поразила Зуева обилием кроватей, и на его немой вопрос Швыдченко, сжав кулак, гордо потряс им над головой.

– Нас с жинкой – двое, – и он отогнул два пальца, – близнецы, – и разогнул еще два и, медленно расправляя мизинец, подвел его к кроватке с грудным ребенком. – А это послевоенного производства – наследник. И не думал и не гадал, что моя, после житья в эвакуации, на такие подвиги способна. Ведь в чем только душа держалась! А вот гляди, какой орел! Только мать после родов никак не оправится, вредны для ее истощенного организма еще и такие нагрузки. Но ничего, поправим. Вот картоху соберем, кое-какую живность завели. Да еще старшенькая, Галка, да меньшенькая, Саня, – всех семеро, выходит. Да старуха – восьмая.

Завернутый в лоскутное, из крупных квадратов одеяльце, мирно посапывал самый младший Швыдченко. Повернувшись к двери, отец позвал шепотом:

– Мать, а кормить его не пора? – И он совершенно забыл о присутствии Зуева, с тревогой поглядывал в открытую дверь. Жена Швыдченко, Катерина Петровна, как она отрекомендовалась Зуеву, подошла к двери и, глядя на мужа с такой же улыбкой, как и на ребенка, отрицательно замотала головой.

– Нет, не пора. Пообедать успеем. Проси гостя за стол. А кровати, – обратилась она к Зуеву, – так вы их не считайте. Тут у нас детей погибших родственников со всех сторон собралось, – она указала на близнецов, – и всем он папка.

Молча ели борщ и горячую картошку в мундирах, приправляя ее побелевшей от выступившей соли воблой. Затем, разливая чай, хозяйка, усмехнувшись, сказала мужчинам:

– Вот теперь как раз пора, – и скрылась за дверью спальни. Вскоре оттуда послышалось причмокивание сосунка.

– Понимаешь, на Урале в эвакуации была с детворой. Только в конце сорок четвертого нашлась. Вот уж кому досталось. – И он нежно погладил девочек и нахмурил черные разлапистые брови.

– И не так уж досталось, – раздался голос матери, и она ногой приоткрыла дверь. – Я, товарищ майор, там неплохо жила. При орсе на танковом заводе. Теплицы там были и парники. Ну, в первую зиму, конечно, поголодовали. Не без того. А летом работала. Я бригаду женщин с Украины собрала. Уральцы не нахвалятся: ну и хохлушка, у нее из палки арбуз растет. Очень мы много редиски, огурцов давали. Для раненых, для дистрофиков.

– А я тоже дистрофичкой была, – с гордостью, подняв голову от чашки, сказала старшая.

– Галка, не задавайся, – нарочито строго сказал отец.

– Честное пионерское, не вру. Спросите маму, – оправдывалась Галя.

– Она очень отца своего ждала, – тихо продолжала мать. – Только про партизан передают по радио, так прямо-таки оторвать нельзя. Ребятишки все в школе знали, что мы семья партизанская. От взрослых, конечно. И ее не обижали. Каждый день спрашивает: «Мам, а наш папка самый настоящий партизан?» – «Настоящий». – «А наш папка вернется?» – «Вернется, спи», – говорю. «А скоро вернется?» Ну я и скажу, чтоб отвязаться: «Как вырастешь, так и вернется». Не спит, ворочается: «Мама, а я скоро вырасту?..» Так, бывало, пока не пошлепаешь легонько, не уснет…

– Ну, уж ты пошлепаешь. Рассказывай, – усомнился Федот Данилович.

– А вот и шлепала. Ей за папку попадало, честное пионерское, попадало, – прекратив возню с близнецами, захлопала в ладони меньшенькая. – А мне – нет. Я ма-а-алень-кая, малю-ю-юсенькая была. Вот такая.

– Конечно, шлепала, – важно сказала Галка. – Только ты еще не имеешь права говорить честное пионерское, Санька, слышишь?

– Слышу, – сказала Шурочка.

– Галка, не задавайся, – снова строго сказал Швыдченко.

– Так она себе зарубки на дверях делала, – продолжала мать, – когда вырастет – папка приедет. Один только у нее защитник и был – дядя Панас Матвеевич.

– Ого, – сказал весело Швыдченко. – А я про защитника такого первый раз слышу. Чуешь, Петро Карпович?

– Ну да, небось у самого рыльце партизанское в пушку, – улыбнулась жена.

– …Так он же помер там на Урале, дедушка Опанас, – печально сказала Галя.

– И мы с мамой его хоронили. И все вместе плакали… – как о чем-то торжественно важном сообщила меньшая, Шурочка.

– Разве я тебе не рассказывала? – спросила мужа Катерина Петровна.

– Первый раз слышу…

– Ну, помнишь, из Носовки, агроном такой ученый, седой весь, Панас Матвеич.

– Это который же? – думая о чем-то более близком, чем неведомый ему Урал, небрежно сказал Швыдченко.

– Да Штифарук же… Панас Матвеевич.

– Ага, дед Панас Матвеич, – повторила Галка. – Он меня поговоркам учил. Четыре черненьких чертенка чертили черными чернилами чертеж.

– А мне сказки рассказывал, – добавила со вздохом Шурочка, – интере-е-есные…

– Постой, постой. Петро Карпович, ты чуешь? Вот же, бестолковая ты, мать моя. А? Мы ведь его уже целый год ищем, твоего деда Штифарука.

– Ищете? Как же его найдешь? Он, почитай, в начале сорок третьего и помер, не выдержал северного климата…

– Да мы ведь майора Штифарука ищем.

– Да зачем он вам? – развела руками жена, встревоженно глядя на мужчин.

– Слушай, Катя! А он в этих теплицах не высевал чего такого, специального?

– А как же. Конечно.

– Люпин?

– Он самый…

– Добивался?

– Даже поросятам давал понемногу.

– Ну конечно, он, – сказал Федот Данилович Зуеву. – Но кто же тот майор… Не было у него военных в штате?

– Так сын же на фронте. Он мне, хворый, все говорил: «Сын приедет хоронить, ты ему мою тепличку покажи. И тетрадочки передай. Письма…»

– Приехал?.. – разом спросили мужчины.

– Куда там. Писал, правда. Я ему все отцовы пожелания переслала. На полевую почту…

– И есть у тебя тот адрес, Катя? – спросил Швыдченко.

– Должен быть… – порывшись в плетеной корзинке с бельем, Екатерина Петровна достала пачечку писем-треугольников. – Вот все, что мы за войну от папки получили – три письма да газету с Указом на орден Ленина. А вот письма старику Панасу Матвеевичу от сына. Родной сын все же. Больше тебя писал.

– Так ведь одно дело фронт, другое – глубокий тыл врага, Катя, – взмолился муж.

– Ладно, ладно, не оправдывайся.

– Мамка, не обижай папку! – закричали девочки.

– Обидишь его. С такими заступниками.

А Швыдченко уже просматривал письма.

– Ну, мать, эту переписку мы у тебя реквизируем. Полевая почта, конечно, старая. Но все же есть зацепка. Похоже, тот майор, что твоего бригадира снабжал, – это и есть сынок Панаса Матвеевича. Преинтересный дедок был. Давай, товарищ майор, займись этим делом. Надо нам распутать эту военную тайну. А? Ну и язык у тебя, Катя, совсем не женский. Ну что бы тебе об этом раньше рассказать?

Катерина Петровна удрученно развела руками.

Зуев, придя на работу, рассказал все Новикову и по его совету написал официальные запросы о майоре Николае Панасовиче Штифаруке.

2

Начиналась вторая послевоенная осень. Она предвещала израненной русской земле новые беды. Хотя война осталась где-то позади, следы ее протянулись и в сегодняшний мирный день и раны ее продолжали щемить. И кроме неизбежного, как всякое наследие войны, было и такое, чего Зуев объяснить себе не умел.

Конечно, многое, очень многое происходило от нужды, нищеты, послевоенной разрухи… Но советские люди, выползавшие из войны, пережили и не такое. И все же сейчас было уже невмоготу терпеть те лишения, а иногда и несуразности, на которые поплевывали в военное время. Тем более что не все несправедливости можно было списать теперь за счет войны. Хуже всего переносилось материальное неравенство. Сверлило душу фронтовиков именно это. Если бы можно было помочь сейчас храбрым советским людям, помочь измученным женщинам, накормить и приодеть ребятишек или завести моторы хороших тракторов! Не было б ли от этого легче всем: и детям, и женщинам, и руководству, и стране? – думал не раз Зуев, не представляя себе конкретно, как это можно сделать.

Да еще страх новой войны! Страх – это даже не то слово. Ну что такое страх для Зуева? Или, скажем, для Шамрая, душу которого, как танком, искорежила война вдоль и поперек. Просто щемящая тревога, опасение…

«А таких – миллионы, как мы с тобой, Шамраище… Да, да…» – мысленно говорил он другу. Но это его мало успокаивало (в особенности после поездки в Москву), скорее – еще больше растравляло.

«Спасать, беречь эти, как называл их профессор Башкирцев, культурные ценности, которым нет цены? Надо это или не надо? Не лучше ли было бы купить на них хлеба, техники и бросить ее на наши измученные поля? Не больше ли дало бы это победившему народу? Красота, она нужна, конечно, но хлеб, – нужнее… Или, может быть, это всегда так, что красота в ущерб удобству жизни?.. Ворчу, ворчу, а сам-то… Получаю военный паек да офицерский дополнительный…» – такими словами завершал он обычно свои раздумья, и слова эти не освобождали от угрызений совести.

Размышляя так и не находя на многое ответа, Зуев ударялся в очередной книжный запой. Он искал ответа на трудные вопросы сегодняшней жизни, но иногда с тревогою подумывал: «А не бегу ли я, как тот чеховский студент, что на пари согласился на добровольное затворничество?»

И тогда он уезжал на несколько дней в «Орлы», к саперам, к Евсеевне и Шамраю, к Горюну.

Он уже настолько освоился в «Орлах», что знал привычки, повадки руководящих товарищей: председателя, членов правления и особенно бригадиров трех полеводческих бригад, завфермой рогатого скота, ну и, конечно, заведующего фермой кроликов, которая, став племенной, имела теперь особое значение, а также бригадиров строителей и огородников.

Побывав за зиму на двух-трех собраниях актива и на одном общеколхозном, Зуев еще с большим уважением стал относиться к колхозникам этого села. Там жили люди самостоятельные, с повышенным чувством достоинства, что особенно заметно стало после Великой Отечественной войны. Большинство мужчин честно отвоевались на фронтах, среди них – около двух десятков бывших партизан. Немало было и орденоносцев. Приглядываясь к этим людям еще зимой, Зуев не мог достаточно полно ощутить эту особенность. Собрания и заседания зимними вечерами проходили в неуютной, плохо протопленной комнате правления или в холодном красном уголке с тусклым керосиновым освещением. Люди сидели без шапок, но не снимали ватников, полушубков и другой теплой одежды. Только на колхозном собрании, состоявшемся днем в воскресенье, снова бросилось в глаза Зуеву, сколько там было орденоносцев.

И вот, как тогда на активе, недовольство саперами прорвалось и на этом колхозном собрании.

Особенно досталось старшине Чернозубу.

– Это же совсем разложившийся человек, – разводил руками тот самый бригадир Свечколап, которому попало когда-то за «штатный» самогонный аппарат. – Ну, я понимаю, угощение там, после рабочего дня, особливо зимой, с ветру-холоду. Разве ж мы не люди? Сами не воевали, или как? А это ж прямо нормы требуют.

– Да еще авансом.

– Пускай у своей Горпыны и получал бы аванс, – раздался из угла женский голос, и хохот простуженных мужских глоток заставил задрожать стекла.

– Хорошо тебе, Марфа, – отвечала другая. – Без мяса и жук говядина.

Зуев подумал, что это и есть Горпына, вдова лейтенанта Алехина.

Зуев наконец понял все и, поискав глазами сидевшего в стороне старшего лейтенанта Иванова, выразительно посмотрел на него. Тот даже вскочил со скамейки и, уж вовсе не к месту, вытянул руки по швам. Но вдруг махнул рукой, совсем как бригадир полеводов, и, теряя всякую военную выдержку, крикнул куда-то в коридор:

– Старшина Чернозуб! Ко мне!

Но старшина не появлялся.

– Коль народ просит, не ломайся, как сухой навоз через полено, – благодушно заворчал кто-то в коридоре.

Пробиравшийся было тихонько под стеночкой усатый старшина вдруг повернулся, цокнул каблуками и, растолкав двух-трех человек, совсем не так, как когда-то у мосточка на Курской дуге, пошел с развальцей к старшему лейтенанту Иванову.

– Эй, начальство, – послышался все тот же язвительный женский голосочек. – Ты бы его свисточком вызывал. На свисток он рысью бегает.

И опять хохот.

«Придется доложить военкому и перевести их в другой колхоз, что ли», – с досадой подумал Зуев.

Оставшись после собрания, он вызвал к себе Иванова и принялся распекать его за то, что тот распустил своих солдат. Нисколько не возражая на замечание Зуева о переводе взвода в другой колхоз, Иванов сказал безразлично:

– Как будет приказано. Но только вот-вот начнутся дожди, опять размоет мины, самая горячка у нас.

Действительно, перебрасывать сейчас саперов на другие участки не было смысла. И, разработав вместе со старшим лейтенантом жесткий график разминирования, Зуев решил оставить подразделение в Орлах еще на десять дней.

Потом он не раз раскаивался в этом своем деловом и, по существу, правильном решении.

Через два дня в Орлы заявился Шумейко. Затем он стал наведываться почти ежедневно. А еще через неделю Зуева вызвал к себе Швыдченко.

Хмурясь и как-то неуверенно шагая по диагонали кабинета, он сказал, не глядя военкому в глаза:

– До области дошло. Понимаете? Что у вас там, в этих Орлах?

Зуев кратко сообщил, что, как стало ему только сейчас известно, саперы успели за зиму пристроиться к орловским вдовам.

Швыдченко оживился, и на миг его глаза даже озорно блеснули.

– В примаки, значит, ударились саперы? Ну, а сам ихний командующий как?

– Старший лейтенант Иванов квартирует не в Орлах и не в нашем районе, товарищ секретарь райкома.

– Как же так? Из области вон пишут: командование разложилось и подает пример личному… тьфу ты черт. Тут уборочную закончили, хлебосдача идет. Самое время мне этими склоками заниматься. И картоху еще вырвать надо…

Зуев поднял на секретаря райкома удивленные глаза. Тот совсем не был раздражен, а только досадовал, словно отмахивался от жужжащей мухи.

– В общем, товарищи военные, сами разбирайтесь. Ваша каша, вам и расхлебывать. Тем более что по партийной обязанности ты, Петро Карпович, как раз за это дело и отвечаешь перед райкомом.

Пришлось создавать комиссию. Но для нее требовались данные. Когда Зуев попросил Швыдченку передать ему бумаги, пришедшие из области, тот ухмыльнулся и, подмигнув Зуеву, сказал:

– Э, не, брат. Совершенно секретная бумажка, друг.

– А с чего же мне дело раскручивать?

– Как закручивали, так и раскручивайте. Все. Точка.

Придя к себе в военкомат, Зуев сразу доложил Новикову о разговоре с секретарем райкома. Тот выслушал внимательно, не расспрашивая ни о чем. Потом задумчиво начал:

– Это ты зимой хорошо сделал, что велел саперам подремонтировать памятники. Конечно, надо бы не так. А все же люди своим прямым делом занялись. Было бы у нас цемента тонн сто да кирпича… или камня… Но и дубовые камельки – тоже ближе к вечности, чем дощечки и звездочки из консервной банки. Да, историк, в тебе жилка уже такая появилась. Хорошая жилка. А то у нас нет такого в обычае. А вот в Германии чуть ли не в каждой деревне – глыба, памятник чугунный, гранит или цемент. И фамилии всех односельчан, погибших за фатерланд. Конечно, и патриотизм и память у них – зловредного свойства, но на молодежь действует. У нас цель совсем другая. Но товарищу Сазонову и живые и мертвые вояки поперек горла застряли…

Новиков прошелся по кабинету и вдруг сказал:

– Понимаешь, самое удивительное, что от полковника Коржа ничего нам нет. Только по партийной линии… И формально мы не обязаны это дело расследовать. Просто примем меры. А впрочем, чтобы тебя не подводить, – ты ведь уполномоченный по этому колхозу… Колхоз-то, хоть скажи, стоящий?

Зуев принялся подробно докладывать военкому об «Орлах». И когда начал рассказывать об указе Екатерины, Новиков посмотрел на своего зама пытливо и проговорил:

– Ну, это выдумка, конечно. Байка, новелла, так сказать. Кстати, откуда это тебе известно?

Зуев уже и сам позабыл. Из памяти исчез источник этого юмористического рассказа. Болтали шутники в районе – еще бог знает когда. Задумавшись несколько, он вдруг вспомнил:

– В таком именно плане… слышал я первый раз об этом… ну да, конечно, от товарища Сазонова Сидора Феофановича.

Подполковник Новиков почти строевым шагом прошелся взад и вперед. Повернувшись к удивленному майору Зуеву, стоя твердо на каблуках, широко расставив ноги, сказал:

– Теперь понятно. Да, видно, что какая-то склока. Ох, как бы они и наш военкомат не втащили в это дело. Слушай, товарищ Зуев, нет ли у тебя какого-нибудь благовидного предлога от партийного поручения этого отказаться? Или переменить его, что ли?

– Да я уже привык. Людей изучил. Люди-то ведь стоящие. Вояки, партизаны… Знаете, сколько там орденоносцев, в этом «дворянском» колхозе, товарищ военком? Я как глянул как-то на собрании – ну, прямо, ветераны.

– Вот они-то, эти ветераны, и стоят поперек горла нашему товарищу Сазонову, – жестко сказал Новиков.

И Зуеву вдруг все стало ясно. Он вспомнил свои беседы с районным артистом Плытниковым, задумавшим смыться с секретарства после награждения Сазонова, и вообще странные события последнего полугодия. Вспомнил и посещение Орлов в начале зимы вместе с предрика, и его стычку с Манжосом. И как-то брезгливо он стал рассказывать обо всех этих своих наблюдениях Новикову.

– Как говоришь? Классовую линию, значит, ломает колхозный председатель? – переспросил военком. – Интересно. Ну и ну. Слушай, а что же тут было перед моим прибытием? А Сазонов где воевал?

– Он в эвакуации был.

– А орден? Отечественной войны?

Зуев рассказал.

Долго они сидели в этот вечер, пока военком Новиков принял решение.

– Во-первых, взвод саперов надо немедленно перебросить в другой конец района.

– Им осталось еще три-четыре дня работы в «Орлах».

– Ничего. Пусть поставят дощечки на полях.

– Да дощечки-то есть, товарищ подполковник.

– Ну, пускай подновят их, подкрасят, что ли. Тут, брат, похуже, чем минами, пахнет. Мина под нашего секретаря подложена.

– Да ведь вроде у них с товарищем Сазоновым все так складно и ладно идет, – сказал Зуев.

– А ты к товарищу Шумейко приглядывался? – в упор спросил Зуева Новиков.

– Приглядывался, да не очень. У них же все совсекретно. А в общем, скользкий товарищ.

– Как и полагается. А Сазонов и сейчас будет ни при чем.

Действительно, через несколько дней на бюро райкома стоял персональный вопрос о предколхоза Манжосе. Его обвиняли в том, что саперы слишком увлеклись колхозной самогонкой. Насчет вдовушек не говорилось. Всем стало понятно, что дело не стоит выеденного яйца.

Военком Новиков сообщил бюро о работе по обновлению памятников и о том, что перебросил саперов в другой колхоз. Сазонов сидел ни слова не говоря и только в конце заседания на вопрос Швыдченки – каково его мнение? – ответил, как и предсказал Новиков:

– Я-то тут при чем?

По предложению начмила Пимонина, бюро райкома решило ограничиться обсуждением. Молодой кандидат в члены партии предколхоза Манжос легко отделался.

– Небывалое явление. Даже на вид не заработал, – резюмировал позже Ильяшка Плытников.

– Да, товарищ Зуев, – спросил Швыдченко, когда окончилось бюро, – как же там, в «Орлах», с семенным участком? Ну, этого безалкогольного, как ты говорил… люпина?

Зуев успел позабыть об этой истории. Неприятности с саперами отвлекли его от занятий «биологической наукой», как он шутя говорил в Москве.

Зуев развел руками.

– Как бы не прозевали. Он ведь осыпаться мастак, этот люпин, – сказал Федот Данилович, – а нам важно семян собрать побольше. А ну погляди, здесь ли еще Манжос.

Когда предколхоза вернулся, Федот Данилович спросил:

– Собрали люпин?

Манжос скинул свой малахай и поскреб затылок.