Текст книги "Дом родной"

Автор книги: Петр Вершигора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

– Как у тебя со штатом?

– Присылают из облвоенкомата. Вольнонаемных набрал на месте.

Швыдченко, по давней привычке задавать обычные, «текущие» вопросы «для завязки разговора», внимательно следил за выражением лица, интонацией собеседника, хотя часто сами ответы проходили мимо его внимания. Майор говорил тихо. У губ его залегла глубокая складка, которой при первом знакомстве Федор Данилович что-то не заметил.

– Работаешь много? Устаешь? – уже просто, по-человечески спросил он Зуева.

– Да… нет, ничего, – безразлично ответил военком.

«Ну конечно, у него что-то на душе неладно…» И секретарь прошелся по своей дорожке.

– Ну а народ как к тебе? Пошел? Да ты сиди, сиди.

И, не дождавшись ответа, Швыдченко подошел к Зуеву, пытаясь разглядеть поближе его усталое лицо.

– Ты что такой? – спросил он в тот момент, когда Зуев сам себе отвечал на поставленный секретарем вопрос: «Народ-то пошел, а Шамрай все не идет». И, поворачивая медленно голову, он посмотрел в черные, вороньи глаза человека, участливо опустившегося рядом с ним. Зуев сразу одернул себя: «Ну что ты расквасился? У человека на плечах целый район, да еще какой район…» Майор уже составил себе кое-какое представление о состоянии колхозов и в особенности жилья как в селах, так и в самом рабочем поселке. «…А ты к нему еще со своими личными делами…»

– Чего-нибудь по домашней части или по службе? – не спуская глаз с майора, спросил Швыдченко.

Зуев молчал.

– Забыл спросить о семейном положении. Женатый, холостой?

– Холостяк. Дома мать и двоюродный братишка.

И бывалому Швыдченко все стало ясно. Он быстро поднялся и, шагая по комнате, начал говорить о делах района.

– Недельки три, а то и месяц в колхозах не был, – пожаловался он военкому. – На лошадях много не обскачешь. У тебя, говорят, трофейная машина имеется? Нет настроения район объехать? А? Морозцем по утрам еще проскочим. Дороги прихватывает, я думаю, для твоего «мерседеса» это хорошо. Пройдет? Насчет бензина не журись. Лимит на райком отпускают. А вот мотора никак не допрошусь.

Зуев охотно дал согласие. Он и сам все собирался поездить. А кроме того, его с первого же дня тянула вторая полоса обороны немцев, перерезавшая район на востоке.

– Ну так что ж, договорились? Завтра с утра и двинем?

– Денька на три-четыре? – спросил Зуев.

– Загадывать не будем. Дело само покажет. Но примерно так, – ответил Швыдченко.

На рассвете секретарь райкома и военком выехали в колхозы.

4

Объезд начали с самого дальнего колхоза «Заря». Находился он на границе с Белоруссией. Сосновые перелески, березняки перемежались тощими песчаными пажитями. На одном поле сгрудилась кучка женщин и ребятишек.

– Картоху копают. Подъедем? – кивнул Швыдченко.

К самому полю машина не подошла: мешали оттаявшие зыбинки по обочинам дороги.

Как только машина остановилась, из толпы вышел маленький невзрачный человечек в офицерском кителе. Он быстро зарысил навстречу. На груди у него позвякивали два ордена «Славы». Он придерживал их рукою. Золотые нашивки и гвардейский значок говорили о прошлом получше длиннейшей анкеты.

Швыдченко бойко вылез из «зумаша».

– Председатель колхоза имени… «Заря», – сказал кавалер солдатских орденов хрипловатым голосом, лихо, по-гвардейски беря под козырек и явно отдавая предпочтение военному. И, уже обращаясь только к майору, добавил: – Гвардии старшина Горюн.

Зуев откозырял бойкому председателю.

– Ну как, Горюн? Картоху копаем? – начал Швыдченко с «текущего вопроса».

– Да какое там, товарищ секретарь! Не работа, а мучение. Мужчины и вовсе не выходят, а бабы – для виду. Им тоже без всякого интересу. Так дело не пойдет, в собачий след работаем…

Швыдченко и сам знал, что дело в колхозе не идет. В прошлом году часть картошки поморозили, а то, что успели выхватить, ушло на заготовки. Этого основного продукта питания совсем не хватило на трудодни. И народ, разуверившись, не надеялся и в этом году что-нибудь получить в колхозе, налег на приусадебные участки.

– Ну как? Не рвутся больше у тебя мины? – уходя от скользкой темы, спросил секретарь райкома.

– Никак нет. Порядок. Могу доложить, что все дорожки разминированы.

– Сам ты их, что ли, выковыриваешь?

– Было дело… понемногу. Да тут один нашелся. Ох и ловкач! За пуд картохи и пол-литра… – Горюн неожиданно для его мелковатой фигуры залился гулким, но, как показалось Зуеву, чуть-чуть подхалимским смешком. – Да вот поглядите, что удумал.

Председатель колхоза отошел к небольшому овражку и вытащил из него длинную жердь, на конце которой были изогнутые старые вилы и петли.

– Не понимаю, что за военная техника, – пожал плечами секретарь, вопросительно глядя на военкома.

Зуев тоже смотрел на жердь и Горюна с недоумением. Тот загудел смехом еще сильнее и искреннее:

– Да вот так: выроет себе окопчик, вроде как для стрельбы лежа, ну, пехотную ячейку, товарищ гвардии майор. Рядом, значит, с минным полем заляжет. Раньше разметит, где мины. Возле каждой воткнет хворостинку для приметы, потом из этого окопчика и выковыривает их. За полдня-день любое минное поле расчистит. Ну, вроде как курица навозную кучу от червей.

Все трое засмеялись.

– Смекалка, – сказал секретарь. – Откуда он такой?

– Да из райцентра. Подвышковский.

– Слушай, Горюн. А тот мосточек, что в деревушке? – отсмеявшись, спросил Федот Данилович.

– Сделали, товарищ секретарь, – нахмурился Горюн. – Но только прошу ослобонить меня от гужевой повинности, мы свою сторону расчистили, и дорогу, конечно… а с ихней, левой стороны пущай сами.

– Да поимей же ты каплю совести, человече, – просительно сказал Федот Данилович. – Там же одни бабы. Нет у тебя стыда!

Горюн замолчал и, опустив глаза в землю, стал ковырять носком сапога куст картофеля. Но никакого угрызения совести Зуев что-то не приметил в его взгляде.

После длительного молчания Швыдченко спросил как-то безразлично, между прочим, так, как городские люди спрашивают о погоде, когда иссякнет тема разговора:

– Ну как, Горюн? Картоху все же копаем?

Горюн молчал.

– Ты что никак не перейдешь к «текущему моменту»? Не нравится? Говори, как картоха?

Но председатель упрямо пожал плечами и не ответил. Швыдченко взял предколхоза под руку и отвел его в сторону.

Зуев сделал вид, что не слушает. Пошел к полю. Нагнувшись над кустом картошки, стал медленно вытягивать его за прибитые морозцем бодылья.

– …Но выход все-таки есть какой-нибудь, товарищ Горюн? – спрашивал Федот Данилович вполголоса. – Не может же не быть выхода.

– Так я же вам докладывал, товарищ секретарь.

– Вот ты какой упрямый. Ну прямо как бык.

– Бык не бык, а другого ничего не придумаем. Народ не доверяет. Надо народу осла́бу дать. За седьмой мешок мигом бы убрали.

Швыдченко тер щеку всей ладонью, словно на морозе, и молчал.

– Может, попробуем, а, товарищ секретарь? Ведь народу без картошки жить трудно будет. Ну прямо-таки выхода другого нет, – взмолился предколхоза.

«Стоящий был старшина», – заключил Зуев по его напористости и жестам.

Швыдченко хитрым, ироническим взглядом осматривал фигуру Горюна. Но тот смотрел честно и прямо, не моргая.

– Слушай!.. Товарищ! Ведь это же антигосударственная практика… – еще тише сказал Федот Данилович.

Горюн замотал головой, как бы отмахиваясь от наседавших мух:

– Ну что ж, вы, Федот Данилович, вроде как товарищ Сазонов, загомонили. Им-то что? На законах сидеть дело не трудное. А в землянки-то к нам заглянул бы.

– Я в землянках толк знаю…

– Это нам известно, – перебил Швыдченку Горюн. – Вы что, думаете, народ не понимает, что, куда и почему. И кому какая доверия…

Швыдченко тяжело вздохнул и, совсем понизив голос, сказал, не глядя на предколхоза:

– Эх, Горюн. Горюн. Подведешь ты меня под монастырь… тут ведь дело серьезное. Одним выговором не отделаешься. Исключением из партии пахнет.

В глазах у предколхоза промелькнула надежда:

– Да разве ж мы не понимаем, Федот Данилович. Народ все понимает. Мне это не страшно, как я беспартийный. Только из уважения к вам, как вы есть наш руководитель, по естеству, значит, а не по бумагам, делаем, как вы разъяснили… Эх! – И он с отчаянием сдвинул ушанку на затылок.

– Ладно, ладно, не разливайся соловьем, – нетерпеливо перебил Горюна Швыдченко. – Давай так. Я ничего не знаю и не видел. Даю тебе три дня сроку. Чтобы все было выкопано и сделано.

Лицо Горюна расплылось в широкой улыбке:

– Да я вам встречный дам, Федот Данилович. За двое суток до последней бульбешки подметут. А сдачу провернем хоть за сутки… – И, торопливо пожимая Швыдченке руку, издали и уже совсем малопочтительно козырнув Зуеву, бравый старшина зашагал на середину поля.

– Поехали, – вздохнул Швыдченко, усаживаясь в машину.

Зуев умышленно долго залезал в машину. Поставив ногу на подножку, он сделал вид, что очищает грязь с хромового сапога. Прислушался к галдежу, поднявшемуся вокруг председателя. Того как подменили. Он энергично отдавал какие-то распоряжения. Толпа мигом разделилась на мелкие группы, очевидно вокруг звеньевых, а двое мальчишек, вскочив на коней, крестьянским галопом помчались к видневшейся вдали деревушке.

Швыдченко с удрученным, виноватым видом искоса поглядывал на военкома.

Зуев молча сидел за рулем. Крепко сжимая его в руках, он думал о том, что же за этап переживает сейчас наш народ. Ведь у страны, так же как и у отдельного человека, есть своя биография, свои жизненные переходы, скачки, спады и вершины. И когда затем люди оглядываются назад, на эту прошумевшую жизнь всего общества, ставшую его историей, для них все тогда становится предельно отчетливым: и ошибки, и достижения – и то и другое история проясняет до конца. А вот эта картоха, этот седьмой мешок – это тоже история?..

Зуев знал, что переносить биологическую жизнь человека на человеческое общество нельзя. Но так было почему-то удобнее думать: все познается в сравнении. И сопоставлять жизнь народа с жизнью отдельного человека, ну как бы свою собственную жизнь или жизнь сидевшего с ним рядом симпатичного ему, хорошего дядьки, было сподручнее, что ли.

«В конце концов, не зачеты же я сдаю… Отдельное человеческое существо тоже ведь как бы состоит из двух частей, – думал Зуев. – Оно и биологическая особь… с одной стороны… но, прежде всего, оно – существо социальное. Ну, так вот, и жизнь народа может состоять из двух… Первая – это его материальный быт, материальное существование, блага, а вторая – это его положение среди других… Надо как-нибудь проштудировать эту комбинацию… Поискать в первоисточниках», – решил он, возвращаясь мысленно к юркому, «из ловкачей» старшине Горюну. Но в «дипломатическом» поведении старшины он в первую очередь видел уже волю предколхоза-фронтовика, человека, стоящего твердо на своем, человека, с достоинством и смекалкой отстаивающего интересы колхозников.

А дорога петляла по песчаной равнине. Перелески и болотистые низины мягко уходили назад, как морское течение. Сжатые поля и картофелища расстилались все шире. Тучами вздымались со стерни напуганные машиной грачи. Поблескивали на солнце их синие крылья. И на земле этой трудился и жил народ, поднимая могучие, натруженные плечи, выбираясь из пепла пожарищ небывалой войны с фашизмом.

Зуев внимательно следил за дорогой. Он совсем не замечал пытливых взглядов Швыдченки. Секретарь был неспокоен. Он все же еще «не раскусил» военкома. «Кто его знает? Парень вроде и не формалист, но, видать, служака исправный… Разбирается ли он в деревенском вопросе? Может ли вникнуть в положение районного руководства? Нам же по теперешнему времени никак не вывернуться, не обходя буквы закона…» Прижмурив глаза, Швыдченко вспомнил анкету Зуева: в графе «социальное происхождение» было указано: «из рабочих». С этого начинать разговор и было легче всего.

– Не торопись, майор. Поспеем с козами на торг.

Зуев послушно сбавил газ.

– Говорил мне Сазонов, что ты родом из наших мест. Из деревни какой или?..

– Подвышковский. Мать на фабрике работает, – ответил Зуев.

– А отец?

– Отца нет.

– Погиб на фронте?

– Нет. Раньше, до войны.

– Своей смертью помер?

– Нет, авария. На фабрике.

– Так.

Помолчали.

Потом Зуев и сам стал задавать вопросы.

Поговорили о районных руководителях, с которыми военкому уже пришлось познакомиться. Разговор зашел о Сазонове.

– Трудно тебе с ним? – спросил секретарь.

– Да, нелегко. Не понимает он ни фронтовика, ни инвалида.

– Где ему понять! Не был человек на фронте, – словно сочувствуя Сазонову, сказал Швыдченко.

Зуев уже знал от матери и особенно от Ильи Плытникова, что он ошибся при первой встрече, сочтя Сазонова фронтовиком, а тем более инвалидом войны.

Тот и до войны был предриком. Деловым и знающим. Кончил юридические курсы, неплохо знал сельское хозяйство. По части законов и распоряжений был непревзойденным докой, но не был ни бюрократом, ни сухим бумагоделом. Многообразие жизни ловко скрещивалось у него в сознании и с официальным упорядочением ее в разумном порядке. Но честно и тщательно усваивая законы и инструкции, Сидор Феофанович привык во всем ожидать указания сверху и собственных решений не принимать. Правда, тогда он еще не догадывался, что люди живут на свете не только потому, что им разрешают это прокуроры, милиция, председатели и секретари различных рангов, что можно, скажем, орать на людей, подобных Шамраю. Но Зуеву и сейчас не было известно, что в 1941 году Сазонову почудилось, что главная опора жизни рухнула. Временное отступление казалось тому концом света. В обкоме ему предложили остаться в подполье, но, видимо, такое оцепенение прочел секретарь обкома в его белесых глазах, что тут же, не задав ни одного вопроса, снял трубку и отдал распоряжение о выдаче документов на эвакуацию коммунисту Сазонову Сидору Феофановичу, его законной супруге Маргарите Павловне и трем детям – Сане, Майке и Тимуру. С этими абсолютно законными бумагами вся семья относительно благополучно прибыла в Чимкент. Но все дело было в том, что работников области эвакуировали лишь в ближайший прифронтовой тыл, куда отошел вместе со штабом армии обком. А в эти далекие края Сазонов добежал уже как дезертир. Правда, ему удалось кое-как подправить документы. Но кто мог в глубоком тылу разобраться в таких тонкостях?

В Чимкенте пошатнувшаяся было вера в начальство и порядок взыграла в Сидоре Феофановиче с новой силой. Но для себя он твердо решил наперед пока не вылезать. Терпеливо перебивался на мелкой работешке в артели, оперирующей кишмишем и черносливом. Но пуще глаза берег он документы: эвакуационное свидетельство и справку с последнего места работы. С ними он и вернулся в 1944 году в свою область. Все у него было чисто, оформлено, зарегистрировано. Положительных характеристик целая куча. Вера в порядок и хорошо оформленные бумаги и на сей раз не подвела. Работники в освобожденных районах нужны были до зарезу. В отделе кадров облисполкома, а затем в обкоме его тщательно и долго проверяли. В анкете все было в порядке: родственников за границей нет, в плену и на оккупированной территории не был, колебаний не имел, взысканий – тоже, и послали Сазонова, включив в номенклатурные списки, на ту же работу, что и до войны.

Но ведь от своей совести не убежишь. Что-то треснуло в душе человека за время прозябания на кишмишной должности, что-то оборвалось, некая душевная жила, лопнуло и разлилось желчью, горькой и противной. Если бы он был на фронте! Но не всем же там быть! Или в партизанах! Он ведь не отказывался, ни слова не сказал против. Да и не всем же быть там, черт бы побрал эту войну!.. Как не хотелось вспоминать те страшные дни, а особенно ночи, темные осенние ночи 1941 года, освещаемые лишь пожарами да мерцанием ракет… этой проклятой фашистской орды, без устали догонявшей его, Сазонова, его жену, его любимых детей. Если бы он хоть делал снаряды или танки! Тоже нет.

От дорожных мытарств и эвакуационной голодухи у него и у Маргариты Павловны появилась жадность: к пайкам, утвари, обстановке. Судорожно цепляясь за теплое место в жизни, он и сам не заметил, как из активного участника передового дела, каким он был, превратился в прозябателя. И тут появилась ложь.

– Активненько поработаем, товарищи? – призывал он своих подчиненных. А сам норовил кое-как отсидеть положенные часы и – поскорей домой, на обед, а после сытной еды – на диванчик.

А вслед – неприязнь к людям на костылях или с узловатыми палками в руках, требовательными и ставшими почему-то чужими.

Он долго сдерживался, маскируя черствость внешней вежливостью, стараясь скрыть отсутствие интереса к их судьбам внешне культурной речью. Но их трудно было обмануть. Они с удивительной проницательностью умели смотреть прямо в глаза, в душу, и почти все очень быстро обнаруживали в ней пустоту. И тогда либо молча, презрительно уходили, либо, скрипя зубами, глотали матерные слова, либо грохали костылями, давая волю истерзанным нервам.

С последними легче всего было справиться. Можно было сразу вызвать дежурных исполнителей и отправить к Тимонину в вытрезвиловку. А вот с теми, что молча смотрели не-моргающим взглядом… Этих он боялся и в душе ненавидел.

Зуев вспомнил сейчас, как резанул его, фронтовика, дикий выкрик Сазонова: «Теперь-то мы с вами справимся…»

– Ну и давно вы с ним? – спросил Зуев Федота Даниловича.

– Чего? На пару ездим, хочешь сказать? Да уж месяца четыре в одной упряжке.

– И терпите? Такую цацу. Он ведь сам себя раз в год любит.

Швыдченко ухмыльнулся:

– Нет, ты не вали так на него… Конечно, есть в нем… – Швыдченко повертел рукой перед смотровым стеклом, – ну, запах эвакуации, что ли… Но, признаюсь тебе по душам, для меня он – сущая находка.

Зуев даже крутнул рулем от неожиданности. Выправив машину, он повернул голову к собеседнику. Их взгляды встретились. Вопросительный и недоумевающий – военкома и хитрый, плутоватый – секретаря. Швыдченко пояснил:

– Законы знает.

– Дались вам эти законы.

– А как же? Это тебе не война, брат… Мирную восстановительную работу ведем. Тут что ни шаг – беззаконность спроворишь. Без законов дров наломаешь и не оглянешься…

– А на войне? Тоже ведь: и дисциплина, и приказы…

– Не скажу тебе насчет фронтовой жизни – мало был на фронте, а мы, партизаны, все больше… Ну… по наитию действовали… Вот теперь и трудновато нашему брату. Да их, знаешь, сколько законов, инструкций, указаний…

Зуев усмехнулся. Он живо припомнил папку, полученную им от того же Швыдченки в первый день прибытия в Подвышков. Он вспомнил, что так и не дочитал ее в первый, тяжелый для него вечер, а затем сунул помощнику, во вновь сконструированный сейф. До сих пор касаться этих грозных бумаг приходилось ему издали по какому попало случаю и в какой попало форме. Поэтому ему не очень еще понятна была швыдченковская, почти суеверная осторожность, когда дело касалось законов.

– Ты чего? – спросил Швыдченко.

– А? – рассеянно вздрогнул Зуев.

– Улыбаешься чего?

Неудобно было признаться. Но между ними уже установилась непринужденность разговора, которая возникает между людьми на том этапе знакомства, когда оно может перейти и в дружбу.

Зуев снова усмехнулся и подумал: «Давай, браток, попробуем его раскусить поглубже». И сказал:

– Да не всегда у вас, Федот Данилович, по закону получается.

– Чего это? – спросил Швыдченко с тревогой в голосе.

– Да вот в «Зорьке» этой… картоху-то за седьмой мешок председатель убирать собирается… как будто.

– Ну, я этого не видал и знать не знаю… – угрюмо отрезал секретарь. И они замолчали.

«Ишь ты, глазастый где не надо, – неприязненно думал Швыдченко. – Унюхал… Треба осторожней с ихним братом… И черт меня дернул поехать на такую работу. На таком секретарстве да еще в таком районе враз без партбилета останешься…» – все более мрачнея, размышлял Федот Данилович.

Мысленно поворчав на себя за неосторожность, хитрый Швыдченко, прикидываясь простачком, все же вернулся к скользкому вопросу:

– Вот говоришь ты, товарищ военком… что не по закону председатель действует, а по совести… Так ведь тоже понимать надо… Какой есть переживаемый нами момент? Переходный момент от войны, значит, к миру. Вот люди и комбинируют штаны из жилетки, а латку из рукавов. А?

Зуев молчал. Внутри у него все дрожало. Он еле-еле удерживался от смеха.

– Да ведь и законы-то писаны еще в довоенное время… – продолжал «заметать следы» Швыдченко.

И с мудростью детей или очень хитрых деревенских стариков он ловко перевел разговор на другой конец темы.

– …А в Англии, говорят, законы не отменяют уже лет полтыщи. Просто пишут и пишут новые. Вот там тысяч семьсот законов и действует. Все сразу. Со времен этого комедианта, который про королей всякие трагедии сочинял. Старые не отменяются, а новые сочиняются. Кто какое взял дышло, так по тому и вышло. Не слыхал? Правда это или, может, брехня?

– Да вроде правда. А впрочем, определенно не могу вам доложить, – уклонился военком, догадываясь, куда петляет его собеседник.

Поговорили еще об английских королях и философах, об Индии. Но мысль о том, не подведет ли Зуев, видимо, здорово донимала Швыдченко. Вскоре он опять вернулся к началу разговора.

– Давай насчет этого… что в «Заре» совершилось, рассудим так: если на тот год такая издольщина будет…

– Да ведь правильно же, Федот Данилович, – рассмеялся Зуев. – Сама жизнь подсказывает.

– Жизнь? Это, брат, каждый начнет такие подсказки слушать – ого-го-го, – повторил он возражение Сазонова на свои собственные проекты и недоумения.

А жизнь после войны подсказывала, что формы организации труда и особенно оплаты в разрушенных колхозах надо искать другие. Швыдченко уже не раз ломал голову над этим вопросом и каждый раз запутывался. Он считал, что попадает в тупик из-за своей неопытности. И потом никак не мог втянуться в непривычную работу – подгонять других. И завидовал Сазонову: тот отлично справлялся с этим делом.

– Нет, нет, ты неправ, товарищ военком, – не очень убежденно заговорил он и замолчал, так и не объяснив своему оппоненту, в чем же его неправота.

Зуеву нравилось смущение секретаря. «Откровенный, честный мужик». Но он продолжал подтрунивать над ним.

– А как же товарищ Сазонов? – спросил он.

– Чего?.. – спохватился Федот Данилович.

– Он как – на такую подсказку?

Швыдченко угрюмо скосил глаза, и в черном зрачке блеснул озорной огонек:

– Нет, он на такое дело не пойдет… Не из такого материалу. Тут рисковать надо…

И, криво улыбаясь, Швыдченко вдруг протянул левую руку, положил ее на баранку тыльной стороной.

– Ну, так как, – договорились? Молчок на сегодняшний год?

Зуев молча пожал Швыдченкову руку.

– А может быть, на следующий год и закон другой выйдет? – сказал военком.

– Ты думаешь? – живо встрепенулся его пассажир.

– Да нет, я так спросил… Может, вам известно чего?

Но Федоту Даниловичу ничего не было известно.

Дальше по району ездили дружно и весело.

Зуев приглядывался к Федоту Даниловичу. Он ему становился все симпатичнее. Нравилась душевная наивность, простой житейский подход к людям, практическая хватка в мелких хозяйственных заботах, в которых застревала нарушенная войной экономическая жизнь района.

Но Зуев искренне удивлялся одному: как этот хваткий, жизненно мудрый человек до сих пор не раскусил своего предрика? «А может, и раскусил, да не имеет права… в порядке дисциплины поддерживает его авторитет…»

Военкому, молодому коммунисту, еще не совсем были понятны пружины внутрипартийной демократии. «Кто их знает, на гражданке, как там они руководят… Но ведь со мною мог бы он и откровеннее… Раз надо, так надо. Я ведь тоже не вахлак какой… Понимаю кое-что в дисциплине…»

Зуев принадлежал к тому поколению, которое еще в годы юности было втянуто в общественную работу. Но война наложила свой отпечаток на сознание этих бывших пионеров, низовых комсомольских активистов. Там требовалось умение командовать и подчиняться. Это была одна из высших доблестей воина. Возвращаясь же в гражданские условия, они не сразу улавливали все грани, путали военные и штатские нормы должностных отношений, служебных связей и соподчинений.

Швыдченко и Зуев еще не раз возвращались в разговорах к делам района, к особе Сазонова, но военком не очень-то продвинулся в познании сложной механики гражданского управления в подвышковском масштабе.

«…То ли дело на войне… Упразднили институт комиссаров, завели единоначалие: замполит – и баста!» Но механически пробуя перенести привычные армейские ранги на Подвышковский район, Зуев даже испугался. «Нет, уж пускай так, как есть… Лучше все-таки. Пускай такая голова, такая душа открытая будет сверху…»

Зуев понимал, что в данном случае дело не в организации управления, а в личных качествах людей. «Но почему же тогда Федот держится так за эту цацу? А может быть, и сам «Федот да не тот»? – вспомнил он первую характеристику дяди Коти. Но сразу же отмахнулся от этой ереси. Зуев пришел к выводу, что, преклоняясь перед сазоновским знанием буквы законов и путая с ними простую, брошенную вскользь рекомендацию свыше, из области, Швыдченко не догадывается, конечно, что предрика давно забыл или растерял самые важные из законов – те, которые записываются у человека в сердце. Появляясь в маленьком, детском сознании в образе добра и правды, они формируются честной жизнью, наполняя личность человека с малых лет. Так же, как воздух, пища, движение и время наполняют его тело новыми клетками, совершенствуются и эти начала, с каждым шагом его общественной жизни принимая все более ясную форму долга, совести, морали и гражданского сознания. «Духовный, так же как и телесный, процесс жизни человека никогда не стоит на месте, – думал Зуев. – Он либо развивается, либо умирает. А вернее, и то и другое происходит одновременно. Но беда наступает лишь тогда, если духовное начинает отмирать гораздо раньше своего естественного напарника. Вот и докатился… А как же тогда – «в здоровом теле – здоровый дух»? – подумал Зуев, совершенно запутываясь в этом лабиринте дел и характеров районного масштаба.

Затем откуда-то из полузабытых студенческих бдений приплыло и бурно забродило новое чувство – предвестник стройной думки. Легко вспомнилась сеченовская мысль. И побежала чередою, как и начавшийся березнячок.

Да, конечно же – движение. «Движение… Бесконечное разнообразие проявлений и мускульной и мозговой деятельности. …Смеется ли ребенок при виде игрушки… улыбается ли гневно Гарибальди, когда его преследуют за излишнюю, с точки зрения сильных мира сего, любовь к родине… дрожит ли девушка при первой страстной мысли о любви… создает ли Ньютон мировые законы…», бросает ли юноша Матросов свой последний боевой резерв в амбразуру вражеского дзота, – не удержался и добавил от себя Зуев, – все, все – и начало, и конец жизни – «только мышечный акт, бесконечно разнообразный и неповторимый…» Вызвано ли было все это из памяти быстро мелькавшими ветками осинника или сближением со Швыдченкой? И что же? В эти простейшие рамки укладывается вся история народов? И даже мысль корифеев науки? И подвиги героев труда и боя? Обидно!.. Непримиримо с высокими чувствами и порывами!.. Ну что ж, пусть так. Но все же менее обидно, конечно, чем верующей всю жизнь бабке на старости лет убедиться, что бога-то нет, совсем нет!..

И Зуев почувствовал себя еще на какую-то йоту, на волосок умудренным. Он весело засвистал и больше, чем это требовалось предосторожностью, засигналил на крутых лесных поворотах. «Нет, брат, нет! Аналогии тебя до добра не доведут!» У него была привычка разговаривать с самим собой. Это всегда был спор, резкая дискуссия двух Зуевых. Первый был таким, каким был Зуев теперь, когда захватил его этот ливень мыслей. Этот Зуев больше угрюмо помалкивал. Второй же был Зуев будущего, некий идеальный, но очень задиристый и въедливый Зуев. Ох и разносил он своего двойника – неуклюжего, несовершенного Зуева во плоти и крови… Но когда этот идеальный Зуев, возникший из каких-то бесплотных заоблачных высот, наседал уж очень настойчиво и первому это надоедало, он иногда очень метко одним-двумя словами осаждал этого болтуна, и тот сразу исчезал.

Так было и сейчас.

«Напичкан ты всякими цитатами», – упрекнул второй.

«Так я же применяю их к жизни, чудило, – возражал первый. – И вроде неплохо, хотя, может, и коряво…»

Швыдченко, как многие простые, но мудрые люди, догадывался о чем-то хорошем, что творилось в душе майора. Не мешал, помалкивая, только изредка поглядывал на профиль Зуева. «Тоже, видать, фантазер. Вроде меня… Ну, ничего, им-то можно…» – думал он, сам не зная, почему им можно иметь ту определенную слабость, которую так стоически, но безуспешно искоренял в самом себе секретарь. Но именно это он чувствовал сейчас всей своей доброй и честной душой. А Зуев все же не удержался и похвастался Швыдченке любимой цитатой, заученной еще до войны. Швыдченко хмыкнул, но ничего не сказал.

Так бы и ехать им молча, если бы эта потребность двух мечтателей не натыкалась на жизнь в ее самых заковыристых проявлениях.

Проскочив по петляющей дорожке километров шесть, они выехали на широкий тракт, прямой и пустынный. Впереди было болото. Илистый приток Иволги разлился широкой поймой. На случай весенних и осенних разливов через нее была сооружена высокая насыпь с горбатым мосточком посредине. Машина весело забарабанила по клавишам сооружения военно-деревенской конструкции.

Еще не доезжая до мостка, Зуев, поглядывая вдаль, первый заметил странную, едва заметно движущуюся точку. Это была и не машина, и не телега, запряженная лошадьми или быками. Швыдченко тоже не сводил глаз с похожей на сороконожку небывальщины, все больше изумляясь. Только подъехав вплотную, они увидели, что телега облеплена со всех сторон женщинами. Двигалась она по полевой дороге, пересекавшей слева направо насыпь. Женщины толкали эту непонятную штуку и уже приближались к тракту.

У перекрестка Швыдченко коснулся рукой колена майора:

– А ну почекай. Чего они там удумали?

Зуев притормозил машину.

– Эге… так это же звено Евсеевны!.. – воскликнул Швыдченко. – Стой, браток! Стой! – И, распахивая дверцу, торопливо заговорил: – Иваненкова, Екатерина Евсеевна… это не баба, а огонь святой. Выйду я, потолкую с ними…

Швыдченко подбежал к краю насыпи как раз в тот момент, когда колхозницы, поднатужившись, брали подъем. Но на крутой насыпи тяжелая повозка потянула их назад. Швыдченко, широко расставляя свои кривые ноги и упираясь каблуками в размороженный скользкий спуск, сбежал к ним. И уже снизу крикнул вверх, Зуеву:

– Давай, майор, подможем!..

Когда Зуев сполз вниз, худая высокая женщина, тяжело дыша, заговорила, переходя на команду:

– Ну, бабоньки, раз прибавилось к нам две мужские силы… Ей, вы-ы, с ходу, с разбегу, ра-зом во-озьме-ем… – Привычные, видимо, к ее команде, они рванулись вперед.