Текст книги "Дом родной"
Автор книги: Петр Вершигора
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)
– Ты похожа на Зойку… – И сразу понял свою ошибку.
Молнией сверкнула ревность в ее глазах… и сразу, подавленная волей, исчезла. «Однако, умеет себя держать в руках, – подумал он. – Не задала ни одного вопроса, не сказала ни слова… эта женщина – кремень…»
И только через несколько дней, на улице, немного чопорно идя с ним об руку, мимоходом, как бы невзначай, она спросила:
– Кто у тебя из знакомых по имени Зойка? Если не хочешь, можешь не отвечать…
– Нет, почему же…
И он начал подробно рассказывать историю школьной дружбы «трех мушкетеров»…
Но на пятой фразе она перебила его:
– Не надо…
После этого мимолетного разговора наступило некоторое охлаждение – неловкое и тягучее.
Уже получив назначение в Подвышковский военкомат, Зуев понял, что эта связь очень непрочна… Его коробили Инночкины резкие переходы настроения, но в то же время он не мог сбросить с себя власти ее обаяния.
Незадолго до отъезда на родину он зашел к ней, не созвонившись предварительно, как обычно, по телефону. Дверь открыла домработница тетя Нюра.
– Инночка работают, – заученно шепнула она капитану. Но он по праву хорошего знакомого шагнул через порог в столовую. Кашлянув там для вежливости и подождав ответа, он через несколько секунд заглянул в приоткрытую дверь. Стекла в ней были замазаны белилами и не просвечивали.
За письменным столом у окна виднелась склоненная над какими-то чертежами, томами голова Инночки. Обнаженная хрупкая рука быстро бегала по бумаге. С левой стороны стола лежало несколько раскрытых книг, ступенечкой положенных одна на другую. Палец левой руки, наверное, отмечал то место, где родилась своя мысль, вызванная чужими трудами. И хотя двигалась только кисть правой руки, но во всей фигуре была удивительная экспрессия, напомнившая Зуеву физкультурниц в тот миг, когда они принимали или передавали эстафету.
Он кашлянул. Голова не шевельнулась.
– Можно к тебе, Инок? – сказал он, входя в кабинет.
Наклоняясь к ней для поцелуя, он заметил, как мимолетная досада и даже боль промелькнули на ее лице. Она подставила щеку. Целуя и прижимаясь щекой к ее щеке, он секунду смотрел на стол, заваленный бумагами. По краю стопками были сложены книги по темам: два тома Ленина, «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Энгельса, несколько иностранных книг, том Даля, несколько брошюр и том Марра, какой-то специальный журнал со статьей неизвестного профессора «Брянско-белорусско-черниговский диалект русского языка», а потом навалом, в беспорядке – куча словарей; рукописи, написанные от руки, перепечатанные на машинке, страницы с узкими крылышками вклеек, длинные, как пергаментные свитки, страницы – все это носило следы упорной, но неуравновешенной и размашистой работы.
– Шершавый какой, – сказала она и тут же перевернула исписанный лист чистой стороной.
Зуев присел на стул у окна. Она взглянула на него с какой-то насильственной улыбкой:
– Посиди так тихо… Хорошо?
Он чинно положил ладошки на колени, изображая смиренного пай-мальчика.
Несколько минут Инна дописывала страницу, затем, перечитав ее, скомкала в бумажный мячик и бросила под стол в корзину.
– Отдых, отдых, отдых! – засмеялась она, подняв руки вверх, и, откинувшись на спинку кресла, хрустнула пальцами. Мелькнули золотистые подмышки, и девичьи груди резко обрисовались, обтянутые шелком летней блузы.
Забыв, что явился для серьезного разговора. Зуев подошел к ней вплотную и, охватив кресло обеими руками, нагнулся над ее лицом с закрытыми глазами.
Открыв глаза, она плотно сжала губы:
– Сегодня не надо, мой хороший. Да?
Он разочарованно отошел. Инна поблагодарила одним взмахом ресниц и взглядом показала на стул. Он сел и, все еще взволнованный, продолжал смотреть на ее лицо, освещенное светом из окна. А она устремила взгляд куда-то вдаль, мимо Зуева. Он резко встал и прошелся по комнате. И лишь только потом понял, что под этим чистым, высоким лбом с нежными локонами еще свершалась великая тайна работы мысли.
– Послушай… – сказал он громко, шагая по комнате.
– Слушаю, – ответила она чуть насмешливо, вполоборота поворачиваясь к нему вместе с креслом.
Но он так и не смог начать разговора, продуманного раньше и выдержанного в спокойных, мягких, дружеских тонах. Сейчас он был раздражен.
– Ты о чем? – сказала она, вставая. И перехватила его на полпути, остановилась, прижавшись ухом к его груди, как врач, слушающий сердце. Затем подняла голову кверху. – О нас с тобой? Да?
– Да. Вернее, о тебе. Я не могу понять человека, который… которого…
– А это очень тебе надо – понять?
– Конечно…
– Что же вас не устраивает?
– Я не знаю, кто ты… Я хочу понять…
– Что ты хочешь понять? – тихо сказала она.
– Я хочу понять, как могут уживаться в девушке…
– В женщине, – жестко поправила она. – Что может уживаться?..
– Как могут уживаться самые лучшие, самые прекрасные и самые… – Он вертел ладонью в воздухе, боясь оскорбить ее.
– Отвратительные, гадкие, мерзкие – ты это хочешь сказать, да? – Что-то холодное, как лезвие ножа, было в ее словах.
– Хотя бы и так. Черты…
– Черты? Нет, просто – привычки… Тебе хочется понять… Давай поймем вместе… Пока что ты пользовался только худшими, не очень интересуясь лучшими и для меня самой наиболее дорогими чертами. Во всяком случае, не пытался понять.
Она стояла с каким-то виноватым видом у стола, тихо поглаживала пальцами его лакированную поверхность. Затем резко повернулась и посмотрела на него широко открытыми глазами.
Он даже опешил – сколько скорбного было в этом взгляде. Она снова потупила глаза и стала машинально перебирать яблоки в вазе, стоявшей посреди стола. Взяла одно яблоко и с неожиданной для своих маленьких рук силой разломила его пополам.
– Подойди ко мне. Видишь? Яблоко. Вот так и меня разломала жизнь, война. И, право, я не виновата, что ты выбрал не ту половину.
Одна половина яблока была белой, свежей, душистой; на другой была гнилая ссадина, от которой широко расползлась по мякоти светло-коричневая порча.
– Но человек – не яблоко, – все еще раздраженно сказал он.
– Верно. Мы люди. И давай расстанемся друзьями.
– Расстанемся? – с невольным испугом спросил Зуев.
Она улыбнулась:
– Конечно. Я не встречала еще мужчин, которые, прекратив связь с женщинами, были бы способны продолжать так же ровно и честно относиться к своим, так сказать, экслюбовницам. Но, может быть, ты – исключение? Что же, подумай, скажи, – я буду только рада. Тем более, что и ко второй, уверяю тебя, совершенно здоровой половине ты можешь и, думаю, должен иметь кое-какое отношение. – И она, откусив от чистого куска яблока, отдала ему остальное. Потом посмотрела с жалостью на вторую половину и ножом выскребла почти черное пятно. Оставшуюся светло-коричневую массу разрезала ровно пополам. Одну положила себе в рот, другую протянула ему.
– Хочешь? Попробуй. Это не так плохо.
Вторая половина походила вкусом на винное бродило и пахла лесной прелью… Только возле вырезанного пятачка чуть-чуть горчило…
– Нравится? – У нее блеснула слезинка в глазу.
– Да, мой Рыжачок, – ответил он тихо и виновато.
– Ну вот. Я так и знала… И на этом аналогия кончается. Она неполная и далеко не совершенная. Человек – не яблоко. И он не состоит из двух половинок. Разрубленный пополам, он – мертв… И, к счастью, даже начав подгнивать, он не обязательно погибает. Если он не один, если есть коллектив и любимое дело – он выбрасывает из себя гниль. Вон! И живет, цветет, трудится… Хотя это ему не так уж и легко… Только ты одно пойми: я была комсомолкой, и очень неплохой комсомолкой. Я вступаю в партию… И совсем не для карьеры… Ты пойми это, как рабочий, как воин… Поймешь, да? А теперь – уходи! – Она оттолкнула его, не дав даже приблизиться.
Когда Зуев стоял уже в дверях, Инна, подойдя к своим рукописям и глядя на них, задумчиво сказала:
– Встретились две кометы и разошлись каждая по своей бесконечной орбите. Хорошо, что не сгорели. Правда?
Выйдя в прихожую, он долго стоял у вешалки. А когда все же вернулся, ступая на цыпочках, увидел Инну уже за столом. Она сидела, задумавшись над книгами, затем вздохнула всей грудью и, снова устремившись мысленно куда-то вдаль, стала быстро писать.
И Зуев ушел, оставив в памяти не столько этот разговор, сколько письменный стол, склоненную над ним голову, падающие на щеку кудри и быструю руку на белой бумаге. И глаза, жадно впивающиеся в страницы. Да еще зависть… «Она сильнее, чище меня… А воля, воля какая!..» – думал он, медленно проезжая по Ленинским горам.
«Неужели только потому, что я – мужчина глупый, недогадливый – сказал ей о Зойке?.. Ревность? Остервенелая бабья ревность… Нет, нет, не похоже… А впрочем, кто ее знает… Ведь вся на изломах… А жаль… Чего тебе жаль? И так зашли слишком далеко… Будь здорова, милое, умное и несчастное мое мимолетное счастье…»
Вот и теперь, в военкомате, когда Зуев еще раз перечитывал долгожданное письмо, он знал, наверняка знал: там, где тонкий осциллограф чертил волнистую линию, так и не написав ни одного слова, готов был сорваться тот вопрос… Эта волнистая линия и был немой вопрос о Зойке.
«Тактичная дивчина, – подумал он с благодарностью. – Ну а в общем, с гонором…» И, пряча письмо в карман, Зуев стал убирать бумаги со стола.
Он собирался сегодня вовремя уйти домой. Но день, начавшийся так хорошо с утра, принесший такие радостные вести посредине, закончился прескверно.
Убрав все бумаги со стола и взглянув на часы, он решил, что есть еще время потолковать с Гридневым. Тот одновременно был начальником пенсионно-финансовой части и заместителем военкома. Зуев решил сегодня же передать ему все бумаги по звену Екатерины Евсеевны Иваненковой. Вытащив из полевой сумки пачку и рассортировав ее самостоятельно, он сам спустился вниз, где майор все еще разбирал почту. Не спеша, облокотившись рядом с ним на стол, он положил перед ним свою стопку бумаг, вчерне написанных на тракте. Он собирался по каждой кандидатуре дать словесное объяснение.
– Эти документы я не могу оформить, товарищ военком, – и майор Гриднев вежливо, но настойчиво отодвинул всю стопку бумаг на край стола.
– Я понимаю, что не совсем по форме. Все это вчерне я набросал в полевых условиях, – тихо сказал Зуев, – но и колхозниц надо понять, товарищ майор. Видели бы вы, как они работают…
– Я тоже работаю, товарищ военком, – сухо сказал Гриднев. И эта сухость неприятно резанула Зуева.
– Работа работе рознь, товарищ майор административной службы, – жестко оборвал он подчиненного. – Мы с вами служащие, а это – народные кормилицы… – повторил он характеристику Швыдченки.
Гриднев мельком взглянул на начальника и пожал плечами, отчего серебряные погончики поднялись петелечкой и тут же выровнялись.
Этот жест почему-то рассердил Зуева. Но он сдержался.
– Надо сделать. Понимаете – надо, – тихо, но сквозь зубы, внушительно сказал он подчиненному. – Не имеем права таких людей отрывать хоть на сутки от работы.
– Я не могу так оформлять финансовые документы, товарищ военком, – твердо сказал тот. И еще дальше отодвинул стопку бумаг, причем так резко, что два-три верхних листочка скользнули и, медленно паря в воздухе, полетели на пол.
И вот тут Зуев взорвался. Он выпрямился во весь рост и приказал:
– Поднимите с пола документы.
– Это не документы, а просто неправильно оформленные бумажки, – сказал Гриднев, также подымаясь во весь рост.
Они несколько секунд меряли друг друга взглядом, тяжело дыша, и Зуев, понимая, что нужно сдержаться, все же не мог этого сделать. Он схватил всю стопку со стола, поднял рассыпавшиеся бумаги и, обращаясь к помощнику Гриднева, технику-лейтенанту Сидоркину, бросил ему на стол всю стопку:
– Оформить на бланках, как положено, по форме номер шесть. Все недостающие данные уточните у меня.
– Без личной подписи заявителей документы все равно недействительны, – раздался сзади скрипучий голос Гриднева.
– Подписи я вам привезу. Завтра, к одиннадцати, чтобы все документы были готовы. Вы свободны, товарищ майор. – И, резко повернувшись, он шагнул к выходу. Но в дверях ему пришлось остановиться. Там в самый разгар спора появился никем не замеченный посторонний человек. Он стоял в дверях – не входил и не отступал назад, преграждая военкому дорогу. Подойдя почти вплотную к человеку, Зуев поднял на него глаза. Это был Шамрай.
– По вашему приказанию, товарищ военком… – четко начал он.
– Нашел время… – буркнул Зуев.
– Как было приказано, так и явился, товарищ майор, – твердил Шамрай, изображая исправного вояку, а глаза его были со смешинкой, да еще и угарной.
– Ну ладно, пойдем.
Шамрай, посторонившись, пропустил военкома и заковылял вслед.
Вошли в кабинет, и Зуев, не желая сразу давать формальный тон неизбежно серьезному разговору, подошел к окну. Шамрай остановился рядом.
Несколько секунд они молча смотрели на базарную толкучку. Затем Зуев медленно перевел взгляд на лицо друга. Вблизи оно было еще страшнее: синие шрамы, среди которых без всякого порядка пробивались пучки волос, узлы и желваки. На все это было просто физически неприятно смотреть. Особенно на рот, почти совсем обгоревший, с заячьей губой, открывавшей крепкие, лошадиные зубы. Но Зуев пересилил себя и, взглянув прямо в зрачки друга, горько улыбнулся.
Глаза Шамрая были озорные, насмешливые, с огоньком. От него попахивало перегорелым самогоном, и он, видимо, не заметил сожаления и горечи, которые промелькнули во взгляде друга.
А смущение Зуева он понял по-своему:
– Ну так как оно, с бюрократами?
Зуев обрадовался:
– Нелегко, брат… нелегко.
– Это тебе-то? В чинах, с орденами… И на должности. А как нам-то? Нам-то как?
– Понимаю… Но никак не пойму другого: какого черта ты меня дичишься? Друга чего избегаешь?
Глаза без ресниц моргнули и уклонились в сторону:
– Да ведь стыдно…
– А чего тебе стыдно? Солдат, воин.
– А может, и ты такой же: проверять начнешь…
– Я давно проверил.
– В бане, что ли?
Зуев обнял друга за плечо и совсем близко заглянул ему в глаза, лукаво подморгнул и тихо запел:
Три мушкетера, три мушкетера
В Подвышкове живут…
Бравые ребята, славные ребята
Весело живут.
Шамрай лихо присвистнул и подхватил:
Эх, да весело живут…
И оба задумались. На свист Шамрая приоткрылась дверь и показалось лицо Гриднева. Увидя спины обнявшихся друзей, он тихо прикрыл дверь.
– У Зойки был? – шепнул ему на ухо Зуев.
– Не был еще.
– Почему не зайдешь? Нехорошо.
– А ты был?
– Нет.
– Для начальства, значит, другие правила… поведения и чуткости.
– Брось ты это «начальство». Какой я вам обоим начальник?
– Ладно, брошу.
– Нехорошо… Девка, друг наш, в беде.
– А кто ей эту беду накликал?
– А те же, что и нам с тобой.
– Ну, мы под немцев не ложились…
– Послушай… Мы же с тобой ничего не знаем о нашем лучшем друге. Друге юности. Понимаешь? Как же мы смеем не доверять, клеймить, бросать грязью?
Шамрай резко стряхнул руку Зуева со своего плеча, но ничего не сказал. Зуев продолжал:
– …Я ведь тоже, как и ты, от неожиданности и даже омерзения какого-то закричал, понимаешь, поначалу. Чуть-чуть не заревел от досады… А мамаша моя как хлобыстнет меня по морде… «Сбежали сами, говорит, женщин, девушек бросили врагу». Подумаешь, и выходит – что и мы в этих делах кое в чем виноваты.
– Мамаша твоя правильная женщина… Но и мы с тобой ничего такого не сделали, чтобы нас… Ты ведь не знаешь: я два раза из лагерей бежал. Я три раза всю Европу прополз, к своим пробивался, к тебе, к мамаше твоей, к Зойке на выручку. Чего же вы еще от меня хотите? А после всего этого в комиссии спрашивает меня такой холодномордый: «Если все, что рассказали о себе, хотя бы на пять процентов правда, объясните: каким же образом вы стоите передо мною живой?» Он недоволен одним: что я – живой. А если я и сам не знаю, как остался жив?
– Ты объяснил ему?
– Объяснил, – угрюмо сказал Шамрай. – Я сказал ему: «А что бы ты, стерва, делал, если б я не остался жив? Ты ведь на том и сидишь, что целыми днями меня точишь. Ну, дай мне машинку, дай девять грамм, и я буду мертв для твоего удовольствия».
По лицу Шамрая пробегали тики, и Зуев понял, что нельзя больше растравлять друга. Он знал, что «фронтовые психи» часто доводят сами себя до припадков. Положив руку ему на плечо, он сжал его сильно:
– Ну, хватит, хватит об этом…
Шамрай, поскрипев немного зубами, успокоился.
– Сходи завтра с утра к Самусенке. Слышишь? Ты должен… Ну для меня сделай это… Будь другом… Давай же будем мужчинами.
– Мужчинами? – прошептал Шамрай, задумчиво глядя в окно.
– Теперь так… Завтра в первой половине дня у меня бюро райкома. Буду занят. Приходи к часу. Только одно… Ты можешь прийти трезвым?
– Совсем, как стеклышко?
– Ну конечно.
– Для друга – могу.
– Вот и спасибо…
– Зачем это тебе сдалось?
– Поедем в село тут одно.
– Ты что, может, женить меня хочешь?
– Нет, просто по делу. Посмотрим поля, на Иволгу глянем… вспомним. Слушай, надо нам, всем надо немного оттаять этот лед, что в груди у нас застыл… Понимаешь?
– Вряд ли… Но если тебе охота, что ж – поедем. Мне все равно.
– Ну, раз тебе все равно, то поедем. Для меня, для старого друга. Хочу с тобой по душам поговорить… о себе рассказать, посоветоваться хочу. Кто же поймет нас, как не мы сами? Нет, нет, кроме шуток… У тебя свое горе – оно у всех на виду. А мое, может быть, еще тяжелее – оно скрытое. Может, потому мне и труднее, чем тебе.
– Ладно, поедем.
– Только не подведи.
– Разве я тебя подводил когда-нибудь? – с легкой горечью сказал Шамрай, глядя другу прямо в глаза.
И, повернувшись, он вышел простой, мягкой, человеческой походкой, так, как ходят все люди, не испытавшие страданий войны.
Глядя ему в спину, Зуев подумал: «Отойдет!»
И сам задумчиво вышел вслед за Шамраем.
Дома он долго не спал, ворочался.
Он думал о том, что надо написать Инне Башкирцевой в Москву. Но как написать? О чем? Нет, надо честно порвать с нею… Что у нас общего? А жаль, что так мало общего. Правда, в учебе она как бы тянула его вперед… Но все же надо рвать.
Перед глазами вставали Шамрай, Зойка… Это была та прошлая, но дорогая сердцу жизнь, которую не может же так просто выбросить человек за борт, даже если он весь устремлен в будущее…
А «Орлы»? А Швыдченковы бычки? А дворянские кролики? Это уже настоящее. А учеба, диплом?.. А сон, сон? Крепкий, освежающий, заработанный мирный сон?
Военком вздохнул еще раз полной грудью и тут же спокойно уснул.
Кажется, это была первая ночь после Дня Победы, когда Зуеву не снилась война.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Когда во всей планете
Пройдет вражда племен,
Исчезнет ложь и грусть…
С. Есенин
1
На следующий день Зуев явился по вызову Швыдченки на бюро. Он ожидал серьезной дискуссии или хотя бы острой перепалки. Но с удивлением увидел, как быстро был решен первым секретарем этот остро спорный вопрос с бычками. Правда, военком и подозревать не мог, чего стоила секретарю вчерашняя встреча на трактовом перекрестке. Верный себе, Швыдченко пошел на хитрость и «легко» победил. Но Зуев видел лишь результаты: он не знал, как досталась эта победа, как, впрочем, ни свидетели, ни потребители больших и малых побед почти никогда не знают их настоящей цены.
Явившись точно к началу внеочередного бюро, военком искоса поглядывал на Сазонова. Он ожидал от него упорного сопротивления или какой-нибудь каверзы. Но, видно, предрика решил почему-то не особенно возражать. Только в конце, когда вопрос был уже по существу решен, Сазонов записал одной длинной обтекаемой фразой свое особое мнение.
Все вздохнули облегченно. Не только Зуев был удивлен податливостью Феофановича. Члены бюро тоже не подозревали, какой ценой Швыдченке досталась легкость решения этого сложного дела, могущего повлечь за собой крупные осложнения. Ведь могли последовать неприятности из области. Ну а Швыдченке да и в какой-то степени и новичку в подвышковских делах Зуеву, тоже уже болевшему за горести своего района, больше всего была нужна суть дела, а не его оформление.
И они добились ее: один – с риском, другой – даже не очень понимая, как все легко получилось.
Вопрос решился просто потому, что Швыдченко, придя раньше на один час, достал из стола чистый лист бумаги. Он долго кряхтел над ним, соединив в одну черную линию свои разлапистые брови. После каждой написанной строки он крепко потирал синюю щеку. Это была характеристика предрика, затребованная обкомом на руководящих работников района. Перед заседанием он показал свое сочинение Сидору Феофановичу. Так, между прочим, вроде проверить фактические данные его биографии. И на бюро Сазонов не встал на дыбы, а просто очень осторожно заготовил себе путь для отхода. Но на это никто не обратил внимания. Оговорки, увиливания, особые мнения Феофаныча никого не удивляли. Это уже было привычное для всех членов бюро поведение Сазонова. Его манера, стиль и сущность.
– Ишь как округляет, – буркнул под нос начмил Пимонин. – Прямо как велосипед.
– Хитра штука лисапед… – ответил начмилу повеселевший Швыдченко, но вторую половину поговорки не рискнул произнести.
Пока «особое мнение» заносили в протокол, Швыдченко, весело разглядывая присутствующих, остановился на лице Зуева. Он задержал на нем взгляд и долго вспоминал что-то…
И наконец вспомнил: «Эх, Федот, так ведь и не выполнил своего намерения… А ведь думал же перекинуться с ним насчет личной жизни. Разузнать более подробно… Что у него там за нелады… Наверное, по девчачьей части какое ни то преткновение. Ведь молодежь все-таки…»
Швыдченко всегда считал своим партийным долгом помогать молодым товарищам и в их личных делах.
«Парень, – думал он, глядя на военкома, – молодой, но по всему видать – стоящий». Так, мимолетно раздумывая обо всем этом, секретарь вдруг вынес на бюро вопрос о прикреплении уполномоченным райкома члена партии с 1943 года товарища Зуева Петра Карповича к колхозу села Орлы.
Все присутствующие с интересом повернули головы к военкому. У большинства на лицах было написано удивление. Кое-кто с сожалением покачал головой, а начмил Пимонин укоризненно взглянул на Швыдченко: нехорошо, мол, подводить так парня…
– Товарищи, вопрос подработали? Знает он, на что идет? – громко спросил начмил.
– Товарищ Зуев Петр Карпыч очень интересуется колхозами, – твердо сказал секретарь. – И сам просил меня привлекать его к партийным поручениям. И с его положительным отношением к этому колхозу я вынужден был согласиться. Тут у нас не было правильного подхода. С учетом особенностей.
Зуев встал и сказал, что это партийное поручение его вполне устраивает. До войны он бывал в этом селе по культшефству и по комсомольской линии.
– Гм-м… – только сказал Сазонов и пожал плечами.
Члены бюро молча проголосовали. Только один Пимонин воздержался.
Швыдченко «провернул» кучу мелких вопросов, и бюро закончилось.
Народ потолкался немного в кабинете… перекинулись текущими, дневной оперативности, как подумал про себя Зуев, новостями, и все стали расходиться по своим делам.
Швыдченко подозвал Зуева:
– Ну как? Не очень я тебя? Того… перегрузил?
Зуев пожал плечами.
– Хочу еще раз съездить по нашему маршруту. Сегодня… В звено Евсеевны и в Орлы. Не будет никаких поручений?
– Что так срочно? – с мимолетной улыбкой спросил Швыдченко.
Зуеву не понравилась эта ухмылка. В ней был какой-то двусмысленный намек.
– Просто маленькая неприятность у меня вышла с моим финансистом. Не признает нашего оформления. Тех самых бумаг. На тракте. Поеду – отберу подписи по всей форме. Привезу ему на бланках, черт с ним… – сказал он сухо.
– А-а-а, тогда поезжай. С финансовиками всегда так. Сам поедешь?
– Прихвачу тут с собой одного вояку.
– Однополчанина?
– Нет, в школе еще учились вместе… по комсомолу друзья. И еще просьба: нельзя ли бензинчиком подзаправиться?
Швыдченко быстро написал записку.
– Ну что ж, валяй. Передавай привет Евсеевне и ее взводу. На обратном пути заезжай к дворянам, помаракуй с ними насчет наших планов. Председатель-то ихний так и не явился. Хитруют, видать. Ну ничего. Теперь мы их приведем в христианскую веру… С тобою вместе, – улыбнулся Федот Данилович.
– Есть привести в нашу веру, – почему-то довольный, откозырял Зуев.
Уже подойдя к дверям, он остановился, подумал и, сняв фуражку, вернулся к столу. Федот Данилович, держась за трубку телефона, вопросительно посмотрел на майора.
– Вот еще какое дело… Как для наших подвышковских земель будет такой злак, как люпинус?
– Ого, – сказал Швыдченко, бросая трубку обратно. – Это ты, Петро Карпыч, делаешь успехи. Ведь прямо в точку ударяешь. Люпин для наших песчаных земель – золото. Только это не злак, а бобовое растение. Оно прямо из воздуха азот таскает в почву. Если бы в прошлом году то самое поле с гладкими грачами, которое мы вчера видели, было под люпином, не пришлось бы лучшему в районе звену Евсеевны на себе коровье дерьмо возить.
– Нет. Я не в смысле навоза…
– А в каком же еще смысле?
– Как оно для корма? Скажем, бычкам или даже кролям тем алехинским.
– Или тот самый, с ушами? Как его? – и Швыдченко смешно передразнил маленького кроликовода.
– Свечколап, – напомнил Зуев.
– Вот-вот. Так вот не приведи бог или случай тебе, товарищ уполномоченный, – снисходительно сказал секретарь, – колхозникам такое сказать. Засмеют ведь. Понимаешь, это не корма, а зеленое удобрение. Для наших земель наилучшее. Но для корма… есть в нем такой яд, алкалоид называется. Если бы, скажем, тем Свечколаповым кролям один раз дать его вволю нажраться – погибла бы вся ферма. А мальчонку того славного ты своими руками погубил бы…
– Ничего не понимаю, – сказал Зуев. – А я привез семян. Такие, как белая фасоль, немного помельче, так мне его именно для скота рекомендовали.
– Где?
– Из Германии…
Швыдченко свистнул.
– Мы, когда партизанили, мышьяк офицерам-гестаповцам рекомендовали для приправы к колхозной говядине.
– Да нет, Федот Данилович, бригадир колхозный. Животновод из Черниговщины. Он мешков с пятнадцать его вез на семена и мне дал.
– Сколько его у тебя?
– Кило двадцать – тридцать. Словом, полный под завязку солдатский сидор. Так и говорил: люпинус безалкогольный, что ли… Такие белые фасолинки…
– Безалкогольный, говоришь?. Такого не бывает. Белые? Чудеса… Постой, постой, а ведь верно. Был у нас на Черниговщине, на Носовской опытной станции, дедок один. Так он все норовил тот яд алкалоид из него убрать. Безалкалоидный, а не безалкогольный. И даже вроде грядочки две у него получилось, но перед самой войной. Какая штуковина… а? Дедок такой, Штифарук его фамилия.
Зуев молча полез в карман, достал свою записную книжку, долго листал ее…
– Верно. Вот. Майор Штифарук.
– Майор? Какой из него майор. В сороковом он белый как лунь был. Лет, может, шестьдесят с гаком. А может, и все семьдесят. Какой он из себя, тот майор?
– Я его и в глаза не видел. Мне бригадир его фамилию назвал. Черниговский бригадир.
– А бригадира как звать? Колхоз какого района?
Зуев только развел руками, как тот ефрейтор на пограничном КПП в Бресте.
– Придется мне самому на эту твою фасолину поглядеть, товарищ военный. Дело рисковое. Но, видать, интересное. Если бы не было при том твоем солдатском сидоре этой фамилии Штифарук, я подумал бы – разыграл тебя, по-хулигански разыграл тот бригадир. Если не сказать хуже – по-вредительски… А так – надо посмотреть. Ну этим мы еще займемся.
2
Вернувшись с бюро к себе в военкомат, Зуев просмотрел гладко и грамотно оформленные бумаги. Затем вызвал к себе майора Гриднева.
– Прошу посмотреть, товарищ майор. Чтобы все было по правилам. Подписи вам будут. Как я вчера сказал, – произнес он вежливо и сухо, не поднимая головы.
– Я уже просмотрел, товарищ военком.
– Вопросов нет? – Зуев поднял голову и только сейчас взглянул на насупленного подчиненного, безукоризненно стоявшего по стойке «смирно». Выдержав несколько секунд его взгляд, Зуев улыбнулся и протянул руку.
– Ну ладно… мир, мир… – И, подойдя к нему вплотную, сказал: – Совсем тут никакая не фанаберия начальническая – этого я сам терпеть не могу. Просто мы с секретарем райкома решили помочь этим труженицам… замечательным. Понятно?
– Слушаюсь… – облегченно вздохнул Гриднев.
– Ну вот и хорошо. Жалоб не будет?
– Нет, товарищ военком, – совсем весело ответил Гриднев.
Через полчаса явился Шамрай.
– Стеклышко? – спросил Зуев, пристально взглянув на друга.
– Как приказано, – мрачновато ответил Шамрай.
– Тогда – поехали…
Проходя по военкомату, Зуев на ходу отдал распоряжения, оставив Гриднева своим вридом.
– Вернусь завтра к середине дня… В случае надобности – ищите по телефону в «Орлах».
Придя домой, Зуев неожиданно застал у себя Швыдченко. Тот сидел на стуле и внимательно слушал, что ему не спеша говорила мать.
– Ну вот, Петро Карпыч, мы с Евдокией Степановной и познакомились.
Зуев повесил шинель на гвоздь и умышленно замешкался, соображая, что так быстро привело Данилыча к нему домой.
– Ну, брат, недаром говорят – мир тесен. Мы тут уйму знакомцев вспомнили… Люди все же одного поколения…
– Да и одного интересу были, – добавила хозяйка и, подумав, произнесла с горечью: – до войны.
К удивлению Зуева, Швыдченко промолчал. Мать оглядела собеседника. «Что-то у них, видать, по службе… Все секреты…» И накинула на плечи платок, собираясь оставить их одних. Догадливый Швыдченко остановил ее:
– Вы, Евдокия Степановна, нам не помеха. А по ходу дела, может, и посоветуете что. Не утерпел я, Петро Карпыч, с этим самым люпином безалкалоидным. Уж очень что-то заковыристо интересное. Будь ласков, покажи ты мне эту свою заграничную «фасолину», а? Ежели ты не напутал чего… ты не обижайся – дело твое, как говорит товарищ Кобас, пролетарское, и тонкости того, как произрастает всякая трава-мурава, только по книгам тебе известны. Но если все правда – этот твой сидор солдатский для нашего района прямо… Ну, вроде тех кролей…
– И бычков? – улыбнулся Зуев.
– Ага, ага…
Зуев вышел в сени и тут же внес зеленый мешок. Распуская петлю заплечных лямок, он сказал:
– Совсем я не обижаюсь, Федот Данилович, и очень даже прошу вас меня в тонкостях земли нашей просвещать и критиковать.
– Земля наша песчаная, – задумчиво говорил Данилыч, глубоко запуская руку в зерно и ворочая там кистью как-то по-особенному. «По-мужичьи орудует, словно молоть собирается или вот-вот войдет с мешком этим в борозду, для ручного посева…»
– Ну, раз сам просишь, то вот тебе первая самокритика: чуть-чуть ты не погубил эти, по всему видать, драгоценные семена. Имеет это бобовое растение еще такой недостаток – капризные к окружающей температуре и влажности эти семена. Их сохранять надо ровно. Высокая температура – высохнут, чуть ниже нормы – как губка или соль сырость натягивают. Проглядел – пиши пропало. Потеря всхожести. Вот почему у нерадивого, бестолкового хозяина семена часто пропадают.
