Текст книги "Еще шла война"
Автор книги: Петр Чебалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)
ГЛАВА ШЕСТАЯ
I
Бабаед вызвал Кавуна в ночную смену, когда на участке велись подготовительные работы: завозили крепежный лес в лавы, ремонтировали узкоколейку, проверяли механизмы. Захар удивился неожиданному вызову.
– Что случилось, Ефим Платонович? – тревожно спросил он. Тот загадочно улыбнулся, отечески похлопал его по плечу.
– Иди переодевайся, дело есть…
А дело было как раз по плечу Захару – нелегкое, но денежное. Надо прорубить «печь» – проход к новой угольной лаве для нарезки уступов. К приходу третьей смены «печь» должна быть пробита, в противном случае сорвется работа целой смены.
– Крепежный лес, наверно, уже подвезли, а если нет – скоро подбросят, – говорил Бабаед. – Только не вздумай без крепежу рубить, – предупредил он на всякий случай и воровато оглянулся. – Скажу тебе по секрету: нагоняй получил за тебя от начальства. Портишь, говорят, Кавуна длинными рублями, бригаду лихорадишь. – Он сердито пошевелил бровями, закусил нижнюю губу. – Знаю, откуда ниточка вьется. Все этот щенок Полевода воду мутит, только, думаю, осечка у него получится…
«Не одному тебе досталось, и меня не обошли», – чуть было не сорвалось с языка у Кавуна. Он вспомнил, как сразу же после собрания бригады пришел к парторгу шахты. Надеялся найти у него защиту, а обернулось по-другому: Сомов стал на сторону бригадира, и Кавуну волей-неволей пришлось просить Полеводу, чтоб тот записал его в вечернюю школу. Но он не стал рассказывать об этом Бабаеду. Было не до разговоров.
У назначенного места Захар не нашел ни леса, ни лесогонов. Он долго ждал, надеясь, что вот-вот в глубине штрека покажется вагонетка с лесом, но, так и не дождавшись, принялся за работу. Жалко было терять время. Работа ведь срочная. Вскоре он на метр с лишним пробился по угольному пласту и сквозь грохот отбойного услышал чей-то голос:
– Эгей!.. Захар! Стоячки-обаполы получай!..
Кавун выключил молоток, но вместо того, чтобы спуститься в штрек за лесом, стал прощупывать кровлю, постукивая по ней запасным зубком. Порода, будто со сна, сердито, глухо отзывалась на удары.
– Ни черта, устоит! – сказал он вслух, чувствуя во всем теле приятный бодрящий зуд.
Он без передышки ожесточенно крошил уголь, а перед глазами неотступно стоял недостроенный дом и Лариса.
– Вот отгрохаю домину, сама придешь, – говорил он громко, так что слышал свой голос сквозь натруженный клекот молотка. – Такие, как Захар Кавун, не валяются где попало, небось, не залежалый товар.
Но всякий раз, когда он начинал думать о Ларисе, откуда-то издалека появлялось до боли милое лицо Груши. Печальные черные глаза, казалось, упрекали, что так неудачно окончилась их недолгая семейная жизнь. Лет пять прошло с тех пор, как он однажды, после разговора с приехавшим из Донбасса дружком, объявил Груше, что уезжает на шахту. Думал, она безропотно примет новость и через некоторое время, когда он устроится, переедет к нему. Но она наотрез отказалась. Он даже не предполагал в ней такого упрямства. Видать, глубокую обиду затаила на него, что не написала даже, когда родился сын. С тех пор и порвалась между ними всякая связь. Что ж, теперь и ему все равно, забылось старое. Вот только бы побольше заработать денег, пусть Лариса увидит, кто за нее сватается.
Вскоре Захар потерял чувство времени и не мог определить, как далеко пробился вглубь – на пять или, может быть, на все десять метров, но догадывался, что до прихода утренней смены еще далеко. Было бы непростительно упустить время. Он должен дать три, а то и четыре нормы. Когда еще подвернется такая удача.
– Взяли, Захарка, взяли!.. – жал он, не щадя сил. Но вдруг его голос заглушил внезапный тяжелый вздох где-то внизу.
Кавун выключил молоток, прислушался. Ни единого звука, как в могиле. В забое стало почти совсем темно от потревоженной угольной пыли.
Захар прополз немного вниз по забою, как пловец разгребая на стороны разрыхленный уголь. Остановившись, прислушался. Он знал, что отсюда можно услышать лязг вагонеток в коренном штреке. Но вокруг стояла все та же немая тишина, только звенело в ушах. «Неужели привалило?» – от внезапно охватившего чувства ужаса мороз пробежал по спине. Он хотел позвать на помощь, но не успел открыть рта, как новый тяжкий вздох сильной крутой волной отшвырнул его назад. Захар больно ударился головой о породу. Перед глазами поплыли радужные круги. С трудом раскрыл глаза и ничего не увидел. Ощупав аккумулятор, укрепленный на шлеме, убедился, что глазок пуст, в нем не было стекла.
– Эге-ей!.. – в отчаянии закричал он. Голос прозвучал неожиданно громко. Он даже не узнал его – густой и басовитый, будто в пустой, наглухо законопаченной бочке. Теперь не было сомнений, что он очутился в завале, в каменном мешке, из которого выбраться будет нелегко, если вообще удастся выбраться. Все тело Захара покрылось липкой испариной, в голове шумело. «Неужели конец? Глупо как все получилось…»
Захар стал лихорадочно шарить руками, отыскивая отбойный молоток, но пальцы то и дело натыкались на острые куски угля. Найдя, наконец, отбойный, Кавун принялся крошить невидимую стену. Надо было сделать лаз.
Долго ли он рубал уголь или нет, Захар не знал. А потом вдруг почувствовал, что его сердце словно увеличилось до огромных размеров, бьется медленными и тяжелыми толчками.
Он решил отдохнуть. Освободив шланг от молотка, глубоко вдохнул свежую струю. Выдохнул, снова вдохнул, опять выдохнул и только тогда смог перевести дыхание. Перед тем как взять молоток, прислушался: кап, кап, кап!..
Где-то рядом капала вода, эти звуки острой болью отдавались в ушах. Никакого другого шума слух его не улавливал. «Что же они там, наверху? – в отчаянии подумал Захар. – Неужели еще не знают, что привалило?..» Могли и не знать. Обвал случился незадолго до пересменки, и в штреке, должно быть, еще никого не было. Капель становилась все громче, все нестерпимее, и он, чтобы не слышать ее ударов, снова взялся за молоток. Но и грохот отбойного вскоре стал невыносимым. Казалось, голова вот-вот разорвется на части. Захар то и дело выключал воздух и жадно припадал ртом к свежей струе. И тут снова начинало долбить по темени.
Кап! Кап! Кап!..
Вконец выведенный из себя, он стал ощупывать кровлю. Надо же было прекратить невыносимую пытку! Пальцы его скользили по влажной и гладкой, как асфальт, поверхности. Капель не прекращалась. Но вот он нащупал тонкую щель, провел по ней пальцем. Извиваясь, щель привела его руку к обвалившейся породе. Он задержал палец на срезе кровли. В завале наступила могильная тишина. Захар почувствовал, как юркая холодная струя, извиваясь, торопливо сбежала по руке на грудь. Слегка изогнув руку так, чтобы образовался небольшой желобок на изгибе локтя, Кавун припал к нему запекшимися губами. Через несколько секунд отнял онемевшую руку от кровли и опять услышал: кап! кап! кап!..
Захар нащупал молоток, включил, и он снова судорожно затрясся в руках. Брешь, пробитая в породе, была не более полуметра в глубину и почти столько же в ширину. Сколько же метров ему надо еще пробить, чтобы добраться до штрека? Пять… десять?.. Неизвестно. К тому же он не был уверен, правильно ли избрал направление.
Страх и растерянность сковали на мгновение Захара. Он невольно вспомнил слова Прудника: одному можно только умереть, одному жить нельзя… Он чуть было не выронил молоток, но овладел собой и с новой силой принялся долбить породу. Он знал: если поддаться страху, тогда – конец. Что бы там ни было, но он выберется из этого мешка, его обязательно откопают!
Вскоре Захар почувствовал, что мускулы на руках сводит, дрожат затекшие в неудобном положении ноги. Он выключил молоток, судорожно глотнул спасательную струю воздуха. Лицо и грудь обдало освежающим ветром. Отдышавшись, поджал колени и устало опустил голову на скрещенные руки. Почувствовал, что страшно проголодался. Он, как и всегда, не прихватил с собой ничего съестного. Большая часть горняков, особенно те, которые не один год проработали под землей, никогда не спускались в шахту без «тормозка». И Захару было чудно: когда они успевают есть? У него не оставалось для этого ни минуты времени. И вот сейчас он впервые пожалел, что не прихватил «тормозок». Впрочем, не только об этом он мог теперь пожалеть: мыслимое ли дело гнать «печь» без леса. Он даже второпях оставил в штреке топор и ломик. «Нет, ломик, сдается, прихватил», – мелькнуло в голове. Не успел он подумать об этом, как до его слуха донесся сухой треск и вслед за ним глухой, похожий на падение мешка с песком звук. И сразу же свежая струя воздуха из шланга заметно поубавилась. Сомнений быть не могло: где-то снова обрушилась порода и зажала шланг. Теперь отбойный молоток был ни к чему. И Захар пополз обратно в забой за ломиком. Он не был уверен, найдет ли его там. Возможно, и в самом деле вместе с топором оставил в штреке. А в голове не переставало гудеть: «Вот теперь все!»
II
…Полеводу сменил Горбань. Выключив отбойный, они на минуту замерли, прислушались. Кавун не подавал никаких признаков жизни. Ни слова не говоря, Горбань принялся за работу, Дмитрий пополз в штрек. Забойщики вместе с горноспасателями работали уже шесть часов, время от времени сменяя один другого. Пробивались сквозь обрушившуюся породу вдоль шланга, в первую очередь освобождая его, чтобы дать пострадавшему воздух.
Когда Дмитрий спустился в штрек, его тесным кольцом окружили забойщики. Глаза всех тревожно спрашивали: «Ну, что там?..» Вытирая вспотевшее лицо рукой, Дмитрий сел на обаполы, привезенные лесогонами для Кавуна, устало опустил голову. Все молчали, тишину нарушал лишь глухой стук отбойного молотка.
– Скажи, как далеко пробился, – проговорил Костя, думая о Захаре.
– Уголек мягкий, это тебе не порода, – как бы оправдывая Кавуна, сказал горный мастер. Он то появлялся в штреке, то снова исчезал. Маленькие, глубоко спрятанные глаза Бабаеда тревожно поблескивали и ни на кого не смотрели. Он готов был обвинить в случившемся всех, но только не себя. Да, собственно, какая его вина?
Не судить же его в конце концов, за то, что Кавун не крепил забой, хотя леса было достаточно. Вот он, пожалуйста, нетронутый лежит в штреке. И все же, когда Бабаед ушел, у кого-то вырвалось:
– Вот гад, угробил парня. Судить его за это надо.
– От суда Кошке не уйти, – подтвердил другой голос.
Теперь Кавуну сочувствовали. Если разобраться, не так уж он плох. Правда, жадничал и работал на износ, чтоб побольше выгнать и жить лучше, заметнее других. Но ведь добивался своего трудом, не то что Бабаед…
Когда заговорили о трудолюбии Кавуна, Антон Голобородько включился в разговор:
– Мне приходилось на пару с Захаром работать в гезенках. Красота забойщик! Ну и на деньги был жадный…
– Почему «был»? – сердито оборвал его Кубарь. – Чего каркаешь…
Но Костю никто не поддержал. Был бы Кавун жив, давно дал о себе знать: постучал бы или голос подал. Значит – конец.
В нише показалась голова Горбаня. Тяжело дыша, он с трудом выговорил:
– Давайте-ка помогите… Кажется, жив еще…
III
Ирина и Дмитрий приехали на вокзал за несколько минут до отхода поезда. Дмитрию очень хотелось, чтоб они опоздали. За те короткие дни, которые пробыла Ирина дома, они даже толком не успели поговорить. Несчастье с Захаром все испортило.
Дмитрий обнял Ирину за плечи и крепко прижал к себе.
– Не забудешь?
Она взглянула на него преданными, сияющими от счастья глазами. Они красноречивее слов говорили: никогда!
– И писать будешь?
Глаза утвердительно ответили: часто, каждый день!
…Поезд давно уже скрылся за далеким поворотом, даже дымок растаял в чистом высоком небе, а Дмитрий все не уходил.
– Товарищ, вы не скажете, как на шахту «Юнком» добраться? – вдруг услышал он женский голос.
Шагах в пяти от него стояла чернобровая молодая женщина, держа за руку мальчугана лет пяти. Из-за нахлобученной шапки на Полеводу недоверчиво смотрели большие темно-серые глаза. У ног женщины лежал узел, набитый вещами. Вид у нее был усталый, из-под тяжелого шалевого платка выбилась прядь черных волнистых волос.
– Дорогу на «Юнком» знаю, как же, – охотно отозвался Дмитрий, – я там работаю. А вы, вижу, к кому-то в гости?..
Женщина, не размыкая губ, утвердительно кивнула. Дмитрий подхватил узел, взял за руку мальчугана, и они втроем отправились к автобусу. Усадив мальчика рядом с собой и силясь разглядеть его опущенное лицо, Дмитрий спросил:
– Как же тебя зовут, мужичок?
– Я не мужичок, я Петрусь.
Пассажиры рассмеялись.
– Правильно, парень, теперь мужиков нет, – одобрительно сказал кто-то.
– А к кому в гости едешь? – продолжал спрашивать. Дмитрий.
– До тата, – бросил он гордый взгляд на Дмитрия, – мой тато шахтер, уголь добывает, – осмелев, продолжал мальчуган. – Его портрет даже в газетах был…
Что-то знакомое было в надбровьях и выдающихся скулах ребенка, в насупленном непокорном взгляде.
– А как же зовут твоего отца? – вдруг чего-то испугавшись, быстро спросил Дмитрий.
– Захар, – так же гордо сказал мальчик.
Полевода почувствовал, как у него запылало лицо и напряглись мускулы во всем теле. Конечно же, мальчуган напомнил ему Захара Кавуна: те же низко нависшие тугие надбровья, те же выдающиеся скулы, непокорный взгляд… В памяти с быстротой молнии пролетели картины обвала, больница, куда отвезли Захара. Врачи ничего определенного не сказали – будет жить или нет. Но Дмитрий знал, что делают все возможное, чтобы спасти Кавуна.
Он ласково обнял за плечи мальчугана, прижал к себе и уже ни о чем больше не расспрашивал.
1964 г.
АВТОМАТЧИК КОРНЕЙ
Рассказы
Привязался
I
Внимательно выслушав Вишняка, доктор сказал:
– У нас в сарае есть сено, там и отдохнешь.
В голове шумело, но Вишняк твердо держался на ногах. Ему страшно хотелось прилечь – все равно где, даже вот в этом углу, закиданном окровавленными бинтами и ватой.
Доктор подошел к раненому солдату, сидевшему на скамье, вытянувшему на ней забинтованную ногу. Раненый мерно покачивался, зажав руками ногу повыше колена. На лице его вздулись скулы. Было видно, что солдат мучительно переносил боль. Сквозь бинт медленно, капля за каплей сочилась кровь. Вишняк подумал: «В мякоть, иначе б выл» – и, слегка пошатываясь, вышел в сени.
В потемках он задел кого-то ногой. Донесся сердитый голос:
– Нешто повылазило…
Вишняк присмотрелся и увидел двух бойцов, расположившихся на земляном полу. То были легкораненые, ожидавшие своей очереди на перевязку. Промолчав, он вышел на дощатый шаткий порожек избы.
Моросил спорый осенний дождь. С соломенной крыши торопливыми струйками сбегала вода. Вишняк подставил ладонь под одну из них. Студеная серебряная струя зазвенела и скоро наполнила корытце ладони. Он смочил разгоряченный лоб и снова подставил ладонь под струю. Он чувствовал, как постепенно мутная пелена спадала с глаз и не так уж стреляло в висках.
Сразу же за неогороженным двором начиналась унылая осенняя степь. Она тянулась под изволок и обрывалась где-то далеко, на хребте небольшой возвышенности. Сквозь сизый дождевой туман смутно вырисовывались фигуры людей и доносились неясные голоса. Вишняк присмотрелся и увидел далеко в степи грузовую машину. Она стояла неподвижно, и только какие-то две фигуры маячили на ней. От машины протянулась цепочка людей. Она уходила к самому горизонту и там исчезала в мокрой сутеми.
«Передают снаряды», – подумал Вишняк и тут же вслух сердито проговорил:
– Развезло-то как. Ни конем, ни машиной не подступишься.
Сойдя с порожка, он направился через двор напрямик по лужам к маленькому сарайчику, сплетенному из хвороста и кое-как облепленному глиной. Дверь была приоткрыта, и Вишняк заметил в уютном тихом полумраке ворох свежего сена, приятно пахнущего солнечным полем. На сене было несколько свежих вмятин. Видимо, до него кто-то уже отдыхал здесь. Он поднял голову и увидел чьи-то ноги в мокрых, грязных обмотках.
– Эй, кто там?.. – окликнул он.
Ответа не последовало. Торчавшие из сена ноги даже не пошевелились. «Спит, что ли»? – подумал Вишняк и стал взбираться на гору, погружаясь выше колен в рыхлое сено. «Бабья работа, сразу видно, – думал он. – Мужик – тот бы сложил так, что и вилами не проткнешь».
Он на четвереньках подполз к спящему и легонько толкнул его в бок. Тот поднял на него сонные глаза, что-то пробормотал, и веки его снова сомкнулись.
– Ну спи, дьявол с тобой, – сказал Вишняк и лег рядом с солдатом, широко разбросав ноги.
После нескольких утомительных бессонных ночей сегодня он в первый раз по-настоящему мог отдохнуть, выпрямить тело, прислушиваясь, как разгоряченная кровь бродит во всех его членах. В голове по-прежнему шумело, хотя уже и не отдавало в висках такой острой болью. Хотелось спать, но он всячески старался отогнать сон, блаженствуя и упиваясь драгоценными минутами покоя. Вишняк прислушивался к далекой артиллерийской канонаде и не заметил, как пришел сон. А когда проснулся, на дворе было все так же светло. В первую минуту ему показалось, что спал он очень долго – день, ночь и, может быть, еще день. Но странно, в голове шумело сильнее прежнего.
– Спи, чего схватился, – услышал он простуженный и как будто сердитый голос.
Говорил солдат, которого не мог добудиться Вишняк. Он сидел, по пояс утопая в сене, раскуривая трубку с длинным ореховым мундштуком. Трубка была зажата в кулаке так, что ее не было видно. Казалось, что солдат тянул дымок из увесистого жесткого кулака.
– Я вон, почитай, двое суток без просыпу провалялся, – сказал он. – И еще спать охота. А ты, поди, и часу не спал.
Солдат покуривал трубку, и щетинистые щеки его то разглаживались, то снова морщинились.
– Ты бы не курил, а то сено ведь… – сказал Вишняк.
Солдат, видимо, не расслышал его слов, сделал глубокую затяжку и, шумно выдохнув весь дым сразу, пробормотал:
– Беда, и только…
И Вишняк подумал: «Видать глухой. Контужен, не иначе».
– Беда, – немного подумав, сокрушенно покачал головой солдат. – Там вон насмерть бьются. Людей, считай, с горсть осталось, а ты вот лежи на сене, точно пес, скукой томись.
По всему видно было, что солдат и в самом деле тяжело переживал свое одиночество, свою оторванность от людей. Он часто задумывался, погруженный в какие-то волновавшие его мысли, то и дело сокрушенно качал головой, приговаривая односложно:
– Беда, и только…
Уловив его взгляд, Вишняк спросил:
– А ты чего тут валяешься? Захворал, что ли?
– Русский я, из-под Пскова. Село Липки слыхал? Рожь у нас отменная родит. Ух, какая рожь!.. – он даже закрыл глаза и крутнул головой.
Рожь, видимо, родила у них и в самом деле превосходная.
Вишняк промолчал, окончательно убедившись, что солдат действительно глух.
– А ты украинец? – спросил он вдруг.
Вишняк ничего ему не ответил, думая теперь уже о другом.
– Это все едино – украинец или русский, – заключил солдат и снова задумался.
Вишняку все еще не верилось, что спал он очень мало. Он подполз к стене и посмотрел в узкую щель. На дворе по-прежнему моросило. Двор почти сплошь был залит мутной водой. Далеко в неприветливой степи все так же маячил грузовик, и, как прежде, частая цепочка людей тянулась от него к далекому мутному горизонту. Солдат был прав. Вишняк спал действительно недолго.
И он опять повалился на сено и закрыл глаза. Пусть солдат думает, что он спит. В эту минуту ему ни о чем не хотелось говорить.
Вишняк лежал и думал. Вспомнилось, как выносил он с передовой раненых бойцов, почти утопая в глубокой жидкой грязи, как забинтовывал свежие раны, стараясь не прислушиваться к стонам и душераздирающим крикам, затем снова уходил на передовую. За два дня боя Вишняк вынес столько раненых, что у него болело все тело, точно от жестоких побоев. Иногда помогала Марийка. Но ему всегда казалось, что она только мешает, зря путается в ногах. Вишняк выносил раненых, а Марийка делала им перевязки. Теперь же, когда его контузило, Марийка осталась единственной санитаркой в роте.
«Совсем с ног собьется девка, – думал он, живо представляя ее стройную, юркую фигурку. – А может, в помощь кого-нибудь дадут?»
– И принесла же нелегкая этот дьявольский снаряд… – выругался он вслух.
Снаряд разорвался, когда Вишняк лежал в неглубоком окопе, наполненном мутной дождевой водой. Его с трудом вытащили из-под сырой и тяжелой, как цемент, земли. Если бы не шинель, пола которой оставалась на поверхности неприсыпанной, его бы никто не заметил, и санитар наверняка задохнулся бы под плотной тяжестью земляного навала.
Где-то на дворе послышалось глухое громыхание телеги. Оно то вдруг затихало, то снова ширилось, приближалось. Затем слышно стало, как телега въехала во двор, остановилась, и тотчас же брякнула сбруя. То лошади стряхнули с себя дождевую влагу. Кто-то простонал протяжно и так тяжко, словно из него вместе с душой вытягивали этот звук.
Вишняк открыл глаза, приподнялся на локтях и сказал солдату:
– Раненых привезли, слышь?
Солдат сидел все так же, задумчиво посасывая трубку. Заметив, что сосед его проснулся, он уставился на него своими светлыми глазами и вдруг забормотал:
– Да, немец тоже горазд палить из пушек. Вот, скажем, меня как подмахнуло снарядом с землицей разом, так думал – в небе мне и вековать! Беда!.. – заключил он и сунул ореховый мундштук в рот.
Вишняк смотрел на солдата, но уже не слышал, о чем говорил он. Все его внимание было там, возле телеги, где сгружали раненых. Оттуда все еще доносились хлопотливая возня и стоны.
«Может быть, есть кто из нашей роты?»
Он приподнялся на руках и стал ползти вперед ногами, волоча за собой целый пласт скользкого слежавшегося сена. Став на ноги, он вдруг заметил, как створчатая полуоткрытая дверь сарая сильно накренилась вправо, затем влево, точно огромный маятник. Вместе с дверью шатнулись весь сарай и земля под ногами. В одно мгновение в глазах потемнело. Он потерял равновесие и всем своим огромным телом повалился на сено.
…Когда Вишняк пришел в себя, возле него стоял все тот же солдат с трубкой. В руках у него была консервная банка с водой. Он уже поил его: гимнастерка на груди Вишняка была влажная, и на губах и на подбородке ощущались капли воды.
Увидев, что Вишняк открыл глаза, солдат обрадовался и сказал:
– Вот и хорошо. Вставать больше не станешь.
Вишняк не понял, что же было хорошего: то ли, что он больше не будет подниматься с места, или то, что он пришел в себя. Он только подумал об этом, но ничего не сказал.
– Я попервах решил доктора покликать, – говорил солдат, – да у них там такая кутерьма… Раненых привезли. Не стал и беспокоить. Пустяк, думаю, и от воды отойдешь. Студеная водица – она от всех болезней врачует.
И солдат снова сокрушенно произнес: «Беда!» – и погрузился в свои думы.
Вишняк полежал еще несколько минут, затем стал медленно подниматься. Дверь сарая уже не косилась, как прежде, и под ногами почва была устойчивая, твердая. Солдат все это время внимательно наблюдал за каждым его движением.
– Ты куда же это? – тревожно спросил он, когда Вишняк переступил порог сарая.
Вишняк посмотрел на него, чему-то неопределенно улыбаясь: не то вспомнил что-то, не то умиляло почти отцовское беспокойство неизвестного ему человека.
– В роту к себе пойду, – сказал он решительно. – Этак я могу и в окопе отлежаться. Только я там нужнее, понятно? – выкрикнул он последние слова.
Солдат даже не повел бровью.
II
Вишняк зашел в санчасть и твердо заявил о своем намерении вернуться в роту. Доктор внимательно, изучающе посмотрел на его богатырскую фигуру и в ответ только махнул рукой.
Санитару выдали бинтов и ваты. Все это он уложил в новенькую санитарную сумку и вышел на крылечко избы. Было еще светло. Где-то далеко на горизонте появилась узкая длинная полоска прозрачного розовеющего неба. Но дождь все еще не унимался.
Он уже уходил со двора, когда неожиданно до его слуха донесся громкий знакомый голос:
– Погоди ты. Больно шустер!
Вишняк оглянулся. Навстречу ему шел все тот же солдат с трубкой. За спиной у него болтался тощий вещевой мешок с привязанным к нему до блеска вычищенным алюминиевым котелком; за плечами – винтовка.
– Чего тебе? – строго спросил Вишняк. Он все еще никак не мог привыкнуть к тому, что солдат глух, и как бы громко он ни говорил, все равно тот не расслышит его слов.
– Выходит, хотел удрать, – хитро ухмыльнулся солдат и пригрозил мундштуком трубки. – Нет, братец, один на один я оставаться не желаю. Пусть он там себе грозит, кричит, – показал он на избу, где находилась санчасть, видимо, имея в виду доктора, – мне это нипочем. Не могу оставаться – и все тут… Пошли! – вдруг решительно сказал солдат и, подхватив санитара под руку, сделал шаг вперед.
Вишняк стоял, точно вкопанный.
– Да ты из какой роты будешь? – совсем уже рассердился он.
Солдат удивленно смотрел на него, видимо, решительно не понимая, почему тот стоит, не движется с места.
– Ты что же это, раздумал или как? – даже испугался он и стал увещать товарища, чтобы тот шел к себе в роту.
– Вон ты какой! Да ты никак агитатор? – иронически спросил Вишняк.
– Вот и ладно, пошли, – снова заторопил его солдат, все еще не выпуская руки санитара из своих цепких пальцев.
– Фу ты, черт! – досадливо сплюнул Вишняк. – И привяжется, скажи на милость.
Он рывком освободил свою руку и решительно, не оглядываясь, зашагал по улице села вдоль плетней, меся грязь и разбрызгивая сапогами мутную дождевую воду.
Вишняк прошел все село, и только когда уже был далеко в степи, не вытерпел и оглянулся. На миг он даже замер на месте от удивления: солдат, раскуривая трубку, натруженной походкой шел по его следам, наклонив голову. Сизый табачный дымок обвевал его подбородок, шею и таял за тяжелой покатой спиной.
Вишняк не стал его ждать, поправил на плечах автомат и все тем же спокойным широким шагом продолжал путь.
Уже далеко позади осталось село. Артиллерийский гул с каждой минутой все нарастал и ширился. Обогнув место расположения тяжелой артиллерии, Вишняк пошел напрямик по скошенному полю. Ноги вязли в липком черноземе, и он с трудом вытаскивал их. Вскоре санитар почувствовал, как сильно, раз и другой, кольнуло в висках, и снова, как и тогда, в сарае, земля качнулась под ногами и поплыла. Он с минуту постоял, затем подошел к копне, с трудом удерживая равновесие, и сел. «Надо подождать», – решил он, понимая, что солдат теперь все равно не отвяжется от него.
Солдат остановился в двух шагах от Вишняка, снял ушанку и принялся с усердием вытирать ладонью маслянисто поблескивавшую от пота лысину.
– Шибкий ты, – говорил он, улыбаясь. – Когда-то и я был быстер, да, видать, лета одолевают.
Он сел рядом и стал набивать трубку самосадом. Вишняк молчал.
– А ты не куришь, что ли? Закуривай.
Вишняк все так же молча взял у него из рук вышитый, видавший виды кисет. Табак был крепок. После первой же затяжки он тяжело закашлялся.
– Что, крепок? – лукаво улыбаясь, спросил солдат. И, не дождавшись ответа, продолжал: – Это, брат, сударинский табачок. У нас во всем батальоне я да пулеметчик Строганов, покойной памяти, и выносили его. А то всех он клонил, как буйный ветер березку. Никто не мог устоять. Бывало, изловим немца живьем, тотчас же солдаты ищут меня. Где, говорят, Пантелей Сударик? А ну-ка попотчуй гостя, – приказывают. Я мигом смастерю самокрутку. На, фриц, говорю, угощайся. Табачок, мол, не чета европейскому. Конечно, фриц берет, зубы скалит – доволен добротой русской. И мы все кружком стоим, смотрим, выжидаем: интерес предстоит великий. А немец, долго не куривши, затяжку делает глубокую. Ну и пойдет… Кашель, бьет его аж… Ну, стало быть, грех, и только. Смеху бывало! Беда, – односложно, как и всегда, заключил свой рассказ солдат и с удовольствием затянулся трубкой.
Вишняк встал. Вслед за ним тотчас же поднялся и его спутник. Теперь они шли вместе.
«Пусть идет, там разберемся», – решил про себя Вишняк.
Сгущались сумерки, когда солдаты подошли к небольшому лесу. Дождь утих, ясно слышались пулеметный треск и глухие разрывы мин. Над лесом поднялась яркая белая ракета, и на несколько секунд небо просветлело. В лесу забегали, заметались тени, словно испугавшись чего-то, и тотчас же попрятались. Костя помнил этот лес. Длинной глубокой полосой он тянулся до самого взгорья, за которым начиналась небольшая река. Лес почти сплошь состоял из березняка, молодого дуба и орешника, крепко перевитого хмелем и еще каким-то цепким, колючим растением. Земля была плотно устлана опавшими и уже успевшими потемнеть листьями. Тянуло душной лесной сыростью.
Вишняк знал, что еще прошлой ночью штаб батальона располагался в лесу неподалеку от узкой просеки, на которую, как он предполагал, они должны с минуты на минуту выбраться. Он шел впереди. Солдат, отстав не более как на три-четыре шага, плелся вслед за ним. Оба молчали. Вишняк внимательно присматривался ко всему. Все ему было известно и привычно здесь. Даже тропинка, по которой они шли, была несколько раз исхожена им.
Так шли они несколько минут, а просека все еще не встречалась. Но это особенно и не беспокоило Вишняка.
Он угадывал по каким-то только ему одному известным приметам, что она вот-вот должна встретиться. Так и случилось. Просека узкой ровной лентой убегала в чащу леса и скрывалась в темноте. Опавшие листья здесь были перемешаны с грязью. В глубоких узких колеях стояла вода. Когда, случалось, над лесом поднималась, а затем стремительно падала ракета, вместе с толпой испуганных теней устремлялись куда-то вдаль узкие полоски воды.
– Вот скоро и дома, – облегченно сказал Вишняк, оборачиваясь к солдату.
Тот понял, что ему говорят о чем-то, и тоже сказал:
– Да, воевать в лесу дело мудреное. Тут без хитрости не возьмешь. Каждый кустик или друг тебе, или враг лютый.
Солдат снял с плеча винтовку и принялся на ходу заботливо вытирать ее вспотевшие металлические части.
Вскоре Вишняк в темноте приметил, как кто-то шел им навстречу. Он невольно убавил шаг и тотчас же почувствовал, как в спину ему уперлось дуло винтовки. Солдат, видимо, все еще вытирал ее.
– Хто йде? – донесся грозный оклик.
Вишняк по голосу узнал связного батальона Остапа Пивня.
– Свои, свои, Остап.
– Ты що ж це, вже й очухався? – спросил Пивень, вытирая рукавом вспотевший лоб.
Вишняк в ответ только махнул рукой.
– До штаба далеко? – спросил он.
– Далеченько, – Пивень немного подумал: – Далеченько. Так що версты дви буде, а то и з гаком. А тоби що, в роту?
– Ну, а куда же еще?
Вишняку не нравился Остапов «гак». Он знал, что идти еще километра два, а то и больше, а ноги уже ныли от усталости.
– Якщо тоби в роту, то чого б сюды и плентатысь? – голос связного, как показалось Вишняку, немного даже повеселел. – Рота ваша отут, недалеченько. – И он махнул рукой куда-то в сторону просеки. – Там и стэжечки е. Ходим, я покажу.
