Текст книги "Ледовый десант"

Автор книги: Павел Автомонов

На пороге землянки появилась фигура капитана Зарубы. Максим Колотуха спрыгнул с нар, крикнул:

– Встать! Смирно!

Он вскинул правую руку, чтобы козырнуть, но вспомнил, что без головного убора, смутился, опустил руку.

Живица, Стоколос и Волков, продирая глаза, быстро слезли с нар, застыли по команде «смирно».

– Товарищ капитан, бойцы отдыхают! – доложил Колотуха.

– Вольно, – кивнул Заруба. – Можно было и не поднимать… Пусть бы отдыхали…

– А я что говорил, – недовольно буркнул Живица, обращаясь к Стоколосу. – Этот Колотуха служака неисправимый.

Заруба положил каску на стол, сбитый из ящиков от снарядов, как и всюду на передовой, сказал веселым голосом:

– Вам всем от полковника Сильченко благодарность. Двое из «языков» только вчера прибыли из Макаровки, что находится северо-западнее Киева. Третий – на днях из Франции. Это означает, что немцы стягивают сюда силы из Западной Европы.

– А как там Клаус Дилинг? – спросил Живица.

– Ценный «язык». Даже больше чем «язык», – загадочно ответил капитан.

– Может, коммунист? Если так, что же он меня… Нет, тут что-то не то… Это он прикидывается своим…

– А те двое? – поинтересовался Волков.

– Сто пятый полк, семьдесят вторая пехотная дивизия. Один из них, наверно, собирается стать писателем, дневник ведет, – пошутил Заруба и, достав блокнот, продолжил: – Я кое-что переписал: «Третьего, девятого, сорок третьего. Каждый день воздушные налеты русских. А ночью партизаны. Ночью подорван железнодорожный путь на Мироновку. Вся земля заражена партизанами. Рота разбита. Погибли мои последние друзья – Генрих и Фриц. Положение отчаянное…»

– Мнут им наши бока! – воскликнул Живица.

– Мнут, – улыбнулся Заруба и стал читать дальше: – «Нам выдали фуражки с наушниками. Неужели будем зимовать на Днепре?..»

– Ага! – хитровато прищурил глаза Колотуха. – Эти наушники существенное доказательство, как на судебном заседании. Немцы собираются топить свои печки в землянках и зимой.

– Ваши рассуждения, товарищ старшина, не лишены основания, – кивнул Заруба.

Капитан Петр Заруба обращался ко всем младшим командирам и рядовым на «вы», исключением был лишь Андрей Стоколос, которого мать Петра после трагедии на Пеле в январе сорок второго года считала как бы своим сыном. Она все время вспоминала о нем в письмах. И в только что полученном капитаном Зарубой письме, которое передал ему вместе с газетами дивизионный почтальон, как всегда, спрашивала о нем.

Стоколос просматривал газеты и не вмешивался в разговор.

– О! – вдруг воскликнул он. – Пишет мой знакомый корреспондент Филипп Миронец. Вот послушайте.

 
Язик, як кажуть, в Київ дальній
Вас доведе і відведе назад.
Але бійці прислів'я славне
Тлумачать ось на новий лад.
 
 
Ми вірим, кажуть, в грізну зброю —
Багнет наш в Київ приведе,
І де пройде хоробрий воїн,
Там ворог не сховається ніде!
 
 
Де недруг лютий, німець вражий,
Багнет наш миттю розбере,
Він нам дорогу вірну вкаже.
Дорога ця: бійці, вперед!..
 

Терентий Живица развернул другую газету.

– Здесь тоже стихи. Солдаты-фронтовики пишут.

 
Із яруг, де чорною пітьмою
Ніч лякливо в простір визира,
Сто смертей вела війна з собою
До крутого берега Дніпра.
 

– Сразу видно, что это про наш плацдарм, – прокомментировал Василий Волков.

– Конечно, про наш, – согласился Живица и стал читать дальше.

 
Гнаний страхом, ворон до байраку
У пітьмі стрілою прошумів,
Десь далеко, повен переляку,
Закричав між чорних яворів.
 
 
Ми дивились на дніпровські кручі,
І тоді здалось мені, що всі
Переправи ждали нерішуче,
На піщаній сидячі косі.
 
 
В нас лицарство предківське воскресло,
Що Дніпро на Січі гартував.
І рішуче плескотіли весла —
З ночі правий берег виринав.
 
 
Ранком знов на кручі гроз і слави,
Що в віках не меркне, не вмира,
Сонце встало червоно, ласкаво,
Як дарунок волі з-за Дніпра…
 

Живица помолчал, положил газету на стол.

– Вот так пишет младший сержант Иван Редуненко. Полевая почта двадцать четыре тридцать девять-С.

– А что там на Западе? – спросил Колотуха.

– На Западе? – переспросил Стоколос. – Сейчас найдем. Ага. Вот… «Налет английских бомбардировщиков на Берлин… Тридцать два бомбардировщика не вернулись на свою базу… Во Франции продолжаются забастовки рабочих… Бельгийские партизаны в Арденнском лесу подожгли лесопильный завод… Италия объявила войну Германии… Правительства СССР, США и Великобритании признают Италию совместно воюющей стороной…» Ну а то, что немцы выкрали Муссолини, вы знаете из прошлых газет.

– А настоящего фронта так до сих пор и нет, – развел руками Василий Волков. – Тянут резину Черчилль и Рузвельт.

– Вы правы, – вздохнул капитан Заруба. – Английский премьер-министр Черчилль сказал по радио, что во всем мире нет военной организации, которая смогла бы нанести Гитлеру такой удар, который нанесла ему Красная Армия. Черчилль приветствует советские войска. И тут же говорит, что они, англичане, заслужили бы осуждения, если бы допустили, что их планы и действия базировались на перспективе быстрого краха Германии. И далее. Он, дескать, уверен, что кампания сорок четвертого года в Европе будет очень суровой и от западных союзников она потребует намного больших человеческих жертв по сравнению с теми, что они имели до сих пор.

Капитан Заруба прошелся по землянке, сел за стол.

– Теперь вам понятно, почему ваш пленный лейтенант прибыл сюда из Франции? Черчилль всему миру оповестил, и Гитлеру в том числе, что только в сорок четвертом году он откроет второй фронт на Европейском континенте.

– Хитрая лиса этот премьер, – покачал головой Андрей Стоколос. – Похвалил нас и тут же на всякий случай выдал сроки высадки своих войск. До сорок четвертого еще два месяца и десять дней. Но зимой едва ли англичане и американцы решатся плыть по морю. Разве что весной.

– Конечно. Море ведь будет холодным, – иронично произнес Живица.

– Вот-вот, – постучал пальцами по столу Заруба. – Зачем им плыть по холодному морю, если можно дождаться лета. Так что у Гитлера в распоряжении еще полгода возить к нам дивизии из Франции, Бельгии, Голландии… Надо полагаться не на союзников, а на свои силы. Так будет надежней.

Заруба достал из полевой сумки зеленую баклагу со спиртом, две банки консервов и буханку хлеба.

– У самого начпрода Берулавы выпросил для вас, – похвастался капитан. – Налил почти полбаклаги.

– Это хорошо! Сейчас погреемся, – потер руки Волков.

– И закусим «вторым фронтом», – сострил Стоколос.

– Верно, – засмеялся Живица. – Ведь колбаса заокеанская, из Америки. Хоть этим помогают нам.

Старшина Колотуха молча разлил в кружки спирт. Стоколос поставил на стол котелок с водой. Волков порезал кинжалом хлеб, открыл банку с ветчиной. В землянке запахло перцем и лавровым листом.

Заруба поднял свою кружку. Взгляды всех устремились на него. Бойцы артдивизиона знали, что капитан выпивает очень редко, лишь в особых случаях, и не раз говорили: будь его воля, он отменил бы наркомовские сто граммов. По этому поводу артиллеристы шутили: «Командира лучшего, чем капитан Заруба, не найти во всей армии, но хорошо, что он не нарком».

– За бойцов самого передового на войне края – за разведчиков! За вашу дружбу, за чувство локтя товарища! Одним словом, за вас! За то, чтобы скорее мы дошли до государственной границы, откуда начался для всех вас, кроме Волкова, боевой путь! – произнес немного торжественно, но от души капитан Заруба.

Все выпили, стали закусывать.

Андрей Стоколос жевал колбасу с хлебом и незаметно разглядывал капитана Зарубу. Худощавое бледное лицо. Глубокие, задумчивые карие глаза. Нос за минувшие четыре недели еще больше заострился. Над правым карманом гимнастерки привинчены два ордена Отечественной войны.

Андрей представил Зарубу в форме гренадера первой Отечественной, когда воевал его далекий предок – генерал Засядько. Да, форма гренадера очень красиво смотрелась бы на нем. Стройный, высокий, лицо благородное, одухотворенное. Ни дать ни взять – дворянин-декабрист.

– Генерал-майор Шаблий, как сказал комдив, хочет забрать вас в свой штаб, – нарушил молчание Заруба.

– Штаб в Москве. И нам туда дорога. Но только с пересадкой в Киеве, – ответил Стоколос. – Правильно? – повернулся он к старшине Колотухе. – Или, может, не так?

– Точно! – кивнул Максим. – Надо сперва взять Киев. Ведь ради этого мы с тобой и выполняли последнее задание в тылу немцев.

– Время покажет, – задумчиво произнес Заруба. – От Леси Тулиной не получали вестей? – Он обращался вроде бы ко всем пограничникам, но посмотрел на Андрея.

– Не забыли ее? – улыбнулся Стоколос.

– Разве можно забыть сталинградскую зиму и двух девчат среди заснеженной, скованной морозом степи, – Заруба отодвинул от себя кружку с недопитым спиртом, положил на стол руки ладонями кверху, уставился в них.

Вот этими руками он тогда, зимой, оттирал замерзшие ноги партизанской разведчице Лесе Тулиной. Заруба стал вспоминать, как все было.

Какая-то казачка с хутора привезла к его блиндажу на телеге, запряженной волами, двух девчат, одетых, как довоенные модницы, в новые пальто и сапожки. А мороз стоял градусов двадцать, если не больше.

«Верите их, хлопцы, и оттирайте спиртом или снегом, а то окоченеют, как те несчастные…» – сказала казачка.

«Какие несчастные?» – спросил он ее.

«Да итальянцы и румыны! Шли вместе с девчатами в плен сдаваться. А я ехала с хутора за соломой в степь. Смотрю: процессия. Говорю им: «Садитесь, отвезу к своим!..» Сели девчата, а с ними и солдаты, что искали русского плена. Все худущие, аж светятся, обросшие, с черными бородами, будто апостолы. Везла я их, везла, а наших позиций все не видно. Везла час, другой. Потом – глядь назад. А солдатики уже задубели. Враги, а жалко стало. Надо же было им идти сюда из теплых краев, чтобы окоченеть меж Доном и Волгой. Говорю девчатам: «Слезайте. Разомнитесь…» Подвела волов к оврагу, приподняла бок телеги. А из нее… посыпались, как дрова, замерзшие тела чужеземных солдат. Так что с одними девчатами к вам приехала. Таким жить и детей рожать. А деток ой как нужно будет после этой истребительной войны!..»

Лесю и Оксану артиллеристы внесли на руках в блиндаж. Он вместе с бойцами начал оттирать спиртом их замерзшие ноги. Сердито сказал:

«Какие же у вас бездумные начальники! Разве можно посылать на задание людей в сапожках в такие лютые морозы?»

«Когда мы выходили на задание, была оттепель. Мороз ударил неожиданно. Еще ведь только девятнадцатое ноября, – ответила Леся. – А начальники у нас не бездумные. Наоборот…» И умолкла.

Это «наоборот» развеселило его. Он улыбнулся и еще старательней начал растирать теплыми руками задубевшие ноги девушки. В те минуты он готов был отдать ей свою кровь, лишь бы ожили ее ноги, лишь бы не стала она – красивая, черноглазая – калекой. Помнится, ужаснулся, представив Лесю на костылях. «Пускай уж мы, но почему и девчата должны страдать на войне?..»

Мысли Петра Зарубы вспугнул взрыв снаряда.

– Проснулись, проклятые гансы, – буркнул Терентий Живица и вышел из землянки.

К дальнобойным орудиям немцев присоединились батареи среднего калибра и минометы. В стрельбе улавливался ритм, будто ею кто-то руководил, дирижировал.

Заруба вздохнул, потер загрубевшими, мозолистыми ладонями свои щеки. Вот так в ту зиму под Сталинградом он тер и обмороженное лицо Леси, тер осторожно, боясь поцарапать мозолями нежные щечки, похожие на лепестки яблоневого цветка, из которого осенью должно вызреть красноватое яблоко.

«Это хорошо, что судьба свела меня на войне с бойцами Пятой заставы! – мысленно произнес капитан. – Что бы я знал о той границе, если бы не они?..»

– Дубы за ночь стали совсем багряные, – сказал Живица, войдя в землянку. – А небо ясное-ясное. Наверное, скоро ударит мороз.

– «Дубы за ночь стали совсем багряные», – повторил машинально слова Терентия Стоколос.

Он закрыл глаза и увидел могучий дуб на подворье бабушки Софии, посаженный запорожцами еще три сотни лет назад. Дуб и цветы. А под дубом накопана сабля – драгоценная реликвия бабушки Софии и ее рода… Под тем дубом он, Павло Оберемок и Гнат Тернистый готовились к экзаменам за десятый класс, мечтали о воинской службе: он – о границе, на которой служил отец, Павло – о Морфлоте, где служил дед. Терентий мечтал стать танкистом.

Зазуммерил полевой телефон, стоявший на полке у выхода из землянки. Заруба поднял трубку.

– Да. Это я… Понятно.

Заруба одернул гимнастерку, повернулся к Стоколосу.

– Проводи меня к командиру дивизии.

Андрей быстро надел каску, взял сумку с противогазом, автомат.

– Я готов, товарищ капитан.

Заруба и Стоколос шли молча. Вдруг капитан остановился, достал из кармана гимнастерки письмо, протянул Андрею.

– От матери. Прочти. Тут она и про тебя пишет.

Андрей развернул письмо, стал читать.

«…Сынок мой Петя! Ты писал, что в части с тобой служит и Андрей, которого я вылечила от болезни, а на следующее утро спасла его и партизанского командира от немцев. Береги Андрея как родного брата. Он так похож и на тебя, и на Миколу. Знаю, что у него нет родных – ни отца, ни матери. Говорил: погибли на границе с Китаем в 1929 году. Скажи Андрею, что он и мой сын, а твой брат. Скажи, что наше село – его родное село, наша хата – его хата. И пусть мои слова согреют его душу и в холодную осень, и в лютую зиму на фронте, а в жарком бою вольют в сердце надежду на победу. Передай Андрею, что близнецы их пограничника Василия Рябчикова уже ходят с дедом Феофаном на Псел ловить рыбу…»

Дочитав до конца письмо, Стоколос вернул его Зарубе. Прошептал:

– Ваша мама очень хороший человек.

Заруба улыбнулся.

– Ну так как, брат Андрей… Я не хотел при солдатах начинать этот разговор. Действительно, давай будем братьями. Давно тебя просил обращаться на «ты», когда мы одни. А теперь вот и мать…

– Спасибо, – щеки Андрея покрылись румянцем. – Это для меня большая честь. А вас… тебя, капитан, прошу быть братом нашей Пятой заставы.

– Согласен, – кивнул Заруба. – Пошли со мной в штаб. Договоришься с начальником связи работать на своей партизанской рации. Не ржаветь же такой технике.

Стоколос пожал плечами.

– Пойти-то можно. Но я не верю в переговоры с начальником связи. В моей рации нет микрофона. Она рассчитана на работу зашифрованными радиограммами. Фронтовые радисты не подходят для меня, а я для них.

– Все равно пошли, – махнул рукой Заруба. – На месте решим, что и как.

Штаб дивизии находился в полутора километрах от позиции трех батарей капитана Зарубы. Большой отрезок пути можно было пройти траншеями, выкопанными еще немцами. Но Заруба и Стоколос выбрали полевую, хорошо укатанную гусеницами тягачей, танков и колесами машин дорогу, разветвлявшуюся в сторону оврагов, балок, в которых притаились зенитки и батареи полевой артиллерии, укрытые маскировочными сетками.

На дороге и по обочинам то и дело попадались воронки, залитые водой и отражавшие небо. Вода в ямах стоит подолгу – снаряды и бомбы вырвали чернозем до самой глины.

Над головой – голубое небо. Глаза невольно щурились. В такие дни небо прощается с летом и все будто растворяется в лучах солнца, становится золотым. И поднепрянские балки, и овраги, и дубы, и грабы, и ясени, словно перед ярмаркой, надели на себя яркие жупаны, чтобы пощеголять друг перед другом, у кого из них одеяние нарядней. А в расплавленной солнцем выси висела паутина бабьего лета. Она будто звенела от прикосновения солнечных лучей и летела на юг своим маршрутом над перекопанными пригорками и высотками, над низинами и оврагами.

Андрей засмотрелся на паутину. Ему почудилась какая-то мелодия, рождаемая движением паутины. Но вдруг в эту мелодию ворвался далекий гул самолетов.

Андрей остановился. Остановился и Заруба, запрокинув голову, уставился в небо.

Летели «юнкерсы» и «хейнкели». По ним открыли огонь зенитки, находившиеся ближе к переднему краю. В небе появились белые шарики взрывов.

Приготовились к бою и артиллеристы возле полевой дороги. Послышались голоса:

– Цель схвачена…

– Азимут…

– Высота…

– Трубка. Шрапнелью…

К Зарубе и Стоколосу подбежал лейтенант в каске.

– Проклятые! Не дадут и до штаба дивизии дойти!

Заруба смерил взглядом лейтенанта с ног до головы – новенькая полевая форма, начищенные до блеска сапоги.

– Сейчас начнут. Наверно, все бомбы скинут на нашу батарею.

– Много чести для батареи, – ответил Заруба. – Бомбы они несут на переправу, на замаскированную дальнобойную артиллерию на левом берегу.

От выстрелов зениток содрогалась земля. Командиры орудий поворачивали стволы, стараясь поймать цель в перекрестие прицела.

«Юнкерсы» и «хейнкели», казалось, были безразличны к огню артиллеристов. Летели они высоко, и поразить их на такой высоте было не так-то просто.

Со свистом и воем на землю посыпались первые бомбы. Загрохотали взрывы.

– Мелкие бросают, – сказал Заруба. – Тяжелые берегут для переправы.

Лейтенант, поддерживая сумку с противогазом, побежал в поле.

– Куда? Назад! – закричал Заруба. – Надо бежать навстречу самолетам, а не от них!

Но лейтенант не услышал его, побежал еще быстрее.

– Зеленый, необстрелянный, – Заруба в сердцах сплюнул. – Не успела научить война, как спасаться от бомб.

Гул «юнкерсов» и «хейнкелей» нарастал, приближался. Стоколос и Заруба кинулись навстречу самолетам, следя за падением бомб.

– Ложись! – крикнул Заруба.

Оба упали в бурьян, инстинктивно закрыв руками головы. Несколько бомб взорвались возле того места, где они только что стояли. Перестали стрелять зенитки, самолеты были уже перед ними, – «мертвая зона».

Стоколос и Заруба вскочили, побежали навстречу второй волне самолетов. Заговорили снова зенитки.

С поля донесся крик лейтенанта.

– Говорил же ему… – Заруба выругался. – Наверное, ранило осколком, а то и еще хуже.

Когда самолеты улетели, Заруба и Стоколос подбежали к лейтенанту.

Он лежал на спине и стонал. Рядом курилась небольшая воронка от бомбы.

Андрей закрыл глаза: осколок бомбы оторвал лейтенанту подошву нового хромового сапога вместе со ступней. Кровь лилась на землю.

– Быстро на позицию! Позови санитара! – крикнул ему Заруба, а сам присел над лейтенантом, стал доставать из сумки противогаза индивидуальный пакет.

Андрей побежал к зенитчикам.

Артиллеристы приводили в порядок зенитки после стрельбы. Командиры орудий в бинокли следили за воздушным поединком, вспыхнувшим над Днепром.

– Вашего лейтенанта тяжело ранило! Медика и носилки на поле! – крикнул Андрей.

– Лейтенант Бончиков ранен!..

– Где санинструктор Сильченко?.. – зазвучали на позиции голоса.

Андрей остановился, снял каску, чтобы отдышаться. Вытер вспотевшее, запачканное лицо, подставил его ветерку, дующему с Днепра.

Из блиндажа выбежала санинструктор. Ее черные, слегка поседевшие волосы непослушно выбивались из-под пилотки. Следом за ней выскочили двое солдат. Один, пожилой, сутулый, с медалью «За оборону Сталинграда» на груди, держал носилки. Солдаты обогнули санинструктора и первыми остановились возле Стоколоса.

– Где наш Бончиков?

– Куда ранен?

– На поле. Капитан возле него…

– Маргарита Григорьевна! – обернулся сутулый солдат, державший носилки. – За нами!

Андрей захлопал глазами. Ему было непривычно слышать, чтобы девушек-санинструкторов называли по имени-отчеству.

Он вспомнил свою Пятую заставу, начальника Тулина и его жену Маргариту Григорьевну, мать Леси, стройную, красивую, с огненными черными глазами и гордо поднятой головой. Такой же была и Леся. Только в талии чуть стройнее матери. Санинструктора тоже зовут Маргарита Григорьевна.

Женщина в форме младшего лейтенанта поравнялась с Андреем. Он удивленно уставился на нее. Это была она, его будущая теща, как в шутку называли пограничники жену командира заставы.

– Маргарита Григорьевна, – прошептал Стоколос, забыв о раненом Бончикове и обо всем на свете. – Вы-ы-ы?..

Санинструктор остановилась, ойкнула.

– Андрей?! Неужели это ты?..

Она схватила Стоколоса за руку, и они побежали вместе к тяжело раненному лейтенанту.

«А почему же артиллерист назвал фамилию Сильченко? – недоумевал Андрей. – Ведь это же фамилия командира нашей дивизии. Может, я ослышался? Да и мало ли украинских фамилий здесь, на фронте! Одних только генералов сколько – и Москаленко, и Жмаченко, и Рыбалко, и Кравченко… Наверное, это фамилии кого-нибудь из солдат, побежавших к раненому…»

Над лейтенантом склонились санитары. Возле его правой ноги была лужица крови. В ней отражалось красное небо. Такого неба Андрею еще не приходилось видеть.

Маргарита Григорьевна достала из санитарной сумки шприц, сделала укол в ягодицу лейтенанту.

Лицо Бончикова было восково-желтое, как кленовый листок, лежавший возле его щеки, принесенный сюда откуда-то ветром. Глаза широко раскрыты, мутноватые. Он много потерял крови и, наверное, понимал, что санинструктор ему уже ничем не сможет помочь.

– Не надо было бежать вам, лейтенант, от самолетов. Вперед по инерции летят бомбы. Надо было бежать навстречу «юнкерсам», тогда, может, все и обошлось бы, – сказал капитан Заруба, лишь бы не молчать.

– Извините, – произнес пожилой, сутулый санитар. – Как говорят, знал бы, где упасть, то соломки бы подстелил… От судьбы не убежишь…

– Мама… Ма-а… – шевельнул обескровленными губами Бончиков.

И затих. Затих навсегда.

– Бессмысленная смерть, – вздохнул молодой санитар.

– Бессмысленная? – переспросила Маргарита Григорьевна. – А разве сама война – не бессмыслица? Разве была необходимость погибнуть этому парню? Разве, – обратилась она к Андрею, – была необходимость погибнуть, сгореть в огне Сокольникову на том берегу Прута? Разве была необходимость погибнуть в первый день войны моему мужу?..

Пожилой санитар снял пилотку, склонил голову. Плечи его еще больше сгорбились.

– Прости, лейтенант… Не знаю даже твоего имени, сынок. Не успел узнать. Вчера ведь только пришел к нам вместо убитого комвзвода. Не сумели мы вырвать тебя из лап смерти. Прости.

Санитары положили мертвого лейтенанта на носилки, подняли их.

– Мы на батарею, товарищ капитан.

– Идите, – кивнул Заруба.

Санитары выжидающе посмотрели на Маргариту Григорьевну. Увидев, что она взяла под руку солдата, сопровождавшего капитана, недоуменно переглянулись и не спеша зашагали к позиции.

Заруба догадался, что санинструктор – это та самая женщина с границы, о которой ему не раз писала мать. Она привезла двух близнецов лейтенанта Рябчикова в село Лютеньки. В пору оккупации к ней присматривался комендант. Она все время была под прицелом блудливых глаз немецких офицеров. Позже ушла в партизанский отряд Опенкина – Рубена. Их мать знала лично, как и радиста Андрея.

Капитан Заруба, Стоколос и Маргарита Григорьевна молча шли за санитарами.

На полевой дороге остановились. Заруба повернулся к Маргарите Григорьевне.

– Нам со Стоколосом в штаб дивизии. Но вам, как и понял, надо поговорить с Андреем. Я вас узнал по письмам моей матери и по рассказам Андрея. Вы жена капитана Тулина, начальника заставы, мать Леси…

– Да, – тихо сказала Маргарита Григорьевна. – Только теперь я Тулина-Сильченко. Я жена вашего комдива.

Андрей бросил на Маргариту Григорьевну гневный, осуждающий взгляд. Она сникла, глаза ее погасли. Казалось, какой-то давящий комок застрял у нее в горле, ей будто не стало хватать воздуха.

– Ты осуждаешь меня, Андрей? – прошептала Маргарита Григорьевна.

Он хотел уже было назвать ее «изменщицей», сказать нехорошие слова и про самого полковника Сильченко. Но вдруг подумал: «Какое я имею право?.. Это ведь ее личная жизнь, ее дело».

– Нет. Может, так вам будет легче на фронте, на свете вообще, – сказал тихим голосом Андрей.

Заруба, увидев, как блеснули вначале злые огоньки в синих глазах Андрея, насторожился. Но, услышав его ответ, успокоился. Обнял за плечи обоих.

– «Юнкерсы» и «хейнкели» полетели назад с переправы обходным маршрутом… Дорогие вы мои пограничники, я пошел в штаб. А ты, Андрей, подожди меня на этой батарее. Как, Маргарита Григорьевна, согласны?

Она кивнула головой, но тут же прошептала:

– Там же похороны.

– Простите…

– Да мы и здесь подождем, под этой вербой, – сказал Стоколос, взглянув на Маргариту Григорьевну.

– Хорошо. Жди меня, Андрей, возле вербы.

Столетняя верба была похожа на поникшую, сгорбленную старушку, которая заждалась кого-то у дороги. Некоторые ветки были обрублены осколками. Одна из них свисала, держась лишь на одной коре. Но и она еще жила, еще трепетали на ней под ветром пожелтевшие листья, как и на других, здоровых ветках.

Из земли выпирали толстые, потрескавшиеся корни, на которые десятки лет садились отдохнуть путники. Сели на них и Андрей с Маргаритой Григорьевной. Андрей прислонился спиной к дуплистому стволу.

– Как Леся? Писала вам? Не встречались с нею? – спросил он дрогнувшим голосом.

– Две недели назад я видела ее в партизанском штабе, под Новой Басанью. Леся собиралась лететь в Ровенскую область, – тихо ответила Маргарита Григорьевна…

– Мы так и думали…

– Кто это мы?

– Я, Колотуха и Живица. Втроем мы остались после форсирования Днепра у артиллеристов.

– Леся полетела к генералу Василию Андреевичу. У них там около восьми тысяч партизан, есть и польские отряды. Радистов надо много.

– И вы ее не удержали?

– Ей хоть кол на голове теши, она все равно будет стоять на своем.

– Да… Как, впрочем, и вы… Можно было бы вам немного поспокойнее место найти, даже на фронте. А вы на плацдарме… – упрекнул Маргариту Григорьевну Андрей. – Не жалеете вы себя обе… А меня простите. Признаюсь вам. Сперва подумал не то, что надо, услышав о ваших отношениях с полковником Сильченко. Однако какой я вам судья и прокурор? Что я понимаю в людских душах, старше моей на два десятилетия? Что было у меня за плечами? Детство на границе, полное тревог. Немного отдохнул от потрясений у бабушки Софии Шаблий, когда учился в восьмом – десятом классах. Потом война. Я четко вижу, что справедливо в жизни, что нет, что прекрасное, что пакостное. Но этого, наверное, мало? В душе человеческой столько оттенков… Виноват перед вами, хотя в глаза и не сказал ни одного плохого слова. Да и вашего теперешнего мужа хорошо знает мой отец, Семен Кондратьевич Шаблий. Оба они последними оставляли Киев. Ваш полковник – сталинградец, первым вышел на плацдарм. Знаю от капитана Зарубы: его уважают бойцы.

Андрей хотел успокоить этими словами Маргариту Григорьевну. Понимал, что сердитый взгляд его очень расстроил ее.

От села мчались, подпрыгивая на выбоинах, «виллисы», газики, трофейные «мерседесы», мотоциклы с колясками – командиры полков и дивизионов возвращались в свои части. Из кабин машин и колясок мотоциклов офицеры посматривали на Стоколоса и Маргариту Григорьевну. Некоторые в знак приветствия махали руками.

– Странно. Слишком быстро закончилось совещание, – удивился Андрей.

– Там не только штаб дивизии, но и армии, – сказала Маргарита Григорьевна. – Что-то решали срочное… А вон и машина Федора Федосеевича.

Она поднялась, быстро пошла навстречу «виллису». Андрей последовал за нею. В открытой задней кабине сидели двое – капитан Заруба и полковник Сильченко. Машина затормозила.

Первым вышел Заруба. Он стал было открывать дверцу «виллиса» с другой стороны, но Сильченко махнул рукой: не надо. Стоколос козырнул. Полковник в ответ на его приветствие сказал:

– Буду с вами откровенным. Захваченный вами лейтенант подтвердил, что командование противника именно этот участок обороны, на котором мы рвемся в наступление, считает основным на киевском направлении. Мы отослали пленного в штаб фронта. Мне кажется, что пленный должен повлиять на решение командования относительно нового наступления с Букринского плацдарма.

Сильченко вдруг сменил тему разговора:

– Где твоя партизанская рация, Андрей?

– В штабе артдивизиона.

– Я как раз и хотел поговорить с начальником связи штаба дивизии, чтобы использовать эту рацию для дела, – обратился к комдиву капитан Заруба. – Но радист, – кивнул он в сторону Стоколоса, – говорит, что его работа на рации не подойдет нашему узлу связи.

– Не знаю нюансов, – признался Сильченко. – Об этой рации в присутствии командующего корпусом спросил майор Добрин и сказал, что рацию надо сдать.

Стоколос нахмурился.

– Правильно. Рацию я сдам, но куда надо. Получил я ее в Москве, в партизанском штабе. Туда и сдам. Рация – мое личное оружие на войне, как и автомат. Пусть она сейчас лежит в сейфе капитана Зарубы. Настанет час, если меня не убьют, я еще полечу с нею на ту сторону фронта. Вот так и скажу майору Добрину, если он лично будет разговаривать со мной. У меня ведь дорога в партизанский штаб только через Киев.

Сильченко приказал шоферу отвезти капитана Зарубу и Стоколоса на позиции артдивизиона и сразу же вернуться сюда, к вербе.

Когда «виллис» уехал и Федор Федосеевич остался вдвоем с женой, неподалеку на позиции зенитчиков загремели выстрелы из винтовок и автоматов.

– Прощальный салют, – сказала Маргарита Григорьевна. – Недавно во время бомбежки погиб лейтенант Бончиков. Вчера только принял взвод управления…

– Вон как… Жалко. – Сильченко склонил голову, помолчал. – Война взяла ни за что ни про что лейтенанта Бончикова. А завтра, во время наступления… – Он обнял жену. – Иди, Маргарита, иди, милая, на свою артпозицию. А я тут посижу над картой, надо обдумать разговор с офицерами в штабе.

Маргарита Григорьевна пошла к зенитчикам.

– Милая. Хорошая. И несчастная на этой войне… – прошептал Федор Федосеевич, глядя ей вслед.

Сильченко сел на потрескавшийся от солнца толстый корень вербы, свисавшей над неглубоким рвом, развернул карту. Глаза остановились на стрелке-указателе с надписью над ней «Киев». Ему вспомнился последний день пребывания в городе – восемнадцатого сентября сорок первого года.

Тогда, помнится, он подумал: кто первым вернется к Днепру – Шаблий или он? И когда?.. Лаяли немецкие пулеметы возле Выдубецкого монастыря. Им вторили орудия и минометы. Фашисты вступили в опустевший Киев. На правом берегу Днепра начался уже счет часам, дням и месяцам вражеской оккупации. Он зачерпнул воду в пригоршню, отхлебнул. А Шаблий лег на песок и пил воду прямо из реки.

Сильченко тяжело вздохнул. «У нас больше сил, чем у немцев, и не можем взять Киев! У нас солдаты такого высокого духа, а мы не можем вырваться из этих оврагов и балок на широкий простор…»

Сильченко оторвал глаза от карты, прищурившись, посмотрел на солнце. Оно уже опускалось к горизонту. Было красным.

«К морозу, – подумал Федор Федосеевич. – Прощай, золотая украинская осень!.. А нам бы сейчас туманов и дождей на ноля Харьковщины, Полтавщины, Черниговщины и Сумщины, засеянные рожью и пшеницей. Эти области уже освобождены от немцев, и люди в следующем году впервые за войну соберут урожай. Туманов бы и дождей на нивы и на погибель войскам генерала Гота, который так вцепился в холмы и пригорки вокруг Букринского плацдарма…»