Текст книги "Еще шла война"
Автор книги: Петр Чебалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)
– Поспеем, – сказал он убежденно, – пока суд да дело – поспеем.
В его голосе было столько уверенности, что будь на месте Бойко сам Кузьмич, он бы тоже уступил Середе и непременно посмотрел бы новую хату-лабораторию.
Когда все ушли в новенькое каменное здание, Кузьмич долго еще не вставал с саней и все думал: не подведет ли его председатель.
Прошло немало времени, но никто из хаты-лаборатории не появлялся. Кузьмич не вытерпел, спрыгнул с саней и решительно направился к зданию. Степан Игнатьевич – хороший хозяин, душевный человек, но нельзя так не по-добрососедски относиться к нему, Лемешко, и ко всему колхозу «Светлый путь».
«Уважение должно быть, иначе как же…» – твердил про себя Кузьмич, думая, как он при людях скажет эти слова председателю и как тот, засовестившись, станет торопить Галину Бойко, чтобы она поскорее уезжала в «Светлый путь».
В просторной комнате было полно народу. Когда вошел Кузьмич, никто на него не обратил внимания. Все смотрели куда-то в самый дальний угол, где, как догадывался кучер, находилась Бойко. Стены комнаты были увешаны плакатами, и на картонах, расцвеченных зелеными полями с густой пшеницей, прикреплены пробирки, до половины наполненные различным зерном. Вдоль стен стояли тучные снопы; в дальнем углу под самый потолок тянулись толстые широколистые стебли кукурузы. Чем-то родным, по-осеннему бодрым, здоровым дохнуло на Кузьмича, взволновало и заставило пережить дорогие сердцу минуты страдной поры.
Постояв некоторое время у порога, Кузьмич хотел было протиснуться к Середе, как вдруг услышал его голос:
– Жаль, Галина Петровна, что времени у нас маловато, а то, пока суд да дело, о многом бы надо потолковать. Да пусть в другой раз. Ворошиловцы, небось, давно в «Светлом пути».
И громко для всех сказал:
– Ну, а теперь по коням!
В комнате сразу стало шумно, и все вдруг обернулись лицом к Лемешко. Теснясь в дверях, люди повалили на улицу. Последними выходили председатель, Бойко, Настя Супрунова и ее подруги.
– Что, Савва Кузьмич, выходит, пока суд да дело, поспели.
Лемешко в ответ только улыбнулся, обрадованный, что все так благополучно закончилось, и заторопился к своим лошадям.
Когда он вышел на крылечко, на дороге вслед за его санями стояло более десятка других. Они длинным обозом тянулись вдоль широкой улицы. Люди, весело переговариваясь, усаживались в сани.
«Неужели все с Галиной поедут? Клуб-то не резиновый, не растянешь!» – подумал Кузьмич, но тут же пришел к заключению, что не ему решать – ехать или не ехать вербковцам с Бойко. У него есть своя задача, своя миссия.
Когда Кузьмич уселся на козлах и приготовился в путь, к нему подошел председатель и сказал, щуря веселые глаза.
– Тебе быть в голове, Савва Кузьмич. Да смотри в оба, а то, пока суд да дело, мои обгонят…
Кузьмич обернулся, оценивающим, опытным взглядом посмотрел на выезд председателя. Гнедые сытые кони, круто изгибая шеи, нетерпеливо долбили снег копытами.
Пока ехали селом, Кузьмич сдерживал своих лошадей, зная, что здесь его никто не посмеет обогнать, а когда выехали в поле, отпустил вожжи – и лошади ускорили бег. Проехали добрый километр. Кузьмич оглянулся. Резвая тройка председателя колхоза все время пыталась вырваться вперед. Кузьмич дал полную волю своим легкокрылым.
От встречного ветра заслезились глаза, засвистело в ушах. Постепенно очищавшийся от легких облаков горизонт наливался алой зарей. Легкий розоватый отсвет от нее стлался по бескрайней, снежной равнине, румяня веселые лица, светился в глазах.
Кузьмич увидел, как несколько саней, свернув с дороги, мчались по нетронутому снегу. Вот они уже поравнялись с санями председателя колхоза. Снежные комья летели из-под копыт через головы седоков. Кузьмич взял кнут и, пожалуй, впервые за всю поездку стегнул одну, затем другую лошадь. Вороные перешли на крупную рысь.
Когда подъезжали к перекрестку двух дорог, Савва Кузьмич заметил, как где-то далеко справа показалось несколько саней. Они быстро мчались наперерез. Сбруя на лошадях в свете алой вечерней зари поблескивала розовой чешуей.
– Ворошиловцы едут! – услышал он громкий голос Середы и обернулся.
Председатель стоял в санях, размахивая в воздухе шапкой-ушанкой. Встречный ветер трепал его густые темные волосы.
«Что-то будет с клубом! Не вместятся все, ой не вместятся!» – подумал Кузьмич и первым пересек перекресток дорог…
1948 г.
Хлеб
Сойдя с подножек пассажирского вагона, Василий Никитич огляделся вокруг. По небольшому пустынному перрону озабоченно бродили куры. Во главе их чинно шагал осанистый, с повалившимся израненным гребнем, красавец-петух. Когда дежурный по станции пробегал по перрону, петух, расправив грудь и склонив набок голову, озадаченно косился на него, словно недоумевал – куда и почему он так торопится?
Но вот поезд тронулся. Дежурный, выпрямившись, стоял так близко от проходившего эшелона, что Василий Никитич все время опасался, как бы вагоны не зацепили его подножками.
– Отчаянный вы, – заметил он дежурному, когда тот, проводив поезд, направился к станции.
– Это почему же?
– Поезда не страшитесь. Так ведь недолго и под колеса угодить.
Железнодорожник дружелюбно улыбнулся:
– Видать, нездешний?
– Смоленский. К сыну приехал. Не укажете, случаем, как на шахту Ленина попасть? – заторопился Василий Никитич, обрадовавшись, что так удачно разговор пришел к самому важному для него.
– Скажу, как же. Шахту эту я хорошо знаю. Соседи, можно сказать, – словоохотливо заговорил дежурный.
Василий Никитич, прислушиваясь к его приятному грудному голосу, думал, что человека этого он где-то уже видел. Было похоже, что и тот давно знает Василия Никитича и рад встрече с ним.
– Вот поезд с хлебом провожу и все чин-чином растолкую. – И, круто повернувшись, поспешно зашагал к станции.
Скоро Василий Никитич услышал, как издалека донесся нарастающий металлический гул. Со стороны, куда только что ушел пассажирский поезд, тяжело дыша, мчался мощный грузовой локомотив. Паровоз еще не подошел к станции, а дежурный уже стоял на краю перрона, держа в вытянутой руке тонкий обручик с зажатой в нем путевкой.
«Пройдет без передышки. Хлебу – повсюду дорога», – с удовольствием подумал Василий Никитич, вспомнив при этом, как днем и ночью отправлял он возами и машинами на элеватор колхозное зерно и никогда не было ему задержки ни в пути, ни в приеме.
Паровоз с грохотом пронесся мимо станции. Вдогонку за ним, выстукивая беспокойную дробь, помчались одна за другой платформы, доверху нагруженные углем. Серебристая пыль взвихрилась в солнечном воздухе. Василий Никитич смотрел на бегущий поезд и вскоре уже видел перед собой один сплошной стремительный поток угля. Сверкая на солнце, он гнался вслед за паровозом, будто боялся отстать от него.
«А говорил: хлеб, – разочарованно подумал Василий, Никитич, – видать, ошибся».
Когда последний вагон миновал станцию, дежурный подошел к нему, протянул распечатанную пачку «Беломорканала».
– Курите, – почтительно предложил он, – значит, к сыну приехали? Это хорошо. Край у нас славный, растет не по дням, а по часам. Вот на что мы – полустанок, – все больше оживляясь, доверительно говорил дежурный, – а с весны начнем строить новую станцию. Это вполне серьезно! – воскликнул он. Красавец-петух, бродивший неподалеку, как будто рассердился, встревоженно кудахтнул и выпрямился, точно воин.
– Проект утвержден, деньги отпущены, местным камнем мы не обижены, – перечислял он, загибая пальцы на руке. – Строители найдутся. Так что в следующем году, милости просим, в новом вокзальчике встречать буду. Это вполне серьезно.
Провожая гостя через станционный сквер к дороге, дежурный все говорил о своем будущем вокзале. Василий Никитич, вначале было проникшийся к нему сочувствием, теперь, слушая его, скучал. Ему не терпелось поскорее встретиться с сыном. Скоро два года, как не видел он Захара. Хорошо ли устроился на новом месте, пользуется ли уважением людей? Из писем Василий Никитич знал, что сын женился и что невестку зовут Марьей, но какова она собой, под стать ли Захару, любит ли хозяйство – ничего этого ему не было известно. А знать хотелось. И не только знать, но и хорошенько продумать, взвесить Захаркину жизнь и, ежели что не так, посоветовать, дать порядок. Именно это заставило Василия Никитича отправиться в далекий путь.
Распростившись с новым знакомым, Василий Никитич шагал по указанной дороге. Вдогонку дежурный крикнул ему:
– Погоди, отец. Как же фамилия твоего сына?
– Чугунов, – на ходу отозвался Василий Никитич. – Захар Чугунов.
– Знаю! – крикнул дежурный, – хлеборобы…
Василий Никитич не понял, к чему он сказал это родное слово. Насмешки тут, конечно, не могло быть. Но какое отношение имеет слово «хлебороб» к сыну Захару, который вот уже два года работает в шахте и ничего общего с колхозными делами не имеет? Василий Никитич, чтобы отогнать эту мысль, размашисто, энергично зашагал по дороге. Когда выбрался за небольшой станционный поселок в степь, снова вспомнил дежурного по станции и упрекнул себя за то, что безучастно, даже холодно отнесся к его восторженным излияниям по поводу строительства новой станции. Он успокоил себя тем, что решил на обратном пути непременно встретиться с этим железнодорожником.
Проселочная дорога, плавно извиваясь среди огородов, убегала к далекой, утопавшей в мареве, едва приметной пологой возвышенности. Пока Василий Никитич шел степью, все здесь было как дома, на родной Смоленщине: такие же поля, широкие, с перелесками и балочками, тот же хорошо знакомый и близкий сердцу запах скошенной нивы и отцветающих подсолнухов, небо такое же голубое, с синеватым осенним отливом. А когда поднялся на взгорье, дохнуло чем-то новым, неизвестным и потому немного тревожным.
Отсюда открывалась необозримая залитая солнцем низменность.
В начале нее, среди тускнеющей зелени, как бы привстав на цыпочки, из-за деревьев выглядывали каменные домики поселка с матово-белыми этернитовыми крышами. В оконных просветах с задымленными темными языками белели свежие рамы. В воздухе пахло гарью и огородами, свежей сосновой стружкой и известью.
В центре поселка возвышались два огромных конусообразных террикона. Если бы не эти большие горы, размышлял Василий Никитич, то дома и деревья казались бы повыше, приметнее. А так лишь одни они господствовали здесь над всем, видели вольную ширь степи и принимали на свои покатые плечи столько солнца, что местами на них начинала дымиться каменная одежда.
Василий Никитич зорко присматривался ко всему и мысленно связывал все с судьбой сына. Хорошо ли ему здесь, с пользой ли для людей живет? Он старался представить Захара изменившимся, каким он, должно быть, стал за эти годы, и не мог. В памяти сын оставался таким же, каким запомнился в день отъезда: спокойным, с прямыми сильными плечами и таким же, как у Василия Никитича, широким шагом. Бывало, глядя на сына, наблюдая за его походкой, он всякий раз переживал неизъяснимо гордое отцовское чувство.
Захар уехал на шахту вопреки родительской воле. Он был единственным сыном, и старику не хотелось расставаться с ним. Быть хорошим колхозником-хлеборобом – разве это зазорно? Чем эта профессия хуже другой – горняцкой или, скажем, заводской? Нет! Василий Никитич никогда с этим не согласится. Он много раз доказывал это сыну и, когда видел, что тот, внимательно слушая, вроде б соглашался с ним, готов уже был торжествовать победу. Но всегда одни и те же слова Захара сбивали его с толку:
– Батя, – говорил он, и в его глазах, Василий Никитич как сейчас помнит, стояло такое сияние, что дух захватывало, – батя, погляди на меня: молод я, сила есть. На войне отличился. Да неужто мне, такому, в колхозной конторе счетоводить? Нет! – решительно возражал Захар. – Обучу инвалида Прошку конторскому делу и – не поминай лихом…
Василий Никитич понимал, что работать в конторе действительно не под стать Захару. Однорукому Прошке должность эта больше подходит. Но ведь в колхозе Захар мог приноровиться к любой другой работе, было бы желание. Но и тут сын находил, что и как ответить:
– Таков закон в нашей стране, батя, – говорил он, словно читал по печатному, – таков закон: невесту и ремесло по любви выбирай – и сердцу сладко, и делу боязно. Твоя присказка.
После же Василий Никитич часто вспоминал слова сына, и они немного смягчали гнетущую боль разлуки.
…Когда Василий Никитич вошел в поселок, солнце уже клонилось к закату. Косые фиолетовые тени от домов и деревьев густо стелились по дороге. По обе стороны просторной улицы в строгом порядке тянулись один за другим домики с огородами и вишневыми садами. Все они были удивительно похожи друг на друга. Словно это была одна большая неразлучная семья. Угадывалось, что выстроены дома не так давно: штукатурка на них еще свежая и на оконных рамах поблескивала нежно-голубая краска.
«Народ после войны отстраивается. Это хорошо», – думал Василий Никитич, заодно вспоминая, как в родном колхозе да и всюду, где он проезжал, строятся, хлопочут люди, сообща поднимают свое большое хозяйство.
В глубине поселка высился громадный, в несколько этажей, дом. Весь он был густо переплетен лесами, и всюду вокруг него навалом лежали кирпичи, известь, штабеля бревен и досок. Неумолчный шум ленточного конвейера заглушал голоса людей и сразу же привлек внимание Василия Никитича. Он подошел поближе и стал с интересом рассматривать конвейер. Широкая резиновая лента круто взбиралась на самую верхушку дома, увлекая за собой подрумяненные кирпичи.
Молодая, лет двадцати пяти, женщина в парусиновом комбинезоне проворно и легко выхватывала из общей кучи один кирпич за другим и бросала их на живую ленту.
Василий Никитич смерил взглядом высоту здания, мысленно сравнивая его с силосной башней, которую этой весной приступили строить в колхозе, и, решив, что здание, пожалуй, будет помощнее, спросил у женщины:
– Давно строите, красавица?
Та, не разгибаясь, посмотрела на него немного удивленным взглядом, проговорила:
– Другой месяц. А может, чуток поменьше.
Василий Никитич сразу даже не поверил: такой дом построить за два месяца – не шутейное дело!
– Небось и по ночам работаете? – уже осторожно спросил.
– Зачем же? По ночам отдыхаем, – ответила работница и, выпрямившись, по-бабьи протяжно окликнула:
– Аню-утка-а!..
Никто не отзывался. Некоторое время стояла, будто прислушиваясь, как расплывается и тонет ее звонкий голос в общем шуме стройки. Василий Никитич внимательно рассматривал работницу. В больших темных глазах ее горели ярко нетерпеливые огоньки. А когда из-за стройки показалась небольшого роста со светлыми глазами девушка, на ходу подпушивая выбившиеся из-под косынки русые локоны, работница встретила ее сердитыми словами:
– Где ты шатаешься, Нюта? Без замесу там, наверху, – зарез, а ты шастаешь.
Василий Никитич подумал: «Беспокойная. Все мы такие. Минуту зря загубить жалко».
Шагая вдоль улицы, он с наслаждением вдыхал крепкий подгорелый воздух, чувствуя, как прежняя непонятная робость покидает его. Все здесь постепенно становилось привычным и близким, словно он когда-то уже бывал в этих местах, и теперь, с трудом угадывая их, радовался новым большим переменам.
На окраине улицы, врезавшись гусеницами глубоко в землю, стоял подбитый немецкий танк. С криками «ура» его со всех сторон осаждала гурьба ребятишек. Василий Никитич невольно замедлил шаг, заглядевшись на серьезную игру детворы. Комья сухой земли – гранаты – в пыль разбивались о стальные бока танка.
«Эти должны знать, где живет Захар», – подумал старик, подходя к детям.
– Захар Чугунов? Знаем, как же, – бойко отозвался белоголовый паренек, с интересом разглядывая незнакомого человека. – У нас он врубмашинистом числится.
– Это у кого – у вас? – хитровато ухмыльнулся Василий Никитич.
– Ну, на шахте, – поправился малыш, смутившись.
Ребятишки проводили Василия Никитича к дому сына.
– Захар Васильевич у нас стахановец, – забегая вперед, на ходу разглядывая старика, солидно пояснил белоголовый. – Только его, наверно, дома нету, дедушка. Они с главным инженером на шахту «4-бис» повезли опыт.
– Это какой же опыт?
– Цикличный. Какой же еще может быть, – явно удивленный, серьезно пояснил паренек. – Теперь все шахты на цикл переходят. Выгодное это дело. Угля много, а секрета никакого: дай врубовке дорогу – и весь секрет.
Василий Никитич не раз слышал о цикличном методе работы на шахте. Об этом и сын писал ему, но он все же никак не мог уразуметь толком суть дела. Ему неловко, даже совестно было за себя; мальчуганы и те разбираются в цикле, а для него он все еще остается неразрешенной загадкой. И Василий Никитич решил воспользоваться приездом к сыну и с его помощью все же раскусить этот орех. А вдруг в нем окажется такое, что с пользой можно применить в своем колхозе.
За новеньким, еще недостроенным палисадником возвышался небольшой новенький дом. Василий Никитич, взволнованный предстоящей встречей, зашагал к крылечку. Дома действительно никого не было. Постояв в раздумье, Василий Никитич сел на деревянные старательно вымытого крылечка ступеньки и стал ждать.
Из окон дома, прижимаясь к стеклам, казалось, с любопытством смотрели на гостя пунцовые калачики и дружески протягивал свои темно-зеленые, широкие, как ладошки, листья горделивый фикус.
«Хозяйку, видать, добрую подыскал, – подумал о невестке он. – Это хорошо. Порядок в доме – первое дело».
Разглядывая небольшой зеленый дворик, Василий Никитич заметил у стены свежевытесанные сосновые дощечки и рядом с ними ящик с гвоздями. Василий Никитич поднялся, взял дощечку одну-другую, порылся в гвоздях, и, когда увидел молоток, сразу же потянуло к работе. Не раздумывая, сгреб сосновые планки, прихватил ящик с гвоздями, молоток и решительно направился к недостроенному палисаднику. Вскоре уже равнял и приколачивал одну планку за другой короткими сильными ударами, с удовольствием прислушиваясь, как раскатисто и весело скачет эхо по улице поселка.
Когда Василий Никитич приколачивал последнюю дощечку, до его слуха неожиданно донеслось:
– Да ведь это наш палисадник, дяденька!
Удивленный, поднял глаза, выпрямился. Перед ним стояла молодая женщина, с которой он случайно разговорился на стройке. Она смотрела на него немного растерянно и изумленно. На щеках медленно разгорался румянец.
– Выходит, мальцы подшутили, – смутился Василий Никитич, – а я думал – палисадничек сына.
Румянец на щеках женщины разлился так, что даже уши и шея порозовели.
– Да вы, никак, батько Захара?
– Он самый.
– Ой, как же это добре! – всплеснула она руками. Чего же вы раньше не сказали? Захар-то ведь мой… – И, не договорив, подбежала, схватила Василия Никитича за руку и потащила к крылечку.
Марья говорила, а Василий Никитич молчал. От волнения все слова разбрелись, и ни одного нужного ему он не мог найти.
Через некоторое время гладко причесанный, он сидел у окна, любуясь просторной светлой комнатой, слушал невестку. Она рассказывала то о клубе, который строят и в котором чего только не будет, то о Захаре. Правда, о муже говорила сдержанно. И Василий Никитич сразу определил, что Марья уже привыкла к Захару, изучила его нрав, знает, что он не особенно любит, когда о нем говорят лишнее. Суетясь, невестка то бегала на кухню, гремя посудой, то снова возвращалась в комнату. И в доме поселилось то оживленное домовитое беспокойство, которое всегда нравилось Василию Никитичу. Его все время так и подмывало сказать Марье ласково и в то же время строго, как, бывало, любил он говорить своей старухе:
– Присела бы, себя пожалей.
Когда в сумерках к калитке подкатил «Москвич», Марья птицей вылетела из комнаты. Старик видел в окно, как Захар выбрался из машины и, улыбаясь, пошел навстречу жене.
Василий Никитич поднялся, пригладил седые волосы, расправил сорочку – приготовился к встрече.
Теперь он видел, какие перемены произошли в сыне. С виду Захар был таким же, как и прежде, разве только малость раздался, попросторнел в плечах да глаза смотрели уверенней и тверже. Обрадовало в нем Василия Никитича другое: от всей складной фигуры Захара уже в первую минуту встречи повеяло чем-то таким, что заставило и самого Василия Никитича внутренне собраться, показать и свою степенность, не проявлять особенного интереса к пустяшным житейским мелочам.
Уже одно то, что Захар даже обрадовался приезду отца как-то по-особенному, без лишних восторженных слов, понравилось старику.
Крепко обняв Василия Никитича, он только сказал:
– Хорошо что приехал. Спасибо, батя.
Позже, расспрашивая о делах колхоза, о своих друзьях-односельчанах, Захар слушал отца внимательно, как человек, которому все это надо знать не просто ради интереса, а потому что все это были важные дела и к ним следует относиться серьезно. Поздно вечером, когда уже все было переговорено, Захар сказал жене:
– Ты тут за отцом сама поухаживай. Вечерю, постель приготовь. Словом, знаешь, что к чему, а мне пора…
Марья забеспокоилась:
– Остался бы. Небось один день и без тебя обойдутся на шахте.
– Нет, сынок, на работу идти надо, – возразил Василий Никитич, поднимаясь со стула. – Дело это неотложное. Иди, иди. Успеем наговориться.
И то, что Захар в такой день не отложил работу, также пришлось по душе Василию Никитичу. И он только тоскливо подумал: «Хорошим был бы колхозным верховодой».
Когда сын ушел, Василий Никитич долго еще стоял, глядя на свои закаленные на солнце морщинистые руки. Он понимал, что, как бы хорошо ни постелила невестка, все равно ему не уснуть.
Лежа в постели при потушенном свете, в полной тишине, он с особенной ясностью представлял себе сына за врубовой машиной, которую видел только в журналах. Машина с грохотом врезалась в угольный пласт. И за спиной у Захара все росли и росли горы угля…
– Хорошо ему тут, – вслух подумал Василий Никитич, – трудовому человеку у нас всюду хорошо.
– Не спите, что ли, батя? – донесся голос невестки. – Может, твердо постелила?
– Постелила мягко, да сон, видать, заблудился. Пойду я, наверно, на воздух. Прогуляюсь трошки.
Оделся и молча вышел.
Было тихо. В высоком синем небе молодо и весело перемигивались звезды. В желтом свете фонарей неистово, метелицей кружилась мошкара.
«Долго теплу быть», – подумал Василий Никитич, не спеша вышагивая вдоль палисадника. В центре поселка было пустое место вроде небольшого выгона, освещенного электрическими фонарями. Площадью это место нельзя было назвать: асфальта здесь не было. Сплошь стелилась густая мурава. Широкая прямая дорожка вела к воротам шахты. Василий Никитич пошел по ней, прислушиваясь, как похрустывает и скользит под сапогами песок и щебень. Из темноты смутно вырисовывались высокие терриконы, усыпанные множеством перемигивающихся, как и звезды, огней.
У ворот шахты горело несколько фонарей. Василий Никитич увидел выкрашенную в багряный цвет раму и над нею большими буквами надпись: «Доска почета». В раме строгими рядами разместились одинаковой величины портреты. Василий Никитич вспомнил, что такая же Доска почета, только немного поменьше, была до войны и у них в колхозе. А с той поры, как колхозный фотограф Петя Конек ушел на фронт и не вернулся, доски не стало.
«А край бы надо. Людям почет необходим», – озабоченно подумал он.
Рассматривая портреты, Василий Никитич неожиданно встретился с глазами сына и невольно скользнул взглядом в сторону. В первую минуту он испытывал чувство, похожее скорее на испуг, нежели на радость, Василий Никитич не думал встретиться здесь с Захаром. Ему начинало чудиться, что сын следит за ним и про себя думает: «Не поверил небось старый бес слову сына. Крадучись, ночью пришел убедиться».
Немного успокоившись, он более внимательно вгляделся в портрет Захара. Такой же, как и сегодня днем, сын смотрел на него твердым, чуть задумчивым взглядом.
Василий Никитич рассматривал портреты и других горняков, но взгляд его неизменно возвращался к портрету Захара. А когда посмотрел немного повыше – четкие, ясные, будто литые буквы приковали его взгляд:
«Уголь – это настоящий хлеб промышленности». А ниже стояло: «В. И. Ленин».
Он еще раз медленно, по слогам прочитал фразу.
Хлеб. Уголь – хлеб. И в одно мгновение для Василия Никитича стало до изумления ясным слово железнодорожника «хлебороб». Так вот почему он с гордостью произнес это слово.
Из проходной будки вышел ночной сторож. Он с подозрением посмотрел на незнакомого человека.
– Небось не узнал, земляк? – взволнованный только что пережитым, весело спросил Василий Никитич.
Сторож, опираясь на палку, сделал несколько шагов навстречу ночному гостю и пытливо, на близком расстоянии посмотрел ему в лицо.
– Как не узнать, – сказал он хмурясь, – не с нашей шахты. Мне ли не узнать. Век свой здесь проработал.
– А вот и не узнал, – с наивной игривостью вставил Василий Никитич.
Сторож строго покосился на него.
– Быть этого не может, – сказал он убежденно, – откуда будешь?
– Хлебороб.
– С какой шахты, спрашиваю? – все суровее смотрел сторож на гостя.
– Из колхоза. Смоленской области.
– А сюда каким путем забрел?
– К сыну приехал. Чугунов Захар – сын мой.
– Захар! – сразу же смягчился сторож. – Как же не знать? Знаю. Молодчина он у тебя. То-то я вижу: ты, точно к меду, к Доске прилип.
Василий Никитич подумал с опаской: «Не сказал бы сыну про ночное похождение». Разговорились.
– Да, ладно у вас с Захаром получилось, – серьезно рассуждал сторож. – Вроде б разным делом заняты, а одинаково ценный хлеб добываете. Что без одного, что без другого стране не прожить. Нет, нет, ладно у вас выходит, – заключил он так, словно кто-то пробовал возражать ему.
Вернувшись поздно ночью в дом к сыну, Василий Никитич заснул крепким сном.
Когда рано утром Захар пришел с работы, старик сразу не узнал его: на нем была темная от угольной пыли парусиновая куртка и кожаный, похожий на большую черепаху шлем; лицо и руки – белые, видно, он старательно и долго мыл их. Вокруг глаз чернели два темных ободка, придавая им особую выразительность.
– Ну как почивалось, батя?
– Небось притомился? – не отвечая ему, в свою очередь спросил Василий Никитич. – Ночная работа нелегкая.
– В шахте что днем, что ночью – одинаково, – пояснил Захар. И улыбнулся. – Славная ночка была, батя. Полтора цикла дали. Это вроде подарок в честь твоего приезда.
Оба некоторое время помолчали, взволнованные.
– Правду говоря, Захар, обрадовал ты меня, старика. – Василий Никитич начал таким тоном, будто внушал какое-то весьма важное наставление, без которого сыну пришлось бы очень трудно в жизни. – Ленина заветы выполняешь. А какая еще большая радость может быть у отца? – И, подумав, заключил: – Большей мне, пожалуй, не надо.
Потом он рассказывал о колхозе, о том, какие большие заботы ждут его: не закончен сев озимых, недостроена силосная башня. Да мало ли дел в таком большом хозяйстве, как артель? Захар знал, что отец рядовой колхозник, но обо всем рассказывал с таким озабоченным видом, будто все хозяйство было взвалено на одни его плечи.
…Василий Никитич погостил у сына больше недели. За это время он побывал в шахте, познакомился с друзьями Захара – шахтерами, с начальником шахты. Все говорили о его сыне с уважением. И это окончательно уверило его, что Захару здесь хорошо, что он на своем месте и с пользой для людей живет.
В день отъезда отца Захар подкатил к дому на легковой машине.
– Чья же такая птаха?.. – спросил Василий Никитич.
– Начальника шахты, – ответил Захар. – Поклон тебе передавал и сказал, чтобы в будущем году такую же завели и у себя в колхозе.
Василий Никитич задумался.
– Такая, пожалуй, в настоящий момент нам не подходит. А вот трехтонку – и не одну, а две – будем иметь. Так и передай.
На вокзал Василия Никитича провожали Захар и невестка. Еще в дороге старик вспомнил о дежурном по станции и решил непременно повидаться с ним.
На перроне, как и в тот раз, бродили куры во главе с красавцем-петухом. Увидев его, Василий Никитич громко, как старому знакомому, сказал:
– Ну, здорово, вояка.
Петух воинственно выпрямился и кудахтнул, словно действительно отвечал что-то по-своему.
Где-то в стороне от вокзала послышался нарастающий тяжелый гул. Тотчас же торопливой своей походкой вышел на перрон дежурный с обручиком в руке.
– А-а-а, старые знакомые! – радостно воскликнул он. – Всей семьей, одним словом. И куда же?
– Да вот батю провожаем, – ответил Захар, всем своим видом показывая, что ему не хотелось, чтобы отец уезжал.
– В колхозе тоже много дел, – серьезно сказал дежурный. – Минутку подождите, и будет ваш поезд. А пока хлебному маршруту дорогу даю.
Услышав последние слова железнодорожника, Василий Никитич тут же забыл, о чем он только что хотел говорить с ним, с беспокойством подумал: «Неужто и на сей раз идет не колхозный, а Захаркин хлеб?» Ему очень хотелось, чтобы сейчас, когда здесь находились сын и невестка, прошел эшелон именно с хлебом.
По мере того, как поезд приближался к станции, сердце Василия Никитича билось все чаще и тревожней. Но вот на первом же вагоне Василий Никитич увидел большие, броско написанные мелом буквы: «хлеб». И дальше пошло: «хлеб», «хлеб», «хлеб»…
Он оглянулся. Сын что-то говорил жене, улыбаясь и показывая глазами то на отца, то на бегущие вагоны.
В эту минуту Василий Никитич не слышал биения собственного сердца. Казалось, оно вливалось в один общий торжествующий ритм колес: хлеб, хлеб, хлеб…
1946 г.
