Текст книги "Дом родной"

Автор книги: Петр Вершигора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Начальником этой группы почему-то было лицо в больших чинах. Во время ночевки Зуев, тогда еще совсем зеленый лейтенант, узнал, что в этом самом селе после его освобождения войска натолкнулись на большую могилу с нестандартным обелиском: был он приземист, кургуз и неуклюж, сделан из кряжистого комля березы или вяза, выкрашен тем черно-грязным цветом, каким немецкая армия красила свою технику: танки, машины, орудия. На ровно подрезанном толстом суку была прибита каска. Большой кованый гвоздь, продетый сквозь рваную дыру, надежно прикреплял ее к суку. Кто-то снял эту каску и обнаружил под ней надпись на русском и немецком языках: «Здесь похоронен храбрейший русский герой, генерал-лейтенант Сиборов, над прахом которого немецкие солдаты склоняют свои знамена». Выше надписи стандартный немецкий крест, внизу дубовые листья – символ крепости духа, венчающие у немцев только храбрейших из храбрых.

– Провокация, – решили в контрразведке. – Вероятно, заминированный бугор…

Основания к тому имелись. При отходе обозленные фашисты часто минировали не только склады, дома, но и могилы. Не гнушались иногда оставлять отравленное продовольствие и спиртное. Версия эта все более укреплялась, так как опрошенные жители не помнили никаких похорон. Они только рассказали, что весной 1942 года немцы зажали на колхозном дворе каких-то окруженцев и сражались с ними около суток. Видели также, что после боя вели к штабной машине одного израненного русского. Переночевав, отряд вражеских войск ушел, оставив свежую могилу у церкви со странным обелиском и каской. Когда колонна вражеских машин выстроилась к маршу, на церковном пригорке, как табунок воробушков, собрались вездесущие мальчишки. К ним подошел немецкий ефрейтор или вахтмайстер с крестами и рубцом через все лицо.

«Наискосок его рубануло, – рассказывал один деревенский паренек. – Подошел ён к нам и стал на губной гармошке играть. А потом на пальцах фокусы показывать. Робята смеются. Ён раза два оглядывается – не смотрит ли ахвицер, а потом поглядел на нас так сурьезно и глазами на ту могилу с каской зырк-зырк. Показывает, значит. Мы ничего, молчок, – что дальше будет… А ён нам: «Рус мальшык, карош рус мальшык, слюшай – тут могил и железный шапок не трогайт, не подходиль… Там есть пп-у-ф». Заминировано, значит – мы сразу догадались. А ён тогда гармошку к губе – да марш как заиграет! И пошел, пошел к машине…»

Предупреждение о минах подействовало. Жители обходили обелиск стороной.

Наши войска, освободив край, наткнулись на эту загадку, особенно она никого не интересовала: мина так мина. Мало ли мин понатыкано на нашей земле. Но когда какому-то проезжему старшине, не предупрежденному населением, вздумалось сбить поржавевшую каску и под ней оказалась таинственная надпись, молва пошла по всему фронту.

Дело в том, что действительно был такой командарм генерал-лейтенант Сиборов. Командовал он армией, находившейся на самом острие удара наших войск в январе 1942 года. Как стальным шилом, проткнул он своей ударной группой носорожью шкуру вражеского фронта. И устремился вперед, в обход Вязьмы с юго-востока. Но вражеское командование срезало узкий клинышек «под корешок». Сиборов с ударной группой очутился в тылу врага. В полном окружении. Семь суток прорывался он к своим на участке правого соседа. Затем связь пропала. Канонада и пожары, наблюдаемые не слишком ретивым соседом, удалялись все дальше и дальше на Запад. А затем совсем исчезли. Наступило затишье.

В тот день, когда наши саперы, возглавляемые большим начальником, раскапывали могилу генерала, Зуеву представлялось, что все участники героической эпопеи погибли. Естественно, что сейчас, ночью, на Курской дуге, слова, сказанные командиром саперов: «мы, сиборовцы», вызвали у него бурю воспоминаний и острый интерес к собеседнику. Ведь он наверняка многое знает о последних днях и минутах группы генерала Сиборова, могилу которого он, Зуев, помогал раскапывать саперам.

– Слыхали, слыхали мы на Западном о таких, – сказал Зуев. – Так ты тоже из сиборовцев? Постой, постой, как ты рапортовал? «Старший лейтенант Иванов…» Ну и ну… Тесная земля стала, если мы тут встретились. Теперь нам не спать до полуночи… Вали, друг сиборовец, докладывай все по порядку… А ты, Шамраище, слушай, не перебивай. Это, брат, такая история – и внуки о ней не забудут. Да подбрось дровишек в костер..

Внимательно слушая Иванова, Зуев все же решил пока промолчать о том, что знал сам.

Было нехолодно… Природа застыла в спокойном раздумье. Как мать, только что родившая первое дитя, она отдыхала, еле дыша… Небо и земля были залиты звездным светом, и далекие-далекие светила казались светлыми, словно и к ним доходило отражение белых снегов России. Это непривычное еще, но уже строго зимнее лицо природы было похоже на ее сон. Но людям, увлеченным самой сильной страстью – страстью выяснения истины, уже канувшей в прошлое, не хотелось спать.

Увидев в майоре Зуеве не просто досужего слушателя, а кровно заинтересованного в судьбе их группы хорошего, честного воина, Иванов стал рассказывать не спеша, со многими подробностями. Из этого рассказа очевидца Зуеву яснее стала представляться до сих пор во многом туманная для него картина.

– Ураганом проносились мы по штабам корпусов и армейским тылам Центральной группы армий… Ох и зашевелились тогда немецко-фашистские войска! А тут, понимаешь, в это время Гитлер наезжал со своей ставкой… Под Смоленск. Фронт еще был за Вязьмой, а здесь все полыхает: пожары, а по ночам вокруг канонада… Это была работа многих отрядов смоленских мстителей. Грозные имена «Дедушки», полков «Лазо» и «Жабо», знаменитые «Тринадцать», дивизия «Галюги» уже крепко давали о себе знать. Это о них во время войны была сложена песня:

 
…И на старой Смоленской дороге
Повстречали незваных гостей.
 

Но генерал Сиборов, а вместе с ним и лежащий рядом с Зуевым Иванов действовали северо-восточнее этих крупных очагов народной борьбы. И связи с ними не имели.

Вслушиваясь с интересом в басовитый голос начальника саперов, Зуев теперь ясно представлял себе трагическую ситуацию, возникшую зимой сорок второго между Смоленском и Вязьмой. Там шла уже народная война. И Зуев многое знал о ней. Он бывал не раз сам в окружении, вылетал с десантниками в дивизию «Галюги» и имел немало дружков из смоленских партизан полка «Тринадцать», влившихся в их дивизию в ходе наступления.

– Здорово мы их долбанули, – задумчиво басил сапер, разламывая пополам картошку. – Вот тогда по приказу фюрера и была снаряжена экспедиция оберста Шмидке…

«Правильно рассказывает, – подумал Зуев, – во время раскопок таинственной могилы упоминали о таком немецком генерале или оберсте Шмидке».

Зуев все яснее и яснее представлял себе трагедию боевой группы Сиборова. Он почти физически ощущал, как вокруг остатков батальонов храбрецов наматывался целый клубок тайн и военно-психологических предрассудков, самых опасных из всех предрассудков человечества. Дальше все было ясно. Во всяком случае, активному участнику этой трагедии – Иванову.

– Эх, братцы! Вражеские батальоны вцепились в нас, как гончие в зубра. Больше месяца продолжалась эта схватка. Все было исчерпано: боеприпасы, патроны, связь. Оберст Шмидке уже, наверное, чувствовал себя генералом…

Иванов в это трагическое для всей группы, для командарма Сиборова время находился с остатками своих саперов при самом генерале. Он просто и бесхитростно рассказывал Зуеву о том, как разведка не раз докладывала Сиборову, что на западе, где-то в районе Дрогобужа и Ельни, действуют вооруженные патриоты.

Вслушиваясь в эти слова сапера, Зуев понимал, что для того, чтобы боевая группа генерала Сиборова могла прийти к резкому изменению тактики, обстоятельства не давали ей времени. И он сказал Иванову:

– Пока были силенки, генералу бы к партизанам податься. Или гонор не позволял, что ли?

– Не было, понимаешь, свободной минуты одуматься, осмотреться, поразмышлять, – ответил Иванов.

А Зуеву стало ясно: загнанная в полустепную местность, преследуемая самолетами и танками тающая группа героев принимала на себя возмездие озверевшего врага. Но мало этого: она была лишена единственного тыла на оккупированной территории – связи с населением. «Вот в чем был просчет вашего генерала», – подумал молодой майор и сказал об этом собеседнику. Тот посмотрел на военкома, затем на Шамрая, который молча вслушивался в разговор.

– Об этом и я потом вспоминал, – проговорил Иванов. – Словом, выходит, что плавали мы с генералом как бы в море, а без пресной воды.

– Это, брат, мы, тикавшие из концлагерей, хорошо испытали на собственной шкуре, – легко и беззлобно резюмировал Шамрай.

Помолчали, вдумываясь в смысл давно прошедших событий.

Иванов рассказывал дальше.

– К началу весны нас осталось всего около двухсот человек. Почти все были ранены, контужены, – сказал Иванов и вдруг замолчал.

Картины этой тяжелой, безвыходной борьбы встали перед Зуевым и Шамраем как живые. Слишком большой и тернистый путь был у обоих за плечами, чтобы не схватить с полуслова трагическую быль. Они видели, как за генералом шли изможденные, похожие на скелеты, бойцы и офицеры, в лохмотьях зимней одежды, с глазами, глубоко запавшими в глазницы. Там были контуженные, гангренозные, продырявленные, но еще живые тела, трясущиеся руки, дергающиеся подбородки и грозные, воспаленные глаза. Неделями не произносили ни одного слова, кроме команды и криков «ура», стона и матерщины; там были навсегда оглохшие люди, забывшие свои имена, помнившие только о том, что они «сиборовцы». Там были, наконец, сошедшие с ума от нечеловеческого напряжения, еще физически живые существа с нервами, не выдержавшими сотен бомбежек и танковых атак. Но там не было только одной категории людей, как будто неизбежной на войне: не было изменников. И генерал знал это… Он верил каждому, и пока была вера в солдат, была надежда вырваться из лап смерти или позорного плена. Судьба до сих пор хранила его самого, и, неуловимый для пуль врага, сеявших вокруг смерть, он становился все выше и авторитетнее среди своих подчиненных.

Но слепой вражеский осколок, вопреки приказу Гитлера – взять генерала живьем, все же прошил ему бедро. Огромный человек на глазах у остатков своего войска рухнул навзничь. Воины его поднялись в последнюю атаку. Но она была уже ненужной. Каждый искал в ней только смерти. И нашел ее.

– …И все же, прикрытые этой атакой, мы подняли огромное тело генерала. Нас было семеро, и мы выволокли его, восьмого, из огня и понесли оврагами в рощицу. Два дня лежали мы на морозе, все лицом к генералу.

Зуев и Шамрай без слов поняли: они согревали раненого командарма своим дыханием.

– …На третью ночь мы ползком подошли к небольшому селу и в полубреду забрались в колхозный сарай. Зарылись в сено и там проспали мертвым сном. Сколько, не знаю. Но не меньше суток. Все восемь раненые, истощенные. Так прошел еще день. Вечерело, когда мы собрались продолжать свой путь на восток. Вот тут и обнаружил нас полк СС оберста Отто Шмидке.

– Я знаю это село с деревянной церквушкой посередине, – сказал майор Зуев. Удивленный сапер застыл, раскрыв рот.

Да, теперь многое Зуеву становилось ясно. Он вспомнил строки из письма немецкого коммуниста:

«Оберст Шмидке сразу радировал в группу армии, указывая координаты; «Генерал Сиборов окружен, а с ним не более ста человек…» «Счастливчик, этот оберст!» – заговорили в штабе. В ставку был вызван Браухич. Гитлер сгорал от нетерпения. Он почти решил и эту сложную задачу. Он уже привык к маниакальной мысли, что в глазах, в лице русского гиганта он найдет разгадку этой войне на Востоке».

Иванов продолжал:

– Цепи солдат окружили колхозный двор плотными шеренгами… Они так и лежали всю ночь. Все попытки выскользнуть из окруженного сарая нам не удавались. И когда стало сереть, мы увидели в ста шагах цепи немцев. Они лежали на подтаявшем снегу как снопы. Сначала казалось, что они мертвы. Но они двигались. Медленно ползли. Мы поднесли генерала к окну. Он уперся руками в бревенчатую стену и так стоял во весь рост. Долго оглядывал местность.

– Все, ребята! Подпускай поближе…

И когда где-то за серыми тучами невидимое забрезжило солнце, загрохотали гранаты, забубнил свою последнюю боевую сказку пулемет «дегтярь» и застрекотали штабные ППД.

Майор Зуев совсем забыл, что он только слушает рассказ очевидца о событии четырехлетней давности. Фантазия дополняла события по-своему.

Передовые цепи фашистов сразу откатились. Немецких солдат злило то, что оберст приказал не употреблять зажигательных пуль, отличных немецких зажигательных пуль, уже пустивших дымом пол-России.

– Живьем, только живьем! – хрипел оберст за каменным зданием школы. Он там честно зарабатывал генеральские лампасы. Он находился в двухстах шагах от этого отчаянного храбреца. Он негодовал. Неужели и у этой низшей расы могут появляться свои Зигфриды? Но даже если они и есть – тем лучше. Победит немецкая идея, немецкий материал, немецкий расчет, немецкое упорство! Хайль Гитлер и генеральские погоны в тридцать четыре года.

Пока полк оберста Шмидке перестраивался для новой атаки, в колхозном сарае происходило, по словам Иванова, следующее:

– Патроны и гранаты – все, – доложил я генералу.

Нас теперь было восемь: генерал, два офицера и пять человек сержантского и рядового состава. Это было все, что осталось от моего саперного батальона и штаба армии. И когда мы отдышались, увидели – совсем хана. Во время первой атаки сарая в пылу боя мы расстреляли даже последние обоймы своих пистолетов.

Зуев ясно представил себе, как генерал Сиборов резко повернулся к своим солдатам. Прислонившись спиной к бревенчатой стене, он смотрел на них просто и печально.

Иванов тихо продолжал:

– Вот закрою глаза, и стоят они передо мною: сибиряк Арефьев – парень-гвоздь, следопыт и снайпер из таежных охотников; вот усатый старшина Опанасенко – выпивоха и бабник; Яремчук – земляк старшины и удивительный разведчик; Балобан – одесский рабочий, железнодорожник и сапер-минер; телефонист и вестовой генерала Женя Колтушев и «лейтенант с гадюкой» – студент-медик, делавший нам всем перевязки, Вова Зильберштейн. Мы – их командиры, мы обязаны им выход указать. Но выхода ж нет.

Генерал так прямо и сказал:

«Ребята, всё. Выхода больше нет… Есть один выход – плен…»

Блеснули глаза у ребят. Враждебно, подозрительно. Наш генерал криво усмехнулся.

«Кто не желает этого выхода – два шага вперед!»

Зуев и Шамрай слушали затаив дыхание эту исповедь с того света… И они чутьем поняли, что, как и подобает комбату, первым шагнул Иванов. Но он не сказал об этом. «Высшая скромность или трагическая вина…» – даже не подумал, а почувствовал Зуев. А Шамрай… тот только тихо застонал.

«Я не желаю живым сдаваться в плен», – сказал за комбатом старшина Опанасенко.

«Я тоже», – повторил минер Балобан.

«Сибиряки не сдаются», – подтвердил девиз Иртыша и Оби снайпер Арефьев.

«Я предпочитаю смерть», – сказал медик Вова.

«Не сдаюсь!» – с веселой гримасой тряхнул чуприной старшина Яремчук.

«Прошу смерти…» – шепнул девятнадцатилетний вестовой Женя Колтушев.

Все.

Генерал Сиборов смотрел посветлевшими глазами на всех семерых. На своих последних солдат. А они, как бы выравниваясь в строю, плотно сдвинулись, обессиленные, опираясь плечами друг на друга.

А кругом зимняя, морозная-морозная тишина.

Вдруг лица воинов осветились розовым, мерцающим светом.

«Ракета» – мрачно шепнул старшина Яремчук.

«К оружию!» – прохрипел снайпер Арефьев. Он подбежал к ручному пулемету, схватил его. Опомнился и бросил наземь.

Генерал молча вынул пистолет из кобуры. Почти не хромая, он подошел к медику. И остановился, прислушиваясь. Хлопки ракет и голоса подгоняющих цепь гитлеровских офицеров приближались.

«Прощай, Вовка… выполняю твою последнюю просьбу!»

Он быстро обнял солдата, поцеловал и тут же выстрелил ему в переносицу.

Так он подходил к каждому…

Долго молчал рассказчик. Изредка потрескивали горящие бревна в костре. Снова зажурчал голос под молчаливыми, бесстрастными звездами.

– …И осталось нас только двое: я, комбат Иванов, и мой командарм – генерал Сиборов. Ох и трудно было встать с земли. Казалось, последним патроном, выпущенным из ППД по немецкой цепи, кончилась вся моя силушка… Но я пересилил себя и поднялся. И не помню, вроде сам подошел к генералу. А он смотрит на меня так печально. Затем вынул пустую обойму и швырнул ее в сторону. И как блеснуло в мозгу: в стволе у него последний патрон – один на двоих. Чей же он?

«Этого патрона я не могу вам отдать, товарищ комбат, – так просто и нежно сказал мне мой генерал. И сразу остановил меня жестом. – Ближе не подходи!» А затем громко так, тоном команды: «Приказываю вам, товарищ комбат, сдаться раненым в плен. Приказываю рассказать врагу о последних днях оперативной группы командарма Сиборова. Мы не совершили ничего такого, чего могли бы стыдиться перед своей армией и народом. Нам теперь нечего скрывать и от врага. Пускай знает и содрогнется». Он подошел ко мне, долго смотрел на меня. Потом обнял меня за плечи. «Прощай, Ваня. Я не могу иначе… Видишь – им нужен генерал Сиборов живой… этой победы я им не дам. Не поминай лихом. Живи… по приказу командарма. Наши это поймут… Пусть не сразу, но поймут. И никогда не осудят». Он еще хотел что-то сказать, но в двери сарая заколотили прикладами. Генерал Сиборов поднял пистолет к виску. Выстрела я уже не слышал. Иванов умолк. Сухой перестрелкой разгорались в костре свежие поленья, подброшенные Шамраем. Все сидели задумавшись.

А ночь замерла. Вызвездило так, что на выпавшую первую порошу падал отсвет мерцающих звезд. Хотя не было луны, но было ясно. Безветренный воздух, казалось, застыл, задумавшись над рассказом сапера.

– Так, значит, тот немецкий коммунист писал чистую правду, – сказал после долгого молчания майор Зуев.

– Какой немецкий коммунист? – быстро спросил Иванов.

– Которого послал к эсэсовцам Эрнст Тельман. Мы нашли его письмо в шинели генерала Сиборова. Он понял, что главная задача его жизни – раскрыть нам, русским коммунистам, эту тайну…

– Правильно понял, – сказал Шамрай.

– Так было и письмо? – медленно спросил сапер.

– Было. Оно кончалось примерно так: «…через несколько часов этого русского расстреляют. Возможно, это сделаю я, если не будет другого выхода. В полку у нас паника. Оберст Шмидке разжалован лично Гитлером. За то, что не взял русского генерала живым. Полк отправляют на фронт, в самое пекло. Если я дотяну до прибытия на передовую и перейду туда, я смело скажу всем, что я все-таки выполнил задание Эрнста Тельмана. Если же меня раскроют раньше – я теперь знаю, что делать. Меня научили русские. Живым гитлеровцы меня не возьмут… Рот фронт!»

– Толковый, видать, был малый, – сказал Шамрай.

– Гамбургский рабочий, – сказал Зуев.

– Вот найти бы его письмо, – промолвил Шамрай. – Таким людям в Германии теперь цены нет.

Сапер, полулежа на локте, не моргая, смотрел в огонь.

– Этот немец лежит в нашей русской земле и живет в моем сердце… Это он спас мне жизнь. – И, резко вскочив на ноги, Иванов вынул из кобуры парабеллум и подал его Зуеву: – Вот его оружие. Он вывел меня за околицу и подвел к большому стогу соломы. Уже смеркалось. Немец бросил мне лопату и показал – копай. И я стал не спеша трудиться над своей могилой. В селе вспыхнула ракета, и немец сказал по-русски: «Время». Стоял он шагах в пяти, а я примеривался, сумею ли подбежать к нему, чтобы ударить лопатой прежде, чем он выстрелит. Но когда со стороны деревни показались двое с автоматами, немец ткнул в меня пальцем и быстро-быстро заговорил. Половины слов я не понял. Но он показывал то на себя, то на меня и говорил: «Ду – коммунист, их – коммунист», – это ясно можно было понять. А затем он выстрелил один раз в воздух из пистолета, бросил мне эту машинку и крикнул: «Бегай, пан, бегай!» Маскируясь скирдой соломы, я бросился бежать. Сзади слышны были выстрелы. Но стреляли не по мне…

«Конечно, об этом самом немце с гармошкой рассказывал тот мальчишка, – подумал Зуев. – Так вот они, оказывается, какие – подпольщики Эрнста Тельмана».

Три бывалых вояки долго сидели у костра. Первым встал Шамрай. Он прошелся вокруг костра и шагнул к Иванову, сказал с оттенком зависти:

– Да, повезло тебе, старший лейтенант.

Тот не понял.

– Ну что ж, раз немец действительно коммунист был да еще самого Тельмана друг-товарищ. Но я-то об этом не подумал тогда, – словно оправдываясь, промолвил Иванов.

– Тут уже не везение, а закономерность. История, можно сказать, на тебя трудилась, – добавил Зуев.

– Я не об этом, – тихо сказал Шамрай.

– А о чем же? – изумился Зуев.

– О том, что в плену пришлось ему побыть всего один день. Да и то по приказу вышестоящего начальства. Вот сейчас служишь, и никто тебя не таскает.

Зуев посмотрел на друга: шутит он или всерьез. И, убедившись, что Шамрай говорил не в шутку, он еще больше укрепился в своем решении: надо пристроить парня к себе в военкомат.

– Эх, утром зайчишек бы пострелять, – вставая и с хрустом потягиваясь, сказал Иванов.

Спать все еще не хотелось, и все трое долго разминались вокруг костра…

После полуночи совсем посветлело, вскоре взошла луна и своим ровным светом медленно и торжественно осветила косогорье. Только таинственно темнели на склонах впадины бывших окопов, противотанковых рвов и насыпи братских могил.

И невольно думалось об армиях мертвецов, лежащих в этой безмолвной полосе русской земли.

Иванов присел на корточки и долго поглядывал на соседний пригорушек. На его вершине мерцание снежных искринок казалось более ярким и зыбким.

– Играют, черти косые, – вдруг восхищенно пробасил Иванов. – Эх, жалко старшину будить… Ружьишко у него справное в кузове.

Долго еще он наблюдал за игрой зайцев по первой пороше. А Зуев и Шамрай, безразличные к охотничьим страстям своего нового друга, долго стояли рядом, не то что любуясь лунным ландшафтом, а полно, на всю грудь живя в нем. Тишина, безветрие и радость жизни действовали на них, как речная прохладная вода в жару. Душа была полна тем необъяснимым, большим чувством, которое всегда вызывает в человеке величие родной земли и природы.

Сон сморил их только перед рассветом. Поспав всего часа два-три, наши вояки стали собираться. В долинке уже стучали топоры – там ладили объездной мосток. У колонны хлопотал старшина Чернозуб.

– Поехали, старший лейтенант, вперед, – предложил Зуев. – Не иначе как в Орлах придется тебе квартировать. Далеченько, правда, но ближе жилья не найдешь. Крольчатиной тебя угощать будут.

Отдав в долинке распоряжение, Иванов быстро забрался вслед за Шамраем и Зуевым на пригорок и, бросив косой взгляд на машину военкома, устроился в ней. По дороге Зуев рассказал ему историю «Орлов», не скрывая, а даже чуть-чуть бахвалясь тем, что райком партии поручил ему заняться этим необычным и трудным колхозом.

Скоро машина марки «зумаш» прикатила в «Орлы» со стороны Курской дуги. Зуев потолковал в правлении колхоза и оставил там Иванова. Вместе с Шамраем он торопился в район: и так задержался на целые сутки.

4

В Орлах размещение небольшой группы воинов не только не причинило хлопот, но и вызвало приятное оживление. Молодежь, в особенности женская ее часть, с любопытством встретила новых ухажеров, а народ пожилой и степенный предвидел от них кое-какие хозяйственные выгоды.

Беспокоило Зуева другое. Ему до боли в сердце было жаль Шамрая. Старая юношеская дружба, приглушенная временем и размолвкой в бане, во время ночевки с саперами и задушевных бесед вспыхнула снова, и это новое чувство было вызвано в нем, пожалуй, не столько жалостью, сколько справедливостью, честным отношением к товарищу, попавшему в беду, и, чего греха таить, угрызениями совести. Первый шаг помощи военком видел в том, чтобы взять парня на работу, вернуть ему военные права, дать возможность использовать профессиональную выучку, тренировку и призвание офицера.

Уже на подъезде к самому Подвышкову, там, где несколько дней назад останавливались они со Швыдченкой в поле, Зуев притормозил машину. Выйдя на обочину подмороженной дороги, Зуев подозвал к себе Шамрая. Он коротко и лаконично сообщил ему о своем решении.

Шамрай удивленно вскинул обожженной бровью и несколько секунд вопросительно смотрел на друга, словно ожидая от него какого-то подвоха. Но спокойное и участливое лицо и зуевский открытый взгляд, видимо, убедили его, что никакой каверзы тут нет.

– Ну как? Согласен? – спросил военком, протягивая другу руку. Тот схватил ее, крепко пожал и, быстро отвернувшись, шагнул в мелкий, искореженный снарядами и ветрами соснячок.

Пройдя через полминуты в кустарник, Зуев увидел Шамрая, стоявшего к нему спиной, – плечи его содрогались. Чтобы не мешать, Зуев вернулся назад.

«Отходит, отходит, отходит… – ликовал он, стоя у дороги. – Нет, в лепешку расшибусь, а помогу ему снова надеть погоны. Такие люди нужны армии до зарезу. Ну, а что надломился, так его ли одного в этом вина?..»

Вернулись домой молча. У ворот уже дежурил Сашка. Он распахнул их настежь, как только в конце улицы показалась братнина машина. Зуев притормозил у тротуара и спросил друга:

– Зайдешь ко мне?

– Нет… спасибо. Я пойду, – мрачновато, бычась, ответил Шамрай.

Зуев не стал ни упрашивать, ни затягивать прощание. Он понял, что тому неловко за свою минутную слабость. Слезы ведь, по извечной мужской этике, вроде должны накладывать на истого солдата тень.

– Ну… бывай, – протянул он из машины руку.

Шамрай, сбросив с плеч кожаный реглан Зуева, крепко пожал ему ладонь.

Не откладывая дела в долгий ящик, в тот же день из военкомата майор Зуев отправил в область пакет. В нем были две бумаги: донесение о прибытии команды саперов старшего лейтенанта Иванова, размещении ее «во вверенном районе» и рапорт с ходатайством о зачислении лейтенанта танкиста Шамрая Константина Петровича, инвалида Отечественной войны, на должность начальника отделения Подвышковского военкомата по работе с допризывниками.

Вторая половина дня ушла на мелкие текущие дела.

Вернувшись после работы домой, усталый, но веселый Зуев долго говорил с матерью, подшучивал над Сашкой, на ходу экзаменуя его по географии с уклоном в геологию. Увидев, что с сыном произошло что-то хорошее и радостное, догадываясь, что причиной этому поездка с Шамраем, сияющая мать спросила как бы мимоходом:

– Помирились?..

А Зуев, и этим довольный, молча кивнул ей головой, жмуря весело глаза, как кот на солнце.

Сашка тоже что-то чутко понимал в сложных послевоенных отношениях друзей юности. Но понимал по-своему. Он достал из-под кровати по просьбе старшего брата заветный сундучок с археологическими ценностями, пыхтя и тужась, поставил его на скамью, чтобы удобнее было разглядывать драгоценное содержимое, и, торжественно подняв крышку, доверительно буркнул брату:

– Видать, ему недаром на спине звезду вырезали… Ого! Я сразу так и подумал: не может быть, чтобы с нашей фабрики изменник получился.

– Кому? – рассеянно спросил старший брат, уже шаривший взглядом по своим сокровищам, скрытым в сундуке.

– Ну, этот же… который в бане… чубатый. Полторы ноги у которого.

– Ладно, ты погоди об этом… – сказал старший, придвигая к сундучку стул, пристраивая его шершавым днищем себе на колени. И он впервые за месяц пребывания дома замурлыкал песню, а потом, увлекаясь, тихонько засвистал, перебирая в руках камни, глиняные черепки, чугунную шрапнель и свинцовые пули, осколки старинных гранат и глиняные казацкие трубки. «Вот лафа старшим, – мысленно рассуждал меньшой, слушая высвисты старшего братана, – попробовал бы я в доме так… Тут, бывает, один раз ненароком свистнешь – и то сразу подзатыльника влепят. А этот свистит себе – и хоть бы хны…»

На залихватский свист старшего мать никак не реагировала.

От зависти Сашка давал самому себе клятву – расти как можно быстрее. Это было самое больное место низкорослого Сашки. Он изучил множество сложных физических упражнений, должных подстегнуть ленивую природу, так медленно подтягивавшую его глупое тело ввысь и вширь. Но сейчас удивляло и даже немножко смешило Сашку серьезное и какое-то умиленное лицо Петра, который перебирал в сундучке эти побрякушки.

– Ну, чего глядишь разинув рот? – спросил, насвиставшись вдоволь, старший. – Небось, завидно?..

– Ну да, завидно… – буркнул меньшой. – Такого хлама у нас в школе и в пять таких сундуков не уберешь.

Зуев вскинул на Сашку глаза:

– Хлама? А что с ним делают?

– Да ничего. Валяется так, неизвестно зачем. Хлопцы по карманам таскают. Для рогаток.

Зуев еще больше нахмурился.

– А как же Иван Яковлевич?

– А это кто такой? – спросил Сашка.

– Подгоруйко. Иван Яковлевич. Учитель истории и географии…

– Да они и не знают, – вмешалась в их разговор Евдокия Степановна. – Повесили его фашисты… говорят, подпольщиком был… И ребятишек трех из седьмых классов. Тоже повесили… Уж больно хлесткие листовки против Гитлера и против Флитгофта – тутошнего начальника – они сочиняли. С рисунками. Как в стенгазете.

И мать рассказала простую и довольно часто случавшуюся на оккупированной территории историю двух людей. В данном случае они оба были учителя: Иван Яковлевич Подгоруйко, известный подвышковский бунтарь и подрыватель районных авторитетов, и Порфирий Петрович Лебзев – активист, блюститель порядка и правильного течения жизни. Первый все критиковал, и самые чинные собрания не обходились без его каверзных вопросов. Второй таким был подкованным человеком, что его даже в комиссии для составления резолюций всегда включали. Это и была, в сущности, его штатная должность. И основное занятие.

– А как насунула эта фашистская орда, – развела руками мать, – так наш Порфирий через три недели бургомистром объявился.

– Ну а Подгоруйко?

– Повесили его немцы… за помощь партизанам.

Оба Зуевы – большой и малый – слушали эту поучительную быль каждый по-своему.

Майор долго молчал, сидя над своим сундучком. Затем повернулся к младшему:

– Слыхал?

– Чего? – не понял Сашка.

– Про этих двух. Который из них тебе больше по сердцу?

– Ну, тот, который бузил все… А того, подхалима, я бы сам с нашими хлопцами… на петлю бы его…

– Так вот, те камни, и ядра, и шрапнели, и черепки, и стрелы – это все Иван Яковлевич Подгоруйко собирал. Всю жизнь, по камешку. Учитель это наш любимый… А вы из рогатки… Эх, ты! – Зуев щелкнул братишку по лбу.

Сашка глядел виновато моргающими глазами.

– Ну как? Кто вы есть после этого?..

– Изменники? – с ужасом спросил меньшой.

– Ну что ты его так… ведь не знали хлопчики, – смилостивилась мать, увидев вспотевшее, удрученное лицо Сашки.

– Конечно, не знали. Мы обратно соберем… все соберем, – бормотал Сашка. – И это все тоже он понаходил? Тот, которого повесили?