Текст книги "Дом родной"
Автор книги: Петр Вершигора
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)
Пока дядя Кобас разносил секретаря на все корки и честил его всякими эпитетами, в зале народ стал переглядываться, пожимать плечами и поднимать руки с просьбой предоставить слово. Среди просивших слово был и Зуев. Но Сковородников и Сазонов уже хорошо уловили общее отношение конференции к погромному выступлению дяди Коти. Шепотом посоветовавшись между собой, они решили объявить перерыв.
– Во время перерыва секретарей партийных организаций просят пройти за кулисы, – солидно объявил Сковородников. – А также членов бюро райкома…
Зуев, ошеломленный несправедливостью Кобаса, шагнул прямо через боковые двери клуба на улицу. Там, переминаясь с ноги на ногу на подсохшей, давно не чищенной аллее, он вслушивался в разговоры.
– Да, влепил он нашему секретарю.
– Под самое дыхало, можно сказать, заехал…
– Загибает старикан. Обвиняет в партизанщине, а от самого партизанщиной за сто верст и на двадцать пять лет назад пахнет.
– Человек я новый. Но уж очень смахивает это на сведение личных счетов. Из-за чего они сцепились, в самом деле, интересно знать? – спросил подполковник Новиков.
Зуев ходил от одной группы делегатов к другой, прислушивался, желая понять причины и следствия, и ничего не понимал. Затем отошел в сторону, продумывая свое выступление. Он решил выступить против дяди Коти и взять под защиту Швыдченку. Но хотелось сделать это так, чтобы избежать личных мотивов, острых, необоснованных выпадов и недоказуемых обвинений. А в пылу полемики это иногда бывает очень трудно сделать. Прислушиваясь к говору делегатов, к их метким и беззлобным замечаниям, он уловил какое-то двойственное отношение к самому Швыдченке.
Некоторые вспоминали о недавнем, еще «не поросшем мохом», выговоре Швыдченке с довольно грозной и чрезвычайно емкой формулировкой. Трудно было понять этим людям, большинство которых было связано с крестьянским трудом, что спасение от гибели общественного, добытого ими продукта, до зарезу нужного в голодный год, является антигосударственным деянием. «Видимо, тут что-то не то… не может быть, – думали наиболее «стреляные». – Тут, наверно, кроется что-то другое…»
– Наверное, еще в тылу врага, при немцах, где-то спотыкнулся, – намекали наиболее подозрительные. – А может, и накуролесил чего?..
Когда же они с глазу на глаз высказывали эти свои догадки более умеренным тоном, находились и такие, что вежливо-бдительно соглашались: «Да, что-то… но вряд ли… а впрочем…»
Были и такие, что продумывали, как удобнее будет отмежевываться. Но все же большинство явно не одобряло дядю Котю:
– Хватил куда!
– Это не критика, а оглоблей по хребту.
– Ничего. Полезно. Чтоб не зазнавался…
– Так ведь работает же человек у всех на глазах. Мы же видим, как он район тянет.
– Похоже, что в обкоме не прочь его сменить…
– Нет, не похоже. Я уж знаю. Если бы думали, этот самый Овчинников…
– Огородников, вроде.
– Вспомнил, Сковородников. Так этот товарищ Сковородников своего кандидата уже за ручку водил бы. Как невесту на смотринах, показывал бы нам. Глядите, мол, какую вам цацу припас…
– А может, он сам себя нам сватать будет?
– Такого еще не бывало. А кто его знает…
Словом, Зуев видел, что вопрос о Швыдченке большинство делегатов решает по-разному. Одни особенно не возражали против острой критики, даже допускали пользу перегиба, другие возражали против явного перебора в речи Кобаса, но все же считали, что Швыдченку покритиковать невредно. Но никто из них даже и не думал о замене первого секретаря. К Швыдченке явно привыкли, и почти всех он устраивал своей честностью и простотой, преданностью делу и справедливым отношением к людям. Критикуя его недостатки, все понимали, что лучшего секретаря пока району не видать. А еще лучшим может быть только сам Швыдченко.
Зуев тоже все это видел и понимал. Он наблюдал все происходившее вокруг него остро-пронзительно, вдумчиво и едко как никогда. Он ясно представлял себе, что партийная конференция – большое событие в жизни Подвышкова, что здесь решается судьба района на год, на два вперед. Но как же она решится?
Перерыв затянулся. Говорили, Сковородников бегал в райком и заказал срочный, молнией, разговор с областью. Но никто, конечно, не мог предполагать, что сгоряча высказанная точка зрения дяди Кобаса передана секретарям обкома как точка зрения большинства конференции.
После перерыва Зуев всем сердцем почувствовал и на всю жизнь запомнил, что такое партийная организация. Предстояли выборы. И когда в списке членов пленума, предложенном от делегаций фабрики и нескольких колхозов и, видимо, согласованном с обкомом, делегаты не увидели фамилии Швыдченки, конференция как один человек насторожилась.
Всем стало ясно, что угроза нависла не над этим небольшим человеком с кривыми кавалерийскими ногами, но и над всем тем, что сделала партийная организация под его руководством за год с лишним тяжелого послевоенного времени. И конференция запротестовала. Со всех сторон раздавались голоса, выкрикивающие фамилию Швыдченки. Вначале отдельные, а затем все более и более частые.
Сазонов оглянулся на Сковородникова. Тот встал и поднял руку с листом бумаги, затем взял из руки Сазонова колокольчик и звякнул им три раза. Шум утих.
– Президиум конференции считает, что резкая и справедливая критика, которой здесь, на конференции, был подвергнут товарищ Швыдченко, уже сама по себе говорит о том, что ему не быть секретарем райкома. Но так как он является номенклатурой вышестоящих органов, то мы считали нецелесообразным включать его в список пленума нового состава, так как решение о его дальнейшем использовании выходит за пределы компетенции настоящего партийного собрания.
– Критика критикой, а дело делом, – забасил сзади чей-то голос. Лишь немногие узнали в нем бас дяди Коти, так как гудел он, уткнувшись лицом вниз. Локтями он упирался в широко расставленные мослаковатые колени и широкими ладонями закрывал щеки, горевшие не то от стыда, не то от досады.
– Зачем предрешать волю конференции? – крикнул начмил Пимонин.
– Голосование покажет.
Из задних рядов шагнул с поднятой рукой Петр Карпович Зуев. Сковородников вопросительно посмотрел на Сазонова. Тот пожал плечами.
Выйдя вперед, к столу президиума, Зуев попросил у Сковородникова слова.
– Я вношу предложение добавить к предложенному списку кандидатуру товарища Швыдченки. А затем подвести черту.
Зал зашумел, раздались хлопки. Зуев снова поднял руку. Дождавшись тишины, он продолжал:
– Я думаю, что товарищ Сковородников немного торопится с выводами. Воля конференции совсем еще не выражена. И в критике, раздавшейся тут в адрес нашего секретаря, не все было правильно, и попытка исключить его из списков баллотирующихся, мне кажется, не имеет оснований. Ведь нет же решения вышестоящих партийных организаций об отзыве товарища? Или может быть, есть? Тогда зачитайте его конференции, товарищ представитель обкома. Нет? Значит, обком целиком доверяет решение вопроса нам. Так зачем же забегать вперед? Партийная конференция сама, голосованием решит этот вопрос. Так, по-моему, гласит Устав нашей партии… и принцип демократического централизма.
Кое-кто из делегатов конференции заметил, что при словах «Устав нашей партии» Сазонов и Сковородников как-то сникли…
– Правильное предложение, правильная мотивировка. Просим голосовать, – сказал внушительно начмил Пимонин. И вдруг вся конференция разразилась аплодисментами. Мало кто заметил, что, пожалуй, громче всех хлопал дядя Кобас.
– Кто за предложение? – спросил как ни в чем не бывало Сковородников и звякнул колокольчиком. – Большинство.
После поименного голосования списка на предмет отводов и самоотводов приступили к выборам счетной комиссии. Несколько голосов сразу выкрикнули фамилию Зуева. Этим конференция еще раз подтвердила свою волю.
«Эх ты, тёпа, – подумал Сковородников, глядя на Сазонова с презрением. – Туда же, лезет в хозяева района. А техники не знает».
– Надо было выделить несколько проверенных товарищей и сразу же после зачтения списка подвести черту… Да которых побойчее, поголосистее. А ты… эх… – шепнул он Сазонову.
Тот угрюмо молчал.
Список был передан счетной комиссии, и, пока готовили бюллетени, народ разошелся из зала.
– Да, проморгал, проморгал наш Феофаныч, – очень весело и как ни в чем не бывало распространялся в толпе делегатов Шумейко. – Ведь надо было побеспокоиться и подвести черту вовремя…
– На чем? – спросил Зуев.
– Что?
– На чем подвести черту?
– Не на чем, а под списком, предложенным…
– Под списком? Или на внутрипартийной демократии?
– Но, но, полегче, товарищ майор, – угрожающе пробасил своим тенорком Шумейко. – Вопрос чисто технический, а вы тут агитацию разводите…
– Нет, это вы разводите агитацию за ущемление партийной демократии.
– Посмотрим, – крутнул талией товарищ Шумейко.
Сзади локоть Зуева стиснула чья-то рука. Он обернулся. Рядом с ним стояли Пимонин и дядя Котя Кобас.
– Ты полегче с ним… Не задирайся… Не тронь, чтобы не пахло. А эту технику… не он выдумал. Только наши еще не наловчились ее проводить, – твердо сказал Пимонин. А затем, не отпуская руки Зуева, он так же твердо взял под локоть и сухощавую руку Кобаса. – Что же ты, брат, так понес, как норовистый конь? На своих кидаешься.
– Дак, понимаешь… Оплошал… Думал, критику по-партийному, по-пролетарскому, напрямки. А оно вишь как повернулось…
– Не повернулось, а повернули, – вырвалось у Зуева. – Нет, как хотите, хоть вы и старые коммунисты, а я такое безобразие не позволил бы. Так мутить воду, искажать факты.
– А мы и не позволили, – твердо сказал Пимонин. – А вот насчет мутить воду… Ты спокойнее, малец. Спокойнее. Все бывает. Ну, не горюй, майор. Главное, чтоб по-партийному все правильно было окончено. А это у тебя так и получилось.
– Что у меня получилось? – не понял Зуев.
– Вовремя ты выступил… – сказал Кобас.
– Да я и не выступал вовсе, ведь подвели черту.
– Выступил в защиту кандидатуры Федота, – сказал Пимонин. – И очень убедительно мотивировал, со ссылкой на партийный Устав.
– Ага, ага. Как он только про Устав, кое-кто в президиуме носом закрутил, – все еще виновато ухмылялся Кобас.
– Молчал бы, старик. Вот у молодежи учись. И не выступал, говорит, а как помог конференции твой загиб поправить. Четко, дельно, без лишних слов. Понял?
– Понял, – растроганно сказал дядя Кобас. – Так ведь это наш пролетарский, фабричный мальчонка. Наша смена. Степановны-женотдельши сынок. Молодец, Петяшка. Здорово постоял ты за Федота. Так и мы в революцию с твоей маткой за правду стояли. Добивались всегда, чтоб наше взяло верх. А то, что меня распатронил, – не держу зла. Разве ж не понимаю, что упрек умного куда дороже стоит, чем хвала дурака. Понимаю.
– Да я и не касался вас вовсе, дядя Кобас, – оправдывался Зуев.
– По-партийному выступил. Так и надо всегда…
– И чтобы правильные люди не делали глупостей. Вроде товарища Кобаса, – отрезал по-дружески Пимонин. И к Зуеву: – А что мутной воды будет немало, так это факт. Как пить дать, товарищ Зуев. Но теперь они либо успокоятся, либо пойдут на обходные маневры…
– Кто они? – спросил Зуев.
Пимонин долго смотрел на него, не отвечая. Затем повернулся к дяде Коте:
– Сказать ему, старик? Или пусть сам догадается…
– Чего же! Парень наш, пролетарский. Я тебе, Петруша, и сам скажу… Чиновники и карьеристы. Вот кто. А ты уже сам кругом оглядывайся по сторонам да не зевай. И бей без промашки. Да не по работягам, оглоблей, как я сегодня заехал. Факт, заехал. И вроде трезвый… А вот гляди же ты. А?
Старики отошли в сторону, о чем-то оживленно беседуя. Зуев направился в комнату счетной комиссии. Подсчитывая вместе с другим членами комиссии бюллетени, он думал: «Как все-таки сложно все в жизни: борьба, заботы, подсиживания, зависть, принципы, самолюбия…» И какой-то внутренний голос шептал ему: «И поди разберись во всей этой шумихе чувств, сплетении фактов, кружеве самолюбий… А может, бросить и не разбираться? Как говаривал капитан Чувырин: есть две дырочки в носу, посапывай да помалкивай». Но тут же он одернул этот голос. «А совесть? Партийная совесть. Как? Стоять в стороне и помалкивать? Это и любой обыватель может… Ну да, а как же тут разберешься? В этой гуще. Где принципы, дело жизни, а где – просто дрязги. И сам не пойму, чего тут больше», – недовольно ворчал тот же голос. «А на кой черт тебе даны мозги? – обрезал сам себя Зуев. – Если бы в жизни все было легко и понятно… Но ведь шло все как будто по правилам, по заведенному порядку. И чуть было не совершили ошибку. Да не один-два человека, а целая организация… А может, иногда нужно отступить от заведенного порядка, чтоб не впасть в ошибку? – спросил Зуев, споря сам с собою. – Но как же этому научиться? Ведь если и это ввести в правило, то что получится? А ты делай так, как сегодня. Как эти старики сегодня тебя похвалили. А? Вот как Пимонин, питерец, пролетарий и чекист…» – немного самодовольно, с гордостью подумал он.
А разум начитанного человека, как попугай из ящика, вытащил клювом памяти цитату из Ньютона: «В жизни факты бывают не менее важны, нежели правила». Эге… А второй Зуев насмешливо шпынял: «Опять цитатки. Ньютон ведь не на партконференциях их выводил…» «Да ну их к чертям, все эти рассуждения… – решили вдруг оба Зуева, идеальный и простой. – Надо вот к старикам лучше приглядываться. Эти орлы помудрее будут, чем книжные истины, да словечки, да правила… Цитатки и карьеристы знают. Может, получше нашего…»
Все случившееся на конференции как-то обострило чувства и восприятия Зуева. Выйдя покурить, он случайно услышал, как злобно шипел Сазонов за сценой:
– Демократия. Ишь ты… Так же нельзя работать… Подрывают авторитет…
И как Сковородников успокаивал его:
– Ну, ну… Что же ты духом падаешь? Пора знать, что голосование – это почти всегда сведение личных счетов.
– Кричат, Уставом спекулируют… Дискредитация!
Но представитель области только молча развел руками.
Рядом стоял вездесущий товарищ Шумейко и задумчиво ковырял спичкой в зубах. Затем, чтобы как-то успокоить явно терпевшего поражение Сазонова, сказал неопределенно:
– Ладно, Сидор Феофаныч. Время покажет… Вот проведем текущие мероприятия… А там видно будет.
«Мероприятие». Какое серое слово, – подумал Зуев. – Что оно может значить – принять меры, что ли? Или приятие… меро… Надо будет своему лингвисту в Москву написать. В чем тут корень… Сможет она объяснить с помощью своих Марров, Даля и Мещанинова такое словечко? Или это творчество другого рода?.. А ведь эта тройка – Сковородников, Шумейко, Сазонов – все понимает в этих заезженных словечках. Только ли в словечках?»
И тут ему на память пришел разговор с Сазоновым – в день выезда в район – о профессорской дочке. «Очевидно, они мою корреспонденцию вскрывают».
Счетная комиссия заканчивала работу. Все кандидатуры получили большинство. Сазонову накидали целую кучу «черных шаров». Дядя Котя тоже порядочно нахватал «против».
Конференция дальше пошла под горку. Швыдченку избрали единогласно. Следовательно, даже критикан дядя Кобас голосовал «за». Приняли резолюцию. Дали оценку работе райкома, признав ее удовлетворительной. Предложили обратить в дальнейшем внимание на работу коллектива фабрики «Ревпуть».
6
После конференции был пленум нового райкома, на котором было избрано, вернее, переизбрано бюро. Новым членом бюро оказался только Новиков. Зуев дождался конца пленума. Хотелось узнать результаты. Когда же все выяснилось, Петр Карпыч медленно побрел один домой. Даже не услышал шагов человека, поравнявшегося с ним.
– Уже квартал целый иду рядом с тобой, Петр Карпыч. Ну и задумался крепко. Что так? – сказал тихо начмил Пимонин.
– Да так, Федор Иванович, – стряхивая с себя глубокую задумчивость, ответил Зуев.
– Дома что? Или, может, по учебе?
– Нет. Другое… Дела общественные…
– Ого. Так близко к сердцу берешь их?
– Как же не брать? Сами видели, что произошло… на конференции.
– А-а-а, это тебя вылазка так взволновала? – зорко сверля зрачками собеседника, сказал начмил. – Ну что ж. Бывает.
– Вылазка? – удивился Зуев. – Разве дядя Котя, по-вашему, способен на вылазку?!
– Да при чем тут он! Вот чудак. Кобас тут так, с бухты-барахты. А вот Сазонов сорвался. Не сумел использовать этакий козырь. Это для птицы такого полета промашка непростительная.
– Какого полета? – недоумевая, спросил Зуев.
Федор Иванович Пимонин оглянулся, сбавил шаг.
– Непростительная, – повторил он. – И думаю, ему и не простят. У Федота Даниловича теперь авторитет здорово возрастет. Как у моряка, выдержавшего штормягу в девять баллов. Такому даже стражник стакан водки преподносил. А вот Сазонов на глазах у всех в карьериста превратился. Ишь куда залетел. Да слава аллаху и товарищу Зуеву. Сорвался.
– Как все это могло случиться? – спросил Зуев.
Раньше карьеризм Феофаныча казался ему жалкой эмпирикой, житейской несуразностью, о которой они могли болтать безответственно с Ильей. Но после реплик старого, опытного партийца, чекиста это явление представилось опасным для дела партии. Видимо, он, Пимонин, многое понимает. Недаром все помалкивает.
И Зуев горячо, путаясь в словах, рассказал Пимонину о своих раздумьях.
– Ну, не так уж это опасно, как тебе кажется. А в общем – верно. Но зачем страшные слова? Обыкновенный карьеризм. И того меньше – так сказать, честный еще карьерист.
– Честный? – удивился Зуев. – Есть и такая разновидность?!
– Конечно, честный в кавычках. Никакого пока криминала. Хочется человеку спокойной жизни. Думает: чем выше – тем пожирнее куски перепадут.
– Но ведь против мнения партийной организации.
– Партийная организация только вот сейчас сказала свое слово. И с сего момента начинается для нашего Сазонова кризис. Либо он одумается, станет уважать мнение организации и останется коммунистом, так сказать, с некоторыми личными недостатками, либо его песенка спета. Так всегда бывало с теми, кто не внимал предупреждениям партии.
– Да, вам легко все это понимать. У вас опыт партийный… Вы еще с левыми и правыми проводили борьбу! – завидуя, как Сашка его военным заслугам, партийному опыту Пимонина, сказал Зуев.
– И раньше. Начиная с троцкизма. Ни разу не вихлял. Держался генеральной, – твердо сказал Пимонин.
Зуев с ребяческим любопытством спросил:
– Так вы и Троцкого слышали? Говорят, сильный оратор был…
Пимонин нахмурился. Зрачки стали острыми, как два кинжала на чекистском значке, прикрепленном к его кителю.
– Я, малец, Ленина слышал десятки раз. Нас, рабочих-чекистов, Феликс посылал на собрания. И последнюю речь Дзержинского, после которой он упал на лету, как пулей сраженный, вот и сейчас слышу. А Троцкий что? Павлин с хвостом. И все. Это мы еще тогда понимали. Кто головой, кто – рабочим сердцем. Партия, ленинские идеи нас просвещали.
– И мы понимаем, – почувствовав себя теперь не школяром, а говоря уже от имени своего поколения, горячо сказал Зуев.
– А ты из-за Сазонова разволновался. Нет, хлопец, партия не таких индюков видела. А самое главное – тогда были классовые условия. Почва для ядовитых корешков… А теперь карьерист по слабости духа может, конечно, перерасти в карьериста хронического. Может даже пойти в гору. Но он не крепко сидит и рано или поздно сорвется.
Зуев вспомнил свою первую поездку по району со Швыдченкой и размышления по поводу того, кто же первый и кто командир и кто комиссар. И он, сбиваясь от волнения, выложил все начистоту старшему товарищу по партии.
Пимонин слушал вначале серьезно, потом ухмыльнулся, а затем совсем помрачнел. Зуев, заметив это, умолк.
– Конечно, ты уже давно не юноша зеленый, не школьник. Ты прошел войну и приобрел опыт. Но опыт однобокий. Видел жизнь, но только одну ее сторону. Так, правда?
– Ну допустим. Но я еще многому научусь.
– Слыхал, слыхал о твоих занятиях. Но есть и в этом опасность – заучиться.
– Ну, это вы просто каламбур, к слову, так сказать.
– Нет, не к слову, – неожиданно жестко сказал Пимонин. – Вот и после гражданской такие тоже были, вроде тебя. И многие клюнули на механическое перенесение военных порядков на профсоюзы… Знаешь, наверно, кто это проделал…
– Это дискуссия о профсоюзах?
– Вот, вот. А Ленин как сказал? Ну, ты ученый, ты найдешь точно и том и страницу. Но я через тридцать с лишком лет тебе как наизусть скажу. У вояк, профессионалов вояк, две стороны медали: положительная – героизм, дисциплина, порядок, – этому стоит у них учиться, но есть и другая – чванство, карьеризм, формализм. Так Ленин нас учил, что не все военное нужно переносить на гражданскую жизнь.
– Так что, вы считаете, что я на позиции троцкизма скатился? – совсем как Сашка после памятного посещения бани, с новым ужасом спросил Зуев.
– Нет, не считаю. Да и оставь ты про этого петуха. Тут есть и такая тонкость. Вообще-то после войны сохранилось у нас не очень правильное соотношение. Парторганы чересчур стали командовать советскими органами, но уже поправляется дело. Сегодняшняя конференция тоже пример. Сам видишь, на Устав ссылался. А еще год назад отвод Швыдченке могли бы воспринять как толковую, деловую команду. Обстановка так заставляла. Понятно?
Зуев жадно слушал Пимонина, и Сазонов где-то там, на задворках района, мельчая, все уменьшался в его глазах. Перед Петяшкой стоял живой современник исторических событий, борьбы партии с троцкистами, с левыми и правыми. Слова, которые говорил Пимонин, были ему известны, но понятия и сама борьба раньше как бы застывали в знакомых формулировках. А тут перед ним была живая история, свидетель, деятель того времени, когда сам Петяшка еще пешком под стол ходил. Зуев сказал об этом Пимонину. Тот остановился на тротуаре. Положил собеседнику руку на плечо.
– А ты как думаешь? Конечно, история партии нашей, ее генеральной линии… – и впервые в голосе этого несловоохотливого человека услышал Зуев неприкрытую гордость.
Пимонин продолжал:
– Через двадцать – тридцать лет люди и на тебя будут смотреть как на диво. Участник войны. Берлин брал. Конечно – история, да еще какая история великого народа…
Пимонин не окончил фразу, и взгляд его, устремленный вдаль, вдруг сузился, стал привычно зорким, брови сошлись на переносице. Зуев проследил за этим взглядом. В конце переулка стоял в своей кожаной куртке товарищ Шумейко. Заметив, что на него смотрят, он отвернулся, будто спиной к ветру, и стал закуривать папиросу. Зуев, увлеченный нитью разговора, мигнул в сторону Шумейки.
– Тоже – честный карьерист? Или же хронический? – с улыбкой ученика, довольного, что может задать учителю головоломный вопрос, спросил он.
Но старый чекист не стал отвечать.
– Ладно. Все будешь знать… Другим разом. Сам думай, ученая книжная башка. – И, не попрощавшись, повернулся и зашагал обратно, мимо курившего Шумейки. Тот учтиво взял под козырек. Пимонин откозырял, но не остановился, а дойдя до угла, скрылся за поворотом.
Шумейко бросил окурок, вертящим движением ступни загасил его и издали поприветствовал Зуева штатским движением руки – «привет-привет».
Оба разошлись в разные стороны.
