Текст книги "Дом родной"
Автор книги: Петр Вершигора
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)
Надо было где-то осмотреть, подправить машину и отдохнуть самому. Зуев остановился на базарной площади, купил харчишек, отъехал в сторону, на пустырь, поросший травой, выбрал место поровнее, раскинул брезент и вытащил инструменты. Мотор барахлил, пофыркивали свечи, надо было просмотреть карбюратор, сменить масло. Но работать не хотелось. Зуев лег на брезенте в своей любимой позе – закинув руки за голову. Лежал и долго смотрел в осеннее чистое небо, где с запада на восток, острым крылом рассекая вышину, распластался косяк перистых облаков. В этих местах зимой 1941—1942 годов, опомнившись после сокрушительного удара под Москвой, остановились разгромленные фашистские войска; здесь, невдалеке, они закрепились и держались около года.
Зуев вспомнил рассказ про генерала Сиборова, о судьбе которого он слышал еще в сорок втором году. Это имя было связано в его памяти с названием города, среди развалин которого он лежал сейчас. И меж этих развалин на площади Зуев заметил большой камень, хорошо отшлифованный с одной стороны. На ней золотыми буквами было вытиснено:
«На этом месте будет сооружен памятник генералу Сиборову…»
Чем же отличился этот человек? Чем заслужил право на народную славу, которая то капризно проходит мимо одних, то щедро отмечает других, вопреки официальному непризнанию?
А может быть, после гибели и подозрений, пришло и официальное признание.
В Москву Зуеву совершенно неожиданно пришлось прибыть почти что по этапу. Какой-то бдительный чудак привязался к нему из-за фотоаппарата «Ретина», висевшего у капитана через плечо.
– Есть же подобные идиоты, – говорил ему позже его дружок, майор Максименков, человек боевой и здорово напористый в устройстве личного благополучия. Кавалерист из донских казаков, он уже нашел себе применение в Москве. – Они наивно думают до сих пор, что шпионы ходят с кожаными футлярами на ремешках, и не подозревают, что дело-то разведчика – ну, да ты и сам, я думаю, знаешь – сложное ремесло…
– Ремесло или искусство? – спросил Зуев, любивший точность.
– Ну, узнаю, – засмеялся Максименков. – Узнаю философа и точного формулировщика. Да, были дела! Как нас твой полковник Корж гонял за приказы! Разведку ведут не такими аппаратами, а умом, знанием дела, анализом и точным психологическим наблюдением, то есть методами, как раз и недоступными голубой тупости некоторых умишек. (Это я, старик, заметь, уступку тебе делаю, как фронтовику! Не любит милицию ваш брат.) Но должен тебе сказать, этот род войск сейчас приобретает особое значение. По-дружески советую: с гарнизонщиками, а поскольку ты автомобилист и с регулировщиками на перекрестках – поосторожнее. Словом, изучай светофоры и знаки уличного препинания, потому как из вашего брата здесь довольно быстро павлины фронтовые перышки выщипывают… Ферштейн? А?
– А из тебя, видать, уже повыщипали? Что это ты себя и к фронтовикам не причисляешь? – насторожившись, бросил Зуев.
Максименков засмеялся весело и беззлобно:
– Ну, ну, не ершись. Я по-дружески предупреждаю: глазами хлопай, но рот и карман не разевай. Ну как, подтрофеился немного?
Зуев пожал плечами. Замолчали.
Чувствуя себя неловко, Зуев махнул рукой на «Ретину», уже висевшую на шее у майора. Заплатил он за нее всего полтораста марок и три пачки сигарет. А снимать толком так и не научился.
Максименков продолжал как ни в чем не бывало:
– Так, значит, отпускной? По ранению? А дальше что? В запас? Чем собираешься заняться? Историей? Не рановато ли? Молодой парень, герой войны… Не одобряю, тем более что и здесь, думаю, тоже за светофорами следить надо вовсю. Вот Кутузова сейчас возвеличивают. Как думаешь, историк, к чему бы это?
Зуев молчал.
– Ну ладно, это дело не моего ума – к старости разберемся. – И Максименков резко переменил разговор: – А «Ретинка» – это больше для провождения времени… с девчатами на лоне природы. Или для рыбной ловли… А на старости годов – для запечатления семейного очага, так сказать, на утеху родным и знакомым… Ну и в назидание потомству… Так что же думаешь насчет службы?
– Думаю – после отпуска демобилизуют.
– А если устрою?
– Ну что ж, есть возможность – посоветуй…
Из дальнейшего разговора выяснилось, что Максименков может поговорить с кадровиками насчет дальнейшей службы капитана.
– Приходи завтра. Потолкуем. Тут комплектуют сейчас округа и местные военкоматы. Все же не на гражданку, и, можно сказать, для формы и престижа фронтовика менее обидно, – говорил он многозначительно, с какими-то намеками, не понравившимися Зуеву.
На следующий день капитан Зуев узнал официально, что действительно есть свободная вакансия. Вместе с Максименковым они пошли в управление кадров.
Взяв пропуск и поднимаясь по лестнице, майор, уже наживший себе небольшое брюшко, еще не особенно портившее его когда-то шикарную кавалерийскую талию, запыхавшись, остановился на третьей площадке.
– Вижу, брат, ты еще не совсем освоился. Хочу тебя предупредить по-дружески… Ты на фронтовые заслуги не очень напирай. Здесь этого не приемлют… Переживаемый этап – это, так сказать, как бы выразиться… ну, в общем, девальвация орденов и фронтовых заслуг. Но имей в виду, что хлопцы мною предупреждены и, думаю, пойдут тебе навстречу. Ну, дуй… Не горюй… обойдется…
В управлении Зуеву показали список комплектующихся военкоматов. Он с радостью увидел среди них и родной Подвышков и подал рапорт. В брянские дебри охотников ехать было немного.
Через три дня его вызвали для беседы. После нескольких стандартных вопросов подполковник долго просматривал личное дело капитана. Держа на весу папку, углубившись в кресло, в котором он сидел как-то боком, перекинув ногу на ногу, он изредка бросал косой взгляд на молодого военного. Захлопнув дело, спросил:
– Почему ордена не носите? А только планки?
Зуев замялся.
– Неудобно, звону много, – соврал он, так как специально снял их по совету Максименкова, считавшего, что для «пользы службы» не стоит мозолить людям глаза боевыми наградами.
– Так, – сказал подполковник. – Есть и такая скромность… которая хуже бахвальства.
Зуев покраснел и обозлился:
– Уничижение паче гордости – говорит библейское изречение. Я знаю его, товарищ подполковник…
– И решили следовать ему? Ну что же, этот устав, конечно, устарел для нашего времени, – ухмыльнулся подполковник. – По службе у меня вопросов больше нет.
Он оторвал листочек из «пятидневки» и записал четким, остроугольным почерком:
«Павлов, доб. 23—78. Звонить через пять суток».
Зуев встал.
– У меня еще один неофициальный вопрос. Можете при желании не отвечать…
– Слушаю, товарищ подполковник!
– Вы давно знакомы с майором Максименковым? Воевали вместе?
– Встречались. В белорусском наступлении. Был он офицером связи конно-механизированной группы Первого Белорусского фронта.
– Дружили?
– Особенно нет.
– Ваше мнение о нем?
– Кавалерист лихой. А в общем ничего не могу сказать определенного…
Подполковник подумал, вертя в руках авторучку с игольчатым пером:
– Так вот что… У нас в армии принято по вопросам прохождения службы обращаться без посредников… и маклеров. И если бы не столь длительное и безупречное пребывание в части полковника Коржа, я мог бы составить о вас превратное мнение, капитан Зуев. И ошибся бы, надеюсь. А в нашем деле ошибаться нельзя, никак нельзя. Можете идти.
Зуев как ошпаренный повернулся через левое плечо. Не без удовольствия глядя на его побагровевшую шею, подполковник Павлов кинул вслед:
– Звоните, как условились.
Позвонив через пять дней, Зуев узнал, что приказ подписан.
Таким образом капитан Зуев, как следовало из его личного дела, еще два месяца назад аттестованный в дивизии к очередному званию майора, получил назначение в военкомат Подвышковского района.
Уже с предписанием в кармане выходя из министерства, он носом к носу столкнулся с Максименковым. Сразу даже не узнал его. Тот осунулся, хотя и держался козырем. Китель был без погон. Поздоровались. Зуев неловко стоял, не зная, что сказать.
Максименков криво усмехнулся.
– Так-то, брат. Погорел я. На трофеях погорел…
– Что, много взял? – брякнул Зуев, лишь бы сказать что-нибудь.
– Да н-н-е-ет. А кто его там знает, сам никак не пойму: или много взял, или мало давал. Каждому охота хорошего назначения… Черт их тут разберет. Не туды попал я…
– Теперь куда?
– Поеду в Сальские степи, на конный завод… Молодых кобылят объезжать. Милое дело – и без дипломатии!.. Бывай. За «Ретину» не держи зла. Боком она мне вылезла…
Он пожал капитану руку.
«Ни черта, брат, ты не понял. А жаль…» – глядя вслед кавалеристу, подумал Зуев.
Пробыв в Москве еще недели две, он походил по театрам, а затем взял курс на Орел – Брянск, и вчера вечером переступил наконец порог родного дома, в котором не был пять лет…
3
Все эти картины и дорожные впечатления недавних дней замелькали в отдохнувшем, полусонном мозгу, как телеграфные столбы широкой дороги. Зуев изредка поглядывал на сноровисто работавшую за швейной машинкой мать. Открытые до локтей родные руки точными движениями пропускали ткань под лапку машинки, на ходу подгибая рубец. Она чуть склонила голову, как бы прислушиваясь к внешним звукам, пробивающимся сквозь ровный стрекот машинки. Ловко подогнанный домашний халат облегал ее ширококостное, суховатое тело труженицы. За четыре года войны она не постарела, ходила и работала так же быстро и споро. Только обильная изморозь на висках и во всей короткой, женотдельской прическе говорила сыну о пережитом.
Зуев уже собрался отбросить одеяло и встать, когда в сенях загрохотало и в распахнувшейся двери появились две соседки. Мать спокойно остановила бег машинки, подтянула на доску материю и быстро встала им навстречу.
– Почуяли мужской дух? – спросила она шутливо. – Ну, давайте выйдем. Не смущайте мне молодца. Будешь одеваться, Петяша?
Соседки вышли, и капитан быстро натянул брюки и сапоги. Из сеней доносился приглушенный смешок. Говорили они все трое сразу, и нельзя было попервоначалу разобрать – о чем. Потом посерьезнели. Зуев понял – шел обычный разговор о фабричных новостях. «Бабья информационная летучка», – ухмыльнулся он снисходительно.
Злобой дня, всполошившей фабричный поселок, был несчастный случай, происшедший вчера. Отставной старшина Кохно, прибывший с фронта на шикарном трофейном «цундапе», носился по песчаным дорогам, подымая тучи желтой пыли, и лихо давил хозяйских кур до тех пор, пока вчера под вечер не наскочил на крутом повороте на девушку-работницу, которую и доставили в больницу с тяжелой травмой и сотрясением мозга.
Сообщение это было сделано капитану Зуеву, уже когда он вышел во двор к висящему под деревом чугунку с носиком – старинному дедову умывальнику.
«Петушок с хохолком – всякому поклон», – вспомнил капитан загадку деда Зуя об этом приборе. Умывшись, Зуев крепко вытер лицо, шею.
– Парикмахерская работает, маманя? – спросил он. Мать кивнула утвердительно.
– Завтракать сейчас будешь?
Зуев туго подтянул командирский ремень.
– Рано еще. Пройдусь к проходной. Поговорю с ребятами да и побреюсь.
Приладив новую фуражку, он браво вышел на улицу, сопровождаемый восхищенными взорами соседок.
– Эх, Зойка-то, Зойка… Локти небось кусает… – шепнула старшая, Лида Коломейцева.
Зуев оглянулся у ворот и заметил, как тревожно посмотрела ему вслед мать.
Капитан остановился за калиткой.
– Оставьте, девки, – услышал он строгий голос матери.
– Видать, большой он начальник у тебя? – после паузы спросила Лида.
Мать промолчала.
– Да что спрашиваешь? Сама не видишь, что ли? – тараторила во дворе вертлявая Нюрка. – На «оппеле» на «лейтенанте» приехал. Из самого Берлина. На «оппель-лейтенантах» одни начальники ездиют… И боевые. А которые герои, тех на «оппелях-генералах» возят. Да. Их еще кавалерами зовут.
– Все они кавалеры, – вздохнула Лида.
– Да не просто кавалеры, чудачка. Кавалеры Золотой Звезды.
Зуев усмехнулся и отошел от калитки. «Не дотянул, Петро, до кавалера Звезды… Да… Вот тебе и да. Теперь езди на «лейтенанте»…» – подтрунивал он над собой, шагая к фабрике.
Город Подвышков был поставлен на реке Иволге в конце XVI или начале XVII века беглыми староверами. Когда-то его окружали непроходимые леса. Дороги к нему вились тогда меж болот и песчаных карстов. В прошлом столетии Подвышков стал центром окрестной торговли. Быстро рос и развивался. В округе нашла пристанище добрая сотня купчин и мелких промышленников. Основным ремеслом, намного перекрывающим местное потребление, были спички. Еще беженцы-староверы делали их вручную. Держали кое-какие домашние приспособления, рассчитанные на изготовление самозажигающихся лучин; сначала производили для себя да разве еще для соседей по улице. Только с XIX века быстро образовались небольшие мастерские, а затем, по требованию купцов, полукустарные фабричонки. Эти уже работали на вывоз. В сороковых годах спичек производили около пятидесяти тысяч пудов в год, а к концу столетия вывоз их достиг ста двадцати тысяч пудов.
Как истый историк, Петяшка Зуев, параллельно с изучением археологии, еще в школе составлял себе историко-статистические сводки промышленного развития родного города. Цифры эти добывал путем тщательных расспросов старожилов, матери и деда. Мать его была настоящая, как говорили в Подвышкове, коренная пролетарка. Молодой девушкой ушла она на фабрику. Достойная дочь старика Зуева, она в первые же годы революции стала активисткой. Выйдя замуж за курчавого красавца белоруса Карпа Демчука-Заурского, не пожелала ни венчаться в церкви, ни изменять отцовской фамилии при записи в загсе.
Муж ее так и не дождался рождения первенца. Он сгорел на фабрике возле автомата от вспыхнувшего фосфора: несколько десятков килограммов жидкой горючей кашицы, в которую ежесуточно обмакивали миллионы тоненьких квадратных лучин-спичек, вмиг превратили красивого, молодого парня в обугленную бабку.
Петяша Зуев сохранял дедову фамилию по линии матери.
– Старый Зуй ему за батьку, как Иосиф – Христу-господу. Такого же выпендрялу вырастят. Видали – все по книжкам по советским жить собираются, прости господи, – судачили соседи-староверы и кумушки в поселке.
При советской власти был выстроен в городке на Иволге бумажный комбинат. В годы первой пятилетки это предприятие переоборудовали; было оно хотя и небольшое, но рентабельное. Тогда же из десятка мелких спичечных мастерских было свезено все оборудование в один корпус, и коробки с этикеткой фабрики «Ревпуть» пошли по всей стране. А частенько шагали и за пределы ее. На экспортный заказ спички делались с повышенным воспламенением. Их недолюбливали работники фабрики: несмотря на все предосторожности и меры, самовозгорание все же случалось. Особенно не любили труженики «Ревпути» английский спецзаказ – требовалась спичка, которую можно было бы зажечь и о подошву сапога, и о стол, и о стеклянную бутылку.
Капитан Зуев вспомнил эти производственные детали мимоходом, когда шел знакомой улицей.
По обеим сторонам выстроились дома – простые русские избы, отличавшиеся от деревенских разве только более изысканной резьбой наличников. Заборы, ворота, деревья, мимо которых пробегал он тысячу раз… Тут был знаком каждый бугорок и поворот. Но, странное дело, он узнавал и не узнавал их. Все было каким-то мелким. «Уменьшился в масштабах родной городок, – подумал про себя старожил этого древнего рабочего поселка. – Вроде бы и взрослым уходил на войну, а вот, поди ты, вырос». Размышлять на ходу, мысленно разговаривать с самим собой было у него закоренелой привычкой. Он почти всегда иронически относился к своим ощущениям и представлениям об окружающей его жизни – это была неосознанная черта человека, никогда не стоящего на месте, всегда ищущего, стремящегося вперед.
«Да, не был ты на этой улице давно, уже без малого пять лет». Пять лет, во время которых пришлось повидать больше полудесятка державных столиц – Варшаву, Берлин и Прагу, не менее сотни больших торговых и приморских городов на Балтике, на Черном море, на Волге, Днепре, Эльбе и на Дунае. «Да, брат, измельчал в твоих глазах родной Подвышков по сравнению с увиденным на родине и на чужбине». И что-то похожее на тревогу закралось в сердце: «Как буду тут жить теперь?»
У проходной «Ревпути», как и до войны, толпился народ. Раньше тут всегда останавливались группы рабочих на минуту-две перекинуться мимолетным разговором, договориться насчет встречи на рыбалке или за кружкой пива. Досужему наблюдателю, постоявшему тут с полчаса, можно было встретиться с доброй полсотней знакомого люда…
Сейчас здесь толклись демобилизованные фронтовики, видимо, пока не пристроившиеся ни к какой мирной работе. Да еще инвалиды войны. Сбившись стайкой, они судачили о послевоенном зыбком устройстве.
Подойдя, Зуев козырнул нескольким товарищам в военной форме.
Человек в офицерском кителе без погон, с обожженным лицом угрюмо спорил с пожилым рабочим, в котором Зуев не сразу узнал Константина Кобаса (старый партиец, дядя Котя был перед войной мастером автоматного цеха). Зуев попал в самый разгар спора, очевидно, начавшегося давно. Кобас смотрел на собеседника внимательно, но как-то боком, словно пытался обойти его вокруг, заглянуть и в профиль, и в затылок. Но угрюмый полувоенный товарищ никак не давал возможности зайти ни во фланг, ни, тем более, с тыла. Поворачиваясь вслед за Кобасом на хроменькой ноге, он угрюмо твердил:
– Я достаточно пролил крови за свою родину, чтобы иметь право видеть и ее недостатки и…
– Ага, видеть?.. – подхватил Кобас, выгнув шею и потянувшись взглядом почти за левое ухо собеседника. Но тот быстро повернул голову. По челюстям волной, сверху вниз, пробежали изуродованные шрамами желваки, мускулы шеи напряглись, и, резко переступив короткой ногой, он опять выпятил грудь перед Кобасом. Глаза его исподлобья мерили взглядом старого партийца.
– Ну да, видеть… А что, и теперь мне будут указывать, как думать да что говорить?
– Постой, постой, – и Кобас, отбросив попытку зайти противнику с фланга, шагнул прямо на него. – Ты видишь недостатки… я их не вижу? А партия не видит?
Он подождал несколько секунд ответа. Хромой молчал и все так же угрюмо смотрел на Кобаса. Красноватые белки его неморгающих глаз были так упрямы, что Кобас на секунду отвел взгляд и, верно, недовольный собой, произнес:
– …Ишь ты какой всевидящий… А делаешь что? – как будто бы уже не к хромому, а к Зуеву обратился он, не узнавая в подошедшем капитане бывшего комсомольского секретаря, с которым до войны не раз встречался.
– Как – что? – пробурчал хромой. – Вот приглядываюсь…
Кобас встрепенулся:
– Приглядываешься? Ах-га… приглядываешься!.. – торжествующе выдохнул он, поводя головой во все стороны, как бы обращаясь к слушавшим их спор людям. – Слушай, парень, далеко ушел ты, брат… Далеко ты от той звезды, за которую сражался.
Хромоногий скрипнул зубами:
– Моя звезда – красноармейская. Мне ее на спине в плену вырезали из собственной шкуры…
– Ну, это еще неизвестно, – миролюбиво ухмыляясь, сказал Кобас, довольный чем-то.
– Показать? – вспыхнул хромой, тут же расстегивая пуговицы кителя.
– Не надо, – по-прежнему миролюбиво заключил Кобас, видимо, не желая продолжения спора. – Не о тебе лично разговор. С тебя, инвалида, у нас спрос другой будет. А говорили мы вообще о вашем брате фронтовике.
Хромой резко отошел.
– Не долго ли приглядываетесь, други? – уже обращаясь ко всем, громко митинговал Кобас. – А прибывает вас порядочно. Вот и капитан новый, что-то не примечал раньше.
– Капитан Зуев, прибыл на должность временно исполняющего обязанности военного комиссара Подвышковского района, – браво взяв под козырек, отрапортовал Кобасу прибывший. Лицо Кобаса, с наигранной во время разговора лукавой усмешкой, с хитроватыми, косившими по сторонам глазами, вдруг неожиданно расплылось в широкой улыбке, а руки раскрылись, готовые к объятиям.
– Петяша! Друг! Неужто старого Зуя внучонок… А? – радостно заговорил он, радушно оглядывая всех окружающих. – Ну, орел! Давай расцелуемся от имени подвышковского пролетариата. Вернулся?
Этот высокий, костлявый старый человек обходил Зуева со всех сторон. Он ощупывал сияющим взглядом его складную фигуру, изредка, как закадычного друга, похлопывая по плечу. Капитан стоял, смущенно улыбаясь, и что-то радостное и теплое охватило его.
– Да что мы стоим тут, на тычке? Пошли, что ли, на фабрику! – Подхватив Зуева под руку, Кобас потащил его через проходную на заводскую территорию. – Со мной, со мной… – кивнул он, проходя мимо Митрофановны – мужеподобной женщины, с незапамятных времен выполнявшей обязанности вахтера. Зашагали мимо железного лома, навалом лежавших ящиков и штабелей древесины.
Пройдя уже шагов сто по заводской территории и немного оправившись от бурного натиска старика, Зуев спросил:
– А вы, дядя Котя, видать, начальником сейчас?
Дядей Котей всегда звали Кобаса все рабочие «Ревпути». Молодым москвичом с Пресни попал он в эти края вместе с Первым московским пролетарским отрядом. Выгрузившись из эшелона в начале марта 1918 года, отряд этот спешно занял фронт на Гомельском направлении. Отряд прибыл после знаменитого воззвания Ленина «Социалистическое отечество в опасности!» навстречу наступавшим из Бреста войскам кайзера Вильгельма. Триста московских пролетариев быстро обросли местными рабочими и беднотой и свыше двух недель удерживали наступление кайзеровского корпуса. Немцы наступали из Гомеля в направлении Брянска – Орла – Воронежа. В одном из жестоких оборонительных боев молодой слесарь был ранен в грудь навылет. Уже при германцах взяла его к себе домой на излечение сердобольная старуха Власьевна. Клокотала и булькала у него в горле кровавая пена. Вместе с дочерью, работавшей на купеческой фабрике, она около полугода выхаживала парня, у которого вокруг зажившей пулевой раны образовались туберкулезные очажки. Заливали собачьим салом и медом со сметаной изорванные пулей «дум-дум» легкие. И выходили-таки его. То ли в благодарность за спасение жизни, то ли по могучему влечению природы Котя, как ласково звала его молодая работница, когда он в бреду метался у нее на руках, женился на ней. Отпраздновали красную свадьбу. Тут же Котя вышвырнул на слом икону старинного письма, принадлежавшую теще, Власьевне.
«Прирос москвич телом и душой к Подвышкову, да так и застрял здесь навеки», – смеялись спичечники, полюбившие его за золотые руки и веселый характер. Пришлось Кобасу приложить свое мастерство слесаря-электрика к ремонту шведских станков, делавших спички.
На вопрос Зуева о занимаемой должности дядя Котя насмешливо повернул голову:
– А как же? Бери, брат, повыше! Электрик в отставке, токарь-пекарь, слесарь до гудка, агитатор за воротами…
– Ну а все же? – настойчиво спросил Петр Зуев, невольно привыкший в армии, на войне определять место человека в обществе по его чину, орденам, службе.
– Да все то же, – уже серьезно ответил дядя Котя. – Вот немецких станков немного прибавилось. Старинный хлам. Ломаются по двадцать раз в день. Куда же мне деваться? Без меня тут и фабрика на запасный путь сойдет. А с запасного пути и в тупик недолго впереться. Да вот еще членом парткома состою. Как и был таковым до войны… И еще предфабкома.
Они дошли до места, называемого разгрузкой, где с платформ сгружали длинные, толщиной в два обхвата бревна осины. Кобас, вдруг что-то вспомнив, остановился, еще раз ласково оглядел Зуева и, торопливо повернувшись, на ходу бросил:
– Ну, брат Петяшка, фабрики не забыл? Думаю, пройдешь для души по всему технологическому процессу? А мне пора. Партийное задание выполняю – за воротами. Порешили мы вашего брата демобилизованного, орла-победителя по-пролетарски встречать. Кое у кого из вас форсу много, деньжат отпускных лишек. Да и трофейного барахлишка… Долго ли и свихнуться от безделья? Вот и вправляю мозги по-старому нашему, по-красногвардейскому. Да ты и сам слыхал. Как? Не слишком обидно получается для чести мундира? Э, постой, брат. Да ты рапортовал… на должность военкома? – и Кобас, взявший курс напрямик к проходной, вдруг повернулся и подошел к капитану вплотную. – Ну, так нам с тобой, друг, прямо в паре ходить. Я на тебя крепкую надежду кладу с этого момента. Ты же как-никак военное начальство, главком для ихнего, можно сказать, беспризорного положения в нашем подвышковском масштабе!..
– Погоди, дядя Котя, не напирай. Не лови на словах, – улыбнулся Зуев. – Я только ночью приехал. Еще дел не принял, ничего не знаю… И побриться не успел. А ты уже на меня наседаешь.
– Ну ладно, ладно. Брейся, умывайся, да не очень долго. У нас тут, брат, жизнь сейчас дыбом встала. Как в революцию бывало. Знай поворачивайся да не зевай… Я тебе по-дружески советую: фабрику осмотри, пролетарского духа, так сказать, хлебни на полную грудь, а после обеда дуй до Швыдченки в райком. Коммунист уже?
– С августа сорок второго года… На Волге, перед боем… – с достоинством ответил Зуев.
– Правильно, так и думал о тебе, – деловито ответил Кобас. – Так вот, к Швыдченке дуй. Я ему характеристику дам для лучшей ориентировки и чтоб не шибко долго приглядывался. У него курс такой – психологию новых коммунистов долго изучает.
– Кто такой Швыдченко? – спросил Зуев.
– Ох, совсем из виду вон, что ты давно не был в наших краях. Секретарь райкома нашего. Из партизан. У самого Коваля, партизанского деда и генерала, комиссаром отряда чи там батальона, по-ихнему, был. Любит себя комбатом величать. Комиссар и вояка, видать, был неплохой. Как партработник сейчас, в восстановительный период, маленько похуже, но парень – наш. Хотя сам из колхозников и дух мужицкий из него даже рейд на Карпаты еще не выветрил. Чересчур хитроват, одним словом. Правой рукой за левым ухом чешется. Ну а в общем, будь здоров, пока… Пошел дядя Котя мозги вправлять вашему брату. Подумай насчет того, чтобы к концу недели собрать всех демобилизованных. А?..
Кобас быстро ушел. Зуев долго еще стоял посреди ящиков, штабелей и лесоматериалов. Кругом сновали разнорабочие, а на путях стояли грузовые пульманы – немецкой конструкции, с распахнутыми дверьми. Грузчики гуськом вносили в теплушки фанерные короба. В это время раздались крики коногонов. Два огромных битюга подтащили на эстакаду новую груженую платформу. Коногоны на ходу сбрасывали вальки, отводя лошадей в сторону. Замедлив ход на подъеме, платформа мягко ударилась тарелками о буфер тупика и остановилась. Капитану, как и предвидел дядя Котя, увлеченному этим началом производственного конвейера, захотелось посмотреть весь издавна знакомый поток – от бревна до коробки спичек.
Мускулистые грузчики заостренными крючьями скатывали с платформы толстые, длинные бревна осины на подвижные железные ложа; те подавали их под диск зубчатой пилы; раздавался завывающий скрежет, и туловище столетней осины разрезалось на метровые чурбаки. Зуев шагнул за этими тяжелыми бочонками. Они сами катились по рельсовому уклону в обдирочный цех. Здесь широкие станки, похожие на комоды, с вертящимися шипами, подхватывали чурбак в тиски конвейера. Рашпилеобразный статор обдирал ему бока. Потом эти изжелта-белые цилиндры мелкого дерева поступали на второй ряд станков, которые распускали их на тонкие деревянные листы. Машины делали это легко, словно разматывая бесконечную нить шелковичного червя на кокономоталке. Часть деревянных листов, изрезанных на широкие ленты, уходила в цех налево, вторая часть, предназначенная для раскалывания на маленькие лучины, поступала в цех направо. Зуев мимоходом взглянул на массовое изготовление лучин, шлифовку, пропитывание их жидким горючим составом и направился в высокое, светлое здание автоматного цеха. Он помнил еще время, когда здесь стояло всего два шведских автомата. Затем прибавилось четыре советских. Теперь среди них, как молодой боец, вернувшийся с фронта, красовался пока один-единственный новенький советский автомат.
Зуев всегда любил этот цех. Это было сердце фабрики. Сюда со всех сторон сходились по частям детали спичечной коробки – результат труда сотен рабочих людей. Автоматный цех определял и регулировал своей мощностью и производительностью усилия двухтысячного рабочего коллектива. Еще мальчишкой, пройдя с матерью в цех, он часами простаивал у автоматов, восхищенно глядя на их умную работу. Петяшку Зуева всегда удивляла и восторгала эта спокойная и словно задумчивая работа огромных машин. Эта сама по себе неподвижная, навеки ввинченная в цемент пола махина с огромными стеллажами движущихся полок-эскалаторов тянула, казалось, бесконечную широкую ленту с маленькими дырочками-зажимами. В них были натыканы сотни тысяч одинаковых лучинок. Внизу под этажерками стояли большие продолговатые корыта, наполненные до краев жидкой кашицей шоколадного цвета. Пропустив порцию лучин, обмакнув их в эту смесь серы, бертолетовой соли и клейких веществ, корытце медленно поднималось и опускалось. Станина, возвышающаяся до самого потолка, напоминала Петяшке этажерку гигантских размеров. Лента, движущаяся день и ночь, казалась распрямленной кожей гигантского ежа с тупыми шоколадными иглами. Здесь рождалась в головках миллионов маленьких лучинок таинственная сила, которую когда-то, на заре человечества, похитил у богов Прометей.
Капитан Зуев и сейчас как зачарованный остановился возле этой магической этажерки. И вдруг он радостно почувствовал, что масштабы, смещенные при утренней встрече с родными улочками и домишками родного поселка, вновь встали на свое место. Перед ним была все та же созданная руками и разумом человека, большая и мудрая машина. А вокруг были люди родного класса, преображающего мир, его братья и сестры по труду, по духу. Среди них вновь стоял он – воин, своей кровью защитивший на равнинах Европы справедливое дело рабочих всего мира.
Из раздумья его вывел крепкий шлепок по спине. Неслышным шагом, заглушенным грохотом автоматов, к нему подошел Кобас.
– Ну как, любуешься? Скоро, браток, все новое поставим, выбросим эту рухлядь. – Кобас улыбнулся: – Понимаешь, унюхали черти, а?! Дознались-таки, что я не сам по себе, а по поручению парткома… И – кто куда, как зайцы… Вояки драповые. А которые и околачиваются еще возле проходной в спор не лезут, все поддакивают. Даже самому противно. Словом, кончилась моя партнагрузка за воротами, га-кха.
Дядя Котя громко засмеялся. Глаза Кобаса даже заблестели от слез, которые стекали по глубокой морщине, рубцом сбегавшей до подбородка.
– Видать, у них своя разведка работает, – поддакнул Зуев.
– Научились, принюхиваются все, черти, – подтвердил Кобас. – Да оно и ничего. Значит, авторитет партии для них закон. Со старым хреном в драку полезли, а пронюхали, что тута дело партийное, – пообдумались. Словами не бросаются… Ну, правда, и делов пока не видать… Дадим им денька два-три на раздумку, а затем собрание созовем. Я тут уже на тебя надеюсь. Идет?
