Текст книги "Дом родной"

Автор книги: Петр Вершигора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

– Нет уж, довольно! Хватит! – сказал Швыдченко. – Больше и слышать об этом Шамрае я не желаю.

– Это пьяница, это разложившийся тип, – буркнул из угла Сазонов.

Швыдченко остановил свой бег по диагонали, посмотрел минуту на Сазонова и сказал вдруг тихо:

– Одним словом – стихия. Если хочешь знать…

– Я два раза вызывал его лично в райисполком, а этот фрукт не то что зайти – ответить не соблагоизволил, – буркнул Сазонов. – Теперь что же, прикажете, чтобы еще райком за ним бегал да объяснялся ему в любви?

– Объясняться в любви райком не собирается, – сказал Швыдченко. – Что же, передадим кандидатское дело Шамрая в архив…

Видимо, облегчив душу, Швыдченко устало опустился на стул, а затем все же спросил Зуева:

– А почему это область им вдруг заинтересовалась?

– Я подавал рапорт полковнику Коржу. Просил разрешения взять Шамрая на работу в военкомат.

– Корж, конечно, отказал? – неожиданно оживленно спросил Сазонов.

– Отказал. И, как я теперь понимаю, товарищ секретарь райкома, отказал правильно, – продолжал Зуев. – Только товарищ Корж сказал, что это не значит, что на человека надо махнуть рукой. Кстати, пить товарищ Шамрай уже бросил совершенно…

– Что-то не очень я в это верю, – сказал ворчливо Швыдченко, но глаза его подобрели. Зуев обрадовался: он верил человеческим глазам.

– Товарищи члены бюро райкома, дело же не в полковнике Корже. Я сам знаю Шамрая с детства и полностью, понимаете, полностью за него ручаюсь.

– Ладно, – вдруг неожиданно сдался Швыдченко. – Коли уж так ставишь вопрос и ручаешься, еще раз займемся твоим Шамраем.

– Ручаюсь, товарищ секретарь, – радостно сказал Зуев.

И, непонятно почему, Швыдченко вскочил и опять прошелся два раза по диагонали.

– Так что же тебе сказал твой областной начальник?

– Сказал: «Он обиженный, а обиженных на должность допускать нельзя – они сами людей наобижают кучу. Управлять должны люди добрые», – как-то вяло, заученно, как урок, повторил Зуев.

Секретарь вдруг залился веселым смехом.

– Слыхал? – крикнул Федот Данилович. – Какие мудрецы Соломоны. Ох, уж эти мне военные! Так вы все это цело на должность, значит, свели? Человека в жизни устроить надо, а они ему – должность… Ну-ну. Тут уж не Шамрай, а ты сам, товарищ Зуев, свихнулся.

Зуев вспыхнул. Швыдченко, не замечая, хотел продолжать, но вдруг остановился, внимательно посмотрел на желваки, двигавшиеся на окаменевшем лице военкома, и продолжал примирительно:

– Ладно, ладно. Не закипай. Ты ему объясни…

– А он разве поймет? – спросил угрюмо Зуев.

– Он это не сразу поймет… но ты сам-то хоть пойми. Не к советской власти претензию пусть имеет, а вот к нам с тобой, к твоему Гридневу. Они из необходимых, жестких, но необходимых, понимаешь, вояка, необходимых ограничений сделали неверные моральные выводы.

– Не пойму я что-то, товарищ Швыдченко, – раздался угрюмый голос Сазонова из угла. Он пожал плечами.

Швыдченко улыбнулся:

– Вот видишь, товарищ военком. Даже Сидор Феофанович не понимает, а ты хочешь, чтобы это сразу Шамрай понял. Дело все-таки его собственной шкуры касается.

– Конечно, не поймет он, товарищ Швыдченко, – сказал Зуев.

– Ну, а сами-то вы поняли, товарищ военком?

Зуев долго молчал, думал, а затем улыбнулся:

– А чего же тут не понять? Вроде диалектики.

– А ты говорил – суслик, – криво улыбнулся секретарь райкома и даже легонько показал военкому язык.

Из угла кабинета на них обоих глядели осоловевшие глаза председателя райисполкома.

Действительно, какие такие могут быть суслики зимой, да еще на Брянщине. «Нет, трудно с таким секретарем. Выкрутасы, фантазии. То бычки, то кролики, а теперь вот еще суслики какие-то…»

На следующее утро Подвышков, как всегда, начал свой трудовой день. Через два часа после смены на фабрике служащие учреждений пришли на работу. С шумом и гамом пробегали мимо них школьники, а еще через несколько минут вышел на прогулку детский сад. Проходя мимо чинного строя детей, Шамрай остановился и посмотрел на шествовавшего во второй паре сына Зойки Самусенок. Тот поднял голубые глазенки и взглянул смело в глаза солдату, улыбнулся, узнав его. И вдруг, отпустив ручку соседки, лихо козырнул. Шамрай подмигнул мальцу и шутя откозырнул ему. Он долго смотрел вслед удаляющейся колонне. Опустив голову, он шепнул: «Русь, не сдавайся!»

А миловидная руководительница, оглядываясь на стоящего посреди дороги человека в полувоенной форме, на которого она вблизи и не взглянула, кокетливо улыбнулась. Шамрай изменился в последние дни почти неузнаваемо: ходил трезвый как стеклышко, поношенная военная одежда была заштопана и выглядела чуть ли не новой, пуговицы начищены, в глазах исчезло угнетенное выражение, прикрываемое дерзостью. Он прибавил шагу и через несколько минут был у военкомата.

Зуев уже давно сидел за своим столом, перелистывая учебник физики, когда от конспектов его отвлек грохот опрокинутого стула и крик Гриднева:

– Вам все сказано и – прекратить это безобразие!

Но в ответ донеслось какое-то рычание, похожее на стон. Не успел военком дойти к дверям, как они сами распахнулись, в них влетел, пятясь задом, майор Гриднев, а из-за плеча на него блеснули безумные глаза Шамрая и лицо, покрытое багровыми пятнами. Губы его дергались, и весь он трясся в истерической ярости. Он был и страшен и жалок одновременно. Трудно было поверить, что это тот самый человек, который за несколько минут перед этим шутливо козырял маленьким дошкольникам.

Гриднев, как только почувствовал плечо военкома, отошел за прикрытие письменного стола и с ледяным спокойствием сказал:

– Я прошу вас…

– А я не верю, – продолжал реветь Шамрай. – Не верю, чернильная твоя душа, что старый друг меня продал. Врешь! – И тут же вскрикнул сквозь зубы: – Здравия желаю, товарищ военком! Явился, одним словом, могу приступать к работе… А что задержался так – это же я мины ковырял вместе с саперами, я вот у…

Гриднев пожал плечами:

– Я все уже объяснил товарищу Шамраю.

– Что вы ему объяснили? – спросил Зуев.

– Что вы считаете правильным решение не допускать его к работе в армии.

– Что же молчишь, товарищ военком? – после длительной паузы раздался голос Шамрая. Его лицо снова начало дергаться. – Дай анкету – буду заполнять.

– Успокойся и выслушай, – подчеркнуто спокойно начал Зуев. – Получилось не совсем так, как я рассчитывал.

Но Шамрай не дал ему договорить. Вспышка ярости овладела им с новой силой.

– Значит, правду сказала эта гнида, – Шамрай взялся за горло, словно расстегнутый воротник душил его. – Я же тебя не просил, я тебе не кланялся. Ты сам мне в душу влез. Все вы тут…

– Гражданин Шамрай, я вам еще раз говорю… – раздался где-то в углу голос Гриднева.

Схватив со стола папку, Шамрай швырнул ею в Гриднева. Терпение Зуева лопнуло:

– Хватит, хватит, товарищ лейтенант запаса!

– Какой я тебе лейтенант! Теперь я калека и урод, я сам не знаю, кто я такой. Наверное, тот, кто в этой войне больше всех виноват…

И Зуев был потрясен безмерной горечью последних слов друга.

– Ну, Шамрай, Шамраище, веришь ты мне? Ну дай сказать тебе несколько слов.

– Тебе верить? – вдруг захохотал Шамрай, и этот смех, как ледяная вода, обдал Зуева. – Чтобы ты опять меня поманил, а потом плюнул в душу? Нет, ты не коммунист, ты шкура, карьерист, сволочь…

– Молчать! – завизжал где-то голос Гриднева.

Зуев тихо сказал:

– Уходи.

Шамрай отчаянным взглядом, словно прощаясь, обвел помещение военкомата.

– Если бы я верил в бога и… ну, как его, вездесущего и всеведающего, я бы показал ему свое сердце, и он… – Шамрай повернулся и выбежал. Зуев долго прислушивался, как, спотыкаясь хромой ногой, тот сбегал по деревянной лестнице. Гриднев первым пришел в себя и спросил военкома:

– Прикажете составить протокол?

Зуев не сразу понял:

– Какой… протокол?

– Протокол о нанесении оскорбления при исполнении служебных обязанностей…

– Идите вы к черту!

И когда удивленный Гриднев на цыпочках вышел, прикрыв за собой дверь кабинета, Петр Карпович Зуев долго сидел за письменным столом, сжав голову руками.

В этот день он уже больше не мог работать и ушел раньше времени со службы. Не мог он ничего делать и дома. Просто сидел и сидел за дощатым столом, на котором горела керосиновая лампа.

Мать уже знала, видимо, о ссоре и ходила на цыпочках. В доме было тревожно и неловко. Высунув от усердия язык, Сашка рисовал в тетрадке горящие фашистские танки и самолеты. Мать первой не выдержала, села напротив и, глядя сыну в глаза, спросила тихо:

– Ну и что же дальше?

– Была большая дружба, – отвечал сын, – и вот чем она кончилась…

Мать всплеснула руками:

– А как же ты ему не сказал, что его, говорят, в партии восстановить собираются? Что сам товарищ Швыдченко за него заступился?

– Он мне и рта открыть не дал, – раздраженно отодвинув лампу, сказал сын. – Он и всегда был как бешеный, а тут совсем сорвался. Ничего я не успел сказать ему.

– Тяжело ему, сынок. Это понимать надо.

– Главное, в эту минуту я и сам разозлился. Показалось, что уж очень несправедливо обвиняет меня Котька.

Сын и мать замолчали.

– А я бы с такими, которые в плен сдавались, и вовсе разговаривать не стал, – сказал вдруг Сашка, ткнув острием карандаша в свой же собственный рисунок.

Зуев даже вздрогнул от неожиданности:

– Ты не суй свой нос туда, где не смыслишь.

Мать смотрела на обоих, горько улыбаясь.

А Сашка, надув губы, в сердцах разорвал свой рисунок и, дерзко глядя брату в глаза, брякнул:

– Только при царском режиме детей так воспитывали, вот что я тебе скажу. Сами ни черта не могут разобраться, а нас все учат и учат, и учат.

Мать подняла голову: никак стучит кто-то? Сашка всунул ноги в валенки, выскочил на улицу, а через несколько секунд в черном квадрате двери, наполняя комнату хлопьями мокрого снега, появилась Зойка. Платок сполз на шею, и растрепанные мокрые волосы прилипли к ее лицу. Она, видимо, бежала и, присев с разбега на лавку, ни на кого не глядя, прошептала:

– Шамрай… Шамраище наш… на мине…

И, медленно сползая с лавки на пол, она зарыдала.

Мать встревоженно взглянула на Сашку и сказала:

– Надо… воды принести холодной из колодца.

Сашка отрицательно мотнул головой.

– Идем, идем, – мать энергично схватила Сашку за руку, на ходу нахлобучив ему шапку, потянула к двери.

Петр и Зойка остались одни.

На следующий день появление военкома во дворе больницы не осталось незамеченным. Из окон выглядывали люди – выздоравливающие и медперсонал. Возбужденно обсуждая что-то, они смотрели на Зуева. Ему пришлось сделать огромное усилие, чтобы шагнуть через порог приемного покоя. Пожилая санитарка в стоптанных шлепанцах довольно нелюбезно остановила майора:

– Вам кого, товарищ военный?

– Мне нужно главного врача.

Подозрительно оглядев Зуева с головы до ног, словно он был одет в форму чужака, санитарка ушла, и буквально через пять минут в дверях показалась молодая, похожая на девочку красивая женщина. «В медицинский халат, словно в куклы играть, нарядилась», – машинально подумал Зуев. Но девочка оказалась удивительно колючей. Она неприветливо кивнула головкой и остановилась с ледяным выражением лица, ожидая, что ей скажут.

– Мне главного врача… – начал Зуев.

– Слушаю.

– Я зашел справиться о здоровье больного Шамрая.

– Справиться? Даю справку: состояние больного тяжелое, – отрезала она. – Простите. Меня ждут в палате. – И повернулась, собираясь уйти.

Зуев решительно шагнул вперед и удержал ее, остановившись в проеме двери:

– Он будет жить?

Брови врача удивленно поднялись, но, видимо, неподдельная тревога в глазах военкома заставила ее смягчиться. Но лишь на миг. Брови опустились, и вокруг глаз собрались мелкие морщинки.

– Едва ли, – сказала девушка. Но затем ее лицо приобрело какое-то профессиональное выражение. – Видите ли, дело не в ранении. Ранение, по существу, легкое, жизненные органы не задеты. Правда, большая потеря крови.

– Я пойду к нему, – твердо сказал Зуев.

– Нет, к больному пока нельзя. Возле него…

– Но ранение, сами сказали, не тяжелое, – почему-то в этом находя оправдание своему решительному требованию, громко сказал Зуев.

И молодой главврач вдруг смягчилась и, взяв военного смело за локоть и отводя его в коридор, в котором пахнуло на Зуева лекарствами, стала говорить:

– Сложность вот в чем, товарищ: у пациента потеряна воля. Он не хочет жить. Он отказывается принимать лекарства, ничего не ел.

– Я пойду к нему.

– Опасаюсь – больной не захочет вас видеть. – И, вдруг сузив злые глазенки хорошенькой девушки, она хлестнула его: – Ведь это вы, говорят, довели его до самоубийства.

Но Зуев ждал этого и, выпрямившись, сказал четко:

– Товарищ…

– …старший лейтенант медицинской службы, – сухо подсказала она.

– Я говорю с вами как военком района. Мне необходимо видеть Шамрая.

– В данном случае я не обязана с этим считаться, – надменно отрезала врач. – Речь идет о здоровье больного, товарищ майор.

– Может быть, медицина в вашем лице захочет посчитаться с тем, что я не только военком, но и старый друг Шамрая?

– Друг? – тихо повторила девушка. Она задумалась, несколько секунд колебалась и вдруг сказала: – Хорошо, пойдемте, товарищ.

В больничной палате, где впритык жались белые железные койки, была занята только та одна, на которой лежал Шамрай. И лишь в дальнем углу просторной комнаты, жалкая и маленькая, похудевшая за эти сутки до неузнаваемости, сидела Зойка. Шамрай лежал неподвижно, с лицом белым, как мел. Глаза его были закрыты, но ресницы вздрагивали. Когда в сопровождении врача Зуев вошел, Зойка, испуганно вскочив, замахала на него руками, больной открыл и сразу закрыл глаза.

– Как? – шепотом спросил Зуев, показав на Шамрая. – Заснул?

Зоя отрицательно покачала головой, и в голосе ее послышались слезы:

– Он не хочет говорить со мной, не хочет никого видеть.

Зуев снова перевел взгляд с гипсового лица на измученное и постаревшее лицо Зои.

– Костя, Шамрай! – громко, почти резко сказал Зуев.

Тот открыл глаза:

– Зачем пришел?

– Сказать все, что я должен сказать.

– А что ты должен сказать?

– Все то, что я о тебе думаю…

– Пока не подох? – с иронической улыбкой, спокойно взглянув ему в глаза, сказал громко Шамрай.

И Зуев жестко ответил:

– А хотя бы и так.

Он уже не обращал внимания на тень от рук Зои, которая, словно желая-защитить человека от удара, подняла их над головой. Шамрай молчал. Но молодой врачихе показалось, что он слушал внимательно и ждуще.

И Зуев вдруг понял, что здесь не может быть больничных нежностей. Здесь должна быть только правда. Но она еще не стала его собственным убеждением. Поэтому он сказал слова Коржа:

– Била тебя когда-нибудь мать? Молчишь? А я знаю – била. И не всегда, может быть, за дело лупила – мало ли с чего наболело материнское сердце: от нужды или злости, от человеческой несправедливости. Что же, отрекаться нам из-за этого от матерей? А что ты сделал, солдат? Ты от обиды руку поднял на родину-мать, на дружбу, на будущее. Как же ты смеешь в будущее, в дружбу не верить?

Шамрай закрыл глаза, но Зуев не увидел больше в его лице выражения бесконечной усталости и отчужденности.

– Трус ты и слабый человек!

Врач бросился к Зуеву:

– Я больше не разрешаю вам говорить. Вы утомляете больного.

– А я и десятой доли не сказал того, что надо. Ну что ж ты молчишь, Шамрай? Видно, нечего тебе сказать?! – И, выдергивая рукав из руки главного врача, с досадой сказал: – Эх, не дают мне потолковать с тобой по-настоящему. Ну да ладно, зато, когда выздоровеешь, – не взыщи. Не я буду, если не добьюсь тебе строгого выговора с занесением в личное дело.

В глазах Шамрая вдруг появился слабый блеск, губы его зашевелились:

– Не верю, не верю… что ты говоришь…

Зуев резко повернулся к врачу и шагнул.

– Выдержит ваш больной еще одно потрясение? – шепотом спросил он.

Женщина-врач колебалась, глядя то на Шамрая, то на военкома. Она увидела в открытых глазах Шамрая гнев, а значит и жизнь и кивнула головой.

Зуев шагнул к кровати, взял Шамрая за руку и спросил жестко:

– Ты получил вызов явиться в райком?

Шамрай облизнул запекшиеся губы:

– Я человек беспартийный, чего мне ходить по райкомам. А допросов мне и без них хватает.

– Ну что ж, дело твое, хозяйское, – Зуев полез в карман и достал какую-то бумагу. – Обсуждать твое дело больше не будем, а официальный документ я показать обязан. – Он поднес бумагу к лицу Шамрая. – Читай.

Врач шепнула:

– Может быть, я…

Военком отстранил девушку:

– Пусть сам читает.

Бешено скрипнув зубами, Шамрай вдруг действительно начал читать:

– «Выписка решения бюро райкома… По личной просьбе полковника Коржа дело кандидата партии Шамрая…»

Шамрай попытался вскочить, но, обессиленный, упал на кровать. На его потрясенном лице удивление и страх сменяли друг друга и неожиданно отражались на хорошеньком лице врачихи.

– А мне что он передал?

Зуев, сдерживаясь, чтобы не выдать торжества, холодно процедил сквозь зубы:

– Он просил передать: там, где дело касается должности в армии, придется подождать, а вот в жизни мы его устроим.

– Да вы что выдумали, нарочно, что ли, я на мине? – улыбнулся Шамрай. – Черта с два. Просто конструкция каверзная или, может, устал да выпил малость.

Зуев отвернулся к врачу. Но девушка сама не скрывала своей радости.

Шамрай несколько раз глубоко вздохнул и вдруг, криво улыбаясь, спросил:

– А как это он насчет должности сказал?

– Насчет должности, говорит, передай Шамраю, что управлять должны не обиженные, а добрые и сухие, деловые люди.

– Такие, как майор Зуев, что ли? – криво улыбаясь, Шамрай поднял глаза на военкома.

– Погоди, погоди, – улыбнулся тот. – Я тебе уж выговорок устрою. Ты еще с Федотом будешь дело иметь. А этот партизан, брат, тебе не спустит. Ты у него еще постоишь по команде «смирно».

Сияющие глаза двух боевых друзей, а между ними совсем молодая мордашка врача совершенно закрыли серое лицо Зойки Самусенок, бесприютно стоявшей в стороне.

Поняв, что после размолвки мужчины нашли общий язык. Зойка тихо подошла к стеклянным дверям и выскользнула из палаты. Ей не хотелось уходить дальше, но все же шаг за шагом она отдалялась от полузакрытой двери и почти на выходе столкнулась с быстро вбежавшей молодой колхозницей.

– Ой, тетенька, игде тут конопатый такой, что подорвался на мине?

Зойка кивком головы показала на стеклянную дверь.

– Живой хоть он, мой желанный?

Голова Зойки упала на грудь. Но коротконогая бойкая бабенка поняла это так, как ей было надо.

Манька Куцая шагнула к двери, привстала на цыпочки и через стекло двери заглянула внутрь палаты, рукой делая знаки Зойке, чтобы та подошла. Но Зойка безучастно продолжала стоять у входа.

– Да что ты с этой немецкой овчаркой разговариваешь? – зашипела старуха нянечка, проходившая мимо. – Ты меня спроси. Я тебе все расскажу. А то тут всякие шлендры фрицевские… Грязь только разводят!

– Ой! – вскрикнула Манька и оглянулась на Зойку с испугом. Даже прикрыла рот рукой. Только глаза ее, большие, немигающие, смотрели на Зойку с каким-то бабьим участием.

Не дождавшись от Маньки ни ответа, ни взгляда, нянечка еще больше сморщила свое печеное лицо, тихонько плюнула и, подобрав губы, скрылась, шаркая шлепанцами, в конце коридора.

Манька первая подошла к все так же безучастно стоявшей Зойке Самусенок.

– Ты, сестренка… – начала она и замолчала. – Ты не убивайся. Дочка? Хлопчик? Ох если бы мне хлопчика! Ты не обижайся на них, не убивайся. Тебе нельзя. Дите ж есть у тебя. – И, прильнув к ее плечу, она шепнула Зойке: – Я этого конопатого к себе заберу. Я уже и на быках приехала… На санях быстро доставлю. Перину взяла, кожухи, подушки… Ей-бо… Я его молоком, нутряным топленым салом отхожу.

Зойка слушала не моргая, как в тумане. А Манька, радуясь, что может высказать кому-то все, что так волновало ее за последние недели, спеша доверить свое большое человеческое чувство хоть кому-нибудь, все шептала:

– Ох как тебя замордовали, и-и-и… Сестричка, слухай, ты ко мне в село приезжай. Не бойся – картохи и молока нам хватит…

В ней проснулся извечный женский дух, всегда стоящий выше и над войнами, и над человеческой злобой, и над подозрениями, и всем тем мутным и грязным, чем терзает мужчин честолюбие.

До краев полная своим маленьким истерзанным счастьем, она щедро хотела поделиться хоть капелькой его с той, у которой по неведению она забирала последнюю надежду.

– Ты не думай, мы твоего немченя знаешь как выходим! Советская власть в школу возьмет. Видать, ты в девках видная из себя была…

Тут она круто повернулась на голоса в палате и снова приподнялась на цыпочки:

– Ого, возле моего и начальник тот, шо с ним приезжал. Добрый он, наш начальничек военкомату. Он к нам в звено Евсеевны нашей ездиит. Эх, хороший человек! – она повернулась к Зойке. – И, видать, холостой, говорят, и у вас любовь была. Ну, ему нельзя с тобой, в твоем замаранном положении… его беречь надо. Для всех. Ух и строгости пошли. Надо тебе инвалида… Бери безногого. Ей-бо. Я тебе сама найду. Да ты никак медицина? Так к вам же они прямо в руки идут, эти, которые покалеченные. Не журись, бабонька. Вот те хрест, не журись. Главное, войну сломали. А жизнь устроим.

Зуев уже давно прислушивался к бойкой бабьей болтовне Маньки Куцей и, поняв, зачем она приехала, обрадовался за Шамрая. Именно этот исход для Котьки был бы самый лучший. Но, увидев сквозь окно скорбные, словно неживые, Зойкины глаза, подумал с горечью: «Как люди жестоки, как легко они делают зло друг другу. Хорошо, если по незнанию. В этом хоть их прямой вины нет…»

А Манька Куцая уже вбежала в палату со своими узлами и быстро атаковала женщину главного врача с лицом подростка.

Она делала свое злое и доброе дело с открытой душой. Она была счастлива, она была права.

А Зуев, стоя в коридоре рядом с Зойкой, горестно сказал вполголоса:

– Как легко ей… и как трудно нам… делать добрые дела.

– Не мешай ей, – попросила тихо Зойка.

– Давай, – вдруг громко сказал в палате Шамрай. – Идет, курносая…

А голос Маньки залился радостью и всхлипнул смехом.

– Да пособите ж, люди добрые, – захлопотала она возле койки. – Сестренка, помогай!

Из-за стеклянной двери высунулось ее раскрасневшееся лицо со сбившимся платком. Она подмигнула Зойке.

– Поедем разом, – расщедрилась она. – А?.. Ох, нельзя тебе… дите… Ну, я к тебе сама как-нибудь. Он говорит: знает тебя, которая улица, который дом… Я беспременно до тебя наведаюсь, – и она чмокнула Зойку в обе щеки и побежала в палату.

Появившиеся санитары пронесли на носилках мимо Зуева тепло укутанного Котьку Шамрая.

Зуев остался один в коридоре. «Нет, не службой, не наградами и чинами, не показной субординацией живы люди, – подумал он. – А живы они честным трудом, теплом партийного товарищества и любовью».

Затем подошел к окну и долго смотрел, как укладывали на перину раненого друга, как Манька Куцая заботливо подтыкала ему под бока подушки и кожухи, как медленно нагнулась к лицу Шамрая Зойка, поцеловала его в лоб и, не оглядываясь, пошла к воротам.

Еще минута, и Манька зашагала рядом с розвальнями, покрикивая на колхозных быков… Зойка ушла к сыну.

Только Петр Карпович Зуев остался один.