Текст книги "Еще шла война"
Автор книги: Петр Чебалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)
– И такое скажешь, мать: моя ли обязанность вешалки мастерить?
Арина Федоровна нахмурилась, но ответила спокойно:
– Знаю, что ты не плотник, Егор Трифонович. Плотники найдутся, будь у тебя да у твоих подчиненных начальников побольше душевности к людям.
– Верно, мать!
– Человечность должна быть!.. – раздались голоса.
– Слышишь, управляющий, про что говорят люди? – обернулась она к Чернобаю, – про человечность. И я о том же, – и уже к залу: – Кое-кто считает, раз идет война, люди должны все терпеть, все перебороть, но надо же иметь и совесть, чтоб не допускать безобразия. Для наглядности расскажу еще и про такое. Известно, что шахтеру без бани, без горячей воды никак нельзя. А у нас на «Коммунаре», извините, не баня, а что ни на есть сарай из обаполов. Отделили баб от мужиков загородкой, а в той загородке щели в три пальца. Так и банятся друг у дружки на виду…
Переждав шум, Арина Федоровна продолжала:
– А то до чего додумался наш начальник шахты: в предбаннике девицу-красотку пристроил шахтерки у голых мужиков принимать.
Негодующий гул вперемешку со смехом прокатился по залу.
Королева мельком взглянула на Шугая. Опустив голову, он что-то записывал в блокнот.
Хотела рассказать про то, как начальник участка Соловьев попытался было наказать бригаду Быловой полуголодным пайком, потом передумала: не Шугай же в этом виноват, и под общие одобрительные аплодисменты сошла с трибуны.
Во время перерыва в фойе густо набилось людей. Всюду на стенах – портреты стахановцев, лозунги на красных полотнищах. В конце фойе при выходе – огромный стенд и на нем две карты, утыканные маленькими флажками. На одной флажки показывали линию фронта. Кривая пересекала Днепр и устремилась одним концом к Дунаю, другим к Висле. На другой карте флажки рассеялись по всему зеленому полю и все разного цвета – красные, сине-красные и совсем синие. Это была карта восстановления шахт области. Красные флажки обозначали полностью восстановленные шахты, их было меньше, чем других, обозначавших частично восстановленные и совсем мертвые. Делегаты, толкаясь у стенда, вели оживленный разговор:
– Смотри-ка, юнкомовцы с красным флажком, видать, не здорово покалечили шахту.
– И наша через полгодика будет с красным.
– А над «Каменкой» черный флажок, видите?
– Траурный. Говорят, шахту эту и восстанавливать не будут. Сколько наших людей покидал туда немец… Страх один!
Арина Федоровна здоровалась со всеми, кого узнавала, заводили разговор, и на душе у нее было легко и покойно. Но ей все время казалось, будто кого-то еще здесь не хватает, кого-то ей обязательно надо увидеть. В дальнем углу фойе, у буфета, толпились мужчины, а продавщица, совсем еще молоденькая, металась за прилавком, звеня посудой.
– Что там дают? – спросила Арина Федоровна у Быловой.
– Бутылочное пиво.
– Гляди еще понапиваются.
– По одной бутылке отпускают, небось не охмелеют.
Мимо проходили Клава Лебедь и Костров. Арина Федоровна подозвала их и пытливо, словно с трудом узнавала парня, посмотрела на него.
– Это тот самый, про которого говорят, что гонорист больно?
Костров не нашелся что ответить, виновато потупился. Варя и Клава переглянулись и тоже опустили глаза, будто смутились за парня. Арина Федоровна продолжала, не меняя голоса: – На людях ты, оказывается, вон какой соромливый, а в шахте всякими неподобными словами солдаток наших обзываешь. – И уже строго: – Чего набычился, может, напраслину на тебя возводят?
Клава поспешила вступиться за парня:
– То раньше было, мать. А теперь он совсем не такой.
Арина Федоровна примирительно ласково улыбнулась.
– Выходит, перевоспитала. Ну молодчина, если так.
Костров, застенчиво улыбаясь, поднял свои большие, отсвечивающие морской синевой глаза, хотел что-то сказать, Королева остановила его:
– Ладно, не люблю, когда оправдываются, – свела его и Клавину руки, – идите, а то пива не хватит. – И слегка подтолкнула обоих.
Когда они скрылись, Арина Федоровна спросила у Вари:
– А ты чего же одна?
– Как это – одна? – удивилась Варя. Но, поняв намек, попыталась отшутиться: – Народу вон сколько – не разминешься.
Арина Федоровна не приняла ее шутку и серьезно спросила:
– Гаврик пишет?
Варя поразилась: откуда знает, что у них было с Гавриком?
Ей казалось, что если кто и догадывался об их дружбе, то давно уже забыл и думать об этом. Оказывается, помнят.
– Писал, а как началась война, ни одной весточки не прислал, – ответила она.
– А писать-то ему куда было?.. – печально проговорила Арина Федоровна, взяла ее руку, слегка сжала и досказала уже настойчиво: – Ты верь, что живой. Не каждому суждено сложить голову.
Варя с доброй улыбкой взглянула на нее и тут же почувствовала, как глаза наполнились слезами. Неужели правду сказала? Не удержалась, обняла мать, припала лицом к ее груди. Кто-то сбоку тихо спросил:
– Что с ней?
– Видать, о муже узнала.
– Война вроде бы кончается, а похоронные все идут и идут…
Варя поспешно вытерла платочком слезы, взяла Арину Федоровну под руку, и они подошли к лотку, где по талонам отпускали делегатам всякую мелочь: женщинам – косынки, чулки, лифчики, пудру; мужчинам – папиросы, носки, расчески. Вдруг чей-то мужской голос крикнул:
– Бабоньки, у кого мужик имеется?
Все, кто сгрудился у прилавка, изумленно посмотрели в сторону шахтера в полувоенной одежде.
– Да неужто ни в одной мужика нету?!
– Чего спрашиваешь, – сердито отозвалась молодая женщина с темными от угольной пыли ресницами, – будто не знаешь, где они, наши мужики: на войне да в сырой земле.
Шахтер смущенно заулыбался:
– Вы не обижайтесь. Я просто спросил. Ежели есть которые с мужьями, мог бы талончиком обменяться. Сам я некурящий, папиросы мне ни к чему, а бабе моей, вот этот, как его черта, – показал он на лифчик.
– Хорош муженек, нечего сказать… Лифчика название забыл. – Весело пересмеиваясь, загалдели вокруг.
– Не забыл я, только теперь у него какое-то чудное название – бюст… бис, – старался он вспомнить, досадливо махнул рукой и поднял над головой талон, – так с кем поменяться?
Охотников не нашлось. Шахтер протянул талон продавщице.
– Давай, что дашь.
И принялся запихивать в карманы папиросы, туалетное мыло, носовые платки, расческу – все, что продавщица совала ему в руки.
Варя взяла цветную косынку, чулки, гребешок и задумалась: что бы еще взять?
– Зеркальце возьми, – подсказала ей Арина Федоровна.
– А у меня еще то целое, что в нашем магазине купила. – Варя вдруг вспомнила о Гаврике и потребовала пудру и губную помаду. Зеркальце, похожее на блокнотик, Арина Федоровна в свое время подарила Татьяне. Вспомнив об этом, она сразу догадалась, кого ей здесь не хватает, кого все время хотела видеть. Отобрала пудреницу и флакончик духов «Сирень». Хотела было взять гребешок, но вспомнила, что он у Татьяны есть, и добавила к покупкам пару дамских платочков с розовой каемкой.
Пока мать заворачивала покупку в газету и укладывала в авоську, Варя думала: «Для кого она все это накупила? Неужели подарок Татьяне Григорьевне?..»
Но не спросила, и Арина Федоровна ничего ей не сказала.
Прозвучал звонок, и они пошли в зал.
Вначале было решено проводить слет два дня, но с мест запротестовали: мыслимо ли в такое время, когда каждый час, как никогда, дорог, столько заседать? И проголосовали закончить слет в тот же день.
Делегатки разъезжались поздно. На этот раз Арина Федоровна отказалась садиться в кабину. Вечер выдался на редкость тихий, теплый, и никто не стал возражать. Ее место в кабине занял Шугай. Он даже обрадовался: настроение у Николая Архиповича после выступления на слете Королевой было явно испорченным.
Когда приехали на шахту, Сергей передал матери сверток с покупками и, сославшись на срочное дело, пошел на шахту.
Арина Федоровна долго не решалась развернуть сверток сына. Но потом все же не выдержала. В свертке было – два носовых платочка с розовой каемкой, духи «Сирень», пудра, черненьким горошком косынка. Ясно, что косынка предназначалась ей, Арине Федоровне. И подумав, догадалась, кому было куплено все остальное. Вспомнила, как шахтер в полувоенном пытался обменять свой талон, и удивилась: как же это удалось сделать Сергею? И, довольная, только улыбнулась. Завернула покупку сына, чувствуя к ней непонятную нежность, снесла в его комнату, а свою спрятала у себя под подушкой.
ГЛАВА СЕДЬМАЯВыдавали лошадей на-гора. Девчата-коногоны чистили их щетками, вытирали мокрой тряпкой копыта. Кто-то принес кусок красной материи, нарвали ее узкими лентами и каждой лошади вплели в гриву по банту. Казалось, наряжали их для свадебного поезда.
Лошади, покорно повинуясь воле людей, настороженно следили увеличенными блестящими глазами за происходящим.
Вскоре пришел Шугай и с ним старый коногон Егорыч. В руке у него был всем уже знакомый кнут. Короткое кнутовище было аккуратно переплетено сыромятной кожей на переломе, и от этого оно стало еще наряднее. Егорыч, гордый оказанной ему честью снаряжать лошадей на-гора, держал себя с достоинством, даже немного важничал. Медленно обходил каждую, зорко присматривался, сильно щуря старческие глаза, говорил:
– Справные кони, вроде б довольные, – говорил он, – нигде ни ссадин, ни насечки, будто по ним и кнут не ходил.
– Без вашего самохлеста обошлись, – не вытерпела, сказала Клава. Ее начало раздражать важничание коногона.
– А, это ты, Клавка! – словно только что увидел ее, тихо воскликнул старик. – Так-таки без батога обошлась? – недоверчиво спросил он, на всякий случай пряча кнут за спину. Хотел еще что-то сказать, но Лебедь вдруг вскрикнула в испуге:
– Не подходите к ней, а то ударит!
Видимо, узнав своего истязателя, Берта забеспокоилась, угрожающе прижала уши. Егорыч проворно отступил.
– Поди ж ты, помнит, окаянная, – удивился старик и самодовольно протянул: – Все они помнят коногона Егорыча. – И медленно вынес из-за спины предмет своей гордости. Клава с силой перехватила его руку, отвела в сторону и, задохнувшись, сказала Шугаю:
– Зачем вы его привели, чтоб коней взбунтовать?
Тот миролюбиво улыбнулся, успокоил:
– Не ершись, Лебедь. Пусть Егорыч покажет, как в таких случаях завязывать им глаза. Ни у кого из вас опыта в этом деле нет.
– Да что мы, дурные или дети, – не унималась Лебедь, – не станем же мы вместо глаз хвосты им перевязывать.
Все рассмеялись. Засмеялся и Шугай. А старый коногон обидчиво нахмурился и хотел уже уйти, но Шугай удержал его.
– Вот те на, неужто осерчал, Егорыч, – удивился он, – не обращай внимания. Девичье дело известное: все они охотники почесать языки.
Старый коногон нервно перебирал в сухих узловатых пальцах бахрому кнутовища, молчал. Шугай сунул ему пучок повязок из черной материи. Егорыч, немного успокоившись, выбрал одну, придирчиво осмотрел – нет ли дыр, подошел к буланой статной кобылице и приказал погасить свет. С наступлением внезапной темноты в конюшне стало тихо. Несколько минут Егорыч что-то колдовал возле буланой, потом распорядился:
– Теперь можно зажечь.
Когда вспыхнул свет, все увидели буланую с перевязанными глазами. Стояла она мирно, будто ее усыпили.
– Чья лошадь, выводи, – приказал Егорыч.
Буланая, медленно переступая ногами, покорно пошла из конюшни за своим коногоном. Егорыч взял другую повязку и опять скомандовал погасить лампочку. Вслед за буланой вывели другую, затем третью. Дошла очередь и до Берты.
– А уж эту сама вяжи, – сердито сказал старик и передал Клаве повязку. – Ну ее к лешему, твою кобылицу, чистая сатана. Видала, какие молнии мечет на меня.
Клаве было обидно за Берту – какая она сатана? – но стерпела, ничего не ответила Егорычу. Присмотревшись, как все делал он, Клава в точности повторила его действия. Сама вывела Берту из конюшни и стала с ней во главе других, решив: раз Берта первой спускалась в шахту, ей первой и наверх подниматься.
Когда уже подали клеть, Лебедь вдруг вспомнила о Жучке.
– А как же с ней быть, Николай Архипович? – показала она на собаку.
В первые дни работы коногоном Клава иногда поднималась на-гора вместе с Жучкой. Но то было давно. Тогда она еще не знала, что от продолжительного пребывания под землей лошади слепнут. Возможно, и Жучка ослепнет, если ее выпустить из шахты без повязки.
Шугай в недоумении передернул плечами: откуда ему было знать, как в таких случаях поступают с собаками – вяжут им глаза или нет.
А Егорыч сказал:
– В жизнь свою не помню такой моды, чтобы в шахте собак разводили. Сама придумала, сама и решай. – Отошел в сторону и даже отвернулся.
Так как лишней повязки не оказалось, Лебедь сняла с головы косынку, на всякий случай закутала голову Жучке, спрятала под полу брезентовой куртки.
Узнав, что будут выдавать лошадей на-гора, на шахтном дворе собралась толпа людей. Когда поднялась клеть, Тимка бросился было к Клаве, но тут же замер на месте.
– А где Берта?
– Приедет твоя Берта, – сказала Клава, а пока на, держи. – И подала ему Жучку.
– Жу-жу… – ласково позвал он.
Собака потянулась мордой к нему и вдруг забилась в его руках. Клава испугалась:
– Держи крепче! – крикнула она, – да смотри, чтобы глаза не раскутала, а то может ослепнуть.
Клеть судорожно дернулась, но сейчас же, лязгнув железом, села на стопора. Все увидели в ящике лошадь с завязанными глазами. Клава подошла к ней, взяла за повод, ласково потрепала по челке, погладила, приговаривая: «Берточка, милая, пошли, ну…»
Лошадь осторожно, ощупью переставляя ноги, вышла из клети и вдруг замерла на месте. Вся кожа на ней дрожала мелкой дрожью, уши чутко навострились, ноздри расширились. Она с минуту принюхивалась к воздуху и вдруг, вскинув голову, ликующе протяжно заржала. Люди задвигались, оживленно заговорили. Тимка свободной рукой обнял Берту за морду и тут же отпустил.
– Берточка, это я, Тимка, узнаешь! – сказал он дрогнувшим голосом.
Берта коснулась влажными губами его рук, головы, одежды. Тимка обнял ее и поцеловал в мокрые губы.
Клава увела Берту в специально приготовленный темный сарай. В нем лошадям предстояло пробыть несколько дней, пока они не привыкнут к дневному свету.
ГЛАВА ВОСЬМАЯСтранный, полный неожиданностей был этот день – такие бывают только во сне. По какой-то непонятной закономерности одно событие значительнее другого, наплывая и сталкиваясь, закружили Варю, как водоворот. Перед концом смены в лаве неожиданно появился комсорг Кушнарев, постучал в рельс железным ломиком, чтобы прекратили работу. Когда все собрались, объявил, что наши войска перешли германскую границу, окончательно очистив советскую землю от оккупантов. В лаве поднялось что-то невообразимое: вначале все зааплодировали, закричали «ура», а потом начали обниматься, целуя друг друга в потные черные лица.
Когда все бригады поднялись на-гора, начальник шахты ошарашил Былову другой новостью.
– Танцуй, Варюха, – встретил он ее, затаив на лице хитроватую улыбку.
Варя стояла растерянная, не зная, что и думать: шутит или в самом деле есть ей письмо. Но кто мог написать? С того дня, как началась война, она не получала писем и ни от кого их не ждала.
Шугай, как бы для достоверности, что у него в действительности что-то припрятано для нее, сунул в боковой карман руку, продолжая дразняще улыбаться. Значит, и в самом деле у него что-то интересное было для нее. И, вспыхнув, Варя вдруг бросилась в пляс, отчаянно выбивая глухую дробь резиновыми чунями. Одна портянка размоталась на ноге, Варя запуталась в ней и чуть было не упала. Раздался веселый хохот. Шугай наконец достал из кармана вчетверо сложенную телеграмму.
– Держи, вполне заслужила, – и уже без улыбки, серьезно сказал: – Рад за тебя, Варюха, – и чем-то озабоченный вышел.
Ему, Шугаю, теперь не было от кого ждать ни писем, ни телеграмм.
У Вари вдруг не оказалось сил развернуть листок. В голове звенело, и она никак не могла собраться с духом, сообразить, что же случилось. А подруги, сгорая от нетерпения, наседали на нее:
– Читай, Варюха.
– Чего тянешь?
Варя крепко зажала телеграмму в руке, протолкалась к двери и выбежала из нарядной. За шахтными воротами остановилась, тяжело дыша. В тревожном нетерпении развернула листок: «Если жива-здорова, встречай вокзале Гаврик». Не веря самой себе, она еще и еще раз пробежала телеграмму горячими слезами. Он! Гаврик! Ее Гаврик!.. И изо всех ног бросилась через улицу к дороге, ведущей в Красногвардейск. Варя даже не подумала, что не умыта, что на ней грязная одежонка. В голове все перемешалось. Она верила и не верила в свое счастье. Ведь столько не виделись. Варя старалась представить Гаврика в шинели и не могла. Он все время помнился ей таким, каким последний раз провожала его на станцию, – в простеньком матерчатом пиджаке, кепке, с тощим заплечным мешком, высокий, темноглазый, русоволосый…
Пробегая мимо дома кузнеца Остапа Недбайло, Варя сразу даже не заметила собравшихся у ворот и во дворе людей. И только когда ее кто-то окликнул, остановилась, пригляделась. Навстречу ей шла Аграфена Пушкарева.
– Куда же ты, Варя… Дедушка Остап помер. – Лицо у Агаты было бледное, покрасневшие от недавних слез глаза притуманились. Варя стояла растерянная, держа в руке телеграмму. Агата взглянула на нее, быстро спросила:
– От Гаврика?
Варя не в силах от волнения выговорить даже слово только слегка кивнула.
– Тогда беги, – почему-то шепотом сказала Пушкарева, – с дедушкой еще попрощаешься, успеешь!..
И Варя опять изо всех ног припустилась по дороге.
В тот же день утром Королеву позвонил Туманов.
– Приезжай, и, если можешь, побыстрей, – и, недоговорив, повесил трубку. По голосу Королев догадался, что-то важное хочет сообщить.
По-летнему пригревало солнце. Встречные машины густо пылили, и полуторка, на которой ехал Королев, то ныряла в душные потемки пыли, то снова мчалась по слепящему солнечному приволью.
Когда подъехали к городу, шофер спросил:
– Что слышно о нашем предшахткома, товарищ парторг?
Шофер был тот самый парень, который когда-то в зимнюю полночь возил Королева в ГорМВД. Королев ответил не сразу. Что слышно? Его самого неотступно преследует этот вопрос, но пока что ничего определенного не мог ему ответить.
– Должен вернуться председатель, – обнадеживающе ответил он.
Шофер выжидающе взглянул на него.
– А скоро?
– Насчет этого ничего не могу сказать, дружище.
Спустя минуту шофер опять заговорил:
– Ну и гады! Я такого мнения, что за клевету надо жестоко наказывать. А у нас что получается? Оговорили телефонистку Аграфену Пушкареву, теперь облили грязью товарища Горбатюка…
Машина опять нырнула в густую горячую пыль, и шофер прервал разговор. Королеву давно было известно о слухах, которые ходили в поселке, будто никто другой как только Галактион Бурлак наклеветал на Пушкареву. И арест Горбатюка не обошелся без его стараний. Но все это – только досужие разговоры, смутные догадки. Ни у кого никаких существенных доказательств на этот счет не было. Не было их и у Королева.
С Пушкаревой наконец-то все выяснилось. Никита ее жив-здоров, прислал жене извинительное письмо, продолжает воевать. А вот с Горбатюком пока еще ничего не ясно. Но не может такого быть, чтобы т а м не разобрались. Рано или поздно справедливость будет восстановлена.
В приемной секретаря горкома было немного народа, меньше, чем обычно, когда идет бюро. Королев решил подождать своей очереди, отыскал глазами свободный стул и уже собрался сесть, как из комнаты вышел секретарь Туманова Сергеев. Увидев его, сказал с укором:
– Опаздываете, товарищ гвардии политрук. Петр Степанович вас ждет.
Присутствующие недовольно, с недоумением посмотрели на него:
– Кто такой, почему без очереди?
Королев смутился.
– Секретарь горкома не назначал мне точный час, – попытался он оправдаться.
– Ваш вопрос не терпит отлагательства, заходите.
В кабинете кроме Туманова спиной к двери сидел какой-то человек в новенькой солдатской гимнастерке с остриженной седеющей головой. Секретарь встретил Королева радушно:
– Заходи, парторг. Присаживайся. Давно ждем тебя.
Человек в солдатской гимнастерке медленно повернулся к нему лицом. На гимнастерке, чуть повыше накладного кармана, ало блеснул орден Красной Звезды. «Андрей Константинович», – чуть было не крикнул он. Но Горбатюк опередил его.
– Ты на чем приехал, Серега? – спросил он, как бы между прочим и так, словно они всего час тому назад виделись.
– На полуторке, – машинально ответил Королев, все еще не веря своим глазам.
– Порядок! А то нога у меня что-то барахлит, самому не добраться.
Тяжело поднялся, обрадованно, во все лицо улыбнулся. Королев кинулся к нему. Они крепко обнялись и, взволнованные, долго не выпускали друг друга.
В дороге, стоя в кузове и держась за кабину, Горбатюк скупо и, казалось бы, без особенной охоты рассказывал, как ему вернули документы и велели сразу же явиться в военкомат. Там полковник вручил орден, присланный из воинской части, тепло поздравил и сам прикрепил награду к гимнастерке.
– Вот убей, не припомню, Серега, чтобы я когда-нибудь в жизни пустил слезу, а тут не удержался, раскис, как баба, – смущенно говорил он, явно осуждая себя за такую неслыханную слабость.
Затем выспросил об Арине Федоровне. О кузнеце Остапе Недбайло: «Не выдюжает, говоришь? Жаль, хороший человек и кузнец добрый». Поинтересовался инженером Кругловой. «Толковый специалист. Шугаю повнимательней бы к ней прислушиваться да учиться у нее, а он артачится». И, помолчав, вдруг сказал:
– А чего бы тебе не жениться на Татьяне Григорьевне, Серега? Женщина-то какая – клад! – и, скосив глаза, испытывающе взглянул на него: – Или другую на примете имеешь?
– Никого у меня нет, – глухо отозвался Королев.
– Так в чем же дело?
– Сам у нее об этом спроси.
– И спрошу! – решительно сказал Горбатюк. – Тянете волынку, а люди давно решили, что никуда вам не деться друг от дружки.
Заметив, что собеседник не желает продолжать разговор на эту тему, Горбатюк спросил о своей квартире, не занял ли кто случаем.
– Марфа Кузьминична поселилась в ней.
– Вот как, – удивился и в то же время обрадовался он, – а как же ее собственный дом?
– Детским яслям пожертвовала.
– Скажи, какая умница! – лицо Горбатюка светилось улыбкой. – Я тебе говорил, Серега, что Марфуша отойдет и какая славная хозяюшка будет. – И, нагнувшись к окну кабины, крикнул шоферу:
– Паняй, братец, прямо к моим хоромам! – И опять к Королеву: – Вот так надо, парторг, без канители, по-простому, по-человечески. Будем коротать жизнь вместе. Оно и Марфе легче и мне спокойней.
Когда подъезжали к поселку, увидели бегущую навстречу женщину с косынкой в руке. Коротко подстриженные волосы ее трепал встречный ветер. Лицо в следах черной угольной пыли. Королев постучал ладонью по гулкой кабине. Машина с ходу остановилась, взвизгнув тормозами. Сергей с трудом узнал в женщине бригадира Былову.
– Варя, куда это ты?!
Девушка умерила бег, подошла к машине. Узнала Горбатюка, обрадованно вскрикнула.
– Андрей Константинович?! – вытерла разгоряченное лицо косынкой, поздоровалась за руку: – Отпустили, значит. Вот как хорошо!.. А я на станцию бегу, телеграмму получила, – говорила она задыхающейся скороговоркой. И вдруг зарумянившееся лицо ее как бы внезапно погасло, брови сдвинулись, собрав на лбу скорбные морщинки. – У нас несчастье, – сказала она упавшим голосом, – дедушка Остап помер. Посмотрите, как они тоскуют, – показала она на небо.
Над поселком высоко в чистом голубом небе повисла стайка голубей. Они не кружились, не переворачивались, играючи, как всегда, когда старый кузнец поднимал их в лет. Птицы плавно парили в воздухе, мелко трепеща крыльями. Что-то настороженно тревожное и печальное было в их спокойном полете…
1967—1969
г. Донецк
