Текст книги "Дом родной"
Автор книги: Петр Вершигора
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)
– Стой, стой… – тихо перебил его Манжос. – Не расходись, все ясно: и ты прав, да ведь и мы тоже! Ну нет возможности обижать колхозников, и – имей себе это в виду – не может быть таких установок по партийной совести. А вот есть установка – помогать колхозам… А чем ваша спичечная помогла хоть одному колхозу? Ну чем? Взаимности у нас между городом и деревней не наблюдается…
Дядя Котя затряс головой и тихо спросил, уже без прибавления эпитетов:
– А как же с заемом? Разверстка была? Была! Выполнять надо? Надо… Куда податься?
– Я и говорю: соберем как можно больше наличными, а остальную сумму выплатят колхозники в рассрочку, как все, – примирительно проговорил Манжос. – Мы тоже понимаем, и классовую линию никто ломать не собирается, товарищ представитель рабочего класса.
– И мы вам в свою очередь поможем, – оживившись и быстро отходя, миролюбиво подхватил дядя Котя. – Да разве ж мы забыли, что есть шефство? Не забыли. Вот, к примеру, наша фабрика. Может она вам конкретно чем помочь? Может!
Манжос учуял перелом в настроении дяди Коти и весело поддержал его:
– Картошку копать… да зяблевая на носу… Машин бы нам… хоть дня на три… и людей… накормим и жилье обеспечим…
– Будет обеспечено, – тоже весело отозвался дядя Котя. – Сегодня же составим от вас требование, а мы на фабрике все возможное и… невозможное выделим и бросим вам на помощь.
– Гляди ж ты, как хорошо договорились, – невольно вырвалось у кого-то. – А то крики, мат…
Когда Зуев с дядей Котей выходили на улицу, навстречу им попался Шумейко.
– Подписались? – как-то плотоядно спросил он.
– А то как же, – не моргнув глазом, ответил Кобас.
– Нет, серьезно? – словно сожалея, не поверил тот.
– А ты как думал?! По силе возможности крепим союз рабочих и крестьян. Да и тебя, друг, я приду сегодня, подпишу на… сто пятьдесят процентов. Думаю, на меньшее твоя сознательность не позволит. Нет, кроме шуток. Я, братцы, напористый. В стенгазете пропечатаю. Как первейшего инициатора-передовика.
Шумейко сразу стушевался и отошел.
5
Утром следующего дня, когда Петр Карпович вернулся из колхоза, в военкомате его кто-то ждал. Это была неожиданность не из приятных. В приемной навстречу Зуеву поднялся старый знакомый, бывший кавалерийский майор Максименков. Он все еще донашивал свой китель в рюмочку со всеми орденами на груди. Рядом с Максименковым сидел еще какой-то небольшого росточка, шустрый человек с рябоватым лицом. Когда они поднялись навстречу, у Зуева мелькнула мысль: «Пат и Паташон». Но, не питая особой симпатии лично к бывшему майору, Зуев вспомнил, что как-никак он обязан ему советом или помощью в устройстве на работу в свой район. «Ну, и кроме всего, – все-таки вместе воевали…»
– Знакомься, – сказал Максименков и, приблизив свои пухлые губы почти к самому уху Зуева, тихо бросил: – Дело есть!
– Жьора из Одессы, – представился напарник Максименкова.
– Очень приятно, – сдержанно отозвался Зуев.
– К военкомату у нас ничего не имеется, – быстро затараторил юркий Жора, – ни жалоб, ни заявлений.
– Да, – подтвердил Максименков. – Когда можно будет поговорить в неофициальном порядке?
– Сейчас выясню у военкома, а вы пока погуляйте, – сказал Зуев, шагнув к дверям кабинета Новикова. Уже входя туда, он слышал, как одессит спрашивал кавалериста:
– Шьо? Твой дружьок ужье не военком?
Зуев прикрыл за собою дверь. Подполковник, поздоровавшись, спросил:
– Тебе знакомы эти… туристы? – Он показал на окно, за которым стояли три грузовые машины.
Петр Карпович откровенно рассказал Новикову о встречах с Максименковым на войне, не скрыл он и неприятной истории с «рекомендацией» при назначении в Подвышковский военкомат.
– Так, говоришь, боком вылезла ему твоя трофейная машинка? – ухмыльнулся Новиков. – Ну, смотри, поглядывай. Хлопцы, видать, стреляные. Одесситы, одним словом.
Зуев пожал плечами:
– Черт их знает. Но все же этот кавалерист вояка был неплохой. А потом Одесса – город-герой… Да и неудобно как-то мне перед ним формалистику гнуть.
– Приехали за картошкой. Из Одессы-мамы, – продолжал Новиков. – Дело как будто бы обычное. Но – гляди в оба.
Зуев посмотрел в окно. Там у машин без всякого дела топтались Максименков с одесским дружком. Тот нетерпеливо поглядывал на окно военкомата.
Все три грузовика были трофейные: один – большой грузоподъемности, другой – двухтонка «оппель-блиц», а третий смахивал на «рено».
Зуев, закончив неотложные дела, вышел из военкомата и направился к машинам. Подходя к ним, Зуев слышал, как одессит болтал от скуки.
– Скажи, пожалуйста, как твой дружьок все по-хозяйски устроил, – обращаясь к Максименкову, кривлялся с какими-то намеками Жора. – Прямо-таки удивительно. Была пивнушка – стало военное учреждение.
Зуев, нахмурившись, остановился.
– Что, при немцах приходилось вам тут бывать, что ли? – спросил он сухо.
– Зачем? Вы за кого меня принимаете? Я первым ваш городок освобождал. Морячок и танкист одновременно. Из армии Рыбалки. Может быть, надо показать документы?
– Ладно, – оборвал его Максименков.
– А щьо? Надо все делать чисто. А то твой кореш еще нас за спекулянтов посчитает.
– Ну, хватит. – И, обращаясь к Зуеву, Максименков спросил: – Может, посидим где-нибудь? Есть у вас тут какая-нибудь забегаловка? Или колхозная столовая? А может, коммерческий ресторан?
Через полчаса они втроем уминали кулеш из требухи, заказанный для гостей по коммерческим ценам, и Зуев убедился, что действительно ребята командировочные. Они приехали закупать картошку, уродившуюся в тот год неплохо в северных песчаных краях. И никакого особенного участия в этих делах они у Зуева не просят, а только хотели бы, чтобы он указал колхозы, где можно раздобыть нужную им продукцию.
– Разве шьо бензинчиком подзаправиться. А больше ничего не потребуется, товарищ майор, – сыпал как горохом юркий Жора.
Зуев порекомендовал им съездить в «Орлы».
– Колхоз хороший. Попытайтесь. Председатель – мужик оборотистый.
– Это как, эти самые дворяне, чи щьо? – спросил Жора, человек по всем статьям действительно бывалый.
Они посидели за кружками пива в закрытом зале для районного актива. За это время подвыпивший одессит успел рассказать целую кучу забавных историй. Особенно удавались ему байки автобиографического порядка. Максименкову они, видимо, были хорошо известны, но все же слушал он их с восхищением и авансом подмигивал Зуеву при каждом фабульном повороте.
Лысый и рябой Жора оказался добродушным балагуром. Но в то же время странно вспыльчивым и с определенными вкусами.
– Тише: женщина, – остановил ею шепотом Максименков, когда в «кабинет» стали приходить на обед руководящие работники.
Первым аккуратно, к началу обеденного перерыва, явился Сазонов. Он молча занял свое обычное место и, не заглядывая в меню, кивнул официантке:
– Давайте.
При его появлении Жора, искоса наблюдая за Сидором Феофановичем, понимающе подморгнул и продолжал сыпать своим нахальным говорком, рассчитанным на всех посетителей столовой.
Затем в столовую вошли Швыдченко, Новиков и Пимонин. Вскоре в закрытом зале было полно. Жора не унимался. Он, видимо, был лицедей по натуре. Сначала никто не обращал на него внимания, но когда разговор зашел о кино и о музыке, в которых Жора был знатоком, Максименков стал восторженно комментировать сентенции своего дружка:
– На киношников он всю жизнь в обиде… Ты понимаешь, как они с его «талантом» обошлись…
– Это же я возил на лайбе того, с патлами как у пуделя, режиссера и того носатого оператора, который на отощалого ворона смахивает. По всему одесскому рейду. А туманы! А?
– Это же он – тот самый Жора. Можно сказать, соавтор знаменитых, потрясших весь мир кадров севастопольского рейда, – захохотал Максименков. – Понимать надо!
– Мы же всю эту муру снимали в Одесском порту.
– Ты понимаешь? И когда вышел на экраны мира «Потемкин», Жора так и не увидел себя на экране. Он был в студенческой тужурке с блестящими пуговицами в знаменитой сцене с одесской лестницей, – соболезнующе закатил глаза Максименков. – Петро Карпыч, друг, кто вкусил яд искусства, тот не прощает таких обид. Слава артиста – ядовитая слава.
За другими столами уже давно все обедающие повернули головы на громкий смех Максименкова. Пимонин покачивал бритой головой. Швыдченко, прищурившись, поглядывал на веселых компаньонов Зуева. Только один Сазонов молча поглощал свою лимитную порцию. Жора, видимо довольный» что на них обращают внимание, снова заговорил:
– Черкасов? Артист? Хана! И что вы мне скажете про Крючькова? Это же шантрапа, Чирьков?
– Кое-как он еще признает Орлову, – шепнул, наклоняясь к Зуеву, подвыпивший Максименков.
Зуев уже давно чувствовал себя неловко и, подозвав официантку, стал расплачиваться. Уже выходя, он слышал пьяное бормотание кавалериста:
– Но зато музыку любит до самозабвения. Может быть, именно потому, что даже и намека на голос у него нет. А в сырую погоду – ну как там, на море, обойдешься без сырости? – даже говорит то фистулой, то басом… Музыкальность выражает свистом. Свистит артистически, все оперные арии, самые знаменитые… – И в большом зале Максименков стал рассказывать, что один раз, выступая со своим свистом на арене цирка, Жора пересвистал даже знаменитую Савву…
В большом зале все шло как обычно. Пиво, болтовня. Но что-то пошлое, липкое коробило Зуева и тревожило, заставляя настороженно поглядывать на собеседника. И предчувствие чего-то неизбежного, мутного и тягостного заставляло Зуева шарить глазами по лицам посетителей столовки.
Зуев стремился уйти из столовой и вытащить оттуда «гостей». На душе у него было муторно, словно он обманывал кого-то. Поэтому он даже обрадовался, когда в общем зале столовой увидел Шамрая. Обрадовался не тому, что может заняться полезным делом, а просто представившейся возможности оторваться от надоевшего шумного собеседника.
– Шамраище, пошли! – помахал он приветственно рукой и шагнул между тесно поставленными столиками. – Надо мне тут бригадиру кое-что объяснить, – кинул он Максименкову.
Шамрай направился к Зуеву. Но от Максименкова трудно было отвязаться. Подвыпивший кавалерист продолжал нашептывать ему:
– Я тебе должен сказать, что он не одессит. Как я понимаю, наш парень – ростовский. Да это все равно. В старину говорили: Ростов – папа, Одесса – мама. Нет, ты погляди, какой орел! – толкнул он Зуева, кивком головы показывая на появившегося в дверях «кабинета» Жору. Поворачиваясь вслед жесту кавалериста, Зуев, пожимая руку Шамрая, почувствовал, как неожиданно вздрогнула рука товарища, а затем со страшной силой, клещами, охватила его ладонь. Но он уже смотрел не на Шамрая. Страшная бледность, какая бывает у сильно выпивших людей, разлилась по покрытому рябинками лицу Жоры. Оглянувшись назад, где за его плечами было видно горбоносое лицо Швыдченки, Жора быстро прошел мимо Зуева, Шамрая и Максименкова, бросив на ходу:
– Проверю воду в радиаторах.
Зуев и Максименков только потом вспомнили, что сказано это было другим, не Жориным голосом. А сейчас Зуев чувствовал одно – что руку его Шамрай стиснул с такой силой, что Петр Карпович даже присел от боли.
– Ты что? – повернулся он к Косте.
– Откуда? – прохрипел Шамрай.
– Из Одессы. Да пусти же, Котька…
– Врешь! – И уже знакомое Зуеву бешенство, как отсветы пожара, мелькнуло в глазах друга. Но в это время на улице зафырчал мотор машины. И тут же Шамрай, резко отбросив его руку, бросился, задевая столы, к выходу. Когда Зуев и Максименков выскочили вслед за ним, они увидели задний борт набирающего скорость грузовика, выезжавшего на улицу, и бегущего наперерез машине Шамрая. Он что-то кричал, но голос его тонул в реве мотора. Машина мчалась прямо на Котьку, и в какую-то секунду переключения скорости Зуев услышал отчаянный крик:
– Петяшка, стреляй! Стреляй, мать его…
Но водитель машины, мчавшейся прямо на человека, как показалось Зуеву, умышленно прибавлял скорость, чтобы сбить с ног Шамрая. В последний миг Котька отскочил в сторону, но его задело бортом, и когда промчалась машина, на дороге осталось распластанное тело Шамрая. Зуев и Максименков подбежали к нему. Он, вставая, кричал:
– Это же он! Власовец! Стреляй, Петро, стреляй!
Это было так убедительно, что Зуев, не раздумывая о последствиях, выхватил пистолет и, положив его на локоть левой руки, стал палить в удаляющуюся машину, целясь по скатам.
На стрельбу выбежали из столовой люди, и прежде всех начмил Пимонин и Швыдченко. Обедавшие повалили толпой. Бежали базарные зеваки.
Едва стоя на ногах, впившись взглядом в скрывшуюся почти машину, Шамрай с отчаянием крикнул: «Не попал!» – и грохнулся на землю в нервном припадке. Начмил Пимонин наклонился над ним, ощупывая, спросил:
– Встать можешь?
Шамрай непонимающим взглядом смотрел на Пимонина. Нервный припадок его словно рукой сняло, и он быстро поднялся.
– Ну вот и хорошо, – спокойно сказал Пимонин. – Пойдемте, хлопцы, быстро ко мне. – И пояснил Шамраю: – Ну, к телефону, понимаешь? А тем временем ты водички попьешь и все нам толком расскажешь. Понял, горячка? Товарищ Зуев и вы, – кивнул он Максименкову, – пойдемте со мной. И помогите все же ему.
Через пять минут Пимонин уже звонил в соседние районы, спокойно и толково отдавая распоряжения о задержании машины «оппель-блиц».
– Номер машины помните? – спросил он Максименкова.
– А как же! Серия ОК 21-64.
– Фамилия?
– Майор запаса Максименков.
– Да нет, – перебил его Зуев. – Фамилия этого беглеца, одессита? Так, товарищ начмил?
– Ничего, запишем обе.
– Вроде Самсонов, – неуверенно протянул Максименков.
– Почему – вроде?
– Так вот же, говорит – власовец он, – указал Максименков на молча сидевшего Шамрая. – Наверное, и фамилия это у него липовая.
– Так же, как и липовый он одессит, – добавил Зуев.
– А вы не помните, как его звали? – обратился Пимонин к Шамраю.
Тот молча покачал отрицательно головой, а затем сказал:
– Он мне звезду на спине вырезал.
– Как? – одновременно спросили Максименков и Пимонин.
Зуев кивком головы подтвердил сказанное Шамраем.
Шамрай не произнес больше ни слова.
Пройдут годы, и Константин Шамрай не раз пожалеет, что еще в столовой не схватил своими руками-клешнями за горло, не задушил железной хваткой этого человека, быстрой расправе с которым мешало мирное время с его формальной законностью, волокитой, отсутствием истинного доверия к своим и требованием «состава преступления» врага, когда оно не нуждалось в доказательствах.
– Придется вам задержаться, – сказал Максименкову Пимонин. – Документы? А вы, товарищи, пока свободны. Думаю, что твоему другу, – обратился он к Зуеву, – следует сутки-другие домой не возвращаться. Пусть побудет пока у тебя.
Зуев и Шамрай ушли от начмила.
– Куда? – спросил Котька.
– Да мне, понимаешь, все же надо начальству доложить об этом казусе. А ты?
– Куда же мне? – пожал плечами Шамрай.
– Ну, пойдем вместе, – боясь, как бы его горячий дружок еще чего-нибудь не натворил, предложил Зуев.
Новикову, который молча выслушал рассказ Зуева и Шамрая, позвонил Швыдченко. Он позвал обоих дружков к себе в райком. От Швыдченки пришлось зайти к прокурору. Там уже сидел Шумейко, небрежно что-то черкая на обрывке бумажки карандашом, иногда на полях рисуя чертиков. Всем было ясно, что главное сейчас – розыски убежавшего врага. Ясно это было и Зуеву. Но, глядя на Шумейко, сравнивал реакцию всех ответственных людей района на этот пока еще не «изученный», хотя и вполне понятный случай. Зуев с какой-то тайной радостью думал: «Как все же по-разному восприняли все это дело. Ну вот хотя бы вы, товарищ Шумейко. Я ведь хорошо знаю: вы сейчас увлечены «разработкой» Зуева, ковырянием в его отношениях с Зойкой, слежкой за его перепиской с профессорской дочкой, делом со злополучной «Ретиной», и так уже недешево обошедшейся Максименкову. Вряд ли вы догадываетесь, что это он самый сидит вместе с самогонщиками в вытрезвилке Пимонина. В конечном счете, и это ведь мина против Швыдченки, которую подкладывал под него Сазонов, – мина конструкции ретивого Шумейки…»
Зуев вспомнил: Шумейко только досадливо скривился, узнав о причине стрельбы на улицах Подвышкова. «Теперь небось думает: «Ну где это ваш власовец? Сбежал. Ищи его…»
Зуев почти точно угадывал мысли Шумейки. Конечно, если бы ему того «одессита» дать тепленького, он знал бы, как поступить! Нет! Он бы не попустительствовал. По долгу службы он обязан все сделать, и он все сделал бы. Запросы, розыски уже объявлены милицией. Но все же Шумейко недовольно морщился: фигура этого неожиданно появившегося невесть откуда власовца была явно лишняя на его шахматной доске карьеризма. Она только путала ходы. Ведь прояснялась цепочка Зуев – Швыдченко. А тут… А что, если зацепиться за этого горелого танкиста?.. Ага. Ор-ригинальный ход… И он мысленно отстранял Жору, втайне радуясь, что они, эти бестолковые солдафоны – Зуев и этот тракторист-окруженец – сами проворонили его.
– Как же это вы, хлопцы?! Он же сбежал из-под самого вашего носа, товарищ Зуев! Ну и вояки! Вот теперь-то, наверное, ясно, – очень тепло, даже нежно обратился он к Зуеву, – почему я говорил тебе не раз: «Эх, вы, а еще комсомол образца двадцатых годов». Проворонили?
Зуев молча отвернулся. У него не шевельнулась даже злость, эта реплика прошла как-то мимо него, не задев самолюбия. Он знал: если надо будет да если еще удастся на этом отличиться, Шумейко может сыграть и специальную партию, где королем окажется загадочный одессит. Если дадут команду сверху, он лопнет, а разыщет покупателя бульбы. Но тут его мысли перебил спокойный голос прокурора:
– Я уже дал санкцию милиции на задержание вашего… – прокурор запнулся, – ну, этого который на машине… Но вам, товарищ тракторист, придется предъявить доказательства.
Шамрай молча сбросил китель, стянул рубашку и повернулся спиной к прокурору. Откинув назад чуб, он провел рукой по голове. Страшный шрам заиграл, перекосился, словно передразнивая блюстителя закона.
– Вот вам и доказательство, товарищ прокурор, – сказал Зуев.
– М-да, – промычал прокурор.
– Действительно, – весело подтвердил Шумейко. – Тут ничего не попишешь. Доказательство, как говорят, налицо.
– Все это мы знаем, товарищ Шамрай, – перебил Шумейку прокурор. – Но нам нужен и важен факт: то есть имя, фамилия, время, место и свидетели. Голословным обвинениям, – он опять запнулся, задумался, подыскивая слова, – то есть обвинениям, не подтвержденным… Требуется не менее трех свидетелей. Хотя дело на сбежавшего заведено.
Как-то совсем по-другому отнесся к этой истории Федот Данилович Швыдченко.
Бывший партизан до вечера раза два звонил к Пимонину. Расспрашивал. Советовал позвонить в железнодорожную милицию.
– Должен он где-то машину эту бросить. Все же примета. Очень в глаза бросается. А поездом, а еще лучше пешком – ему больше расчету.
Он прислушался к ответу начмила, глядя задумчиво на Зуева и Шамрая, сидевших напротив за столом для заседаний.
– Нет, не скажи. Если не задержали до сих пор, то дальше все труднее будет. Впереди ночь – самое его время, а за ночь можно полтысячи, а ежели самолетом, то и не одну тыщу километров отмахать. Знаешь нашу рейдовую партизанскую поговорку: у вора сто дорог, а у того, кто его ловит, – одна. Ну, ну, лови. Желаю удачи.
Швыдченко положил трубку и вдруг неожиданно для обоих посетителей повернул разговор в сторону:
– Ох как не понравился мне этот тип. Еще там, в столовой. Нет, вы не думайте, что я вас, хлопцы, попрекать стану. Вот, мол, проворонили. Я же не… – И он замолчал на полуслове, что называется, прикусил язык. Но Зуев понял. «Я же не Шумейко», – хотел сказать Швыдченко. – Тут сбоку подход. Не понравился мне вот чем тот одессит. Я слушал его, и как живой встал передо мною один председатель колхоза… еще до войны я с ним срезался. Этот был из тех, что последнюю колхозную кобылку готовы на мотоцикл выменять. Сначала над ним посмеивались: то он с яблоками в Москву, то цибулю в Мурманск, то с картошкой в Ленинград. В общем, все у него на торговый лад. Был в районе вроде анекдота на всех совещаниях… Всего от него ждали, но такого, что отмочил он перед самой войной…
Шамрай, слушавший до этого как-то безразлично, с интересом повернул голову.
– В деснянской пойме, широкой, как море, и вольной, как ветер, гнездятся по пологим овражкам дубравы. Так я такой красоты ни на Карпатах, ни на Буковине, ни в Полесье никогда не видывал. Есть там дубы-столетки и даже старше. Они довольно часто встречаются. А самый знаменитый дуб на всю деснянскую долину – у села Голенка, того, где этот, со спекулятивными замашками, как нам казалось тогда, предколхоза бузовал. Говорили в народе – до тыщи лет тому богатырю. Такие уникальные растения недаром даже государство охраняет. Так же, как и достижения культуры… и ее мастеров, между прочим. И вот добрался, сукин сын. Решил спилить. Но дуб не поддавался. Все пилы поперечные обломал. Приехал в район – достал продольную, ту, что бревна на доски распускает. И у той поломали зубья. Так и бросил.
– Не поддался богатырь? – с надеждой спросил Шамрай.
– Сразу не поддался. Но ему ведь вокруг кору обрезали. Засох.
Зуев вздохнул. Шамрай угрюмо отвернулся.
– А когда через год, уже во времена оккупации, мы проходили рейдом возле тех Голенок – старостой был тот же председатель. Теперь-то уж он не скрывал, что был сыном посессора, из тех, которых сахарозаводчик Терещенко себе подбирал. Люди без роду, без племени, без совести. Этот, твой знакомец, что ремни тебе на спине вырезал, он все наше советское, русское готов испоганить…
– А что с этим дубом? И его палачом…
– Дуб стоял сухой, но еще могучий, как скелет мамонта… В сорок втором году на его ветвях мы того сукина сына и повесили. Не только за предательство, но и за это преступление. Погодите, хлопцы, повесим и этого власовца. Не только заплечные дела им припомним, которые они над воинами, защитниками родины, творили, но и за издевательство над нашей революционной культурой… Да, да… все, все припомним.
– А пока – власовца и след простыл.
На третьи сутки из соседней области сообщили, что в полутора километрах от полустанка оживленной железнодорожной магистрали, через который в сутки проходят десятки товарных и почтовых поездов, нашли брошенную трофейную автомашину с одесским номером. Машина, по всему видать, простояла уже не менее суток, следовательно «Жора из Одессы» успел укатить. Вот только неизвестно куда: в Москву? Харьков? На Донбасс? На Кавказ?
А может быть, и застрял где-нибудь невдалеке, в бесчисленных мелких деревушках, хуторах и дубравах Средней России.
6
В Подвышковском районе окончились поздние полевые работы. Уже не за горами была вторая послевоенная зима. Прошлогодний опыт с картохой, начатый по примеру злополучного предколхоза Горюна и окончившийся выговором Швыдченке, все же стихийно продолжали применять и в эту кампанию. Кое-кто из председателей норовил даже и сено косить «за валок», «за копну», и это подействовало. Люди были уверены, что они получат за свой труд что положено. Швыдченко знал, что это не так, что по плану, спущенному из области, картошку придется выгрести из колхозных овощехранилищ подчистую.
Но пока что дела шли более или менее гладко.
После партийной конференции, вот уже несколько месяцев, между Швыдченкой и Сазоновым все внешне было хорошо. Зуев не раз видел их то в райкоме, то в исполкоме. Он с любопытством поглядывал, а иногда, издали прислушиваясь, замечал, как Сидор Феофанович почтительно «воспринимает» указания первого секретаря и внимательно относится даже к его фантазиям и замысловатым выкладкам. Только когда секретарь уж очень увлекался и настойчиво выспрашивал у Сазонова его мнение то о злополучных бычках, то насчет кроликов, а иногда и о люпине, который он планировал распространить следующей весной по многим колхозам района, в глазах предрика появлялось неодобрение, маскируемое оловянной дымкой безразличия. А когда, совсем размечтавшись, Швыдченко высказывал уж вовсе утопические надежды к следующему лету покончить в районе с землянками, то и сам Зуев удивлялся швыдченковскому оптимизму.
После истории с власовцем ему реже приходилось видеть их обоих вместе. Но все же, как уполномоченный райкома по «Орлам», Зуев, весьма добросовестно относившийся к своему партийному поручению, забегал в райком за советами, литературой, а то и просто брал на себя труд утрясти по просьбе Манжоса какой-нибудь мелкий вопрос. В эту осень уже не было оснований жаловаться на орловцев. Первоначальное мнение о них, как о коллективе – подрывателе основ, само собою рассеялось. Так бывает иногда в жизни: создается мнение о человеке по его случайным, а иногда и просто внешним чертам, а то и сочиненное завистливой людской молвой, сплетнями, слухами… Когда же приглядишься поближе, приходится круто менять курс: нередко ласковый, покладистый – да еще если с подхалиминкой – дядя оказывается ловчилой, и несусветным лодырем, а ершистый задира – не забулдыгой, а честным тружеником, человеком, имеющим все права требовать, чтобы его уважали и с мнением его считались.
У некоторых служилых деятелей, вроде Сазонова или Сковородникова, в те времена в ходу было предубеждение к людям, ценящим свое гражданское достоинство. Часто это предубеждение перерастало во вражду. А советский человек был горд самим собой. Миллионы людей увидели свою силу. Они осознали ее, но – не всем, к сожалению, это было понятно – сила эта иногда направлялась не по назначению: одними – в угар пьяных воспоминаний, другими, особенно кое-кем из ершистых фронтовиков, она расходовалась попусту, – сопротивлявшихся стрижке под одну гребенку быстро обстругивали, а то и убирали с дороги. Наиболее ретивые администраторы – из породы бездушных – стремились выработать у всех и вся бездумное послушание, выбить геройскую спесь. Люди же усердные, целеустремленные, честные слуги народа, но недалекие, тоже главным препятствием разумному упорядочению жизни считали тех, кто действовал не по команде, а вразрез с возведенной в универсальный закон логикой, хотя, если они давали себе труд разобраться в фактах жизни, условиях, характерах, то эта «крамола» и оказывалась часто наилучшим путем для решения конкретных и важных вопросов хозяйствования, морали, воспитания… В общем, все было сложно, как бывает всегда в переходные периоды, на крутых поворотах.
Совсем неожиданно пришлось членам бюро схлестнуться с предриком в начале зимы. Но схватка эта была как неожиданный треск молнии в морозную погоду. Райком утверждал вновь принятых членов и кандидатов партии. Среди принятых в члены партии был и предколхоза «Орлов» Иосиф Манжос. При голосовании один Сазонов неожиданно поднял руку, против.
– Мотивы? – резко спросил удивленный этим неясным выпадом начмил Пимонин.
Сазонов не отвечал.
Федот Данилович опустил глаза на лист бумаги и что-то механически зачертил, тоже ожидая объяснения столь решительного поступка всегда довольно обтекаемого предрика.
Но тот пожал плечами, словно не слышал вопроса Пимонина.
Швыдченко упрямо ждал ответа.
– А чего же? Правильно. Какие мотивы? Когда член бюро против – пусть он и объяснит всему бюро: за что, почему? – прервал затянувшуюся паузу дядя Кобас, присутствовавший на бюро как председатель фабкома. Его вопрос был следующим на повестке дня.
Все ждали объяснения. Но Сазонов снова пожал плечами, уже как бы адресуясь к одному секретарю райкома. Федот Данилович еще немного подождал и спросил:
– Бюро настаивает, чтобы товарищем Сазоновым были объявлены мотивы?
Зуев не выдержал и бухнул:
– Да чего там! Ясно – мотивы личные.
Швыдченко поморщился, как от зубной боли. В кабинете все вдруг заговорили, и в этом внезапном гомоне можно было лишь уловить возгласы одобрения реплике молодого уполномоченного.
Швыдченко молча пристально посмотрел на Зуева и не то укоризненно, не то одобрительно покачал головой.
Через несколько недель Сазонов показал зубы. Дело опять было в картошке. Дополнительная закупка, разверстанная райисполкомом по колхозам, шла туго. Пришлось второй раз пересмотреть разнарядку согласно фактическому наличию в буртах и ямах в каждом колхозе. В иных колхозах картофеля просто не хватало, так как, узнав о том, что седьмого мешка, как в прошлом году, выплачивать не будут, колхозники перестали выходить на работу, и добрая треть урожая ушла под снег. А в «Орлах», убрав все картофельные поля подчистую, колхозники успели заработанное на трудодни разобрать по домам.
На крик и угрозы по телефону Манжос спокойно отвечал:
– На каком основании роздали? Было решение правления. Какого правления? Правления колхоза, согласно Уставу сельхозартели.
Разгневанный предрика прибежал в райком. Позвонили в «Орлы» снова. И когда на спокойные, но напористые вопросы Швыдченки Манжос отвечал точно так же, Сазонов хлопнул дверью и выбежал из кабинета.
Глядя ему вслед, Швыдченко подмигнул уполномоченному райкома Зуеву:
– Теперь придется навалиться на Горюна. Ну, ничего – это ему за прошлогоднюю поблажку. Тем более, у него сейчас работают ваши саперы. Вытянет. А в общем, не пойму я Сидора Феофановича – латает он дела колхозные. Из жилетки рукава все норовит выкроить.
– Но ведь вам уже досталось, – немного злорадно сказал Зуев.
– За Горюна – выговор, Манжосу – замечание. А в общем, председатель – молодец: решением правления провел, на Устав колхоза крепко опирается, этот сумеет выкрутиться. Что значит – законы знает… – опять с оттенком восхищения сказал Швыдченко и, хитро прищурившись, спросил Зуева: – А не съездить ли нам в «Орлы»? Что-то давненько я не был в твоем подопечном колхозе.
– Да хоть сегодня, Федот Данилович, – сказал Зуев.
– Нет, сегодня не выйдет. Я тебе позвоню. А на завтра Сазонов настаивает вызвать Манжоса. Вызовем?
Когда на другой день вызвали Манжоса, тот спокойно заявил:
– Колхоз все свои обязанности перед государством выполнил. Картошка роздана на трудодни. Делалось это согласно решению правления. Правление действовало согласно правам и обязанностям, предоставленным ему Уставом. Все законно…
Швыдченко крякнул. Никто так и не понял – от досады или от восхищения. Манжос продолжал:
– Правление колхоза не могло наперед знать, что район возьмет новые обязательства. Теперь выход один: полазить с мешком по погребам и просить колхозников вернуть картошку обратно. Если отдадут, только вряд ли… – почти шепотом добавил Манжос. – Но, может, и соберем, ежели Сидор Феофанович вместе с нами пойдет с торбами по колхозникам.
Швыдченко застучал карандашом.
Сазонов пулей вылетел из кабинета.
«Снова Манжос выкрутился», – узнав о происшедшем на бюро, обрадованно подумал Зуев.
