Текст книги "Еще шла война"

Автор книги: Петр Чебалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

– Вот как!.. А другого выхода для вас я не вижу, – безнадежно повел он плечами.

– Но почему я должна менять должность? Разве…

– А потому, что, как я в этом убедился, – членораздельно, напористо начал Чернобай, – вы не сработаетесь с Шугаем даже в том случае, если я ему закатаю строгача за грубость, штурмовщину и всякое такое. Вот так.

– Уйти – значит признать себя виновной. Но ведь вы знаете, что ни в чем моей вины нет, – запальчиво выговорила она.

Чернобай простодушно улыбнулся.

– Стоит ли доказывать, кто прав, кто виноват. По-моему, оба не правы. – Он перестал улыбаться и серьезно продолжал: – Интересы шахты требуют от ее руководителей прежде всего нормальных деловых взаимоотношений. Когда же этого нет, можно ожидать чего угодно: и обвалов, и катастроф… В общем, уйму всяких бед. Так не лучше ли, скажем прямо, предупредить болезнь в ее зачаточной стадии.

– Это значит, уйти по собственному желанию? – изо всех сил сдерживая себя, спросила Круглова.

– Ну, само собой разумеется, – как будто даже удивился ее вопросу Чернобай.

Уйти в такой момент, когда она чувствовала свою правоту, значило принять решение самое тяжелое и унизительное для себя.

– Нет, такого заявления я писать не буду, – решительно сказала она. – У меня есть должность, и я от нее не отказываюсь.

Брови у Чернобая дрогнули, но не поднялись. Он упорно смотрел в одну точку.

– Что ж, тогда я без вашей просьбы издам приказ, – с сожалением и в то же время с нотками угрозы сказал он, – для вас же хуже. Вот так.

Круглова поднялась, запахнула пальто, спросила:

– Надеюсь, что в этом приказе будет обоснована причина моего увольнения?

– Хватит! – внезапно повысил он голос. – Как-нибудь обосную, можете не сомневаться.

Вот когда она наконец-то расслышала и узнала ледяной звон чернобаевского голоса. Так же он звучал и по селектору. Круглова, не попрощавшись, вышла. Уже за дверью услышала, как Чернобай вслед ей тихо выругался.

Поджидая попутку, Татьяна думала: «Чернобай, конечно, от своего не отступит, издаст приказ о ее увольнении или переведет на другую работу, но интересно, чем он обоснует его? Не напишет же в нем, в самом деле, что, мол, так и так, начальник шахты и главный инженер не сработались, поэтому надо их развести в стороны, как двух сцепившихся драчунов. А какие еще могут быть у него аргументы, доказательства? Татьяна их не видела. Подать самой заявление, уйти по собственному желанию она не намерена – страшно подумать, что скажут Арина Федоровна, Королев, вся шахта…»

Проезжавшая мимо полуторка вдруг с ходу остановилась, взвизгнув тормозами. Распахнулась дверца, и из кабины донесся знакомый мальчишеский голос:

– Садитесь побыстрее, а то небось совсем зазябли.

Пока Татьяна усаживалась в кабину, шофер, стараясь быть строгим, выговаривал ей:

– Как маленькие, ей-право, чего не сказали, что будете ехать обратно, я бы раньше подкатил.

Татьяна с трогательной благодарностью взглянула на своего знакомого, и у нее на минуту отлегло от сердца.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В работе Горбатюк, казалось, забывал о своих физических болях. Его высокая костлявая фигура часто появлялась то в нарядной, то у шахтного ствола или в поселке. Он всегда был в окружении людей. С палкой по-прежнему не расставался, но шаг его стал ходким, нетерпеливым. Казалось, человек этот вечно куда-то спешит и все время боится, что не успеет к назначенному часу.

Всем было известно, что председатель шахткома «на ножах» с начальником шахты. Когда, случалось, Шугай отказывал шахтеру в какой-нибудь просьбе и в ответ слышал «буду жаловаться в шахтком», лицо его мгновенно покрывалось бледностью от закипавшей злости. Он знал, что Горбатюк «не слезет с него», пока не добьется своего. Когда, случалось, предшахткома наседал на него, Шугай досадливо кривился и, как человек, у которого нет уже сил спорить, махнув рукой, говорил: «Ладно, черт с тобой, делай, как знаешь…»

Сегодня, как и всегда, Горбатюк пришел на утреннюю смену вместе с первыми шахтерами. Забойщицы из бригады Быловой, забившись в угол нарядной, пели тягуче и тоскливо «Полывала огирочки дрибною сльозою…» Горбатюк знал: три дня тому назад бригаду нежданно-негаданно постигла беда – обвалилась верхняя часть лавы. К счастью, в тот момент в ней никого не было. Порода обрушилась во время пересмены. Когда Горбатюк и Шугай спустились в шахту, в откаточном штреке люди из бригад Быловой и Кострова о чем-то крикливо спорили. Оказалось, придя на смену и узнав о завале, бригада Кострова категорически отказалась приступить к работе.

– Пусть уберут после себя, тогда полезем в лаву, – в один голос заявили они.

К Шугаю подошла Былова.

– Одним нам не управиться, Николай Архипович, – едва выговорила она от волнения.

Шугай осветил дозоркой ее вдруг сразу похудевшее, черное от угольной пыли лицо.

– Эх, Варюха, Варюха, – сказал он с укором, – за рекордом погнались, а теперь – «не управимся». – И обратился к женщинам, в молчаливой растерянности стоявшим немного в стороне: – Будете в шахте, покуда не ликвидируете аварию. – Затем отыскал дозоркой Кострова, сказал ему: – Пусть они завал разбирают, – махнул он рукой в сторону забойщиц, – а ты со своей бригадой залезай в лаву и давай уголь, ясно?

Но не успел бригадир ему ответить, как раздался протестующий голос Кругловой:

– Нельзя этого делать, Николай Архипович!

Все разом повернули «шахтерки» в ее сторону. Круглова только что выбралась из лавы – спецовка на ней была мокрая, на черном лице лихорадочно горели глаза.

– Надо немедленно все силы бросить на ликвидацию завала, иначе – рухнет вся лава, – сказала она.

Шугай даже отшатнулся и бешено посмотрел на нее:

– Как это «всех»?! А уголь?

Но тут раздалась команда Кострова:

– Полундра!.. За мной, братва! – и первый бросился к лаве.

Гонористый и первый заводила Костров бригаду сколотил добрую: лодырей не терпел и сам работал, что называется, на износ. Но было известно, что морячок не жилец на шахте: заколотит кругленькую деньгу и махнет в свою Одессу. Сам он не делал из этого тайны.

Сразу же, как только бригады приступили к очистке лавы от завала, Горбатюк поднялся на-гора и приказал заведующей столовой накормить людей в шахте.

– Это антигигиенично, товарищ предшахткома, – возразила Гусакова, – там же пылища, грязь. Да и чем кормить, борщ туда не понесешь…

– Обязательно – борщ и чтобы с мясом и жирным наваром, – сказал Горбатюк.

Заведующая стояла в растерянности. Задача для нее была действительно необычная и не из легких. Такого еще не было, чтоб кормить в шахте людей.

– И посуды у меня подходящей нет, – упиралась Гусакова, – а с котлом в шахту не спустишься.

Горбатюк вскипел:

– На фронте солдат под смертельным огнем кормят, а тебе, видишь ли, антисанитария помеха. Одним словом, чтоб люди были накормлены. – Он взглянул на часы. – Через сорок минут доложишь.

И ушел.

Гусакова все же нашла, в чем отправить еду в шахту – оказался и бидон, и алюминиевые миски. Даже каждому по кружке сладкого чаю отправила в цинковом бачке. Позже забойщики и забойщицы благодарили заведующую столовой за чуткость. Гусакова, довольная, так и лоснилась от улыбки, но ни словом не обмолвилась о председателе шахткома, будто он и не был причастен к этому.

…Горбатюк подошел к женщинам, громко спросил:

– О чем грустите, красавицы?

Забойщицы перестали петь.

– Желудочную проблему решаем, товарищ председатель шахткома, – мрачно сказала Былова.

Горбатюк пристально посмотрел на бригадира и не заметил на ее лице улыбки. Подошла Зинка Постылова, бойкая, сварливая бабенка.

– Полюбуйся, дорогой Андрей Константинович, какими стали наши животики, – Зинка распахнула робу и показала конец брезентового солдатского пояса, – можно еще один животишко опоясать, а был как есть в пору, – и тут же с веселой дерзостью обратилась к подругам: – Покажите шахткому для наглядности и вы свои животики, бабоньки, не стесняйтесь.

Женщины заулыбались.

– Не дури, Зинка, – сказал Горбатюк, – Былова, говори, в чем тут у вас дело? – серьезно потребовал он.

И Варя рассказала: когда они сегодня всей бригадой пришли в столовую, Гусакова заявила, что имеется распоряжение, чтоб в течение пяти дней отпускали им не усиленный обед, а как всем, кто работает на поверхности.

– Это за то, что обвал в лаве допустили, – пояснила она. – А разве мы виноваты, если кровля такая, что не удержишь. И крепежу не хватает.

Выслушав бригадира, Горбатюк, не говоря ни слова, прихрамывая, поспешно зашагал из нарядной.

Когда он вошел в кабинет к Шугаю, тот, откинувшись на спинку стула, с видимым удовольствием говорил по телефону:

– Обижаете нас, Егор Трифонович… Да очень просто: передовая, можно сказать, шахта в тресте, и всего четыре делегата. А забойщицы у нас, сам знаешь, какие: настоящие королевы угля… Что, здорово сказано – «королевы»!.. В доклад, говорите, вставите?.. Что ж, не возражаю. Спасибо, что позвонили. Всего наилучшего.

Шугай повесил трубку, а с его давно небритого лица все еще не сходила довольная улыбка:

– Слыхал, шахтком, трест забойщиц-стахановок на слет созывает, – сказал он. – Это они здорово придумали. Молодцы! Только, черти полосатые, всего четыре места нам дают. Просил у Чернобая добавку, хотя бы шесть-семь – ни в какую! Имеются такие шахты, говорит, которым по одному пригласительному билету досталось. – И вдруг пресекся, перестал улыбаться.

– А ты чего спозаранку такой мрачный, шахтком?

Горбатюк, не отвечая на вопрос, в свою очередь поинтересовался:

– Кого это ты королевами величаешь?

Пока Шугай говорил по телефону, он немного поостыл. Иначе бы не сдержался и наговорил лишнего.

– Наших забойщиц, кого же еще, – словно удивляясь недогадливости Горбатюка, пояснил Шугай. – Управляющему очень понравилось словечко. Красиво и по достоинству, говорит.

– А буфет на слете будет, не сказал?

– А то как же! Буфет для такого события обязаны организовать. – И замялся. – Может, конечно, не такой, как до войны…

– Это хорошо, что слет с буфетом, – мрачно сказал Горбатюк, – может хоть там наши королевы подкрепятся, сил прибавят. – Он чувствовал, что больше не может сдержать себя.

– Ты о чем это? – насторожился начальник шахты.

Горбатюк пристукнул палкой о пол.

– А о том самом, начальник, – почти крикнул он, – забойщиц в королевские короны перед начальством венчаешь, а фактически на голодный паек посадил, – глаза его накаленно блестели, голова нервически вздрогнула, и шапка съехала на затылок.

Шугай поморщился, точно от острой внутренней боли.

– Погоди шуметь, – попытался остановить он Горбатюка. Но тот уже не в силах был сдержать себя:

– Ты меня не успокаивай, – лицо его исказила гримаса, ноздри шумно захватывали воздух. – Ты же знаешь, что забойщицы ни в чем не виноваты. Лаву-то завалило не по их вине. У баб животы поприсыхали к позвонкам, а ты им такую неслыханную кару придумал. Где же твоя совесть?!

Шугай догадывался, что произошло какое-то недоразумение, но зная, что Горбатюка так сразу не успокоишь, решил помолчать. «Пусть выкричится».

– Молчишь! – с горькой иронией посмотрел на него Горбатюк.

– А о чем говорить?

– Как это о чем? – удивился тот. – Гусаковой ты дал распоряжение, чтоб бригаде Быловой не отпускали усиленный обед?

Лицо Шугая нахмурилось, потемнело.

– Ну, знаешь, ты на меня такие поклепы не возводи, а то допрыгаешься…

– Не поклепы, а чистая правда. Былова врать не станет. Прихожу в нарядную, а она мне, да не только одна она, все забойщицы с жалобой: так, мол, и так, в столовую поступило распоряжение – пять дней кормить, как всех поверхностных…

Шугай молчал. Он вспомнил, что начальникам угольных участков были даны права распределять среди своих рабочих талоны на усиленное питание и на некоторые дефицитные товары. Видимо, начальник участка Соловьев и воспользовался таким правом.

Шугай снял телефонную трубку, позвонил Гусаковой.

– У тебя есть распоряжение насчет бригады Быловой?.. Кто распорядился?.. Соловьев. Я отменяю его распоряжение. – И не отнимая от уха трубку, нажал на рычаг и сейчас же отпустил его: – Разыщите Соловьева и скажите, чтоб немедленно пришел ко мне.

Горбатюк стоял, глядя в пол, затем обессиленно опустился на стул. Мелкие крапинки пота густо высыпали на его побледневшем наморщенном лбу.

Шугай понимал его состояние, не заговаривал с ним. Бесцельно рылся в ящиках стола, делая вид, будто что-то ищет и никак не может найти.

Соловьев не заставил себя долго ждать. Он быстро вошел в кабинет, стянул с головы шапку, присел к столу.

– Что-нибудь срочное, Николай Архипович?

– Чего уселся?.. – зло уставился на него Шугай. – Я тебя не просил садиться. – Вздувшиеся жилы запульсировали у него на висках.

Соловьев выпрямился, непонимающе испуганно глядя на него. Шугай заметался было по комнате и внезапно остановился.

– Выходит, злоупотребил своей властью! – крикнул он с дрожью в голосе. – Забойщиц на голодный паек посадил…

Горбатюк не стал слушать дальше, знал: сейчас Шугай даст полную волю своему распаленному гневу. И вышел.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

I

Круглова жила в постоянных хлопотах и волнениях. Разговор с управляющим, казалось, подхлестнул в ней скрытую энергию, разбудил свежие силы. Особенно много забот доставляла ей подготовка новой лавы. В ней должна работать врубовая машина. На заседании партбюро был установлен срок пуска лавы. Начальника шахты обязали строго придерживаться его.

Находясь все время в бегах, Татьяна редко виделась с Королевым, разве только на производственных летучках у начальника шахты. Да и то не всегда. Его часто вызывали в горком, или он был занят на шахте каким-и-либо неотложными делами. Но Татьяна, что бы она ни делала, всегда чувствовала его озабоченность и участие. Когда ему стало известно о ее ссоре с Шугаем, у него состоялся серьезный разговор с начальником шахты. Королев доложил об этом инциденте и в горком. Видимо, поэтому Чернобай медлил с приказом об ее увольнении, а возможно, и совсем передумал издавать его. Обо всем этом она узнала невольно, подслушав разговор Королева с матерью. Тогда она, Татьяна, притворившись спящей, лежала в боковушке. Ее не столько обрадовала заботливость этих людей о ее судьбе, сколько умилила на редкость трогательная откровенность и доверчивость матери и сына. Татьяне часто приходилось быть свидетельницей их бесед. Поначалу ей было стеснительно, неловко, но вскоре убедилась, что Королевы не делают тайны из того, какими мыслями и заботами они живут.

В этом доме Татьяна чувствовала себя, как в родной семье. Особенно привязалась к Тимке. Всякий раз, когда она возвращалась с работы, паренек подсаживался к ней, читал свои стихи или что-нибудь рассказывал. Как-то он признался: «Знаете, Татьяна Григорьевна, свои стихи я читаю вам первой, а потом даю в газету». «А почему мне первой, Тима?» – поинтересовалась она. «Потому, что вы у нас на шахте самый образованный человек и душа у вас чуткая к поэзии». – И сказав это, почему-то смутился. Она любила этого паренька нежной материнской любовью. Чем-то он напоминал ей сынишку. И хотя Тимка был намного старше, Татьяна верила, что и ее Васик был бы таким же, как Тимка, – способным мальчиком. Когда им случалось оставаться вдвоем, Татьяна чувствовала себя покойно и легко, словно какой-то невидимый добрый дух вдруг снимал с ее плеч гнетущую тяжесть.

Однажды Арина Федоровна рассказала Татьяне о бывших своих соседях Чурсиных. Были они для Королевых, как говорила она, самая что ни на есть близкая родня.

– И в будни, и в праздники мы всегда вместе. Бывало, Чурсины или мы заколем кабанчика, мужики осмалят его, а потом Сергей и Томка взберутся на тушу верхом и давай подпрыгивать. Детишки смеются, и нам весело. А начнем свежевать, все соседи, званые и незваные, пировать сходятся. Хорошо, дружно жили…

Татьяна спросила, где теперь Чурсины. Арина Федоровна опустила глаза и долго молчала, похрустывая сухими пальцами.

– Наверно, там, где и другие, сгинули под бомбами, – через силу тихо проговорила. Поднялась, достала из фанерной тумбочки старенький альбом, порылась в нем и подала Татьяне фотокарточку:

– Вот наша Томочка, – ласково сказала она.

С фотографии, как своей давнишней знакомой, Татьяне улыбалась круглолицая девушка. С ее полураскрытых губ, казалось, вот-вот слетит: «Ну, здравствуйте! Так вот вы, оказывается, какая…»

Татьяна осторожно поинтересовалась:

– Она тоже погибла?

Арина Федоровна взяла из ее рук фотографию, бережно прогладила ладонью.

– Люди разное говорят: может, в Германию угнали, а может, в шахту кинули… – с грустью сказала она.

Татьяна поняла: ей нелегко вспоминать о Чурсиных, и больше никогда уже не давала повода для разговора об этой семье. Но, странное дело, фотография Тамары нет-нет да и всплывет в памяти, хотя никакой причины для этого как будто бы и не было. А со временем ей уже казалось странным, что Сергей никогда даже словом не обмолвился о Тамаре. Нельзя же забывать о человеке, с которым дружил с детства, а позже, наверное, и любил…

Сегодня, придя на обед, Татьяна еще со двора расслышала какое-то странное оживление в доме. Не успела открыть дверь, как Арина Федоровна бросилась к ней, обняла, запричитала, взволнованная до слез:

– Танечка, солнышко, Тимкин отец живой-здоровый… Письмо прислал. Слава богу, меньше на одного сиротку…

Из мужской половины выбежал Тимка, обнял их обеих, подпрыгивая на радостях:

– Папка живой, Татьяна Григорьевна. Скоро приедет!..

Арина Федоровна как будто успокоилась.

– Ну, хватит, внучек, а то наша Татьянушка небось изголодалась. Бери письмо – и мигом к деду. Пусть и он порадуется, сердечный.

Тимка сдернул с вешалки шапку, и не успела Арина Федоровна сказать ему, чтобы потеплее оделся, как его уже и след простыл.

За обедом мать пересказала письмо Василия. Писал он, что в первый день войны был ранен, отлежался в госпитале и теперь командует стрелковой ротой. О жене, Надежде, сообщал, что она вместе с другими семьями пограничников эвакуировалась в далекий тыл и с той поры не знает, что с ней.

– Про сынишку Тимошу все спрашивает: живой ли, здоровый, – говорила Арина Федоровна, – и про стариков своих тревожится. Может, пишет, понапрасну спрашиваю, может, никого давно и на свете нет…

Когда Татьяна пришла на шахту, там только и было разговору, что о письме младшего Недбайла. Татьяна радовалась за Тимку и за Остапа Игнатьевича. Теперь они каждый день, каждый час будут ждать, надеяться. А кого же ей, Татьяне, ждать, на что ей надеяться? Она часто думала о сиротстве своем и Тимки, и сознание того, что она была не одна с такой несчастливой судьбой – рядом с ней была такая же другая, – как будто немного облегчало ее душевную боль. Теперь же, когда неожиданно пришло письмо от Василия, на нее как будто с новой силой навалилась давящая тяжесть одиночества…

Этот день выдался особенно трудным для инженера Кругловой. В откаточном штреке обломился подгнивший толстый верхняк. Глыбы породы завалили узкоколейку. Пока разбирали завал, движение вагонеток в штреке приостановилось. Клавдия Лебедь до того изругалась с крепильщиками, что те готовы были накинуться на нее с кулаками. И не подоспей вовремя Круглова, может, и осуществили бы свою угрозу. Когда с обрушением в штреке было покончено и Круглова поднялась на-гора, там ее ждала другая неприятность. Неожиданно отказал мощный насос, и уровень воды в нижнем горизонте стал повышаться. Медлить было нельзя. С водой шутки плохи. В насосной она застала слесарей в растерянности. Молодые, неопытные, как они ни старались, не могли обнаружить причину неисправности. Кругловой пришлось самой взяться за дело. Пока втроем хлопотали над насосом, неожиданно пришел Королев.

– О, тут сам главный, тогда дело пойдет, – сказал он, обрадованный, – а я слышу – насос заглох, пойду, думаю, узнаю, в чем дело. – И спросил: – Может, помочь?

– Обойдемся, уже заканчиваем, – не оборачиваясь, сердито отозвалась Круглова.

Видя, что главный явно не в настроении, Королев только улыбнулся и молча вышел.

Домой Татьяна возвращалась поздно. Оттаявший за день снег отвердел и звучно похрустывал под тяжелыми «кирзачами». Шагала не спеша, с жадностью вдыхая крепкий морозный воздух. В дом не хотелось идти, хотя все тело гудело от усталости. Постояв с минуту у калитки, так же медленно пошла вдоль заборчиков по темному пустынному переулку. Было тихо, лишь изредка кое-где во дворах лаяли собаки. Шла и думала: в поселке ходят слухи, будто она и Сергей – муж и жена, только скрывают от людей. В глаза ей, конечно, никто не говорил об этом, но она чувствовала шепоток за спиной и не могла не догадываться, о чем шепчут. Татьяна не один раз упрекала себя: зачем она здесь, а не у себя на Луганщине? Там ее хорошо знают. Среди своих ей было бы легче. Но теперь, особенно после неприятной встречи с управляющим трестом, она не могла уйти.

Думая и порой разговаривая вслух, она брела наугад, уже совсем не замечая дороги. Кое-где сквозь ставни полусонных домишек просачивались бледные полосы света. Одни внезапно исчезали, и на смену им сейчас же вспыхивали новые. И вдруг ей почудилось, что она заблудилась, что осталась совсем одна, и в страхе остановилась. Сколько так постояла, она не могла бы сказать. А когда далеко впереди неожиданно увидела яркую полосу света, не озираясь, радостно побежала к нему, то борясь с ветром, то подгоняемая им в спину. Добежав, остановилась, словно перед непреодолимым препятствием. Свет лился из большого, наполовину занавешенного окна неотстроенного клуба, где помещался партком. Как же она долго бродила, если попала чуть ли не на самую окраину поселка! «Ну и прогулка!» Татьяна перевела дух, посмотрела в окно. За столом, склонившись, сидел Королев, в ватнике, накинутом на плечи, в шапке-ушанке. Лицо его было по-домашнему тихим, спокойным. Даже разгладилась характерная резкая складка меж бровей. Губы, которые он время от времени покусывал, полуоткрыты и чуть шевелились, как у школьника во время зубрежки.

Неудержимо захотелось зайти, отогреться у плиты. Но тут же передумала: может, у него срочная работа, и она ему только помешает. Татьяна вспомнила, как сегодня он зашел в насосную, вызвался помочь, а она грубо отказалась от его услуг, соврав, что-работы осталось самая малость. С насосом же довелось еще повозиться, пока он заработал. К чему этот ее резкий тон, тем более при посторонних людях. Может, было такое, когда он обидел ее? Такого не было. Не помнит она, чтоб он в чем-либо отказал ей, не выслушал, не помог. Татьяна всегда и во всем чувствовала его поддержку. Правда, бывали у них стычки по работе. А у кого их не бывает? И вдруг почувствовала какую-то странную неосознанную жалость к нему. «Нет, Сергей хороший, даже очень хороший». И сейчас же спросила у себя: «А может, ты, Танька, неравнодушна к нему?..» И рассмеялась в душе: вот, действительно, чудачка! Оказывается, в одиночестве можно бог знает до чего додуматься. «Нет, я не хочу, не буду об этом думать!»

Она твердо верила в одно: ей уже никогда не вернуть того, что отобрала у нее война. Образовавшаяся в ее сердце пустота так и останется никем не заполненной.

Татьяна увидела, как Королев откинулся на спинку стула и, как ей показалось, настороженно, пристально посмотрел в окно. Она отступила в сторону, обошла по снежным наметам полосу света и зашагала по улице. И опять невольно продолжала думать: «Почему я испугалась, не зашла к нему, почему убегаю, чтоб он не видел и не знал, что была почти рядом с ним? Неужели я испугалась только потому, что не хочу забывать прошлого? А возможно, я боюсь будущего? А разве мне известно, чем оно может обернуться для меня, это будущее? Но я должна верить своему будущему! От него нельзя отказываться»… Но тут же опять рассмеялась, назвала себя чудачкой и еще быстрее зашагала к дому.

II

Шаря рукой по двери, Арина Федоровна озабоченно говорила:

– Зазябли, и голодные небось как собачата. Разве ж так можно, целехонький день не евши. – А когда увидела, что Сергея с Татьяной нет, спросила удивленная:

– Никак одна?

Татьяна словно не расслышала ее, промолчала. Завернутая в газету лампочка тускло освещала комнату.

– Раздевайся скоренько да садись поешь горячего. Совсем извелась, лица на тебе нету, – говорила Арина Федоровна, как всегда, строго и ласково. Поставила перед Татьяной тарелку с горячим борщом и уселась напротив. Лицо ее было озабоченно и брови сдвинуты.

– А где же Сережа? – осторожно спросила.

– Не знаю, – соврала Татьяна.

Арина Федоровна подперлась сухим кулачком, задумалась.

– Прежде, бывало, вместе приходили и на обед, и на вечерю, а теперь… – она говорила спокойно, а в голосе – горечь.

– Мы же на разных работах, – сказала Татьяна, – у него одно дело, у меня другое.

– Дело у вас и прежде и теперь одно, – уже строгим выговаривающим голосом сказала мать, – только чего вы там не поделили меж собой, ума не приложу. То с Шугаем схватитесь, то между собой.

Татьяна молчала.

– На шахте начальство отродясь в мире не жило, – продолжала Арина Федоровна, – и никогда между ними мира не будет. Но я так понимаю: повздорили, поцарапались, а потом опять – люди как люди. Дело делом, а жизнь жизнью.

Татьяна улыбнулась:

– Ну и выдумщица вы, мать. О какой жизни говорите, если у нас, у начальства, кроме дел, никаких других забот, никакой другой жизни.

В дверь кто-то постучался. Арина Федоровна проворно поднялась и пошла открывать. Татьяна поспешно скрылась в боковушку.

Она слышала, как Сергей вошел в комнату и, как ей показалось, удивленно спросил у матери:

– Татьяна еще не приходила?

Арина Федоровна не отозвалась, а Сергей, видимо, заметив Татьянину одежку на вешалке, ни о чем уже не спрашивал. Когда в комнате погас свет, Татьяна отодвинулась к стенке, освобождая место, и притихла. Мать долго возилась со своими одежонками, на ощупь укладывая их на табуретке. Потом с минуту еще посидела на кровати и улеглась.

Татьяна не могла уснуть, думала о Сергее и не заметила, как зашевелилась.

– Не спишь, что ли, Таня? – спросила Арина Федоровна. Татьяна затаилась, будто спит, но думать о Сергее не перестала. Ей приходится трудно, а разве ему легче? Пожалуй, даже труднее. Но она не помнит, чтобы он пожаловался, был недоволен своей работой. Однажды, поскандалив с Шугаем, она в раздражении бросила ему, что лучше уйдет на фронт, чем работать с таким начальником. Присутствовавший при этом Королев ничего ей не сказал. А уже позже, когда шли домой, неожиданно спросил:

– Вы это серьезно насчет фронта, Татьяна Григорьевна?

Она ответила, что вполне серьезно.

– А знаете, и мне страшно как хочется на фронт. Может, на пару махнем?

Она сразу не догадалась: шутит или говорит серьезно. А он как будто увлеченно продолжал:

– Уедем и попросим Тимку, пусть напишет большими буквами на воротах: «Шахта не работает, все ушли на фронт».

И она поняла, что, конечно же, он шутит. Но как шутит! После этого разговора Татьяна больше уже никогда при нем не решалась заговорить о своем намерении уйти на фронт.

Она проснулась рано, но Арины Федоровны уже не было в постели. Из кухни просачивался вкусный запах жареной картошки. Татьяна торопливо оделась, чтоб раньше Сергея уйти на шахту. Вышла из боковушки, а он уже мылся под рукомойником, обнаженный до пояса, шумно фыркая и покрякивая от удовольствия. С лампочки была снята газета, и худощавая мускулистая спина Сергея блестела точно на солнце. Татьяне пришлось ждать своей очереди. Чтобы скоротать время, принялась подметать пол. Мать взглянула на нее и только покачала головой: пол она подмела еще с вечера.

Помывшись, Сергей снял с вешалки вафельное полотенце, сказал:

– Прошу, Татьяна Григорьевна, ваша очередь.

Она молча поставила на место веник и, засучив по локоть рукава солдатской гимнастерки, в которой всегда ходила на шахту, подошла к рукомойнику. Ожесточенно натирая тело полотенцем, Сергей посоветовал:

– Вы бы по пояс мылись, Татьяна Григорьевна, так оно здоровее.

Мать через плечо осуждающе строго покосилась на сына, но ничего не сказала.

С некоторых пор Татьяна стала замечать, что Сергею, видимо, нравилось подтрунивать над ней. Но она не сердилась. В его шутках было такое, что бывает у брата и сестры, когда они хотят поддеть один одного и в то же время знают, что уважают и любят друг друга.

Так уже было заведено в этом доме: Татьяна и Сергей завтракали всегда вместе. Тимка в это время еще спал. А Остап Игнатьевич, по обыкновению, проснувшись раньше всех, справлялся с обязанностями столовника самостоятельно, без помощи официанток, как в шутку говорил он. Арина Федоровна еще с вечера готовила для него еду и, чтобы она не остыла, закрывала в нагретой за день духовке.

Ели молча. Татьяна ждала, что Сергей вот-вот скажет, зачем вчера спрашивал о ней у матери. Но он ничего не говорил. «Значит, от нечего делать спросил», – почему-то с раздражением подумала она. И стала поторапливаться с едой, то и дело поглядывая на часы. Сергей заметил ее беспокойство.

– Спешите?

– В трест надо ехать, – сухо отозвалась она. И рассказала о завале в штреке. Оказалось, Королеву все было известно об этом случае. Он даже знал о стычке коногона Лебедь с крепильщиками.

– Крепильщики здесь ни при чем, – остановила его Круглова. – Виноваты мы, руководители.

Королев вопросительно поднял на нее глаза: в чем?

– В чем, спрашиваете? – разгадав его взгляд, переспросила она, – а в том, что сидим без крепежного леса.

В ответ Королев только улыбнулся.

– Вам смешно, а я вполне серьезно, – отодвинув тарелку с едой, сказала Татьяна, – на других шахтах лесу хватает, а мы по три раза используем одну стойку.

– Сейчас всюду не хватает леса, – спокойно вставил Сергей.

– Плохо вы тогда знаете наш трестовский лесосклад, – с насмешливой интонацией выговорила она. И сейчас же внутренний голос одернул ее: «Он-то не виноват». – Я на этом складе бываю чуть ли не каждый день и вижу: все делается по принципу – кто смел, тот два съел. Успели раньше подъехать юнкомовские машины – нагрузились лесом, а ты как знаешь.

– Что же вам не дает опередить юнкомовцев? – с легкой иронией спросил Королев.

– А то, что товарищ Шугай никогда с начальством не ссорится. Пусть шахта валится, но ссориться он не станет. – Поднялась и пошла к вешалке.

Королев невольно улыбнулся: Шугай, действительно, при случае любил ввернуть: «Ссориться с начальством – все равно, что плевать против ветра».

Арина Федоровна, делая вид, будто все, о чем они говорят, ее не касается, сами разберутся, молча возилась с посудой, подбрасывала уголь в плиту и без того накаленную докрасна. А когда Сергей и Татьяна выходили из комнаты, сказала:

– Обедать будете сами. Меня горженотдел вызывает. Ключ – знаете где.