Текст книги "Дом родной"

Автор книги: Петр Вершигора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

Но Швыдченко еще больше удивил Зуева, когда они к конце недели поехали в «Орлы».

– Мабуть, не был у тебя я с год целый, – крепко пожимая руку председателю Манжосу, заговорил Швыдченко. – Но ты не обижайся, я ж к вашим «Орлам» вон какого уполномоченного прикрепил. Тоже орел. Ну, рассказывай, как дела?

Председатель колхоза скромно, но обстоятельно докладывал секретарю райкома о хозяйственных новостях, изредка поглядывая на Зуева. Колхоз быстро шел в гору.

– Ну это ты маленько перебарщиваешь, – перебил его Швыдченко. – Просто вам повезло. Петро Карпыч поставил саперов к вам на постой, а вы и вцепились за крюки «студебеккеров». Вот они вас и вытянули. А ты мне скажи такое: завтра на тебя еще цифру накинем – тогда ты как?

– Колхоз или я лично? – спросил Манжос.

– Что это ты себя отделяешь? – насторожился Швыдченко. – Ну, давай сначала, как водится, начинай с колхоза, – сказал он, все еще хмурясь.

– Так и с того и другого боку все равно с колхоза начинать. А как же иначе. Вот Петро Карпыч, сами учатся и нас подтягивают. Дали мне книжку Ленина. «О продналоге». Я читал, читал. И сдается мне, что сейчас у нас снова продразверстка выходит.

– Чудак человек. Ведь разное дело. То был крестьянин сплошь единоличник, теперь колхоз. А ты председатель колхоза, а не хуторянин какой, молодой член партии…

Манжос сказал задумчиво:

– Разрешите повременить с этими думками. Я еще раз почитаю. А насчет вторичной разнарядки картошки наперед скажу: не годится это, товарищ секретарь.

– Ну а лично ты, товарищ Манжос? – настороженно спросил Зуев, опасаясь уже, что политучеба приводит Манжоса на первых порах к таким неожиданным аналогиям.

– Прямо скажу я вам… – Манжос запнулся и ни с того ни с сего брякнул: – Образования не хватает. Зашиваюсь. И если вы про меня лично спрашиваете, прямо скажу: при таких порядках, как оно повелось по этому времени – не потяну.

Швыдченко участливо вздохнул и вдруг разоткровенничался.

– Эх, хлопцы, а думаете, мне весь этот район легко тянуть? – как-то тепло сказал он обоим. – Тоже заковыка.

– Вот нам бы такого председателя… – вырвалась у Манжоса какая-то его затаенная думка.

– Какого? – спросил Зуев.

– А вот как они. Как Федот Данилович.

Зуев даже моргнул сердито: неслыханная дерзость – самому секретарю райкома предложить такое дело! Хотя колхоз и растущий, но все же…

– А шо ты думаешь? – вдруг как-то наивно улыбаясь, сказал Швыдченко. И оба они – и предколхоза Манжос и экс-военком Зуев – залюбовались широкой детской улыбкой, с которой были сказаны эти слова. А на Швыдченко уже напала одна из его «фантазий». Он даже отошел от своих собеседников и по-хозяйски деловито стал осматриваться по сторонам. И когда они остались вдвоем с Зуевым, Швыдченко сказал:

– А, черт, разворошил он мне душу. Помнишь, я тебе про ошибки своей жизни говорил?

– Ага, – сгорая от непонятного ему самому любопытства, сказал Зуев.

– Первая, – что рано женился. Вторая, – когда кончил Артемовку и в складчину пол-литра купили, взялся я по стаканам делить. Делил, делил – и себе ничего не осталось…

– А третья? – спросил Зуев.

– А в третью меня вот только что этот чертяка долговязый, Манжос, носом ткнул. Ну какой я секретарь? Или, скажем, районный председатель? Мне бы всю жизнь в колхозе заворачивать.

– Нет, серьезно? – удивленно и радостно спросил его Зуев.

– Такими разговорами не шутят, – вдруг непонятно почему угрюмо ответил Швыдченко и отошел, сердито поплевывая через щербинку в зубах.

7

Наступила зима. Зуев всегда, с детства, любил родную природу. Теперь же, когда жизнь и учеба как-то обострили его мироощущение, созерцание подвышковских полей и лесов наполняло его необъяснимым блаженством. Он очень полюбил ездить один, а когда не позволяла снежная дорога – ходить пешком в «Орлы», на Мартемьяновские хутора. А то и просто побродить на лыжах по полевым дорогам. Леса окрест Подвышкова стояли по колено в снегу, задумчиво покачиваясь в зимней спячке.

И в районном центре люди ходили друг к другу в гости. В эти долгие зимние вечера завязывались самые необыкновенные знакомства. Так, неожиданно для самого себя, Зуев попал на квартиру к Сазонову.

Однажды, возвращаясь домой после долгой прогулки в одиночку, размышляя о судьбах, делах и характерах окружавших его людей, он подумал: «А может, мы с Новиковым и не очень-то справедливы к Феофанычу? Недаром Федот с этим Сидором нянчится. Как бы его изнутри раскусить? Вот шагаю мимо. А почему не зайти? Ну, посоветоваться о чем-нибудь. Хотя бы насчет женитьбы. Он же когда-то меня попрекал профессорской дочкой…»

Зуев постучал в дверь предриковского кабинета, открыл двери и столкнулся носом к носу с озабоченным Сазоновым. Тот стоял прямо в дверях.

– Заходи, заходи, товарищ военный, – сказал он сонно и, как-то безразлично вернувшись в глубь кабинета, не глядя на посетителя, уселся в свое кресло.

– Сидор Феофанович, я к вам по личному вопросу. Вроде как бы за советом.

– Слушаю вас, товарищ Зуев.

– Надумал жениться, Сидор Феофаныч, – выпалил Зуев, сам не зная зачем.

Сазонов поднял глаза, и Зуев с удивлением заметил, что глаза у него совсем не сонные.

– А как же там? – спросил он удивленно.

– В Москве?

– Ну да. Ведь могут учинить эти самые… алименты.

– Так я как раз там и думаю оформить.

– Ну а тут? – наклонившись через стол, шепотом спросил предрика.

– А тут ничего и не было.

– А эта, комсомольская… любовь? Хотя да, слыхал, слыхал – с инвалидом расписалась.

Сидор Феофанович пожевал губами, затем вдруг улыбнулся.

И Зуев сделал для себя неожиданное открытие – улыбка Сидора Феофановича была доброй, светящейся каким-то чуть ли не отеческим радушием, глаза вдруг загорелись участием, появление которого на всегда озабоченном лице Сазонова нельзя было и представить.

«Вот бы Ильяша удивился, если б увидел своего начальника сейчас», – озорно подумал Зуев.

А Сазонов стал удивлять Зуева, еще больше.

– Петр Карпыч. Вот что, друг. Здесь по душам нам все равно не дадут поговорить. Заходи вечерком. Запросто. По-семейному. С Маргаритой Павловной познакомишься. Она, брат, в этих делах – голова. Худого не присоветует… Сегодня заходи.

И вечером Зуев нажимал кнопку звонка в квартиру Сазонова. Дверь открыли почти сразу. Видно было, что гостя ждали. Маргарита Павловна, пышная перезрелая блондинка с косой цвета тусклого золота, уложенной на голове словно круг подсолнуха, была в ярком, цветастом халате. Приветливо улыбаясь, она впустила Зуева в коридор и захлопотала, помогая гостю снять шинель. Из комнаты вышел сам хозяин. Широким жестом он пригласил Зуева. Из боковой двери в чуть открытую щелку высовывались любопытные детские мордочки с такими же, как у матери, светлыми волосенками. Румяные, пухлые щечки их горели от любопытства. Грозно нахмурив брови, отец нарочито строгим голосом шумнул на детей. А мать как бы ненароком толкнула бедром дверь и, счастливая материнской гордостью, дала Зуеву полюбоваться девочками.

Чтобы сказать что-нибудь, Зуев притворно изумился и спросил:

– И чем это вы их кормите? Как налитые… тыквочки.

Отец громко засмеялся удачному сравнению. Девочки действительно напоминали своими светлыми желтоватыми волосиками круглые желтенькие тыквочки.

– Хватит вам тут прохлаждаться. – Маргарита Павловна повлекла мужчин в комнаты, перевязывая на ходу ленты пышного банта на боку. Роскошный халат ее, с крупными яркими розами, блестел черным атласным фоном как полированный.

Маргарита Павловна Сазонова заведовала подвышковской хлебопекарней, и, к чести ее надо сказать, заведовала на славу. Хлеб, поступавший в магазин, бывал всегда добросовестно выпечен и, главное, доставлялся без опозданий. Уже около года карточки отоваривались точно в срок и хорошим хлебом.

На столе кипел самовар, отражая начищенными боками яркую лампочку под ядовито-оранжевым абажуром. Комната была заставлена мебелью и множеством безвкусных безделушек: рамки из ракушек, раскрашенные ковыльные букеты в разнокалиберных подставках, старинные розовые раковины, нежно отсвечивающие перламутром, многочисленные вышитые крестом и гладью салфетки и дорожки, прилепленные к месту и не к месту. Теснота была создана изрядная. «Типичный русско-крымский пейзаж», – оглядевшись, подумал Зуев.

Уселись за стол. Сидор Феофанович, переглянувшись с женой, тем же нарочито суровым басом попросил, будто приказал жене:

– Давай, Марго, тащи для уважаемого гостя заветную…

Кинув кроткий взгляд и чуть сморщив носик, жена Сазонова вытащила из буфета графинчик с немецкой пробкой и носатым «вайнахтсманом» наверху. Потчевали гостя как-то особо торжественно портвейном явно трофейного происхождения. Видимо, гости у Сазоновых бывали.

Зуев, чтобы сделать приятное, принимая от хозяйки налитую рюмку, похвалил ее работу в пекарне. Польщенная, она очень тактично переадресовала комплимент в адрес коллектива. Но Зуев заметил взгляд, брошенный в сторону мужа. Глаза спрашивали: «Так?»

– Народ у меня в пекарне хороший. Все женщины сознательные. Муку, правда, нам присылают по разнарядке из области. Но у меня одно преимущество, – и опять спросив глазами разрешения у мужа, она кивнула в его сторону мягким подбородком. – Топливом, дровами то есть, меня муженек выручает. Я уже знаю: для бани может не быть, клубу тоже откажет, а уж в пекарню всегда привезут что получше. Все-таки для общего дела я не обхожусь без протекции, – захохотала она. – Вот и хлеба получаются приличные – не хвалясь скажу. А потом у меня украсть трудно. Я за этим строго слежу… Мужиков на работу не принимаю – пьянчужки все без исключения. Разбаловались на войне…

Сазонов строго постучал ложечкой по чашке, перебивая свою Марго.

– Договорились же – без служебных разговоров. Налей-ка чаю гостю, не видишь – остыл…

«Домострой? Отцы города?» – невольно подумал Зуев. Но все же позавидовал тому единомыслию, с каким понимали муж и жена друг друга. «Без слов: мельком переглянутся, чуть заметный прищур глаз, движение руки, и – как дуэт на двух флейтах…»

Девочек Сазоновы к чаю не звали. Маргарита Павловна, отложив на блюдечко пирожков и тщательно отсчитав «парадные» конфеты в бумажках, отнесла все в комнату, откуда выглядывали детские мордашки.

Жесты Маргариты Павловны, когда, не привставая, она подавала чашку гостю, подвигала рюмки, наливала в них, были преисполнены спокойного достоинства и домовитости. Над столом мягко колыхались ее округлые формы. Халат, видимо, был сшит из непрочной, но броской по расцветке материи. «Такая у нас не выделывается. Заграница», – подумал мельком майор. И еще заметил Зуев, что искусно уложенная на голове коса Маргариты Павловны, отливавшая золотом, – была накладной. «Хочет походить на исконно русскую боярыню».

От выпитого вина и крепкого горячего чая Зуев разогрелся, разомлел. Его охватило ленивое спокойствие, почти безразличие. Жесткие складки накрахмаленных кружевных салфеточек, наводившие на мысль о немецких чистеньких квартирках, уже не раздражали. О цели его визита будто забыли. Разговор вертелся вокруг районных новостей, городских сплетен. И совершенно незаметно для Зуева, с какой-то воздушной быстротой, хозяйка успела собрать со стола посуду, бережно, по складочкам, сложила скатерть и вытащила из шкатулки, красовавшейся на комоде, пухлую колоду карт. Мягким шлепком, привычно и точно, она кинула их на стол перед мужем. Сазонов, не глядя на карты, придвинул их к себе и, чуть смущенно, предложил:

– Сгоняем, для приятного времяпровождения, в подкидного? А? – и добавил почти просительно: – Разок…

Марго уже основательно усаживалась за стол, заботливо оглядываясь, чтобы устранить все помехи, которые могли бы оторвать ее от игры.

– В подкидного? – несколько удивился Зуев. – Ведь партнера не хватает. Это не игра: двое против одного.

А про себя он, неопытный картежник, подумал: будет ли игра идти на деньги и на какую сумму? Это соображение заставило его встряхнуться. Он не был охотником до карточной игры. И редко занимался этим даже в клятые дни «великих стояний» в обороне и на переформировках.

Сидор Феофанович заметил нерешительность Зуева и, ободряюще улыбаясь, забасил, сдавая пухлые, потемневшие карты с полустершимися картинками:

– Ты, Петро Карпыч, не смущайся. У нас в азартные игры на дому не играют. Мы вот с Марго даже преферанса избегаем – затягивает очень. Да потом такое дело – играть в преферанс без интересу нельзя. А мы так, для отдыха и улучшения настроения, между собой вдвоем в дурачка перекидываемся вечерами…

В первом часу ночи, тихо чертыхаясь, Зуев подходил к своему дому. Огонь в кухне был погашен. Пришлось тихонько постучать в дверь. Было досадно, что надо будить мать. «И черт меня толкнул валандаться с этой семейкой… Бесцельное и глупое занятие. Придумают тоже – вечера просиживать за подкидным дурачком… Вот и мать легла. Теперь ей вставать, выходить в холодные сени, открывать мне. Нарушу я ей самый первый сон…» Хотя и не раз возвращался Зуев домой за полночь – то с работы, то из «Орлов», то с заседания, а то, на худой конец, из кино, всегда ему казалось вполне нормальным постучаться к себе домой. А сегодня?.. И, еще раз робко стукнув в оконную раму, Зуев от злости на самого себя сплюнул в темноту.

Мать молча открыла дверь, зажгла свет и указала на печку, где, как всегда, дожидался приготовленный ему ужин. Зуев отрицательно покачал головой, молча разделся и потушил свет. Натянул одеяло до подбородка, но долго не мог уснуть. Безмятежная, спокойная жизнь Сазонова и вечер, бесцельно проведенный у него, почему-то взволновали Зуева. Ведь Петр Карпович ясно видел всю неправильность жизни Сазонова: карьеризм, самодовольство, административный раж… Но, странное дело, возмущаясь всем этим, он чувствовал, что в его собственной душе пробуждаются, пусть слабые, отголоски и желания в чем-то подражать Сазонову. Вот так бы спокойно пожить, не задумываясь особенно. Откуда-то, из глубины души, поднималась зависть именно к нему, к Сидору Феофановичу, а не к материально неустроенному, издерганному Швыдченке.

«Завидуешь? Чему? – думал он, пытаясь разобраться в том, что ему понравилось в этом семействе и что возмущало. – Воспитание детей – стоит на уровне! – констатировал он. Но почему-то с неприязнью вспоминал чистых, упитанных девочек, так и не посаженных за стол. – Правильное воспитание: в разговоры взрослых не путаются, со стола ничего не хватают… – И тут же подумал: – А если посадить их за стол вместе со взрослыми, сумеют ли они вести себя прилично? Ведь все в жизни, особенно детской, передается примером, а не запретами… Обращение Сазонова к жене: «Марго» – тоже шло к ней как корове седло, – улыбнувшись про себя, продолжал разбираться Зуев. – Хотя, кажется, мама Марго ничуть не тяготится домашним начальственно-покровительственным тоном мужа. – Зуев привык уважать женщину, а особенно работающую женщину. – А этот зовет жену, партийку, как шансонетку какую-то».

Из-за этих-то отголосков, пробудившихся в глубине души, – точнее сказать, из-за той линии наименьшего сопротивления, которой больше всего боялся в себе и в других Зуев, – он, ворочаясь в постели, со злостью на самого себя думал: «Хочешь жить как Сазонов, а сам знаешь, что надо жить как Швыдченко! Что ж ты крутишь, будто не понимаешь, в чем ключ? В том, чтобы жить как весь народ живет – как мать, как Пимонин, как Зойка, как дядя Котя…»

Он несколько минут лежал как-то бездумно, а затем резко повернулся, так, что взвизгнула кровать. Словно схватив эту безвольную и противную зависть за горло, он уже подумал о другом: «А все же, откуда у них берется эта подозрительность ко всем? У Сазонова, Шумейки…» И тут вдруг вспомнил, что во всей сазоновской квартире он не увидел ни одной книги, а газетами были аккуратно прикрыты сундуки и корзины в коридоре. Ясно было, что тут ничего не читают, газеты просматривают для проформы, внимательно изучая одни лишь директивы. Зуев вскочил с постели, зажег свет и долго листал свои конспекты, оглавления новых книг, присланных из Москвы. А мысли все-таки вертелись вокруг этой, так мучившей его в последние месяцы темы. И он не мог уснуть до тех пор, пока не записал в последнюю тетрадь, где конспект по философии уже давно перерос в подобие дневника, какую-то смесь из наиболее ярких постулатов философских систем и вызванных окружающей жизнью своих собственных раздумий:

«Подозрительность чаще всего развивается от незнания. Люди знающие – суть люди, уверенные в себе, в своем деле, в своих соседях и соратниках. Незнание же – это своеобразная слепота, она сказывается и в обыденных, но, чаще всего, служебных делах. А в духовном общении людей она и оборачивается своим темным ликом – подозрительностью».

В памяти всплыл ночной разговор в кабинете Швыдченки. Они же именно об этом и говорили. Только другими словами… И на страницы тетради легко легли четкие, ясно сформулированные фразы. Рука не успевала за стремительно бегущей мыслью.

В одном белье Зуев прошелся по комнате, поднял руку к выключателю, несколько секунд не решался повернуть его, затем подбежал снова к столу и добавил:

«…Подозрительность – спутник невежества! Знающий – доверяет, наверное, потому, что он всегда способен проверять!»

И удовлетворенно потянулся, потушил свет, лег в постель и сразу же заснул.

8

На следующий день он наведался к Пимонину, считая, что заходит с одной целью – справиться о розысках власовца. Но долго не уходил, ждал, пока начмил подписывал какие-то протоколы. Поставив последнюю подпись и отпустив участкового, Пимонин улыбнулся:

– Все обдумываешь обстановку в международно-подвышковском масштабе? Верно?

Зуев, кисло усмехнувшись, кивнул утвердительно головой.

– Был вчера у Сазонова…

– Ругаться ходил? Или попал партнером в подкидного?

– Было такое дело, – ответил Зуев. – Ругался в душе, а в подкидного дулся до полуночи. Весь вечер собаке под хвост.

Пимонин захохотал:

– А ты говорил: уклон, заговор. А вышло просто болото, тина. Верно?

– Значит, никакой опасности нет? – зло спросил Зуев. – Значит, тогда, после конференции, мы с вами просто как кумушки судачили…

– Нет, почему же кумушки. Трясина ведь тоже опасна.

– Для кого?

– Для путника, чудак.

Зуев рассказал Пимонину о своих раздумьях.

– Ты Шумейку-то видел?

Зуев кивнул утвердительно.

– Вот этот, брат, уже не тина. Этот просто сомневается в честных людях. Не верит никому. Меряет всех на свой аршин.

– А этот?

– Этот с того только и живет. Ну как бы тебе сказать…

– Деятельный бездельник, – подсказал Зуев.

– Во, во… и очень вредный.

– Что Шумейко во время войны делал? – выпалил Зуев.

Пимонин засмеялся.

– Представь себе – воевал. Нет, тут ваша психология молодых фронтовиков дает осечку. Вот ты говорил как-то – на военный лад, мол, все повернуть. Да и теперь, наверно, считаешь своего брата фронтовика выше всех, достойнее, храбрее.

– А разве не так?

– Иногда так, а иногда…

– Например? – задиристо спросил Зуев.

– Ну вот взять твоего полковника Коржа и эту историю с танкистом.

Зуев насторожился.

– Ведь он храбрый человек, этот Корж, наверно.

– Храбрый, умный, авторитетный.

– А с твоим другом поступил трусовато. Да-да, – он не дал Зуеву раскрыть рта в защиту любимого командира. – Тут, брат, храбрость разная требуется. На войне храбрость личная превыше всего ценится. А сейчас одной ее – мало. Здесь гражданской смелостью орудовать надо. И не все вояки, самые храбрейшие, ею, брат… как бы тебе сказать, вооружены.

– Значит, Швыдченко храбрее Коржа? – спросил Зуев.

– Конечно. Он ведь наперекор заведенному правилу – хотя такие директивы мне неизвестны – поставил вопрос о Шамрае на бюро…

– Так вы же сами голосовали «за».

– Конечно, но я только встал за тем, кто первым поднялся. А в случае чего, спрос будет с секретаря. Я еще удивляюсь, что Сазонов за это дело не ухватился.

Пимонин помолчал.

– Ты прочел у Ленина о профсоюзной дискуссии? Прочел? Ну вот и хорошо. А теперь подумай добре. Если бы можно было так просто разделять людей: фронтовик – значит, вроде святой, тыловик – сукин сын. Вот твой Максименков уж куда фронтовик, а к нам власовца приволок. Сам замарался и нас еще приплетет. Тебя во всяком случае… Кстати, кажется, поймаем мы его.

– Неужели напали на след? Когда, где?

Пимонин нахмурился.

– Вы, товарищ Зуев, у меня служебную тайну хотите выпытать, – но не выдержал и ухмыльнулся. – Смотри не болтай. Да и Шумейку обходи за пять улиц. Очень уж ему неохота такого воробья из когтей выпустить.

Зуев слушал раскрывши рот.

– …Но придется, придется. Все, точка. Следующий, – голосом заправского бюрократа произнес он.

Зуев медленно и задумчиво побрел из райотдела милиции.

А в этот же вечер к засидевшемуся допоздна в райкоме Швыдченке ворвался дядя Кобас.

– Нет, что ни говори, – возмущенно заговорил он, – что-то тут не так, товарищ секретарь. Навязал ты мне этого комиссара напрасно. Заучился, видать, наш Петро Карпович.

Швыдченко, оторвавшийся от своих бумаг и мыслей, смотрел на Кобаса, моргая глазами, никак не улавливая смысла и не понимая тона шумливого дяди Коти.

– Опять спор? С кем?

– Да с Зуевым… Сам же прикрепил его ко мне комиссаром, так?

– Как будто так. Но ведь ты и просил сам.

– Да откуда ж я мог знать? Думаю, парень вроде наш, пролетарский, подучусь малость.

– Ну и как идет учеба? – оживившись, спросил Швыдченко.

– Да об ней же и речь, слушай сюда. Ведь совсем заучился парень, не рабочую линию гнет.

– Как это? Он же тебя по теории маленько подковать взялся.

– Этот подкует, – ответил вдруг хохотом дядя Кобас – Такое мне вывез, что я уже было к Шумейке направился. А потом думаю: сначала согласую с райкомом…

Швыдченко насторожился, но молчал, ожидая, что скажет дядя Котя дальше.

– …Стали мы диктатуру пролетариата проходить… Ну, это дело мне и на практике хорошо известно… Послушал я его маленько и говорю: давай дальше, следующий вопрос – насчет государства и революции и тому подобное… А он все тут толчется вокруг да около, а я ему говорю: давай дальше, потому как это дело нам кровное и хорошо известное, можно сказать, с пеленок. Вот тут-то он и вывез.

Швыдченко встал из-за стола и подсел к дяде Коте.

– Что же он такое вывез, твой прикрепленный политрук?

– Дак понимаешь, диктатура пролетариата – это дело временное… Нет, чуешь? Временное! У меня аж голос сел. Это как же? – спрашиваю. А вот так, говорит: будет такое время, когда пролетариат от своей диктатуры собственноручно откажется…

– Так и сказал? – блеснув озорно глазами, спросил Швыдченко.

– Ага, – небрежно, тоном прокурора, которому совершенно ясен состав преступления, подтвердил дядя Котя. – Ну, стукнул я кулаком об стол по этим самым его тетрадкам с тезисами. «Да ты в своем ли уме?» – говорю. А он цедит сквозь зубы: неизбежно… закономерно… и всякие другие ученые слова. Ну тут я уж не стерпел. Тут уж я ему раздоказал! – и дядя Котя самодовольно потер руки, хитро поглядывая на Швыдченку.

– Интеллигенция тонкошкурая, перебежчик и все такое? Так, так и разэтак?! – спросил секретарь.

– Конечно! В самую суть стукнул!

Швыдченко вскочил, захохотал, бегая по кабинету.

– Ты чего, товарищ секретарь? – подозрительно поглядывая через плечо на смеющегося Федота Даниловича, спросил Кобас.

Отсмеявшийся Швыдченко подошел к нему, положил обе руки на плечи дяде Коте, не давая ему вскочить со скамьи, и, наклонившись, прижался к плечу старого кадровика.

– Понимаешь, товарищ Кобас, какое дело, – заговорил он тихо и задушевно, – это же Зуев теорию марксизма старался тебе объяснить. Основы… самое главное то есть.

Кобас повернул голову, и лица их почти сошлись. Швыдченко продолжал:

– И по теории это действительно так, как говорил тебе Петр Карпович. Действительно, настанет такое время, когда не будет необходимости в диктатуре пролетариата.

– Не будет?! Не верю, – только и смог сказать Кобас.

– Значит, и мне не веришь? – хитровато спросил Швыдченко.

– И тебе не верю, что-то вы тут с Зуевым…

– А Марксу, Энгельсу веришь?

Кобас молчал упрямо.

– И Ленину не веришь?

Швыдченко быстро подошел к шкафу, вынул один том Ленина, полистав, положил обратно, взял другой, нашел нужную ему страницу и молча положил раскрытую книгу перед оторопевшим стариком. Тот долго читал, шевеля губами, затем пересел ближе к свету, еще раз прочитал все, потом посмотрел на Швыдченку и, разводя руками, сказал с сожалением:

– Вот, брат, какое дело… Выходит, я кругом дурак получился перед вами обоими. Ты, товарищ Швыдченко, мне эту книгу обязательно на время дай.

– А зачем?

– Я ее, как это говорит Карпыч по-ученому… проштудирую, иначе ни в какую наши занятия продолжаться не смогут.

– Что, так сильно полаялись? – жмурясь, спросил Швыдченко.

– Да в том-то и дело, что он не лаялся; я сам его, можно сказать, обложил, и, выходит, ни за что. А теперь надо будет к нему во всеоружии прийти.

– Это правильно, но я думаю, что он и сейчас на тебя не обижается. Человек, твердо знающий, что он прав, никогда обижаться не будет. Обижаются только… – Швыдченко запнулся.

– Только такие дураки, как я?

– Почему только ты. Со всякими это бывает, – вздохнул Швыдченко. – Бывает, брат, и с умными людьми такое. Ошибаемся.

– Тогда объясни ты мне, ради бога, партейный секретарь, какая же тогда разница между дураком и умным.

Швыдченко хмыкнул:

– Обижаться не будешь?

– Ну какая может быть обида. Вали прямо между глаз, лишь бы правда. А то что-то путаюсь я от этой ученой мудрации.

– Так вот, у древних была такая присказка: один дурак может задать больше вопросов, чем десяток мудрецов смогут на них ответить. Это во-первых. Учти и не очень-то своего Карпыча вопросами забрасывай, а прежде чем их задавать, сначала сам постарайся продумать. Ну, а во-вторых, ближе к делу относящееся… Помнится, я тоже у Ильича вычитал, вот сейчас не вспомню точно где. Дурак от умного отличается вот чем: все люди, все могут ошибаться, но умный человек, как только увидит ошибку, сразу ее старается исправить. Вот поэтому он и умный… А дурак упрямится и упрямством своим даже из маленькой, пустячной ошибки может сделать большую, а иногда и непоправимую. Вот, брат, как…

Долго еще сидели они, и когда Кобас ушел, крепко держа томик Ленина под мышкой, Швыдченко наверняка знал, что расстались они друзьями.

9

Однажды Зуев вернулся домой пораньше. Сашки не было, мать, озабоченно возясь возле печки, поглядывая на сына, сразу разложившего конспекты и учебники на столе, сказала:

– Ты, Петяшка, с малым поговорил бы лишний раз. Прямо-таки извелся паренек. Только и разговоров у нас с ним, что про тебя. Что на войне делал да какие подвиги за тобой числятся? А я ж откуда знаю? А он все допытывается. Приходится выдумывать. Болтаю ему, как малому тебе дед наш Зуй, всякие побаски…

Петр Карпович поднял глаза, внимательно посмотрел на мать и неожиданно для самого себя вдруг заметил, что она похудела. Лицо ее, раньше полное, румяное, как спелое яблоко, как-то особенно быстро пошло морщинами.

«Стареет», – озабоченно подумал сын и сказал только:

– Ладно.

«Надо ему дело какое-нибудь придумать, парнишка любознательный…» – решил он. А мать продолжала:

– …Точно такой, как ты был в этом возрасте. Но тогда у тебя учитель был, всем твоим забавам направление давал. А теперь… много ли таких учителей?

Вскоре вернулся Сашка, За плечами у него болтались коньки на веревочках. Бросив их под лавку, он еле стянул с ног твердые, как камень, ботинки, положил их к печке и быстро юркнул на теплую лежанку.

Зуев продолжал заниматься, изредка поглядывая в угол, откуда за ним следили бойкие глаза мальчугана. Минут через сорок, посмотрев на часы, Зуев оторвался от книг.

– Перекур, – сказал он, вставая и потягиваясь сильным телом до хруста в суставах.

Мелким горохом рассыпался Сашкин смех с лежанки.

– Ты чего?

– А какой же перекур, когда мне не велят вовсе…

– Это так на фронте говорится, когда надо отдохнуть, скажем, на рытье окопов или остановить колонну. Понял? – и Зуев взъерошил Сашкины вихры, пощекотал его за ухом и довольно крепко щелкнул по носу. Тот весь съежился, как игривый котенок перед прыжком.

– Подвинься. – Зуев присел возле Сашки. – Ну как дела?

– Хорошо, – почти шепотом произнес тот, даже покраснев от восторга.

– В школе как?

– Скучно, – отвечал серьезно Сашка.

– Историю проходите? – задумавшись о чем-то своем, как будто механически спросил Зуев.

– Угу, – ответил Сашка.

– И тоже скучно? – спросил Зуев.

– О, если бы у нас такой учитель был по истории, как ты рассказывал. А то деваха историю ведет. Мы ее Кнопкой зовем. Тютелька в тютельку нам пробарабанит, как в учебнике написано, страницу покажет, какую выучить.

– И больше ничего?

– Угу… Ни слова…

Оба замолчали.

– А мы с ребятами как-то про вашего Ивана Яковлевича Подгоруйко вспоминали. И как ты рассказывал про него… Когда у нас окошко было. Целый час говорили.

– Ну?

– Вот бы нам такого. – И вздохнул. А затем добавил: – Всех хороших людей немцы перебили.

– Ну не всех, положим, – сказал Зуев. – Мы-то с тобой остались.

– А мы что, разве хорошие? – спросил, вовсе не подозревая о таких своих доблестях, Сашка. – Меня вот тетя Дуся все больше обормотом зовет. И на совет пионеротряда два раза вызывали.

Зуев молчал, задумавшись. Замолчал и Сашка. Долго они так сидели: один, меньшой, ожидая с трепетом все новых и новых откровений, а старший – думая о каких-то неведомых еще меньшому сложностях жизни.

Сашка первый не выдержал, шумно, с каким-то всхлипом вздохнул и поворочался на лежанке.

– Ты чего? – спросил Зуев.

– Так. Хорошо тебе: на войне был, сколько боев видел.

– Ну, я, когда в твоих летах был, о войне и не думал, – малость покривил душой Зуев. – Я больше всего юннатскими делами интересовался. Увлечение историей называется. А у тебя какие есть увлечения?

Сашка удрученно молчал. Затем бухнул обрадованно:

– Шахматами увлекаюсь! – И теперь бодро продолжал: – А ведь мы уже почти всю коллекцию обратно собрали. Точно не знаем, но сторожиха Гавриловна говорит, что даже еще больше, чем было… Деваться, говорит, некуда от ваших черепков, – засмеялся Сашка. – А сама каждый день их тряпочкой перетирает.

– Вот как?! – Зуев встал, задумчиво прошелся по комнате. – А ну давай партию!

Саша кинулся за доской. Зуев не успел оглянуться, как ему был объявлен мат.

– Ну вот что, – сказал он, – передай вашим пионерам: завтра опять приду к вам в школу.

– Про войну расскажешь? – весь вспыхнул от радости Сашка.

– Так уж и про войну. Ну ее к дьяволу. Давайте лучше организуем кружок следопытов или юных историков. Идет?

– Конечно, идет! – громко и радостно крикнул Сашка, соскочил с лежанки и зашагал рядом с братом по комнате, пытаясь попасть в ногу. – А про войну мы вопросами тебя, вопросами. Ладно?