Текст книги "Ледовый десант"

Автор книги: Павел Автомонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц)

15

Десна несла свои воды в Днепр тихо, величаво, даже как-то слегка игриво, будто понимала, что на ее берегах уже нет ни одного вражеского солдата.

Майборский подъехал к Десне на машине «бантам» следом за танками. «КВ» и «тридцатьчетверки» остановились среди верб и осокорей, возле озерец, вобравших в себя ясное небо. Прижимая к груди перебинтованную руку, Майборский выбрался из машины, подошел к воде.

Через Десну сновали несколько лодок и один небольшой паром – они перевозили людей, орудия, ящики с боеприпасами. Паром мог удержать даже автомашину-полуторку или три запряженные повозки. Неподалеку красноармейцы вязали из бревен плоты. По обоим берегам стояли зенитки, задрав кверху стволы. На высокой сосне зенитчики, будто аисты, свили себе гнездо – наблюдательный пункт, откуда подавали сигналы о приближении вражеской авиации.

На лодках Майборский увидел и своих танкистов. Они не спешили ни на тот, ни на этот берег – задержались посередине реки: жердями мерили дно и втыкали вехи. А целая толпа босоногих, в трусах танкистов месила глину под развесистой вербой.

Ныли заняты работой и другие бойцы – макали тряпки в автол и складывали в кучу.

Еще ночью Майборский советовался с механиками-водителями, интересовался у них: смогут ли пройти танки по дну реки. Для «Т-34» нужны тридцатитонные, а для «КВ» и «зверобоев» шестидесятитонные паромы. Таких паромов на Десне нет, и еще неизвестно, когда они придут, – все средства брошены для переправы танков на Букринский плацдарм.

«Пройдут!» – сказал уверенно механик-водитель Сидоров с подбитого танка «5-я застава».

До войны Сидоров испытывал тракторы на Кировском заводе, танк знает хорошо. На него можно положиться.

«Если мы не попробуем, то это сделают другие танкисты, которые придут сюда вслед за нами, – добавил капитан Тернистый. – Удастся нам – опыт передадим другим, и время будет выиграно!..»

«А если не удастся… – вздохнул Майборский. – Что тогда?..»

Он посмотрел на капитана Тернистого, который стоял в новом комбинезоне, с планшеткой и пистолетом на боку возле танкистов, месивших глину под вербой. Вспомнил слова командира стрелкового корпуса Мартисяна: «Жаль брат Виктор, что «лапти» не летают».

«Да, танки не летают, но через широкие, глубокие лужи проходят запросто. На Десне глубина двухметровая. Вода накроет и башню танка. Но двигатель должен выдержать, если обороты все прибавлять и прибавлять. Лишь бы вода не залила выхлопную трубу, не потекла в щели… Законопатить все дырки тряпьем, обмазать глиной, и можно попробовать. Ты прав, дружище, «лапти» не летают, но «крокодилами» могут стать на несколько минут…»

Майборский подошел к своему «КВ» «Капитан Тулин», положил здоровую левую руку на борт. Давно не писал он Лесе Тулиной. Да и куда было писать? В оперативную группу партизанского штаба генерала Шаблия? Но весь штаб еще не передислоцировался из Москвы. А Леся, наверное, где-нибудь на одном из плацдармов на Днепре. Ничего, скоро она узнает и об их недавнем бое, и о знамени над танком, носящем имя ее отца Павла Тулина. Узнает, как помогло им это знамя в решительную минуту схватки с танкистами Гота. Сколько было пережито в том бою! На следующий день он заметил, что седых волос прибавилось вдвое. Да, еще один такой бой, и поседеет совсем.

Майборский посмотрел на броню своего «КВ», испещренную рубцами и вмятинами. Если посчитать, то наберется не меньше двух десятков этих вмятин, зазубрин от осколков бомб, снарядов, мин, стальных болванок. Вспомнил: когда машина попадала в беду и не могла двигаться, экипаж никогда не покидал ее. Бывало, что из пяти человек оставалось только двое. И тогда «Капитан Тулин» вел огонь по врагам, не подпускал их к себе. А в минуты затишья подползали ремонтники и отбуксовывали подбитый танк-знаменосец в безопасное место. Поэтому и находится до сих пор в строю его «КВ» «Капитан Тулин».

Здоровой левой рукой Майборский провел по вмятине в лобовой части танка. Памятная отметина! Тот бой хорошо он помнит.

Это случилось после очередного ремонта «КВ» и экранирования. По глухому удару он догадался, что в лоб танку угодил снаряд. Другая болванка застряла в башне. Вдребезги разлетелось зеркальце наблюдения. «Наверное, поэтому не везет мне в любви!» – подумал он вдруг тогда. Были еще попадания. Один снаряд снес трак гусеницы. Другой повредил задний пулемет. Но и после того жестокого боя «КВ» не списали. Ремонтники «подлечили» его, и он снова стал в строй.

Майборский погладил теплую броню танка. Где только не воевал вместе с ним «Капитан Тулин». И под Воронежем и сорок втором, и под Сталинградом зимой сорок третьего, и в жаркие дни июля под Прохоровной, и под Ахтыркой, где было уничтожено только вражеской пехоты несколько тысяч, и в походе на Левобережную Украину. И вот теперь на Десне. Что только не довелось ему испытать! Попадал и в воронку от тысячекилограммовой бомбы, не раз вертелся на одной гусенице, возвращался из боя, словно еж, весь утыканный снарядами-болванками, которые не пробивали броню.

– Дойдем, друг, с тобой и до Берлина, – прошептал Майборский и перевел взгляд на танкистов, столпившихся на берегу.

Провести по дну Десны первый танк поручили механику-водителю Сидорову.

«Тридцатьчетверка», слегка подрагивая, будто ей было холодно и она побаивается входить в реку, медленно двинулась по песку, коснулась воды нижними траками. Позади танка шел наводчик Карабаш, держа в руках двухметровый кусок пожарного рукава, – нижний его конец был надет на выхлопную трубу. Двигатель работал пока на малых оборотах, и в выхлопную трубу могла попасть вода.

«Надо было самому сесть за рычаги», – подумал капитан Тернистый, не сводя глаз с удаляющейся от берега «тридцатьчетверки». Он вдруг снял планшет, кобуру с пистолетом, положил на траву и побежал за танком. Вскочив на броню, схватился за приваренную к башне скобу.

– Вперед, Сидоров! Ты же ленинградец! Вперед! – в мальчишеском азарте закричал Гнат.

Механик-водитель, будто услышав слова Тернистого, увеличил скорость – «тридцатьчетверка» пошла быстрее.

Под танком, словно в водовороте, клокотала вода, поднимала со дна песок. По реке разбегались волны. «Тридцатьчетверка» все глубже уходила под воду.

К танку подплыла лодка. Капитан Тернистый прыгнул в нее с башни. Выпрямился. Повернулся к «тридцатьчетверке» и снова закричал:

– Давай, Сидоров! Жми! Покажи, на что способна советская техника!

Сидоров знал, что за его «тридцатьчетверкой» следят все, кто находится на берегу, хотя она уже и скрылась под водой.

Как ни законопачивали щели, вода все же просачивалась в машину. Рычаги стали влажными, скользкими.

«А если затопит? – подумал с ужасом Сидоров. – Может, прибавить скорость? Нет, нельзя. Дно реки – не асфальт, не мощеная дорога… Да, трудная служба у подводников. Ведь они ничего не видят, ничего не знают, кроме того, что услышат, засекут акустические приборы. Нам, танкистам, все-таки легче, хотя и горим мы, бывает, в адских огнях, как в степи под Сталинградом или под Воронежем, как на ромашковом поле под Прохоровкой. Тогда командующий танковой армией генерал Ротмистров сказал: «Запомните, дорогие воины, этот день – двенадцатое июля сорок третьего года. Сегодня мы опровергли утверждение гитлеровцев о том, что они побеждают летом, а мы – зимой с помощью генерала мороза. Нет! Сегодня температура плюс двадцать пять, но мы все равно победили! Мы перемолотили армаду «тигров», «пантер», «фердинандов» и «королевских тигров»! Теперь и лето будет только нашим!..»

– И осень теперь будет нашей! И Днепр, и Десна осенью будут нашими! – прошептал Сидоров.

«Когда же кончится эта жуткая темень? Когда я выползу наконец на берег, распахну люк и вдохну полной грудью свежий воздух! Должно же это случиться? Должно! Непременно должно! – Сидоров посмотрел на светящийся циферблат трофейных часов. – Неужели прошло только две минуты, как «тридцатьчетверка» погрузилась в воду? Странно. Мне кажется, что я нахожусь под водой уже целую вечность…»

Дрожит, рассекая воду Десны, штырь-антенна. Сотни глаз воинов напряженно следят за ней с берега, с лодок, с парома.

Горький комок подкатился к горлу Майборского, захотелось пить. Левой рукой он рванул воротник комбинезона, нащупал пуговицы гимнастерки, расстегнул их. Теперь уже недолго осталось ждать. Через минуту-другую танк выползет, словно гиппопотам, из реки на песчаный берег.

И вот наконец-то, будто шапка гигантского гриба, над ровной поверхностью Десны появилась башня «Т-34».

Прошло еще несколько секунд, и «тридцатьчетверка», фыркая, будто какое-то доисторическое существо, выползла на прибрежный песок. Не дожидаясь, пока лодка пристанет к берегу, капитан Тернистый прыгнул в воду и по отмели побежал к танку.

Сидоров выбрался из «тридцатьчетверки» через верхний люк. И сразу же попал в объятия Тернистого. Удивленно воскликнул:

– Товарищ комбат! Я был на дне – и сухой. А вы? Почему вы такой мокрющий?

– Помогал тебе. Танк подталкивал. Пощупай, как натрудил мускулы, – засмеялся Гнат.

Над Десной загремело громкое «ура!».

Комбриг Майборский снял с головы шлем, зачерпнул из реки воды, смочил ею лицо, чуб. Облегченно вздохнул.

«Через несколько часов все танки будут на том берегу. А к вечеру мы оборудуем хотя бы один тридцатитонный паром… Ха-ха, брат Мартисян! Мои «лапти», оказывается, и летают!» – Майборский подозвал к себе стрелка-радиста Кулаковича, сказал ему весело:

– Появится в эфире генерал Мартисян, передай ему: «Друг Сурамович! «Лапти» уже на том берегу Десны». Так и передай! Понял?

«КВ» и «тридцатьчетверки» один за другим начали выходить на «старт» против поставленных на реке вех.

Гнат переплыл на лодке назад. Подойдя к Майборскому, он чуть не вскрикнул от удивления: возле комбрига стояла Зина Сугоняка с узелком в руке.

Зина, увидев Гната, мокрого с ног до головы, всплеснула руками.

– Боже! Опять горел!

– Нет, – улыбнулся Тернистый. – Просто люблю купаться в озерах и реках… Зина, ты даже не представляешь, что сейчас совершил мой механик-водитель старшина Сидоров! Он доказал перед всем фронтом, что такую водную преграду, как Десна, наши танки могут перейти вброд. Пусть волна накрывает их с головой – им не страшно!

– Я рада за Сидорова и за всех вас. Вот мы с мамой достали у сельчан немного гусиного жира. Лучшей мази от ожогов не найти. – Зина протянула Тернистому небольшую махотку.

– Спасибо, – кивнул Гнат.

Он внимательно посмотрел на девушку. Одета в теплый жакет, на ногах новые, купленные еще до войны, наверное, материны чулки, парусиновые ботинки на низких каблуках, на голове берет. Гнат перевел взгляд на чемоданчик, стоявший неподалеку под вербой.

– Наверное, далеко собралась. Вижу, оделась по-осеннему. Да еще и с вещами… Впрочем, не надо ничего отвечать. Я сейчас переоденусь, и мы с тобой поговорим.

Гнат побежал к танку.

– Товарищ полковник, – обратилась Зина к комбригу. – Возьмите меня в армию. Я до войны даже сдала на значок «Готов к санитарной обороне». Буду вашим бойцам раны перевязывать, ожоги смазывать. Вот уже и гусиного жира принесла.

– А что сказала мама, узнав о твоем намерении? – спросил Майборский.

– А что они, матери, могут сказать? Поплакала немного, а потом… – Зина потупила глаза: – Потом согласилась.

– Сколько же тебе лет? Только правду говори. А то я по твоим глазам вижу, что ты меня обманываешь. Ведь мама не пускала тебя. И сейчас, наверное, плачет.

– Восемнадцать… Без десяти месяцев.

– А почему не семнадцать и два месяца? – засмеялся Майборский. – Конечно, семнадцать – не восемнадцать для девушки во время войны. Не надо, Зина. Обойдемся без тебя в боях. Сей хлеб, трудись на свекольной плантации, своей работой ты и поможешь нам.

Переодевшись в сухое, к комбригу и Зине подошел капитан Тернистый.

– Наверное, просилась в армию? – спросил он Зину. – Приехала к нам с вещами…

Зине хотелось сказать: «Ну что пристал ко мне с этим вопросом? Ишь как испугался! Глаза беспокойные…»

– Смотрите, уже четыре… Шесть… Двадцатый танк вышел на тот берег. Ой, здорово! – в восторге воскликнула она, так и не ответив Гнату. Подумала: «Хотя бы заговорил полковник. Что же он молчит как рыба…»

– Я дам машину, капитан, – задумчиво произнес Майборский, – и ты с моим шофером Панкратьичем отвезешь Зину домой. Мать поблагодаришь за гусиный жир. И сегодня, и всегда он нам ой как понадобится!

Тернистый растерянно посмотрел на комбрига. Все произошло так неожиданно. Он сперва обрадовался. Но тут же помрачнел. Поедет с Зиной к ее матери. А что скажет мать? Спасибо, что нашли пропавшую непослушную дочку?

– А может, Зина не хочет, чтобы я проводил ее домой? – сказал тихо Гнат.

– Что ты! – возразила Зина. – Мама да и все село видели, как ты горел, будто герой из легенды…

– Вот видишь, капитан! В глазах матери и всего села ты герой, – улыбнулся комбриг.

«Дети еще, – покачал головой Майборский. – И разговаривают, как восьмиклассники, словно и не было для них двух лет войны. Когда кончится она, такие, как Гнат Тернистый, как Андрей Стоколос, вернутся к мирной жизни с опаленными сердцами, со шрамами на теле. Юность их будет уже позади. Беритесь, хлопцы, скажут им, за работу, ведь всё в руинах – от Новороссийска и Сталинграда до Бреста. Кто захочет, может учиться. Но и работать, и учиться придется тоже нелегко. Не будет вдоволь ни хлеба, ни одежды, ни жилья. Все это – результат войны…»

Майборский долго смотрел вслед Тернистому и девушке, не спеша шагавшим к машине. С реки доносился шелест камыша и плеск воды: волны то набегали, то расходились от танков, переправлявшихся через Десну на тот берег.

16

Прошло две недели с тех пор, как танки бригады Майборского форсировали Десну.

Солнечным октябрьским утром полковник собрался ехать на Лютежский плацдарм, чтобы с комбригом мотострелков майором Лебедевым провести рекогносцировку местности. Он вызвал старшину Луденко.

Никифор Луденко, слегка приволакивая правую ногу (она еще не совсем сгибалась), подошел к комбригу. Комбинезон старшины крест-накрест перекрещивали ремни: на одном висела планшетка, на другом – трофейный кольт. Змейка вверху на комбинезоне была немного распущена, но воротник гимнастерки, как и положено, был застегнут на все пуговицы.

– Поедем через твое село на тот берег, – сказал Майборский.

– Выходит, вы не забыли? Не забыли, что я родом из Лебедивки? – в глазах старшины вспыхнули огоньки радости. – Поехали! Местность вокруг Лютежа я хорошо знаю. А от Лютежа по шоссе до Киева и тридцати километров не будет. Поехали, товарищ полковник! Вы же разрешите заскочить к матери?

– Конечно, разрешу. Эх, мне бы вот так выпало счастье побывать дома, у матери! – вздохнул Майборский, укладывая на заднее сиденье «бантама» кипу газет – «Правда», «Красная звезда» и газеты танкистов – «За честь Родины», «За счастье Родины», «На штурм».

Через несколько минут «бантам» покинул лагерь танкистов и заколесил лесной дорогой, время от времени преодолевая песчаные барханы.

– Разрешите, товарищ комбриг, посмотреть газету Тридцать восьмой армии, – нарушил молчание Луденко.

– Бери, читай, – кивнул Майборский.

Старшина взял газету «За честь Родины».

– Так, что они тут пишут? «Умей пользоваться трофейным пулеметом В-30…» Это дело нам, разведчикам, знакомое. «От умелого и смелого воина не спасет «тигра» стальная шкура!..» Тоже правильно! «Стреляй по «тигру» из орудий всех калибров, забрасывай бутылками, бей противотанковой гранатой!..» Ясно. «Торопись вперед, товарищ! У сержанта Лозенко мать, жена и двухлетняя дочь угнаны в Германию!..» Это уже страшно, товарищ полковник! У меня тоже есть и мать, и девушка. Может, и их угнали в Германию?.. «Шесть повешенных в Великой Дымерце…» Этих казненных мы с вами видели, товарищ комбриг. Если бы примчались в село на какой-то час раньше, успели бы спасти всех от гибели. В этой же Великой Дымерце сожжено пять семей. Сожжена коммунистка, стахановка Евдокия Бессмертная и ее дочь… А фамилия какая! Бессмертная… Там же сожжено больше сотни домов, клуб… Не армия у немцев, а поджигатели, висельники! – Луденко помолчал. – Сердце разрывается от мысли: как она там, моя родная хата? Да что хата! Была бы мать жива! Одна ведь теперь. Отец на Центральном фронте воюет, я – на Воронежском. А брат Федя погиб на станции Котлубань под Сталинградом, в прошлом году…

– Там меня ранило, – вспомнил Майборский. – Ты не говори матери, что брат убит, если похоронка еще не пришла. Мало ли что бывает на войне. Да и не надо омрачать радость матери. Она же так обрадуется, увидев тебя.

– Вы верите, что она жива?

– Верю.

– Спасибо, Виктор Петрович! Вы Сиянина знаете? – спросил вдруг Луденко.

– Если полковник, то знаю.

– В газете не указано звание. Тут стихотворение о нем. Прочитать?

– Читай.

 
А ждать луны или рассвета
Сиянин в жизни бы не стал,
Когда приказ сильнее света
Ему дорогу освещал.
 
 
– Вперед, орлы!.. —
Он как отец
Вел воинов к Днепру.
И каждый выполнил боец
Приказ еще к утру.
 

– Это было под Зарубенцами и Григорьевкой. Да, старшина. Это про того самого Сиянина. Живой ли он теперь? – Майборский развернул тоже газету. – А вот пишет Андрей Малышко про твой, Никифор, родной Днепр… «Таким я помню его с детства. На зеленых вишенских лугах, над тираспольскими кручами, за каневскими темно-синими лесами катит плавно волны свои, будто дремлет под солнцем, будто ищет древний путь из Смоленщины к запорожским водоворотам. Гневный и ласковый, теплый и голубой, все небо вобрал в себя, все соки земные выпил, ненасытный и жадный, течет и пенится через века, через пространства и время, словно история моего народа, буйная, радостью напоенная, а больше кровью и горем… Здравствуй, Днепр мой! Здравствуй, моя родина!..»

– Здравствуй, моя хата! – не сдержался Луденко. – Это и про меня написал Малышко. Так и мне хотелось сказать, когда мы вышли к Днепру. И это же скажет душа моя без слов, когда я переступлю порог своей хаты: «Здравствуй, моя родина! Здравствуй, моя мама!..»

– «Мой родной город! – продолжал читать Малышко комбриг. – Рвут твое тело немецкие шакалы, жгут в огне великую красоту твою. Режут широкие улицы, как могучие жилы на сильном теле. Мы припомним и это! Не убить тебя, жива душа твоя, Киев! Через муки и смерть, через 750 дней горькой и страшной неволи твоей мы пришли к твоим стенам, чтобы спасти тебя. Здравствуй, мой Днепр! Здравствуй, мой Киев!..» – Майборский положил на колени газету. Помолчал немного, потом, тяжело вздохнув, произнес: – Да. Это означает, что наш фронт в долгу перед народом!

– А что «На штурм» пишет в «Гвардейском смехомете»? – вмешался в разговор водитель машины, усатый Панкратьич. – Почитай что-нибудь, товарищ старшина.

– Можно найти и «Смехомет», – отозвался Никифор Луденко. – Вот он. «Дуче, – спрашивает Гитлер. – Как твои дела в Африке?» – «Что? Что? Не слышу…» – «Как твои дела в Тунисе, спрашиваю». – «Плохо слышу, дорогой фюрер! Вы что, уже из Сталинграда звоните?» А вот еще. «Гитлер обращается к Герингу: «Что будет с нашими союзниками Хорти, Маннергеймом, Антонеску, Муссолини, если мы проиграем войну?» Геринг: «Ничего особенного. Изменится только одна буква: они станут нашими соузниками…» Понял, Панкратьич? Сядут все рядом на скамью подсудимых!

– Скорее бы это случилось!

– А вот случай в полицейском участке: «Господин полицейский! У вас дома произошло большое несчастье: дети играли в гестапо и отрезали вашей бабушке голову…»

– Вот дают! – воскликнул Панкратьич. – А там азбуки случайно нет вроде той, что уже помещали: «Адольф – эрзац вождя и бога, авантюристу в гроб дорога!..»

– В этом номере нет…

Машина въехала в село Лебедивка. Много хат было сожжено, как и в Великой Дымерце, о чем писала армейская газета и что видели своими глазами танкисты гвардейской бригады Майборского. Сельчане Лебедивки перебивались в вырытых на скорую руку землянках, в погребах. Там же прятались и от налетов немецкой авиации на днепровскую переправу. До освобождения село было партизанским, теперь стало, фронтовым. Так что страдания земляков Никифора Луденко все еще не кончились. Они до сих пор находились под огнем немцев, как и солдаты, что ждали очереди переправиться на правый берег Днепра.

На обочинах дороги, забитой обозами, автомашинами, тягачами и колоннами пеших красноармейцев, толпились дети, подростки, женщины, старики. Все в старой, латаной одежде, большинство – босые. Лица худые, почерневшие. Уже не один день стоят здесь сельчане, крича охрипшими голосами:

– А мужа моего, Охрима Попудренко, нет среди ваших?..

– А моего брата, Ивана Симоненко?..

– Может, видели Михаила Науменко…

– А о внучке моем, Павлуше Герасименко, не слыхали?..

Звучат и звучат имена, фамилии воинов, которых ждут матери, сестры, бабушки, стоят смущенные молчаливые девчата. Как им хочется встретить своих хлопцев, за которых так и не успели выйти замуж и уже неизвестно, выйдут ли вообще!

Сельчане предлагали бойцам яблоки, груши, сливы. Кто махотку молока, кто кусок ячменного или ржаного хлеба. Мальчишки стояли с ведрами, предлагали воинам отведать холодной воды «из самых лучших в мире криниц» – к ним не успела дотянуться рука ненасытного Гитлера, поэтому вода не отравлена, как это нередко случалось в других партизанских селах.

– Хлопцы, милые! А мужа моего…

– А сына моего…

Снова и снова слышались имена и фамилии солдат – освободителей родной земли.

Старшина Луденко нервно ерзал на сиденье. Он узнавал многих женщин и стариков, узнавал девчат. Марины среди них не было. Ему хотелось выйти из машины и обнять всех земляков, спросить их о матери. Но попробуй тут выйди хоть на миг, сельчане сразу «растащат по кусочкам!». Он грустно улыбнулся: «В этих колоннах, наверное, я один из нашего села!»

Луденко взглянул на Майборского и опустил голову. «Лучше уж не смотреть на сельчан, пока не доедем до хаты…»

А дорога гудела, стонала, кричала:

– Возьмите, родные сынки, крыночку молока…

– Прошу яблочек отведать!..

– Попейте водички! Холодная, аж зубы ломит!..

Глаза старшины Луденко наполнились слезами.

И вдруг:

– Не видели сына моего Никифора Никитича Луденко?.. Или младшенького Федю?.. Или мужа Никиту Антоновича Луденко?..

Никифор вздрогнул.

«А может, послышалось?..» – подумал он, боясь поднять голову.

Но комбриг уже остановил машину.

Никифор узнал свою мать. Сухонькая, изможденная, она стояла на обочине, теребя по привычке кончик белого платка. Правую руку протянула к колоннам пехотинцев и машин, медленно двигавшимся по дороге.

– О сыне Никифоре Луденко не слыхали?..

В материнском голосе была боль двух лет оккупации, неведение о судьбе сыновей и мужа, ожидание их, бессонные ночи, все пережитое за долгие годы разлуки. И еще слышалось в материнском голосе не отчаяние, а надежда, ибо матери всегда верят в счастливую судьбу своих сыновей до последнего вздоха.

– Мама! Я здесь!.. – крикнул Никифор так, что его, наверно, услышали и за Днепром. – Я здесь, ма-ма-а!..

Спотыкаясь, мать и сын бросились навстречу друг другу. Обнялись, уверенные, что уже никогда не разлучатся. Так казалось и матери, и сыну в эту незабываемую, неповторимую в их жизни минуту.

Мать стала гладить обветренное лицо Никифора, нащупала пальцами шрамик на щеке.

– Это от осколка, мама. Еще в прошлом году заработал, под Сталинградом. Поехали домой…

– А кто это с тобой?

– Наш командир полковник Майборский Виктор Петрович, – с гордостью произнес Никифор, вытирая ладонью слезы на лице матери.

– А я Маланка Омельяновна. Прошу в гости.

Полковник обнял мать левой рукой за плечи.

– Ваш Никифор все беспокоился: как вы тут? Мы знали, что пройдем через ваше село…

– Я-то жива… – Маланка Омельяновна не знала, к кому обращаться: к родному сыну или к Майборскому. – Вы словно братья. Оба чернявые и красивые. Только глаза у одного карие, а у другого серые.

Она улыбнулась, перевела взгляд на толпу односельчан, смотревших на нее завистливыми глазами. Еще бы! После двух лет оккупации встретить в родном селе своего освободителя-сына. Маланке Омельяновне показалось, что сейчас завидует ей и само солнце, висевшее над Днепром. Оно лило на землю уже не жгучие лучи, а теплые, ласковые.

– Ну так идемте в гости… Хоть на часочек… А наш батько тоже где-то на фронте… Про Федю ничего не слыхал, сынок?

– Не слыхал, мама, – потупил глаза Никифор.

Это была, наверное, первая в его жизни неправда, сказанная матери. Конечно, он обманывал ее, когда учился в начальной школе и приходилось драться с хлопцами на переменке или после уроков и возвращаться домой с оторванными пуговицами. Но он не считал это тяжким преступлением. Ему просто не хотелось выдавать матери своих недругов по стычке. «Что же вы в школе, все время дубасите друг друга?.. – укоряла мать. – А кто это тебе ухо расцарапал?» – «Это я с дерева упал…» – бурчал он в ответ. Не мог же он сказать, что опять подрался из-за обиды, нанесенной ему. Его дразнили Чипкой. Так звали героя романа Панаса Мирного «Разве ревут волы, когда ясли полны?». Он не любил имя Никифор, считал, что поп нарочно записал его так в святцах, потому что мать мало дала ему яиц и сала. Другие хлопцы – Петры, Павлы, Иваны, Грицки… А он – Никифор… В романе Чипка кончил тюрьмой. Незавидная судьба! Уж если доведется умирать, думал он, то – как матросы из Кронштадта, в которых они играли, когда пасли коров и овец.

Не мог сказать Никифор матери сейчас правду про Федю. Из его пехотной роты в том бою осталось в живых лишь десять красноармейцев. Один из них – друг Феди – и написал ему в госпиталь, что брат погиб на станции Котлубань.

«Мать сейчас такая счастливая! И без меня ей пришлют похоронку на Федю…»

– Брат воюет, как и все мы, – вздохнул Никифор.

– У нас есть время, – посмотрел на часы Майборский. – Садитесь, мамаша, в наш лимузин. Поехали.

Маланка Омельяновна села рядом с сыном. А вокруг толпа – односельчане никак не насмотрятся на своего Никифора Луденко.

– Дождалась-таки мать сына!.. – осенила их крестом соседка, бабка Килина.

Машина еле протискивалась среди людей. За нею бежали мальчишки с ведрами и корзинами.

«Вот так и мы когда-то бежали за приехавшим в село во время коллективизации уполномоченным, в кителе, с орденом Красного Знамени», – улыбнулся Никифор.

«Маланка… Это же из здешних сел брал натуру для своей повести «Фата моргана» Михайло Коцюбинский, – вспомнил Майборский школьные годы. – Диканьку, Миргород и Нежин мы брали. А там Гоголь… Вот как и где довелось недавним ученикам школ повторять уроки родной литературы. И какой ценой? Приходится кровью платить за возвращенную народу родную землю…»

– Ой, боже праведный! – наклонилась Маланка Омельяновна к Майборскому, сидевшему рядом с водителем. – Вы командир, а я с вами вот так запросто…

– Перед вами, мамаша, мы все равны, – ответил Майборский.

– А где же наша хата? – вскрикнул Никифор. – Груша растет, а хаты…

– Прости, сынок. И вы простите, Виктор Петрович. Нет нашей хаты! И на подворье – ни щепки. Сожгли проклятые каратели. Тут гарцевала целая их команда. Подумали, что я партизанка… Извините, что не сказала сразу…

«Бантам» остановился на подворье. Здесь еще пахло пожарищем. Никифор, выбравшись из машины, побежал в сад.

– Это мы виноваты, что в сорок первом пустили фашистов сюда, за Днепр! – тихо сказал Майборский.

«Сколько же горя вынесли наши матери! – с болью подумал он. – И сколько еще им придется терпеть? Кто ответит! Кто знает?..»

– Чем же вас, родные мои, угощать? Где же вас посадить, дорогие мои, золотые мои гости? – забеспокоилась Маланка Омельяновна. – Все проклятый фашист спалил. Ни кола ни двора. Только вишенки кое-где уцелели. А я курень построила. Хоть от дождя можно спрятаться. А вот что зимой буду делать, и ума не приложу.

– Сейчас что-нибудь придумаем, – сказал комбриг. – Панкратьич! – обратился он к водителю. – Мигом во второй батальон к капитану Тернистому. Пусть комбат прикажет первой роте запрячь танк и привезти сюда дерева на хату. Немцы в лесу много оставили штабелей сосны, дуба…

– А разве танки «запрягают»? – искренне удивилась Маланка Омельяновна.

– Если в лес по дрова, то запрягают, мамаша.

Панкратьич положил на стол солдатский вещмешок с продуктами. Козырнул:

– Есть ехать к капитану Тернистому!

Никифор с замирающим сердцем вбежал в сад. Остановился. Положил ладонь на обгоревший ствол одной из вишен. С нее он в детстве сдирал клей, вкусный такой – не передать словами.

А по этой вишне с двумя стволами от одного корня он, возвращаясь с поля домой, сверял вечером по солнцу время. Работать приходилось и прицепщиком, и трактористом, и комбайнером. Под той вон вишней, опустившей низко к земле ветки, стоял с Мариной. Под ней обнимал Марину, впервые поцеловал.

«Где теперь она? Забрали в Германию? Погибла в партизанском отряде? А может, вышла замуж за какого-нибудь полицая?.. – сердце Никифора забилось громко, учащенно. – Нет, Марина не способна на такую подлость… Надо спросить у матери. Правда, она не хотела, чтобы я гулял с Мариной. Ну и что? Матерям всегда кажется, что их сын самый красивый человек на свете и жена должна быть тоже писаной красавицей…»

Все в саду для Никифора было милым, родным. И вишни с опаленными стволами, и высохшая на солнце трава, и запыленные, потрескавшиеся листочки подорожника, и зеленый спорыш. Такие сады он не раз видел и в донских станицах, и в селах под Сталинградом. Но в родном саду, на родном подворье даже высокая лебеда возле кучи перегноя, даже чертополох и белена не такие, как всюду. Нет, это не обычные сорняки. Это какая-то неотъемлемая часть тебя самого, кусочек твоей жизни. Они видели твои первые шаги, знают тайны твоего детства, твоей юности…

Никифор подошел к полковнику. Майборский сидел на старом табурете у стола. Никифор хорошо помнит этот стол. Помнит даже большой, похожий на кошачью голову сучок на нем. Рядом шелестели уцелевшие вишенки уже слегка подсохшими, красноватыми листьями с желтоватой каймою. Еще неделя-две такой сухой осени, и вишни распрощаются со своей листвою.

На столе консервы, три банки «второго фронта», сухари, кулек с сахаром-рафинадом. Мать поставила чугунок с тыквенной кашей. Каша еще немного парила.

– Сахар вы оставьте себе, – сказал комбриг Маланке Омельяновне, заглядывая в чугунок. – Не каша, а само солнце! Еще и вишневым дымком приправлена…

– Вместо молока. Забрали немцы корову, съели свинью, переловили почти всех кур, – пожаловалась Маланка Омельяновна. – Ничего, как-нибудь проживем. Есть тыквы, буряки. И кукурузы немного, и картошечки… Сынок, а чего это ты за столом не снимаешь свой шлем? Грех же! Хоть на шевелюру твою посмотрю. А то и подергаю! Или ты стриженый?

– Каша на солнце похожа, потому что тыква желтая и собирала лучи солнца, – сказал Никифор, будто и не слышал замечания матери.