Текст книги "Еще шла война"

Автор книги: Петр Чебалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

Как только они скрылись за дверью, из-за шторки мужской половины вышел Тимка, босой, в одних трусиках, с взъерошенной со сна головой. Подошел к плите, стал к ней спиной, спросил:

– Что, баба, опять поцапались?

Арина Федоровна, убирая со стола посуду, буркнула:

– Не твоего ума дело. Умывайся да садись завтракать.

– Не мое, не мое… – обидчиво протянул он, поворачиваясь теперь уже лицом к плите, – а я все знаю…

– Что ты там знаешь, мал еще все знать, – сказала она и уже строго: – Умывайся, мне в город надо. – Обняла за плечи, спросила ласково: – Плохо спал, что такой бука, или что случилось?

– А то случилось, баба, что Татьяна Григорьевна от нас уйдет, – не поднимая лица, проговорил он.

– Чего мелешь, откуда знаешь?

– А вот знаю, – сказал Тимка, лениво пережевывая. – Я все знаю, а вы – «маленький, маленький»…

– Выдумщик. Недаром стишки сочиняешь, – улыбнулась она, но с лица ее не сошла настороженность.

– Правда не брешу, баба, – заговорщицки продолжал Тимка, – сам слыхал, как Татьяна Григорьевна с председателем шахткома разговаривала, просила, чтоб ордер ей выписал на комнату в новом доме.

Арина Федоровна молчала. Глаза ее затуманились, резкие морщины обмякли. Тимка не заметил, как она скрылась в боковушке и, пока он не закончил завтрак, не выходила оттуда. А когда вернулась – веки у нее были красные, лицо побледнело и как будто еще больше состарилось.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

О своем приезде на шахту секретарь горкома обыкновенно предупреждал заранее. А сегодня нагрянул неожиданно. Королев и Шугай сидели в кабинете, как вдруг дежурный сообщил по телефону: секретарь горкома в шахте. Был только что в восточной лаве, а теперь неизвестно куда направился.

– Давно ушел из восточной? – спросил Шугай.

– Недавно, минут десять.

Начальник шахты сердито выговорил:

– Секретаря горкома надо бы проводить.

– Пытался, Николай Архипович, – оправдывался дежурный, – предлагал в сопровождающие десятника – только рукой махнул: ничего, говорит, сориентируюсь, не впервые у вас.

Королев спустился в шахту.

На рудничном дворе Туманов подошел к Клаве Лебедь, когда та возилась у вагонеток, спросил:

– Коногон?

Клава выпрямилась, недоверчиво посмотрела на незнакомого человека.

– Коногон, а что?

– Подвезешь к лаве?

– А ты кто такой будешь?

– Свой.

– Свои коней крадут. Небось не барин, дотопаешь. – Отвернулась и снова принялась за свое дело.

Туманов походил по рудничному двору, понаблюдал за работой клетьевых и уже собрался идти к лаве, как вдруг Лебедь окликнула его:

– Ну садись уж, – сказала она, хмурясь, – а то вижу, вы новенький, еще заблудитесь, тогда отвечай…

Туманов примостился на передней вагонетке.

– Я вас хорошо знаю, – сказал он.

– Бросьте, – не поверила она.

– Нет, серьезно. В тресте на Доске почета висит ваш портрет, во весь рост, с кнутом.

– Висит, это правда, – сказала Клава и улыбнулась, – мне рассказывали об этом портрете, только я никак не соберусь съездить в город, посмотреть, – добавила она с сожалением. И уже сердито: – А этот городской фотограф тоже – фрукт: пообещал карточку выслать, а выходит – сбрехал. – И тут же, словно забыв о своей обиде на фотографа, предупредила: – Покрепче держитесь. Так уж и быть, с ветерком вас прокачу.

Королев разыскал секретаря в лаве. Бригадир Былова при свете аккумуляторов что-то рассказывала ему, стыдливо прикрывая грудь густо запорошенной угольной пылью кофтой.

Увидев парторга, Туманов сказал шутливо:

– Выручать небось пришел… горноспасатель.

Королев немного смутился, молча пожал руку.

В соседнем с забоем Быловой работала уже в годах с мускулистыми, как у мужчины, обнаженными руками тетушка Пелагея. Туманов, вспомнив давнишнюю встречу с ней, спросил:

– Ну что, солдатка, дырявый подол свой забросила или все еще в нем щеголяешь?

По блеснувшим на черном лице зубам видно было, что женщина улыбнулась.

– Пока не выбросила, Петр Степанович. В шахту в нем хожу. А когда на люди надо показаться, новую юбку надеваю и ситцевую кофточку. Так что не жалуюсь. Теперь бы еще вместо этой техники, – показала она обушок, – отбойные нам или врубовую. Как есть сполна засыпали б угольком фашистскую глотку.

Туманов стянул с себя брезентовую куртку, аккуратно разостлал ее у самого угольного пласта, сказал:

– Дай-ка попробую, Пелагея.

Взял из ее рук обушок и завалился в забой. Рубал, лежа на боку, короткими сильными взмахами, при каждом ударе вздыхая: гех, гех… Рубал минут десять. Рубал бы еще, да забойщица остановила его.

– Хватит, Петр Степанович, а то я совсем продрогла.

Туманов вылез из забоя с черным вспотевшим лицом.

– Ну как, Пелагея, гожусь в забойщики?

– Старая хватка осталась, – одобрительно сказала она, – ежели пожелаешь, в нашу бригаду можем зачислить, – и засмеялась. Но, заметив, как он часто дышит, прервала смех, спросила: – Что, тяжело, Петр Степанович?

Вытирая ладонью пот с лица, Туманов чистосердечно признался:

– Тяжело, Пелагея.

– Это от беспривычки, – словно желая утешить его, сказала забойщица: – Попервах и я думала, что надорвусь. Кое-как дотяну до смены, а чтоб вылезти из забоя, хоть убей – нету сил.

Пока выбирались из лавы, а затем шли по откаточному штреку к рудничному двору, секретарь все время молчал, был замкнут и мрачен. И только когда поднялись на-гора, помылись в бане, сказал:

– Покажи-ка, где ты обосновался, парторг. На шахте-то я у вас не впервые, а вот в твой кабинет дорогу не знаю.

К счастью, до их прихода комсомольский секретарь Кушнарев вместе с Тимкой писали плакаты в комнате парткома и хорошо ее натопили.

Туманов снял с себя армейский полушубок, повесил на гвоздь, вынул из кармана трубку и заходил по комнате.

Заметив, что трубка не дымится, Королев предложил табак.

– Только у меня махорка, Петр Степанович.

– Спасибо, я теперь не курю, врачи запретили, – сказал он с сожалением, – а без трубки не могу, как малое дитя без соски. Пососу минуту-другую, и, кажется, легче, будто накурился.

Оглядел комнату, покачал головой.

– Да, резиденция у тебя, парторг, как у бедного родственника. У Шугая кабинет попригляднее. – И спросил: – Он часто у тебя бывает?

Королев постарался вспомнить, когда же последний раз был у него Шугай, но, так и не вспомнив, неопределенно сказал:

– Когда провожу заседание бюро, бывает.

– Позвони-ка ему, пусть зайдет.

Пока Королев разговаривал по телефону, Туманов присел на стул к плите, протянув к ней озябшие руки.

– Я не зря спросил, частый ли гость у тебя Шугай, – заговорил он, как только Королев повесил трубку. – Сюда он не должен забывать дорогу. Все главные вопросы жизни шахты должны решаться здесь, в парткоме. – И, словно опережая мысль Королева, поспешно добавил: – Это не формальность, нет! Есть существенная разница в том, куда человек идет – в партком или в кабинет к начальнику. Так вот надо, чтоб и Шугай чувствовал, что такое партком. А то, как мне стало известно, в последнее время он возомнил себя этаким князьком.

– Шугай, видимо, считает, что имеет на это право. Ведь шахту, по сути, он спас от взрыва.

Туманов задумался. Его худощавое, усеянное преждевременными резкими морщинами лицо будто отвердело.

– А как ты на это реагируешь? – спросил он.

– Часто ссоримся.

– Бывает, ссорятся – только тешатся.

В комнату вошел Шугай. Он обрадованно крепко пожал руку секретарю.

– Вы, Петр Степанович, злостный нарушитель: мыслимо ли одному спускаться в шахту? Ведь «Коммунар» теперь не тот, что был до войны. Заблудиться можно в два счета, – и шутливо пригрозил: – В следующий раз нарушите, так и знайте, оштрафую.

– Штраф платить нечем. Зарплаты еще после фронта ни разу сполна не получил. – в свою очередь пошутил Туманов и уже серьезно сказал: – Садись, товарищ Шугай, рассказывай, как дела?

Шугай расстегнул полупальто, ватник под ним и, не раздеваясь, сел на табуретку у края стола с таким расчетом, чтоб хорошо было видно и секретаря, и парторга.

– Что ж рассказывать, Петр Степанович, – как бы в затруднении развел он руками, – дела как будто не плохи, сверх плана даем уголек. Не много, правда. Хватало б электрики, врубовую можно в ход пустить…

– Электроэнергию скоро получите. На Зуевской электростанции на днях вторую турбину введут в строй. – И тут же предупредил: – Не вздумайте только женщин посадить на врубовую.

– А у нас имеются такие, – весело подхватил Шугай, – только свистни, за милую душу согласятся.

– Знаю. Но женщин постепенно освобождайте от тяжелого труда. Сейчас ведь все больше возвращается из армии шахтеров. – И вдруг спохватился: – А где же главный? Что-то я на шахте ее не встречал.

При упоминании о главном инженере Шугай сразу сник, потускнел. Он знал, что секретарю горкома было известно о его стычке с Кругловой. Именно он, Туманов, предупредил приказ Чернобая об ее увольнении. И Шугай промолчал.

– Круглова в тресте, на лесном складе, – ответил за него Королев.

– А разве обязанность главного инженера ездить по складам?

– За ней не угонишься, Петр Степанович, – не утерпел Шугай. – Узнает, что прибыло на базу, – ни свет ни заря она уже там. Не баба, а какой-то неугомон.

Туманов довольно улыбнулся.

– Молодчина!

Прошелся по комнате, о чем-то думая, затем все с той же улыбкой сказал:

– Учти, Николай Архипович: введете в строй вторую лаву, тебе за это никто никаких заслуг не запишет. Все ей – главному.

Шугай неестественно рассмеялся:

– А я в них, в этих заслугах, и не нуждаюсь, Петр Степанович. Было б дело сделано.

Королев чувствовал, что все, о чем говорил и расспрашивал секретарь, интересует его, так сказать, в порядке вещей, о главном же еще не спросил.

Узнав от секретаря, что шахтеры Кузнецкого бассейна выслали горнякам Донбасса в порядке братской помощи отбойные молотки, электромоторы, насосы, теплую одежду и другое, Шугай иронически улыбнулся:

– Только попробуй что-нибудь из всего этого получить…

– Все будет распределено под строгим контролем специальной комиссии горкома, – пояснил Туманов.

Шугай безнадежно махнул рукой.

– Что, уже в горком потерял веру, Николай Архипович?

Шугай не ожидал такого вопроса, смутился. Но не умолчал:

– Аж ничуть не потерял, верую, Петр Степанович. Но так получается, что больше Чернобай всеми делами вертит. Захочет – даст, не захочет – не даст. А попробуешь наперекор что сказать, наплачешься потом… – выразительно снизу вверх мотнул он головой.

Туманов поближе подошел к нему.

– Скажи, положа руку на сердце, Николай Архипович, ты уважаешь управляющего или просто боишься его?

Шугай не растерялся, ответил, лукаво посмеиваясь:

– Как вам сказать, Петр Степанович, и уважаю, и, признаться, малость побаиваюсь.

– А все же чего больше: уважения или страха?

– Не скажу, не примерял.

Внимательно следя за Тумановым, Королев думал: «Кажется, начинается главное, зачем он вызывал Шугая». И насторожился.

Секретарь опять стал ходить. Вынул из кармана трубку, но в рот не взял, просто держал в руке.

– А сам ты, Николай Архипович, не задумывался над тем, как к тебе относятся люди: уважают или боятся? – спросил он.

Шугай передернул плечами.

– А при чем тут я, Петр Степанович? – обида и удивление прозвучали в его голосе.

– Собственно, если разобраться, ты тут, товарищ Шугай, меньше всего виноват: на тебя шумит Чернобай, и ты, в свою очередь, шумишь на своих подчиненных. Так ведь? – посмеиваясь, спросил секретарь.

– Ну, ясное дело! – как вздох облегчения вырвалось у начальника шахты, – теперь время такое…

– Война? – подсказал секретарь.

– Война, – сказал Шугай. – А в такое лихолетье не до нежностей.

– За счет войны все списываешь, – уже жестко посмотрел на него Туманов, – жаль, что не был ты на фронте, товарищ Шугай, а то б увидел, как он сроднил людей, сделал их по-братски добрыми и чуткими друг к другу. – Он на секунду перевел взгляд на Королева, словно заручаясь его поддержкой. И опять спросил: – Говорят, что ты, Николай Архипович, даже женщин материшь.

Шугай с удивлением посмотрел на него.

– Петр Степанович, вы это серьезно или шутите?!

Туманов промолчал, не понимая, чему он вдруг удивился.

– Да наши горнячки сами гнут по матушке, – как бы в свое оправдание добавил Шугай.

Секретарь насмешливо улыбнулся.

– А тебя они, случаем, по матушке не ругают?

– Чтоб в глаза – не приходилось слышать, а за глаза – надо полагать, не без этого, – откровенно признался он.

– Зря, что только за глаза, – сказал секретарь, – надо бы, как это делаешь ты, в глаза. Хотелось видеть, какой бы у тебя при этом был вид.

Шугай смущенно молчал.

– Сейчас некоторые считают, – продолжал Туманов, – что без угроз, без грубого нажима дело с места не сдвинешь. Они решили, что люди лучше работают за страх, а не за совесть. Думаю, товарищ Шугай, что ты работаешь за совесть и не меньше за страх, – продолжал секретарь. – Скажи, что тобой руководило, когда ты скрыл от государства тот уголь, который был выдан из заброшенной выработки: совесть или страх?

Шугай подозрительно посмотрел в сторону Королева: ты небось донес? Но смолчал.

– Думаю, что страх за свой престиж, – ответил за него Туманов. – А приписки тоже делал не из страха перед Чернобаем, а из побуждений чистой совести?

– Это было за все время один раз, – не поднимая глаз, глухо отозвался Шугай, – и то не по моей вине, статистик напутал.

Но секретарь уже говорил Королеву:

– Партбюро надо было сразу созвать, привлечь к ответственности за обман государства. – Королев промолчал. – Вовремя не пресекли, а товарищ Шугай решил, что он здесь владыка и может делать все, что ему вздумается.

Шугай хотел что-то возразить, даже привстал с места, но Туманов остановил его:

– Вот и сейчас: не чувствуется, что ты пришел в партком. Ты здесь случайный гость. Посидишь, отогреешься, не высказав своих сомнений. Даже не разделся. Слава богу, хоть шапку снял.

Шугай, как бы ища защиты, взглянул на Королева:

– А мы советуемся… по многим вопросам.

– Но чаще все делаешь сам, в одиночку. Приписку, например, – опять уколол его секретарь едким взглядом.

– Далась вам эта приписка, Петр Степанович, – с оттенком досады сказал Шугай, – я ведь давно все, что приписал, покрыл с лихвой.

– Ты покрыл? – иронически покривился Туманов. – Куда ни кинь, всюду ты. Послушал бы тебя сторонний человек, а потом бы у него спросили: на какой шахте был? На шахте Шугая. Кто там хозяин? Ясное дело – Шугай. А как его люди работают? Люди у Шугая по струнке ходят, во как держит! – и показал крепко сжатый кулак. Туманов еще походил и опять продолжал: – Ты думаешь, о тебе люди другое говорят? Нет! Именно таким они тебя и считают. Все знают, что ты за человек: перед гитлеровцами устоял, постоянно жил, как сам говоришь, на мушке у врага. Тебе сам черт не страшен, а тут вдруг испугался бы простого труженика, мирного человека! Люди терпят твои окрики потому, что относятся к твоему прошлому с уважением.

Шугай молчал, свесив голову.

– Если бы ты, Николай Архипович, был один такой, куда ни шло, – говорил Туманов, – а то ведь, начиная с десятника и выше, все администрируют, покрикивают, запугивают. Когда с такими ретивыми начальниками начнешь говорить, они в один голос, вот как ты, отвечают: идет война, не до нежностей… Будто война дала им права творить беззаконие и бездушно относиться к человеку…

Перед отъездом Туманов заглянул на минутку к Арине Федоровне. Растроганная, она собралась было накрывать на стол, но Петр Степанович замахал на нее руками:

– Спешу как на пожар, – он взглянул на часы. – Через час двадцать у меня встреча с секретарем обкома, а дорога теперь сама знаешь какая.

Но Арина Федоровна все же малость задержала его. Стала выспрашивать о докторе Берестове, о жене Юлии, скоро ли приедет.

Под конец Туманов рассказал об инструкторе Битюке.

– Как он ни увертывался, а все же его разбронировали. Теперь, наверно, уже на передовой.

– Пускай повоюет, – бесстрастно сказала Арина Федоровна и, словно тут же забыв о Битюке, спросила:

– Скажи, Степанович, говорил с нашим?

– Говорил, – догадываясь, кого она имеет в виду, ответил он.

– Ну и что?

– А почему не спрашиваешь, как с ним говорил?

– Знаю, как ты умеешь говорить с такими, потому и не спрашиваю. Ершится?

– Ясное дело. Партизанская струнка сказывается.

– По-моему, секретарь, с такими надо пожестче, тогда они будут к людям добрее, ласковей…

В дороге Туманов думал над словами старой большевички: к людям надо быть добрее, ласковей… Права, тысячу раз права! В ласке, пожалуй, в данное время никто не нуждается, а вот внимание, заботливость – этого не хватает. Когда он выговаривал начальнику «Коммунара», считал, что делал правильно, но в душе больше всего винил управляющего трестом Чернобая. Это его школа, результат его метода руководства. Люди на все готовы, раз война. Готовы и в неразминированные выработки лезть, брать уголь в опасных местах, идти работать в забой с больным сердцем, с язвой желудка. Но иногда надо и удержать! Туманов редко встречал людей, которые жаловались ему на «мелочи жизни». Он сам их видел, и нельзя было не видеть – слишком все было явным, бросалось в глаза. А вот то, что сказала забойщица Пелагея: «Нам бы вместо обушка – отбойные, вмиг бы засыпали угольком фашистскую глотку». Или «Скорее бы электровозы забегали, заработали врубовые», – об этом все говорят. Как же можно быть черствым к таким людям?

Думая, Петр Степанович все время мысленно возвращался к Чернобаю. Он, он во многом виноват! Когда стало известно, что управляющий решил уволить главного инженера Круглову, вызвал его к себе. Состоялся серьезный разговор. И до этого он ни один раз предупреждал Чернобая, чтоб не администрировал. Требовать – это не значит запугивать, грубить. Чернобай как будто соглашался, но продолжал руководить по-своему.

Вот и решай, как с ним быть. А знал: надо с чернобаевщиной кончать, и чем скорее, тем лучше.

Часть третья

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

Партийное отчетно-выборное собрание затянулось допоздна. После доклада начались прения. Они длились вот уже более часа. Накал критики сказался сразу же. Опустив голову, точно все, что говорилось, нестерпимо обжигало, Шугай круто побагровел, и мелкий пот выступил у него на лбу.

Обернувшись к секретарю горкома, он, деланно веселея, подмигнул:

– Здорово дают! – И тут же спросил: – А случаем не перегибают, как думаешь, Петр Степанович?

– Все правильно!

– Правильно-то правильно. Да только критиковать надо с пользой. А то они Шугаю синяков да шишек понаставят, а дело от этого не покрасивеет.

Шугай низко наклонился к столу и стал торопливо что-то записывать в блокнот, как бы всем своим видом говоря, что ничего, мол, в долгу не останусь, мне тоже предоставят слово.

Королев искоса поглядывал на него.

– Ты когда выступаешь, Николай Архипович?

– Успею еще. А что?

– Просто спросил.

Но Королев спросил неспроста. Он знал, что выступление начальника шахты разожжет еще больший огонь критики.

С трибуны допекал Шугая председатель шахткома Горбатюк.

– …Товарищ Шугай, можно сказать, и пропадает в шахте. А мог бы выкроить какой час и поинтересоваться, как живут люди. Трудностей у них хоть отбавляй, об этом всем известно, но есть такие, которых могло и не быть. Спросить у нашего начальника шахты, хоть раз он заглянул в женское общежитие?

– Будь помоложе, небось не прошел бы сторонкой.

В помещении стало шумно.

Выждав тишины, Горбатюк продолжал:

– В общежитии холодина, мороз цветы разрисовал на окнах. А Шугай вломился в амбицию и не отпустил средств на ремонт печей. А кругленькую сумму отвалил на шторы для своего нового кабинета.

– Ложь! – крикнул Шугай и даже заметно побледнел. – Шторы куплены для красного уголка. Ты, шахтком, лучше расскажи, как защищаешь прогульщиков и лодырей.

– Все расскажу, – отозвался Горбатюк, не сбавляя горячности.

Шугай опять склонился над блокнотом. Затем, овладев собой, уселся поудобнее и, глядя на всех сразу невидящими глазами, старался сохранить достоинство. Но по тому, как он нервно перебирал пальцами, видно было – не малых сил стоило ему это спокойствие. Делая вид, что слушает председателя шахткома, Шугай думал о своем: шторы он, действительно, разрешил своему помощнику приобрести для вновь отремонтированного кабинета, но когда о них вспомнил Горбатюк, сразу же сообразил, что сделал это несвоевременно, и тут же решил пожертвовать их красному уголку.

Горбатюк уступил место другому оратору.

Дождавшись своей очереди, вышел к трибуне Шугай. Понимая, что его возражения против того, о чем говорили ораторы, только бы вызвало лишнее недовольство и неприязнь к нему, он стал заверять коммунистов, что ликвидирует неполадки, примет необходимые меры, добьется перелома. В пылу выступления он и сам верил в то, что говорил.

– Опять обещаночки!

– Слыхали уже!

– Скажи лучше, когда покончим со штурмовщиной? – зашумели отовсюду.

Шугай начал было записывать вопросы, чтобы потом ответить на все сразу, но с места потребовали:

– Отвечай, чего писаниной заниматься.

И он едва успевал отвечать, с каждой секундой все больше чувствуя, как рвется его невидимая связь с аудиторией. Закончив выступление, он сошел с трибуны распаренный и, расстегнув воротник форменки, стал вытирать лицо и шею платком. Кто-то съязвил:

– Не учел наш начальник: вместо платочка надо было веничек банный прихватить, – и по рядам пробежал сдержанный смешок. Шугай тоскливо поморщился, спрятал платок и с принужденной сосредоточенностью стал слушать очередного оратора. Выступала Королева. Манера, с какой она обращалась к собранию, была подкупающе проста и состояла из вопросов, которые старая горнячка задавала и на которые сама же отвечала:

– …Наши люди рады, что избавились от фашистского ига, для них пришел великий душевный праздник. Трудятся не жалея ни сил, ни здоровья. А некоторые руководители, к стыду сказать, иной раз относятся к ним не по-людски. Ведь до чего дошло: как-то прихожу к товарищу Шугаю, чтоб подсобил солдатке Валентине Марусовой землянку отремонтировать. А он мне: так она, говорит, уголь не добывает, за что же ей ремонт? А того и не учел, что муж ее фашиста добивает и что у Марусовой ступню под час бомбежки повредило и для работы в шахте женщина непригодна.

По нарядной прошел негодующий шумок и тут же стих.

– Или еще такое…

И она приводила все новые и новые факты. И если Шугай не знал, куда девать глаза от ее укоров, то всем коммунистам было обидно и горько. Многого из того, о чем говорила старая большевичка, они не знали.

После выступления Арины Федоровны поступило предложение прекратить прения. Прежде чем проголосовать, председательствующий спросил у Туманова:

– Выступать будете?

Все шло как нельзя лучше. И секретарь горкома решил не выступать.

– Не стоит, пожалуй, затягивать. Прекращайте.

После заключительного слова Королева избрали счетную комиссию. Получив бюллетень для голосования, Шугай, как в тумане, вышел из нарядной. В коридоре сказал секретарю горкома:

– Давай, Петр Степанович, покурим, пока счетчики свою бухгалтерию подведут…

– Ты же не курящий.

– Сегодня можно. Так сказать, для успокоения нервов. Ох и чихвостят меня, – натянуто улыбаясь, пожаловался он, – под такой огонь, видать, только на передовой можно попасть.

– Попадают в том случае, когда не с чем наступать и приходится обороняться. Тогда все снаряды и пули – твои, – с легкой усмешкой посмотрел на него Туманов.

Шугая критиковали не первый раз, но теперь он явно встревожился тем, что произошло. Понимал, многое в его жизни будет зависеть от того, изберут или не изберут его в состав партийного бюро. И тревожный холодок то и дело набегал, опахивал его душу.

– Что это комиссия тянет, пора бы и продолжать, – нетерпеливо взглянув на часы, сказал он Туманову. У Шугая был такой вид, будто его ждут неотложные дела, а он вынужден попусту убивать здесь дорогое время. – Сходил бы, Петр Степанович, узнал, скоро ли они там?

– Не имею права, Николай Архипович.

– Ну, тогда пошли Королева.

Туманов осуждающе улыбнулся.

– Не зря тебе достается сегодня!

Шугай, не сдержавшись, сказал:

– За одного битого двух небитых дают. – И рассмеялся, словно сказал не всерьез, а только так, от нечего делать, лишь бы скоротать ожидание.

В нарядной царило оживление. Стенная газета, призывы, плакаты, диаграммы роста добычи подчеркивали необычайность сегодняшнего собрания. Николай Архипович успел прочитать стенгазету еще во время утреннего наряда и теперь, перекидываясь словами с секретарем горкома, невольно прислушивался, как реагируют коммунисты на критику. В газете была крупным планом нарисована карикатура: сидит на облучке заправский ямщик и гонит тройку-шахту во весь галоп, а того не замечает, что уже спицы из колес летят во все стороны. Случись ухабинка, коляска разлетится вдребезги, косточек самого ямщика не соберешь. Шугай знал, что карикатура эта на него и чьих рук работа – комсомольского секретаря Кушнарева и внука кузнеца Недбайло Тимки. Шугай подошел к Кушнареву и, словно сводя все в шутку, сказал, подмигнув в сторону стенгазеты:

– А картинка искажает, комсомол.

– На то она и карикатура, Николай Архипович, – затаив усмешку, ответил Кушнарев. Шугай изменился в лице.

– Не по плечу замахиваешься, милок… – И пошел прочь. Но уже спустя минуту понял, что сказал лишнее. Он хорошо знал боевитость комсомольского секретаря. От него можно ждать еще и не такой критики…

Председатель счетной комиссии пригласил занимать места.

В дверях нарядной Шугая задержал помощник главного инженера. Он только что поднялся из шахты – в каске, в измазанной спецовке. Лицо его было встревожено.

– Что случилось? – нетерпеливо спросил Шугай.

– На «севере» сильно жмет, Николай Архипович, кое-где крепление смяло.

Начальник шахты взорвался:

– А ты где был, куда смотрел?!

– Людей не хватает. Разрешите вызвать вторую смену?

– Без паники, – остановил его Шугай, – где я тебе возьму людей? Видишь – собрание. Не могу же я закрыть его. Иди и действуй пока наличными силами, а там будет видно, – и пошел на свое место.

…Председатель счетной комиссии огласил результаты голосования. За Шугая было подано всего 13 бюллетеней.

– Не включи он свой собственный голос, наверняка бы провалился, – едко подкинул кто-то.

Николаю Архиповичу вдруг стало до того не по себе, что он готов был подняться и уйти. Никогда еще не случалось, чтобы он оставался в одиночестве, почти совсем один. Но все же нашел в себе силы, поднялся, наклонился к Королеву и Туманову, сообщил им о положении дел в шахте. Спустя минуту председательствующий предоставил ему слово.

– Решил оправдаться! – зашумели коммунисты.

– Давай, председатель, заканчивай!

Председатель настойчиво постучал карандашом по графину.

Собрание выжидающе стихло.

Шугай выпрямился, вытер платком лицо и, опять почувствовав свое неограниченное право начальника шахты, громко объявил:

– В северном откаточном штреке смяло крепление, товарищи. Одним крепильщикам там не справиться. Все, кому выходить с утра, – в шахту!

II

Всю ночь люди закрепляли штрек – ставили новые опоры, заградительные щиты. Узнав о грозящей опасности, на помощь пришла бригада Быловой. Но Шугай отправил ее обратно в лаву.

– Без вас освятится, – сказал он бригадиру, – давайте уголь, не срывайте добычу.

К утру штрек был надежно закреплен, и в нем опять забегали вагонетки. Когда забойщицы поднялись на-гора, первым, кого они встретили, был письмоносец. Люди знали и уже привыкли к тому, что раз Горбунок появился на шахте, значит, кому-то с фронта пришла добрая весть.

Женщины обступили его, нетерпеливые, взволнованные.

– Да не тулитесь вы, чумазые, – будто сердился старик, отступая, – выпачкаете мундир, на люди срам будет показаться.

Женщины посмеялись: на почтальоне была поношенная офицерская фуражка со звездой, истоптанные чуни, застиранная до белесости гимнастерка в заплатах. Пока рылся в своей парусиновой сумке, женщины жадно следили за каждым его движением. Но вот он, наконец, вынул конверт-треугольник и, держа его в руке, обвел всех ищущим взглядом.

– Черные, как кочегары, никого не узнать, – сказал он и, напустив на себя строгость, громко спросил: – Которая из вас Зинаида Постылова?

– Это я, дяденька, – вскрикнула от неожиданности Зинка. Горящие встревоженные глаза ее впились в конверт и, казалось, спрашивали: что же ты принес мне – горе или радость?

Почтальон скупо улыбнулся ей.

– Принимай от своего Кузьмы письмецо да не забудь отписать и мой поклон.

– Подружки, бабоньки, мой Кузьма живой! – радостно запричитала она, прижимая обеими руками конверт к груди, словно кто-то мог отнять его, и кинулась в дальний угол нарядной.

Женщины безмолвно, в нетерпеливом ожидании смотрели на письмоносца: ну, кому же еще? Чего медлишь?.. Горбунок, откинув сумку за спину, лишь развел руками и заторопился к выходу.

Не доходя до двери, обернулся, спросил:

– Не подскажете, где мне начальника шахты искать?

– В кабинете ищи.

– Письмецо небось Николаю Архиповичу? – донеслись голоса.

– У меня к нему личное дело, – хмуро сказал Горбунок и скрылся.

Зинаида Постылова птицей метнулась к забойщицам. Обнимая каждую, она взахлеб бессвязно говорила:

– Правда – живой!.. Награду получил… Кузя, соколик ты мой, – и прикрыв лицо письмом, целовала его.

Женщины растроганно молчали, и у каждой в глазах стояли слезы: у одних от радости за свою подругу, у других слезы были горючие и безутешные…

Вручив письмо начальнику шахты, Горбунок, долго не задерживаясь, с озабоченным видом ушел. Николай Архипович заперся на ключ и, словно на чужих ногах, добрался к столу. Тяжело опустился на стул. С минуту сидел неподвижно, смотрел перед собой в стену и думал о том, о чем редко успевал думать – о собственной жизни. Он знал, что его личная жизнь мало кого интересовала. Правда, иной раз кто-нибудь по привычке спрашивал: «Как живешь-можешь?», он также привычно отвечал: «Спасибо, как и все». А ведь его жизнь была не такая, как у всех, хотя во многом и похожая на другие, но со своими болями и радостями. То, что произошло, было самым тяжким за всю его многосложную нелегкую жизнь. Потрясенный страшным известием, он не выдержал, упал лицом на скрещенные на столе руки и заплакал.

Николай Архипович соврал бы самому себе, если б сказал, что гибель сына была полной неожиданностью для него, что он никогда не задумывался над этим. Два с лишним года он не получал, да и не мог получать писем от сына. Пока их разделял фронт, они не могли хотя бы что-нибудь узнать друг о друге. С уходом немцев он каждый день с надеждой и тревогой ждал вестей. Верил, что если не сам Григорий, то другие непременно должны что-нибудь сообщить о нем.

И вот дождался – сообщили.

Письмоносец сказал Шугаю, что видел его жену, но промолчал об извещении и вообще, как заверил, скрыл письмо от людей. И хорошо сделал, что скрыл. Николай Архипович больше всего боялся за Аксинью, знал – не выдержит такого удара. Не было дня, чтобы она не вспомнила о сыне. Просыпаясь по ночам, он слышал, как Ксения лежит в тишине и тяжело прерывисто дышит. Так не дышат, когда спят, так дышат, когда на сердце нестерпимая боль и тоска. Николай Архипович знал, что жена ходит в церковь на Каменку, но никогда не подавал вида, что знает. Раз и навсегда решил про себя: пусть молится, раз ей от этого легче, покойней. Сам бы пошел не то что в церковь, а к самому дьяволу, только бы облегчить, успокоить душу. Но теперь ничто не поможет ни ей, Ксении, ни ему.