Текст книги "Дом родной"
Автор книги: Петр Вершигора
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)
ГЛАВА ВТОРАЯ
Нет, это сон! Нет, ветерок повеет
И дымный призрак унесет с собой…
Ф. Тютчев
1
Капитан Зуев не спал всю ночь. Он думал тяжелую думу, ворочался на кровати, часто вскакивал, шагал по комнате, подходил к окну, снова ложился. Так и не уснул до предрассветной мглы. Когда же темень особенно сгустилась, а звезды стали меркнуть в далекой холодной вышине, он оделся, накинул на плечи кожанку и вышел.
Потоптавшись по двору, а затем наконец решившись, он быстро вышел за калитку. Зашагал мимо окон соседей по той же тропе, которая вела его днем на фабрику и в районные учреждения. В домах становилось все светлее, а во дворах – людно.
В рабочем поселке встают рано. Ночь, ее покой и отдых в этих местах разгоняют не блики солнца, а рабочий люд и домашняя живность. Покрикивают на насестах петухи, квохчут куры, где-то обеспокоенно и аппетитно мычит корова. Но еще не тронет востока заря, как уже перекликаются то там, то здесь теплые красноватые огоньки в печах, растапливаемых хозяйками, кое-где рассечет песчаную улицу электрический луч. Жизнь закипает, обгоняя утро.
Невыспавшийся, измученный бессонницей и сомнениями. Зуев медленно брел по улице. Торопился пройти весь поселок, миновать цеха фабрики, ярко освещенные огнями и бормочущие свою извечную, издали всегда кажущуюся монотонной песню труда. Пройдя фабрику, он все чаще и чаще стал встречать шагающих на утреннюю смену рабочих. Женщин и девушек было больше, чем мужчин. Серые фигуры выдвигались из темноты и тут же, поравнявшись, исчезали в ней. Молчаливые, сосредоточенные люди стремились к фабрике, изредка перебрасываясь отдельными фразами. Казалось, они берегут силы, хотят донести их, не расплескав, к освещенным цехам, где было сосредоточено главное в их жизни – созидательный труд. Зуев несколько раз останавливался, глядел назад, на проходную. Освещенная большими лампионами, она издали выглядела даже как-то празднично, не поглощая, а как бы гостеприимно приглашая своих детей в дом. Но вот он оторвал взгляд от освещенной фабрики и шагнул обратно, в еще более сгустившуюся темень.
Чем дальше он шел, тем тише и безлюднее казалась улица, тем тревожнее и горше становилось на душе. И все же он, тряхнув головой, сбросил тяжелое раздумье и прибавил шагу. Знакомое окно светилось тепло, оранжево. Издали этот свет мерцал маняще-приветливо. Капитан быстро подошел к дому. Вздохнув на полную грудь, раздувая ноздри, он хватил запах мирного дымка. Как отличался этот дым мирной печи от дымных запахов войны! Он нахлебался их до одури. Война бежала на запад, оставляя пожарища, трупы. Но мертвые не встанут… а военной гарью уже давно перестало смердеть. Все это было позади, и манящий запах тянулся из трубы знакомого дома, сливаясь с теплом его полуосвещенных окон. Вот и оно, это окно… Тут где-то жили страшные люди, жили бок о бок с милым его сердцу существом. Сюда, в его личный мир, ворвалась и прошуршала крылом фашистского ворона чужая, враждебная жизнь.
Капитан Зуев подошел почти вплотную к окну. За освещенным стеклом мелькнуло лицо, но чье – он сразу не разобрал: оно контражуром, на фоне огня печи, мелькнуло, исчезло. Капитан шагнул влево и остановился, тяжело дыша, словно только что брал какой-то трудный барьер. Конечно же, это была она… вчера в цехе… днем.
Постоял переводя дыхание. Затем осторожно подошел опять к окну, тихо заглянул еще раз. Она кончала причесываться. Тот же, что и вчера днем, «девятый вал». Закрепив шпильками волосы, Зойка держала вскинутыми кверху, на затылок, полуобнаженные руки. Нагибаясь куда-то за карниз окна, она скрыла голову за рамку освещенного квадрата. Только спина и узенькие плечи плавно колебались за обрезом подоконника…
В Зуеве все взвыло, взревело от боли; он скрипнул зубами и, шепотом ругаясь, быстро нагнулся. Рука ослепленно блуждала по затоптанной и взрыхленной ногами тропинке, искала камня. Но камня не было. Только ком полузасохшей грязи сжал он в руках. В окне вспыхнул свет электричества и, как белая шпага, рассек улицу пополам. Зуев отскочил в темень. Яркий и беспощадный свет этот резко осветил сбоку лицо Зойки. Она стояла сейчас у самого окна. Ореол золотистого света от печки венчиком путался в ее волосах. На руках она держала обнаженного ребенка. Ясно были видны перевязочки пухлого детского тельца на руках и на ногах; мягкие округлости маленького человечка – безобидные и милые. Зойка целовала ребенка, он дрыгал ножками, а она, целуя его в грудь, в животик, вероятно, фыркала и прихватывала губами его атласную кожицу, прижимаясь к ней всем лицом. А ребенок путался ручонками в ее волосах. Она откинула лицо назад И так, застыв в блаженстве, какой-то миг стояла без движения. Замер и ребенок. Он поджидал ее игривого нападения.
И, как молния, блеснуло в памяти Зуева: альбом, красивый немецкий альбом в сафьяновой коже, забытый профессором Башкирцевым в его машине под Дрезденом. Эта была она – мадонна с ребенком на руках…
От неожиданности Зуев даже вскрикнул. Зойка, очевидно, услышала. Она опустила ребенка на невидимую ему за стеной кровать или скамью и приблизила к окну лицо. Оно потемнело – пышная прическа заслонила свет лампочки. Только глаза светились каким-то мерцающим светом, словно изнутри. И по расширенным зрачкам, по открывшемуся в немом крике рту он увидел, что она узнала его. И, шагнув назад, он бессильно уронил ком грязи.
Зуев не помнил, сколько простоял он там, в тени, глядя на освещенное окно. Там уже никого не было. А он все стоял и стоял… Он ждал, что так ударившая его по сердцу картина появится снова. Но испуганная мать не подходила больше к окну. И капитан Зуев повернулся и тихо, как бы виновато, побрел домой.
Светало. Фабрика работала полным ходом. Первая, утренняя смена уже приступила к труду.
2
Секретарь Подвышковского райкома Федот Данилович Швыдченко шагал по своему кабинету глубоко задумавшись. Он ждал предрика Сазонова. Хотелось потолковать о перспективах. Для вновь организованного района дела шли ни шатко ни валко.
– Действуйте, – сказали ему как-то в области. И сейчас, в телефонном разговоре, было повторено это же слово.
Швыдченко так и не разобрал: то ли в похвалу, то ли в укоризну.
– А что же – и правильно! – развеял его сомнения Сазонов еще при первом знакомстве. – Активненькой работы от нас ждут, чего же больше-то? Нажмем на уборочную, а на хлебосдачу особенно – и все…
И они нажимали. Но у Швыдченки не проходила тревога. Чутье крестьянина, обостренное на войне в тылу врага, подсказало ему еще в конце лета, что не все в районе ладно. И хотя время шло своим чередом, тревога не проходила.
– Сдадим хлеб, рассчитаемся с государством, остальное раздадим колхозникам. А дальше? Озимые? А дальше?
– …И так и далее, – отвечал Сазонов на эти настойчивые вопросы первого секретаря.
Но Швыдченко не успокаивался. Он и сейчас шагал наискосок своей небольшой комнаты, все убыстряя шаг, словно догоняя ускользавшую находку… Поскрипывали юфтевые сапоги. Он останавливался у окна, широко расставив кривые ноги кавалериста, и остро поглядывал на улицу. В конце песчаной дороги видны были слегка всхолмленные сосновые дали. И взгляд его как бы уходил не спеша за горизонт, мысленно ощупывая хозяйство, земли, дороги и нелегкую жизнь района.
Поля, леса и перелески, небо, песок, навоз, бычки, землянки, в которых живут люди колхозов и рабочие фабрики «Ревпуть», – все это ясно представлялось Швыдченке. Пересчитав и расставив, как в шеренге, эту цепь понятий, за которой виделись ему весьма конкретные и знакомые вещи, Швыдченко топал ногой и недовольно уходил от окна. Не так! В этой цепи люди у него оказывались где-то на задворках, на самом конце цепочки. А он знал: люди – самое главное.
Да и душой, сердцем понимал он эту гуманную истину нашего времени. И он снова шагал по кабинету. Теперь пробовал думать по-другому: сначала люди… ну и, конечно, сразу же – землянки, в которых еще жила добрая половина этих людей; жилье, переделанное из немецких бункеров, фронтовых блиндажей; времянки, вырытые и построенные вдовами-колхозницами; а затем уже лес, пески, хлебосдача, уборка картошки, посевная, катастрофический недостаток и аварийное состояние тракторов в единственной МТС, отсутствие запчастей к ним, железный лом, который собирали механики, шоферы и трактористы по всей округе… Вся эта напряженная работа мысли, которую он иногда навязывал самому себе, называлась у Швыдченки – искать главное звено. Конечно, осенью главным звеном были хлебосдачи и уборка картошки. Он это соблюдал свято. И опять получалось: рожь, картошка, капуста, помидоры, песчаные дороги, небо, угрожавшее сплошными дождями, навоз, землянки, быки, коровы, обязанные еще с военного времени заменять собой тракторы и лошадей. И снова люди оказывались на самом конце цепи размышлений секретаря райкома. Он вертел, комбинировал и так и этак и уже начал раздражаться.
Занятый этими раздумьями, он и не заметил, как в кабинет тихо вошел предрика. Сазонов посмотрел на задумавшегося секретаря; тот стоял у окна, прикусывая синеватую верхнюю губу, и морщил свой кривой, горбатый нос. Черные разлапистые брови – секретарь на миг повернулся к вошедшему – совсем сошлись на переносице. Хмурые брови. «Неладно, – подумал предрика. Швыдченко крепко потирал ладонью гладко выбритую сизую щеку. – Совсем нехорошо». Сазонов постоял, покачал головой, глядя на секретаря, и, сбросив ватное пальто со смушковым воротником, повесил его и шапку на большой гвоздь за дверью. Мягким шагом подошел к окну. Федор Данилович молча протянул ладонь. Пожимая руку Сазонова, он все еще продолжал глядеть в окно.
Предрика несколько секунд почтительно смотрел по направлению взгляда секретаря. Но там не было ничего интересного. Все та же скучная, надоевшая синева горизонта, унылая песчаная дорога и ряд почерневших халуп рабочих. Он посмотрел на секретаря. Тот оторвал взгляд от серого пейзажа. Глаза их встретились. В черных, плутоватых, как у цыгана, глазах Швыдченки предрика уловил немой вопрос. Предвидя серьезный разговор, Сидор Феофанович предусмотрительно и тактично помалкивал. Швыдченко вздохнул, еще раз бросил взгляд в окно и, круто повернувшись, подошел к столу. Сели.
– Пригласил тебя, Сидор Феофанович, потолковать. Район ты знаешь лучше… Как по-твоему, где же это будет наше главное звено? Ну, не станем загадывать на пятилетку… а хотя бы на ближайшие год-два.
Швыдченко вскочил со стула и подошел к Сазонову. Тот сидел грузно, втянув голову в плечи. Тяжело молчал, уставившись в красную скатерть. Швыдченко ловил взглядом его глаза. Но они уходили вниз, медленно шарили по столу секретаря райкома: по блокноту-пятидневке, стопке бумаг, прижатых прессом-промокашкой. Швыдченко не дождался ответа. Он отошел назад, собираясь по привычке пробежаться по кабинету, но раздумал и снова подошел к собеседнику.
– …Иногда думается, что главное – народ вытащить из землянок. – Он боком присел на уголок своего стола и пригнулся, почти касаясь грудью плеча Сидора Феофановича. – А потом прикину: нет, всегда ведь главное надо искать в производственной деятельности… людей. Так?
– Так, – подтвердил Сазонов. Подтвердил, потому что вообще-то молчать, когда спрашивает начальство, Сидор Феофанович не считал правильным. А в своих отношениях с райкомом всегда считал первого секретаря своим начальством, причем – непосредственным.
– Вот то-то, – подхватил Федот Данилович. – Ну на фабрике, значит, надо нажимать на план. Станки новые ставить… а не только на дядю Котю надеяться. А в колхозах? Тут тебе и посевная, и уборка овощей, и севообороты, и подъем зяби. А главное, главное что? За какой узелок нам с тобой эту деревенскую веревочку потянуть? Мы же с тобой руководители…
Сазонов тяжело вздохнул и, оторвав взгляд от секретарского стола, глянул снизу вверх на самого секретаря, дышавшего ему вопросительно в самое ухо.
– Да чего же тут делать, Федот? Первый закон, – он чуть-чуть, одной стороной лица, улыбнулся и развел руками, – святая святых. Надо поднажать и докачать зерновые. Ведь на двадцать шестом месте мы в области – одиннадцатые с конца. А затем возьмемся за картоху.
– Тоже качать будем? – спросил Швыдченко.
– А как же, – ответил предрика.
Швыдченко вскочил со стола и теперь уже раза два прошелся наискось по кабинету. На крашеном полу по этому его частому маршруту протерлась заметная дорожка. Затем обошел длинный стол для заседаний и сел против предрика. Упершись локтями в стол, он упрямо посмотрел тому в глаза:
– Не спорю и подтверждаю: на ближайшие два месяца – это главное.
– И об этом не стоит никогда забывать, – твердо сказал Сазонов.
Швыдченко ухмыльнулся:
– Да тут хоть бы и попробовал забыть – в день по двадцать раз напоминают. – Он кивнул на бумаги на столе. – Я не об этом. В сельском хозяйстве ведь убираем и качаем то, что в прошлом году или, скажем, весной посеяли. А в следующем году? Что качать будем?
– Да, на посевную тоже поднажать надо, – спохватился Сидор Феофанович.
Швыдченко крякнул недовольно и отвернулся. «Чего ему надо? – подумал Сазонов. – Экзаменует он меня, что ли, по сельскому хозяйству?!»
– Ну, кроме посевной, конечно, и севообороты дело первоначальное… – морща лоб добавил он торопливо. – Вот из облисполкома директиву спустили… насчет этого… Комиссию землеустроительную ждем.
Швыдченко упрямо и недовольно замотал головой, отмахиваясь от этих очень важных, но все же повседневных вопросов.
– Не то, не то, брат. И посевная, и уборочная, и хлебосдача – это от нас с тобой не зависит. И никуда от нас не удерет.
– Как не зависит? Что ж, пустить на самотек?
– Не в том дело. Конечно, все это организовать надо. Но я же в смысле главного звена. Где оно? То самое, чтоб и землю пахать, и хлеб убирать, и хлебосдачу выполнить лучше и быстрее.
Сазонов наконец раскусил. Он посмотрел на хитрого секретаря и, протянув вперед широкую, пухлую ладонь левой руки, зажал ее в кулак и потряс им над столом. Затем посмотрел на стол, словно ожидая появления там каких-то новых ценностей или Швыдченкова звена. Но, кроме графина, телефона и бумаг, там ничего не было.
– Ну что ж, правильно. Надо будет созвать совещание. Я думаю – всех председателей колхозов и сельсоветов? Давно их не накачивали. Райком созовет или мне заняться?
Швыдченко, вздохнув, отошел на свою дорожку.
– Пожалуй, в райисполкоме созови, – тихо сказал он. Затем сел рядом с Сазоновым. – А все же ты, друг, меня не понял. Все это меры текущие, повседневные. А теоретики мы с тобой, видать, плохие. Главного звена никак не нащупать.
Сазонов улыбнулся и заговорщически подмигнул. Мягкий подбородок вскинулся кверху: знаем, мол, тебя, хитрого хохла. Небось, удумал чего-то. Швыдченко развел руками:
– Не уверен я… но, кажется мне, что в колхозах все же главное сейчас будет – тягло.
Сазонов покачал головой, но попытался сделать вид, что не догадывается, куда гнет секретарь.
– Да вот шесть новых тракторов в МТС обещали… из капитального ремонта.
Швыдченко улыбнулся:
– Этими тракторами полтора-два колхоза обслужишь… А остальные тридцать пять? Я, дружище, все о том же. О бычках. Знаю, знаю, что ты против… Но, думаю, все же уломаю… Ведь пойми ты, промышленность разрушена. Ну, восстанавливаем ее. А пока раскачается? Первым долгом на Кубань да на Украину пошлют, черноземы поднимать надо. Они ведь страну кормят.
– Колхозный скот из эвакуации возвращается, согласно постановлению от тридцать первого августа, – ввернул к слову Сидор Феофанович.
Швыдченко сел рядом на соседний стул и охватил широкую талию предрика. Сказал ласково:
– Ну как, не уговорил?
– Чего? – холодно спросил Сазонов.
– Да насчет бычков, – ответил Швыдченко.
Сазонов пожал плечами:
– А если начнут дохнуть? Не советую увлекаться. Главное нам сейчас – выкачать картоху.
– А сеять, сеять на чем?
– Посеем. На коровах.
– Ближайший прицел, брат. Я о следующем годе говорю. Все-таки, думаю, надо всех годовалых бычков по району закрепить как тягло. Не сдавать по мясопоставкам ни одного. Весной в посевную их уже можно и в бороны запрягать, а к осени у нас будет свое тягло. Согласен?
– Ну что ж, вижу – отговорить тебя не удастся, – сказал холодно Сазонов. – Ставь на бюро. Категорически возражать не буду, но, пожалуй, особое мнение запишу.
Швыдченко встал, прошелся, потом подошел к столу и, взяв предрика обеими руками за предплечья, сжал крепко:
– Ну и на этом спасибо. Конечно, мужик ты стреляный и законы лучше меня знаешь. Но, думаю, здесь ты и прав и неправ. Риск? Безусловно, есть. Кормов маловато. Но ведь район-то вытягивать надо? Ну что же, рискнем?!
И, усевшись рядом, они быстро перелистали сводки и последние радиограммы из области. Затем, дружелюбно пожав друг другу руки, расстались. Швыдченко проводил предрика и, когда тот вышел, несколько секунд глядел на дверь, с улыбкой покачивая черной головой и одобрительно щуря вороний глаз.
Федот Данилович всегда восхищался способностями, государственной дисциплиной и трезвым, холодным расчетом своего предрика. «Крепко держится за план. Цепкий. Выдержанный. Деловой. И принципиальный – а это уже качество первостоящее». В общем, секретарь райкома был доволен своим предриком, хотя уламывать Сазонова на всякие новшества ему было трудновато. Но он понимал: именно такой «ужака с холодной кровью» – как в минуты раздражения упрямством Сидора Феофановича называл он Сазонова – ему как раз и был нужен.
Швыдченко, больше чем кем-либо из руководящих товарищей района, был недоволен собой. Вроде и под сорок и бриться приходится чаще, потому что в небритой щетине уже многонько седых волос, а все не может избавиться от мечтаний.
Но жизнь его сложилась так, что он не мог не мечтать. Если бы природа и судьба отняли у него эту способность. Федот Данилович давно бы погиб. Просто бы погиб физически, как погибают тысячи существ на земле…
Вот и сейчас, после ухода Сазонова, он уселся в кресло и погрузился в раздумья. Опять получалось: не люди главное, а бычки.
Корявая и каверзная повседневная жизнь района частенько подставляла его «подкованному» мышлению такие вот волчьи ямы. И тогда он прибегал к своему испытанному тайному методу: если было трудно найти объяснение в теории (знанием которой гордился Швыдченко с истовостью самоучки, своим горбом овладевающего ею), если не было никаких указаний и инструкций, Федот Данилович вспоминал свою собственную биографию с самых первых проблесков сознания.
Данило Швыдченко, отец малого Федотки, был не то что бедняком, а тем, кого в старые времена даже малоземельные крестьяне называли голодранцем. Он вернулся с фронта империалистической войны инвалидом, тихим, прибитым человеком. В шестнадцатом году умерла его жена, оставив четверых детей. Федотка был младшим. В лютую зиму семнадцатого десятилетний Федотка, голодный и голый, неделями сидел на печке, замотавшись в какое-то тряпье. Питались полусырой кормовой свеклой и мерзлой картошкой. Очень редко – не чаще двух-трех раз в неделю – отец приносил с тяжелой работы краюху цвелого хлеба. Разломив его на части, давал детям.
Сидя на печке, Федотка и дни и ночи мечтал о хлебе, о горах хлеба, черного хлеба, пусть сухого как камень, – его можно было бы размочить в ведре или кадушке; иногда мечтал о домотканой одежде и только раз, когда блеснуло, скользнув по косогорам как на коньках, солнце, – о сапогах.
От старшей сестры, Марьянки, бегавшей в школу, он научился читать. Из первого стихотворения, прочитанного им самостоятельно в конце букваря, он понял, что эти похожие на цепочку муравьев строчки рассказывают о жизни. Оказывается, не одному Федотке сулилась такая доля. Он прочел о цыганенке, который, точно так же как и Федотка, в зимнюю стужу дрожал на холодной печке. Но цыганенку было еще хуже – он был совершенно гол. Однажды цыганча не выдержал. «Холодно!» – со слезами в голосе закричал он, не попадая зубом на зуб. Старый цыган, чувствуя, что дитя его почти околевает, швырнул на холодную печку «очкур» – тонкий ремешок от штанов. Швырнул с цыганской шуткой: «Если на морозе холодно, то на – подпояшься». Это была хрестоматийная басня Степана Руданского.
Произведение это тронуло маленького Федотку до глубины души. Он заливался веселым смехом, вместе с Марьянкой представляя себе голого цыганчука на морозе, туго подпоясавшего свое сухое, присохшее к хребтине голодное пузо, чтобы согреться. Им показалось, что они с Марьянкой живут еще не так плохо.
С этого времени Федотка обрел привычку туго затягивать ремешок на голодном животе и зауважал литературу. Но всегда читал ее на свой, мужицкий лад. После Степана Руданского его воображение привлек своими фельетонами Остап Вишня. Смешные истории о попах, кулаках, подкулачниках, о немудреных сельских бюрократах первых лет революции он перечитывал, заучивая «усмишки» наизусть.
Пятнадцати лет от роду он стал активистом-комнезамщиком, а в двадцать пятом году, от имени сельской бедноты, попал в состав делегации к самому всеукраинскому старосте, Григорию Ивановичу Петровскому. Они уже были в коммуне. Коммунары решили посадить сад – один из четырех показательных коллективных садов, которые организовало правительство на севере Советской Украины в 1925 году. Это была Северная Черниговщина, где до того еще мало было фруктовых деревьев.
Тогда же сельский активист, привыкший туго затягивать ремешок, которого уже изредка и совсем не для смеха звали Федотом Даниловичем, по ленинскому призыву вступил в партию. Через два года он впервые услыхал о Мичурине. А еще через три года он уже в «Артемовке» – Харьковском комвузе. Там ковались кадры для колхозной и партийной работы на селе. Он пошел в науку, глотая знания. Но и они не мешали ему фантазировать. Правда, теперь мечты стали другими: теперь он мечтал дожить до того времени, когда и в его глухом, затерявшемся в супесках и болотах селе будет электричество, радио и трамвай.
Там же, в Харькове, как говорил Швыдченко потом, он и совершил свои первые жизненные ошибки. До этого он жил просто – ни в чем не ошибаясь…
В дверь постучали.
Швыдченко вздрогнул. Недовольный, что оторвали от раздумий, он провел ладонью по кривоносому лицу, словно пытаясь стереть досаду. «Эх, эх, опять занесло меня, как санки без подрезов».
Вернулся Сазонов. Лицо его было немного виноватое, не снимая пальто, он сказал:
– Ты знаешь, подумал я подумал и решил: буду все же возражать. Давай отложим это дело.
– Какое дело? – нахмурив брови, спросил Швыдченко.
– Да вот – насчет тягла. Самодеятельным порядком, без указаний. Не согласен я. Давай запросим область.
Швыдченко безнадежно махнул рукой:
– Давай запрашивай.
– Нет уж, твоя инициатива… Ты и запрашивай.
– Нет. В область писать не буду…
– Тогда я буду на бюро возражать.
– …и на бюро ставить не буду.
Сазонов сидел подчеркнуто почтительно.
– Как же ты думаешь? Каким способом дальше район потянем? Какие перспективы? – спросил секретарь.
– Какие у всех, такие и у нас. Вот, говорят, пятилетку составлять начали. О наших перспективах пускай в Москве думают. У нас с тобой, товарищ секретарь Подвышковского райкома, должности не такие, чтобы наперед все знать. Все равно ничего не выдумаем. А промазать тут сразу можно.
Швыдченко смяк. Он понял, что дело с бычками гораздо сложнее, чем он думал. А Сазонов уже перевел разговор на то, что «Орлы» тянут район назад.
– На какой бы колхоз разверстать хлебосдачу с этих «Орлов»? – досадливо морщась, спросил Швыдченко.
– Правильно. Все равно не сдадут. Дворяне!
«Спасли деды царицыну колымагу – она пожаловала им дворянство. Для смеху, что ли? Так и стали мужики непомерно спесивыми, ленивыми бездельниками». Было это или нет во времена Екатерины, но именно так информировал Сидор Феофанович Сазонов секретаря еще тогда, когда тот приехал в Подвышков.
– Много пришлось нам поработать с этими «орлами» при советской власти. Крепко и пагубно сказалось это пожалование самодержицы всероссийской…
По словам предрика Сазонова выходило, что потомки некоторых столбовых дармоедов, истых дворян и графов, стали честными гражданами новой пролетарской державы, создавая вместе со всем народом земные блага, духовные ценности, а екатерининские «орлы» не сдавались: требуя, а где требовать нельзя, воруя, а где и украсть не под силу, обманывая, они все добивались законного права на недополученную их дедами дворянскую сытую «жисть».
Несколько беглых поездок Швыдченки по тракту через Орлы как будто подтвердили эту характеристику. Народ там действительно был своенравный, в районном масштабе недисциплинированный, хотя в самом колхозе очень дружный. Попытки районного руководства изменить положение и поставить руководителем колхоза присланного из района товарища неизменно кончались крахом. Их дружно «катали на вороных»…
Сдавать хлеб за прошедшие военные годы колхозное собрание «Орлов» единогласно отказалось. Мотивировали это решение тем, что все мужчины колхоза были на фронте и отдали родине кое-что поважнее, чем центнеры и литры.
Швыдченко все собирался добраться до этих дворян, но и не подозревал, каким твердым орешком окажутся для районного руководства эти «Орлы».
– Все равно не сдадут хлеба, – сказал Сазонов, – а район тянут назад. Придется переложить на «Зарю» и на других… А?
Сидор Феофанович поговорил и миролюбиво ушел.
Швыдченко устало подумал: «Твердой руки человек».
Встряхнувшись, он перевел взгляд на блокнот-пятидневку. Перелистал его и прочел свою собственную запись, сделанную недели две-три назад: «Зуев П. К.» Возле фамилии стоял плюсик и вопросительный знак.
– Кто же это у нас товарищ Зуев?.. – вслух сказал секретарь. – Да это же новый военком.
Швыдченко стал припоминать свое первое о нем впечатление. Он видел несколько раз, проходя по улице, как тот деятельно ремонтировал здание военкомата. За прошедшие недели Зуев раза два забегал в райком. Но Швыдченко был занят и успевал только мимоходом обменяться рукопожатиями. Да капитан и не лез с вопросами. Только раз попросил разрешения снять образец с сейфа и быстро ушел. А больше все не выпадало случая поговорить.
Швыдченко положил левую руку на телефон и задумался: «Жаль, не спросил Феофаныча его мнения о новом военкоме…»
3
Зуев сидел в своем отремонтированном помещении, когда раздался телефонный звонок секретаря райкома.
– Не зайдешь ли? – поздоровавшись, спросил Швыдченко.
Первые дни после памятного разговора с матерью Петр Карпович Зуев жил и ходил как в тумане. Потом с головой ушел в работу. Перестройка корчмы Малашки Толстыки под военкомат, казалось, занимала все его время и внимание. Нужно было замазать картины двусмысленного содержания, выбелить стены, достать краску для полов. Но труднее всего было уничтожить кабацкий запах: ни карболка, ни известь не помогали. Даже испробовали порошок «ДДТ».
Постепенно стал прибывать штат. Новые люди, распоряжения, бумаги, дела. Появились жалобы. Но всем этим Зуев занимался как-то механически, без участия души и сердца. Внутри что-то заледенело. Зуев часто засиживался в военкомате до двенадцати часов. Он все быстрей и быстрей вертел свою служебную карусель, разгоняя ежедневный бег жизненного колеса, словно опасаясь, что при неожиданной остановке оно заморозит его всего.
Приходил домой усталый, наскоро ужинал и валился спать. Мать больше ни разу не поднимала неприятного разговора. Только изредка он ловил на себе ее пристальный, беспокойный взгляд. Она понимала, что сын бежит от самого себя, от своих тяжелых мыслей. И понимала, что пока это единственно правильный выход.
Даже полученная через две недели выписка из приказа о присвоении капитану Зуеву очередного звания «майор» не отвлекла его. Он молча вынул из чемодана припасенные еще в московском военторге майорские погоны и попросил мать приладить их. Встревоженно держала она в руках один майорский и один капитанский погон. Зуев поднял голову от чемодана. Мать испытующе посмотрела на сына. Тот выпрямился. В белой рубахе, заправленной в бриджи, он был статен и красив. Но тревожное недоумение матери все возрастало.
– Ты чего, маманя? – спросил сын.
– За что же это, Петяшка? – спросила мать.
Зуев не понял.
– Теперь тебя из начальников-то скинут? – спросила она, показывая на четыре тусклые звездочки на измятом капитанском погоне. Зуев впервые после приезда засмеялся.
– Эх ты, штатская штафирка, маманька моя! А еще попрекала, почему до Волги отступали! Это же меня бо́льшим начальником делают: звездочка одна да две полоски – значит старший офицер. Так что, если теперь будешь ругать, – так полегче… Теперь сынок у тебя уже не капитан, а майор. Понятно?
– Старший? – растерянно спросила мать, заглядывая в родное лицо с морщинками вокруг глаз. Ее было трудно обмануть смехом. Она-то видела: глаза сына не смеялись. – Ну а раз старший – жениться-то когда?
Морщины сразу исчезли. Майор снова стал походить на ее Петяшку. Только печального, обиженного кем-то. Он ничего не ответил. Молча надел гимнастерку и, на ходу подпоясываясь ремнем, пошел на службу.
«Как белка испуганная в клетке. Снова сбежал вертеть свое колесо», – подумал он про себя, шагая вдоль заборов.
Когда Зуев постучал в кабинет секретаря райкома, Швыдченко все еще сидел задумавшись. Он мысленно проверял весь разговор и свои отношения с председателем райисполкома. На душе было неловко, муторно как-то. Швыдченко снова был недоволен собой. До войны председатель колхоза, затем партизанский комиссар, он никак не мог втянуться в новую, необычную для него работу.
«Поганое дело – привычка. Иной привыкнет, что кто-то ему разжует, покажет, подгонит, напомнит, поправит. И так всю жизнь? А теперь…» – думал он, разводя руками.
А теперь ему самому приходилось подгонять других. Вот Сазонов, этот отлично справляется с таким трудным делом. И Швыдченко еще больше проникся уважением и вроде бы даже позавидовал председателю райисполкома.
Вошедший военком прервал его мысли.
– Здорово, капитан! – протянул ему руку Швыдченко. – Садись, садись!
Когда военком сел, Швыдченко, все еще собираясь с мыслями, поднял голову. Начать разговор, не найдя глаз собеседника, он никогда не мог. С удивлением глянув на майорские погоны, он почесал за ухом:
– Вот, понимаешь ли, память, видать, стариковская подводит. Понизил тебя в чине-звании. Ну, извини, брат, извини.
Секретарь райкома встал и прошелся наискось кабинета. Зуев также поднялся и подошел к Швыдченке:
– Нет, Федот Данилович. Память у вас хорошая. Первый раз был у вас капитаном, а сейчас приказ вышел.
Но Швыдченко уже думал о своем, поглядывая в окно:
– Ну как работается? Ремонт закончили?
Зуев утвердительно кивнул головой.
