Текст книги "Ледовый десант"

Автор книги: Павел Автомонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 39 страниц)

Заработал мотор машины…

ПО ТУ СТОРОНУ ФРОНТА

Напряженно, днем и ночью, работал Украинский штаб партизанского движения, держа связь с сотнями отрядов и групп, находившихся в тылу фашистов.

При приближении Красной Армии к Днепру оперативная группа и генерал-майор Строкач были все время «на колесах», дислоцируясь вблизи штаба Воронежского фронта. В середине сентября командующий фронтом генерал армии Ватутин и Строкач составили план захвата партизанскими соединениями и отрядами переправ на Десне, Днепре, Припяти. Через две недели этот план был осуществлен. Украинские партизаны захватили двадцать пять переправ, а севернее Киева на Днепре и Припяти – несколько стратегически важных плацдармов и удерживали их до прихода советских войск. Партизаны и население приднепровских городов и сел в битве за Днепр оказали большую помощь Красной Армии. Это был подвиг украинского народа.

Тимофей Амвросиевич Строкач не знал покоя. В июне с секретарем ЦК КП(б) Украины Демьяном Коротченко, «вожаком партизанских минеров» полковником Стариновым, группой офицеров и работников ЦК он побывал во многих отрядах, дислоцирующихся между Днепром и Припятью. Планировал полететь еще и к партизанам Сумщины и Черниговщины. Но немцы начали свою операцию «Цитадель» на Курской дуге, которая через два месяца закончилась для них полным разгромом. Фашисты были изгнаны со всей Левобережной Украины. Теперь штаб Строкача находился неподалеку от Киева.

Каждое утро Тимофей Амвросиевич и начальник оперативного отдела полковник Соколов просматривали десятки радиограмм, изучали сведения партизанских разведгрупп от всех четырех фронтов, начавших действовать на Украине.

В кабинет вошел подполковник Перекальский.

– Рад вас видеть, Георгий Алексеевич! – приветствовал его Строкач. – Пожалуйста, последние сведения о дислокации отрядов и групп между Запорожьем и Днепропетровском.

– В Запорожье прибыл Гитлер. По одному этому факту можно судить, какое значение немцы придают запорожскому выступу в планах обороны на Днепре. А я вынужден как милостыню выпрашивать самолет у командования фронта…

– Сегодня же напишу об этом Верховному.

– Отряды и группы, несмотря на тяжелые условия, действуют хорошо. Особенно разведчики. Десантные группы имеют связь с подпольщиками. Схему оборонных сооружений в районе Запорожья уже передали армейскому командованию…

Перекальский не договорил – в кабинет вбежал взволнованный, раскрасневшийся подполковник Зайцев. Вытерев пот со лба, он протянул Строкачу листовку красного цвета.

– Объявился-таки, гад! Вот… Читайте. Раскололся, подлюга! Чуяло мое сердце еще тогда, что этим кончится.

– Ничего не понимаю. Кто подлюга? Кто раскололся?

– Да Русанов же!.. Вот листовка за его подписью! – с гневом проговорил Зайцев. – Послушайте, что тут пишется! «Секретарь ЦК и вор по кличке «Покоритель Шпицбергена» за одним столом…» «Вор» – это Грабчак. Вот про него: «В прошлом – взломщик касс, грабитель. В 1937 году был осужден к расстрелу, но потом расстрел был заменен десятью годами лишения свободы. В мире уголовных преступников известен по кличке «Покоритель Шпицбергена». Его бригада в количестве 120 человек также сформирована из осужденных преступников и проходила специальное полуторамесячное обучение в Москве…»

– А вы бы не удивились, товарищ Зайцев, если бы там было написано, что Андрей Михайлович Грабчак стал еще и «Покорителем Земли Франца-Иосифа»? – неожиданно спросил Строкач. – Вы помните, сколько человек было в десантной группе старшего лейтенанта Грабчака?

– Э-э, кажется, восемь, – ответил неуверенно Зайцев.

– Шесть. А немцы пишут, что вместе с Грабчаком на курсах прошло науку в Москве сто двадцать рецидивистов… А теперь скажите, сколько соединение Героя Советского Союза Грабчака уничтожило вражеских эшелонов?

– Свыше ста пятидесяти.

– Пусть будет только сто. Так что же, немцы за сто уничтоженных эшелонов оду будут сочинять о пограничнике и партизане Грабчаке?! – вдруг воскликнул генерал, побледнев.

– А про вас тут такое написал Русанов! – Зайцева не смутили слова генерала. – «В личной жизни Строкач прост и неприхотлив. Ест любую еду, может выпить…» Ну?! И вы такого, товарищ генерал, послали во вражеский тыл? Такой работал в нашем штабе? Чуяло мое сердце еще тогда…

Тимофей Амвросиевич прикусил губу, налил в стакан из графина воды.

– И мне, пожалуйста, – попросил Зайцев.

– Я вам и наливаю, – сдерживая волнение, сказал Строкач.

Зайцев, выпив одним залпом весь стакан, сокрушенно покачал головой.

– Каким все же подлым оказался Русанов!

– Вы так убеждены в том, что Русанов предал нас, будто сами присутствовали на его допросах в гестапо.

– Я не понимаю вас. Во-первых, я бы никогда не попал в плен, как не попали десятки других командиров и комиссаров сумских отрядов во время карательной экспедиции. А во-вторых, я никогда бы не писал против своей страны вот такое… – Зайцев положил листовку на стол. – Прочтите, и вам станет жутко, товарищ генерал-майор.

– Я уже не генерал-майор, – горько усмехнулся Строкач.

– Как это? – удивился Зайцев.

– Русанов пишет, что я с февраля сорок третьего года генерал-полковник.

Перекальский, бегло просмотрев листовку, бросил ее на стол, махнул рукой.

– Это грязная фальшивка геббельсовской пропаганды. Листовку написали от страха перед партизанским движением!

– Вот именно! – кивнул Строкач. – Она рассчитана на людей, которые не умеют или еще не научились думать. Неужели не понятно вам, товарищ Зайцев, что у фашистов кроме оружия, кроме концлагерей, душегубок есть еще и брехня?

– Но факт остается фактом, – пожал плечами Зайцев. – Русанов сдался в плен и написал поклеп на Советскую власть, на партизанский штаб…

В комнату вошел полковник Старинов. Увидев, что все присутствующие чем-то взволнованы, спросил:

– Что случилось?

Зайцев вопросительно посмотрел на Строкача. Но тот молчал.

– Лучше и не говорить! – вздохнул Зайцев. – Русанов продался немцам. Вон его показания! Даже с фотокарточкой и подписью.

Старинов взял листовку, просмотрев ее, задумчиво произнес:

– Представляю, как ему сейчас тяжело. Нет, Саша Русанов не из тех, кто способен предать своих. А подпись-то с каким хвостом! Так Саша не расписывался. Дешевая подделка. Чего тут голову ломать?

– А того, что мы утратили бдительность и проглядели в штабе немецкого лазутчика, – сказал Зайцев, обращаясь к Старинову, но ясно было, что он имел в виду и Строкача, и Перекальского.

Строкач встал, прошелся по комнате.

– Я верю в честность Русанова, как верю в честность полковника Старинова, Перекальского и вашу, товарищ Зайцев. Если бы дело обстояло иначе, ни один из вас не работал бы в штабе или меня здесь не было бы. Случилось большое несчастье с капитаном Русановым. Худшей беды не придумаешь.

– Но ведь факт. Листовка, подпись, фотоснимок. Почему эта листовка выпущена от имени Русанова, а не от имени кого-нибудь другого? – спросил Зайцев. – Разве у них там мало нашего брата?

– Да потому что Русанов, а не кто-нибудь другой был адъютантом штаба. Вы не верите Русанову – ваше дело. Но в ваших словах слышится больше злорадства, чем… – Строкач умолк, перевел дыхание. – Я запрещаю вам в моем присутствии утверждать, что Русанов предатель! Из того, что написано в листовке, делать такие выводы нет никаких оснований. Облить человека грязью, да еще там, в гестапо, нетрудно. А чтобы вытащить человека из беды… Надо быть чекистом, как говорил Дзержинский, с холодной головой, чистыми руками и горячим сердцем. У вас сейчас, товарищ Зайцев, горячая голова!

– Возможно. Но она горяча от забот за наше общее дело, за честь нашего штаба. Вы меня не убедили.

– Фашисты, как самой смерти, боятся партизанского движения и ненавидят нас. Я не верю их газетам, книгам и даже официальным документам. Все это ложь! Вы нашли в листовке клевету на Советскую власть. Но разве сказано в ней о рейдах наших соединений? О нашей связи с фронтами? Или, может быть, в ней есть сведения о количестве партизанских отрядов, которые держат связь со штабом? – Строкач взял Зайцева под руку, проводил к двери. – Идите и занимайтесь своей работой.

С минуту в комнате стояла тишина. Первым нарушил ее Старинов. Он протянул Строкачу лист бумаги:

– Это телеграмма генералу Федорову.

– «Ваше соединение нанесло мощные удары по вражеским коммуникациям…» – стал читать вслух Тимофей Амвросиевич. – Ну что ж, все верно, – прочитав телеграмму, сказал он. – Я со всем согласен. Только добавьте, чтобы представили к наградам тех, кто отличился.

– Есть! – кивнул Старинов и вышел. Строкач остался с полковником Перекальским.

– Тимофей Амвросиевич, вы помните половодье в Могилеве-Подольском? – спросил вдруг Георгий Алексеевич.

– Еще бы! Я тогда чуть не утонул со своим конем.

– Конь не утонул бы, он умеет плавать. А вот вы не умеете. Однако бросились спасать детей.

– Но раз конь умеет плавать, то чего мне было бояться? – усмехнулся Строкач. – Он не оставил бы меня в беде. Это такой был конь…

– Так вот. Сейчас вам в сто раз труднее, чем тогда. У вас нет коня, который выручил бы. Доброе и честное имя Русанова тонет в фашистской брехне.

– Главное для нас – доказать, что листовка, подписанная Русановым, – фальшивка гитлеровцев. Зайцев не единственный, кто будет обвинять его в предательстве.

– Помочь нам в этом могут только люди, которые разделяют сейчас с Русановым горе и муки, – задумчиво произнес Перекальский. – Для этого нужно время. Таких людей мы можем найти, когда освободим из фашистских концлагерей и тюрем пленных. А это произойдет после нашей победы.

– Я всем сердцем верю, Георгий Алексеевич, что Саша Русанов не предатель, что правда в конце концов восторжествует…

ДАБЕНДОРФ

Из крепости Лютцен капитана Русанова перевезли в Берлин. Офицеры-власовцы, Сахаров (он прибыл тем же поездом), Зыков и группа пропагандистов «РОА» встретили Русанова так, словно он никогда не обзывал их продажными шкурами, кровопийцами. На устах у всех льстивые улыбки.

– Приветствуем!

– Приветствуем тебя, капитан!

Русанов только глазами хлопал. «Что еще затеяли эти подонки?»

– Ты для немецкой и власовской армии сделал уже столько, что некоторым из нас и не снилось! – сказал Сахаров. – А строишь из себя…

– Артист ты, Русанов! – добавил власовский пропагандист Фадей Зыков. – Вот читай. Немцы даже красной бумаги не пожалели.

Зыков достал из планшетки листовку красного цвета и протянул Русанову. Свернутая в несколько раз, она была похожа на брошюру. На первой странице фото капитана Русанова и заголовок: «Правда о «партизанском движении». Последние два слова взяты в кавычки. Все было сработано так, как и обещал начальник управления гестапо Мюллер.

В конце текста Александр увидел свою подпись, уже знакомую по газете «Заря».

Власовцы следили за каждым движением Русанова. Зная силу его кулаков, на всякий случай отступили от него на несколько шагов.

Александр молчал. Он сравнивал текст листовки со статьей «Капитан Русанов рассказывает…». Статья вошла сюда полностью. Были и новые «сведения», которые немцы высосали из пальца или взяли из различных источников. Кое-что написано со слов агентов-предателей, засылаемых гестапо в отдельные партизанские отряды, кое-что немцы знали из советской прессы. Но в листовке не было ни одной фразы о работе Украинского штаба партизанского движения, о планах рейдов отдельных отрядов, об ударах на железных дорогах, о боевом взаимодействии отрядов с войсками.

Александр немного успокоился. Строкач, и не только он, сразу поймет, что это «липа».

– Что скажешь, капитан? – спросил Зыков.

– Честные противники так не поступают с пленными. Но фашизм – такой враг, для которого все способы хороши.

– Все сделано, как говорил Мюллер, – сказал Сахаров. – Тысячи таких листовок сброшены в районе действий партизан. Тебя привезли в Дабендорф, чтобы ты пришел в себя. Тебе передает привет сам генерал Власов. Ты с ним скоро встретишься.

– Взглянуть бы сейчас на твоего Строкача! – захохотал Зыков.

– Твои откровения перепечатали газеты «Доброволец» и белоэмигрантское «Новое слово». Ты становишься знаменитостью. Теперь-то наверняка примешь присягу на верность генералу Власову!

– Вижу, бог не лишил тебя чувства юмора, – Александр бросил презрительный взгляд на Сахарова. – И фюреру тоже нужна твоя присяга?.. Что же ты сразу не говоришь? Или, может, тебе, русскому, стыдно произносить это слово?

– Ишь как разошелся! Время у тебя еще есть. Можешь подумать…

Время подумать у капитана Русанова действительно было. Он уже знал, что многие даже из недавних друзей считают его изменником Родины, врагом народа. Ну что ж, пусть считают. Совесть его чиста. Предателем он не стал. И рано или поздно об этом узнают люди. Сейчас главное – борьба с фашизмом. Как организовать эту борьбу здесь, в глубоком тылу? Конечно, власовцы не все подлецы. Многие из них случайно попали в «РОА». Их можно объединить и… Правильно говорил Павел Адольфович Колеса, бороться можно и здесь. Но как их объединить? Сказать, что смирился со своей судьбой и согласен служить немцам, чтобы Власов дал какую-нибудь часть из своих формирований, а затем перейти на сторону партизан?.. Но ведь на слово не поверят…

Так думал Александр Русанов, попав в Дабендорф, где готовились кадры пропагандистов власовской армии.

Тем временем гестапо считало, что дело сделано: листовка дошла до партизан и у капитана Русанова нет иного выхода, как принять присягу на верность генералу Власову.

Встречаясь с власовцами, Александр теперь отмалчивался, делал вид, что привыкает к новым обстоятельствам. Давалось это ему нелегко. Чтобы не выдать себя, удержаться от споров с предателями, он старался избегать их. Его тянуло к курсантам, которые казнились, оставаясь наедине с собой, оплакивали свою судьбу. К ним он присматривался и при случае говорил с ними откровенно.

Однажды, направляясь в свой барак, Александр остановился возле двух курсантов. Оглянувшись вокруг, тихо сказал:

– Значит, решили пойти в агитаторы? Будете ездить по лагерям и говорить голодным военнопленным, что единственное их спасение – на кухне у генерала Власова?

– Нас самих загнал сюда голод, – сказал белобрысый курсант.

– Теперь никакого возврата назад, – добавил другой, чернявый.

– Пока еще не поздно, беритесь за ум и создавайте подполье. Сейчас Красная Армия сражается на Днепре, Гитлер из кожи вон лезет, чтобы там задержаться. Ему нужно много войск. Никакая тотальная мобилизация его не спасет, и он возлагает надежды на национальные легионы, сформированные из военнопленных. Вы должны сделать все, чтобы этих легионов было как можно меньше, а те, что уже имеются, не стали карателями и убийцами своих братьев. При первой же возможности создавайте партизанские группы…

– Ну хорошо, сбежим. А что нам партизаны скажут? – спросил белобрысый курсант.

– Покажите себя в бою против немцев, и вам скажут «спасибо»!

– А дома? – спросил чернявый. – Нас же свои расстреляют! Загонят в Сибирь!

– Сначала забейте хотя бы один гвоздь в гроб Гитлера, а потом уже думайте, что скажут свои. По головке, конечно, не погладят, но и расстреливать не станут, если узнают, что вы даже здесь копали Адольфу могилу. Нужно действовать, а не хныкать. Помните, что у вас по верности Родине уже стоит двойка. Ее надо исправить…

– Тихо. Идет майор Сахаров, – прошептал чернявый курсант.

– Двойку надо исправить, – повторил Александр.

– О! – воскликнул Сахаров. – Капитан Русанов беспокоится об отметках наших молодцов. Давно бы так.

Он подозрительно посмотрел на курсантов, потом перевел взгляд на стену барака, где висел приказ, в котором говорилось, что за «советскую пропаганду» в школе – смертная казнь.

Курсанты испуганно переглянулись и тут же ушли. Русанов тоже посмотрел на приказ. С его губ слетела ироническая улыбка.

– Вижу, и тебе весело, и мне тоже, – сказал Сахаров. – Думай, что хочешь, обо мне, но я пока доволен тем, что ты здесь, в Дабендорфе, потому что это моя заслуга!

«Ох, как же ты низко пал, капитан Русанов! Даже этот пигмей Сахаров кичится тем, что ты оказался в Дабендорфе! – с болью подумал Александр. – Но ведь Колеса, Пустельников и Кондратьев в Лютцене настаивали на том, чтобы я продолжал войну с фашизмом и власовцами в их логове…»

– Что вздыхаешь? – спросил Сахаров, почувствовав волнение Русанова.

– Все о доме думаю.

– Что о нем думать! Наш дом теперь здесь. В воскресенье примешь присягу, и мы хорошенько выпьем по этому поводу! – подморгнул Сахаров. – Я ставлю бутылку. Договорились?..

…В воскресенье курсанты принимали присягу на верность Власову и фашистской Германии.

Торжественная церемония сопровождалась песней власовцев, написанной кем-то на мотив комсомольской песни тридцатых годов.

 
Отступают небосводы,
Книзу клонится трава.
В бой идут за взводом взводы —
Добровольцы из РОА…
 

Начальник школы пригласил Русанова в свой кабинет.

Здесь уже были майор Сахаров и Зыков. Они весело о чем-то говорили, время от времени бросая взгляды на стол в углу комнаты, где стояли бутылки коньяка и закуска.

– Я думаю, что вам удобнее будет принять присягу здесь, а не в общем бараке, – сказал начальник школы.

– Мне все равно, – махнул рукой Александр.

– Я рад присутствовать при этих исторических в вашей жизни минутах, – начальник школы протянул Русанову текст присяги. – Прочитайте и поставьте подпись.

Стоит ему подписать эту бумагу, и он будет офицером, приближенным к самому Власову. Вот если бы об этой возможности знали по ту сторону фронта! Они бы непременно сказали: «Иди, втирайся в доверие и разваливай власовские формирования, а при случае покончи и с самим генералом-предателем. Иди, Русанов! Бороться на войне надо всюду, на всех рубежах».

Александр читал присягу, губы его дрожали. Боль за себя и за свою судьбу сдавила душу.

– Ну, – не выдержал Сахаров.

– Торопись, капитан! – подморгнул Зыков, кивнув на накрытый стол.

Как же ему вести себя в этой ситуации? А посоветоваться не с кем. Александр понимал: находясь среди власовцев, он может натворить немало вреда фашистам. Но… Удастся ли осуществить задуманное? А если нет? Поверят ли дома, что он принимал присягу не ради спасения своей жизни, а ради борьбы с врагом? Едва ли. Нет, лучше погибнуть сейчас, здесь. Как сказал генерал Карбышев: «Придется умереть – умру как солдат. Я – коммунист!..»

Оторвав наконец глаза от текста присяги, Русанов сказал:

– Почему вы решили, что я подпишу ее? Молчите? У вас один козырь – Русанова считают предателем и врагом народа по ту сторону фронта! Пусть считают. Но вы просчитались. Русанов не из тех, чтобы мстить своим изменой! – он разорвал текст присяги. – Я принимал присягу только один раз. Эта присяга на верность Красной Армии, на верность моей Родине! Я не отступлю от нее, даже если сейчас мне придется умереть. Так что…

– Сволочь! – прервал его Сахаров.

– Вот теперь точки над «i» поставлены, – усмехнулся Александр, выбросив в окно разорванный лист бумаги с присягой.

– Кроме последней, – сказал начальник школы. – Тебя расстреляют или повесят.

Русанов повернулся и вышел. Слова песни вдруг оборвались. В громкоговорителе загудело, а потом заверещало, как бывает, когда патефонная игла сползает с грампластинки.

«Ну что ж, будем ждать последней точки над «i», – вздохнул Александр.

ТЮРЬМА ТЕГЕЛЬ

…Люди, которые делили с капитаном Русановым горе, муки, кусок хлеба или картошину в немецких застенках, отозвались после войны. От смерти их спасла Красная Армия. Среди этих людей – бывший учитель, советский офицер, попавший в плен, Михаил Иконников, Вот его рассказ.

«С капитаном Русановым я встретился весной тысяча девятьсот сорок четвертого года в тюрьме Тегель. В этих берлинских застенках были люди разных национальностей, в том числе и немцы, обвиненные в подрывной деятельности против третьего рейха. Отдельных узников, которые находились у гестапо на особом счету, держали в камерах-одиночках. Таким узником камеры номер шесть на первом этаже был и Александр Русанов.

Я сидел в камере на четвертом этаже и видел Русанова, когда он подтягивался к решетке, – наши камеры находились в разных пэ-образных крыльях тюрьмы. Александра Дмитриевича почти каждый день выводили на прогулку под присмотром унтер-офицера, и его видели узники, чьи окна камер выходили во двор тюрьмы.

В ту весну на Берлин часто налетала авиация союзников. Во время воздушной тревоги вся охрана тюрьмы пряталась в погребах. В такие минуты Русанов, прижавшись к зарешеченному окну, пел. Я чувствовал, что этот человек жил песней, вкладывая в нее всю душу.

Однажды я услышал разговор. Двое узников разговаривали по-русски. Голоса их я узнал – это были капитан Русанов и узник с третьего этажа, татарский поэт Муса Джалиль, руководитель подполья в татарском легионе. Я понял, что оба они уже хорошо знакомы, потому что говорит не о пустяках.

– Но ты пойми, Муса! – возражал Русанов. – Найдутся люди, которые поверят фальшивке, и тогда в их глазах я предатель. Какое страшное слово!

– Да, капитан. Тебе неимоверно тяжело. Верю. Сам в таком положении. Сочувствую. Но что поделаешь! Одно скажу: у лжи ноги коротки. Наши потом разберутся.

– Твоя правда… – Русанов на секунду задумался, а потом добавил: – Эх, добраться бы до тех подлых писак-власовцев! Как мух передавил бы! Нет у них ни чести, ни совести!..

– Не стоит так волноваться! Нервы еще пригодятся. Как-нибудь переживем и эту подлость, – сказал Муса Джалиль.

Я был до глубины души поражен мужеством этих двух товарищей, их верой в человечность других. С некоторыми стихами Мусы Джалиля я познакомился, когда еще учился в институте. Особенно мне запомнился «Ледоход».

Проходили дни и недели. Налеты авиации усиливались, и тюремщики не только прятались сами, но и загоняли нас с верхних этажей тюрьмы в нижние.

Как-то ночью во время бомбардировки нас начали спешно размещать внизу. Я остановился возле камеры номер шесть. Напуганный взрывом подслеповатый вахтман открыл дрожащими руками дверь этой камеры.

Заскрипела в темноте койка. Моему удивлению и радости не было границ, когда я услышал знакомый голос:

– О! Привет, друзья! Каким ветром занесло вас в мою камеру? Не ждал, что придется принимать гостей, так как этот «номер люкс» закреплен только за мной. Другим посещать его запрещено. Размещайтесь!

– Капитан! – воскликнул я и потянулся к нему.

Русанов крепко обнял меня.

Из окна моей камеры я видел Александра Дмитриевича всегда бодрым, уверенным в себе. Через него это настроение передавалось и другим узникам. Сейчас же, стоя рядом с ним, я понял, как нелегко у него на душе!.. И как только мог он это скрывать от узников, видевших его из окон.

Наша встреча в камере номер шесть очень дорого обошлась вахтману – к Русанову никого нельзя было впускать. Тюремщика отправили в штрафную роту. Во время налетов дежурство возле шестой камеры на первом этаже начальство тюрьмы усилило, и к Александру Дмитриевичу больше никто из нашей подпольной группы не попадал.

Но он, как и раньше, был нашим другом и наставником. С ним мы общались с помощью записок, которые передавали уборщики, не прекращались разговоры и через решетки. У него я научился, как держаться на допросах, как проводить время в камере-одиночке, чтобы оно не казалось таким тоскливым, мрачным и бесконечным.

После допросов в гестапо я рассказывал Русанову о ходе следствия, и он давал советы, говорил, что надо отвергать все обвинения, запутывать следователя. Узнав, что я знаю немецкий язык, посоветовал утаить это.

– Они дадут тебе переводчика, а это сохранит твои силы во время допроса. Я в этом сам убедился. До конца допроса мой следователь изматывал себя, а я сохранял силы, был наготове в любую секунду, и никакой вопрос не заставал меня врасплох. Присмотрись, Михаил, если тебе попадет переводчик-эмигрант, как мне, тогда тебе повезло. У некоторых эмигрантов все же осталось что-то русское. Возможно, он сам хочет спасти свою шкуру. Не знаю. Но мой эмигрант не был похож на пигмеев Сахарова и Зыкова. Смотри, конечно, по обстановке. Возможно, мои советы и пригодятся тебе…

Эти умные советы я до сих нор вспоминаю с благодарностью. Я выиграл время, следствие затянулось, и, возможно, благодаря этому я остался жив. И могу рассказать теперь про нашего славного, милого, мужественного и незабываемого капитана Русанова.

Своим поведением, выдержкой он вызывал восхищение не только у нас, узников. Его уважали и побаивались даже враги. Особенно после того, как он схватил за грудки слишком уж верноподданного гестаповцам вахтмана и выбросил его из камеры. Вахтман хотел сделать в камере обыск. После этого произошел бурный разговор с начальником тюрьмы. Русанов сказал, что он никому не позволит унижать достоинство советского офицера.

После этого его не трогали и не наказывали за нарушение режима. Он знал, что тюремщики несут ответственность за жизнь подчиненных узников, и, находясь на особом положении, умел использовать это в своих целях. Вот почему в условиях такого тюремного режима Русанов мог иногда отколоть такое, за что других узников немедленно расстреляли бы.

За неделю до Первого мая многие из нас через коридорного Николая получили после утренней прогулки посылочки – по две-три вареные картошины, завернутые в бумагу, на которой было написано: «Привет, друзья! С великим праздником! Держитесь!»

Это приветствие написал Русанов. Мы были удивлены: где он достал картошку?

В ночь накануне Первого мая во дворе тюрьмы вдруг раздался выстрел. Всполошилась вся охрана. Утром мы узнали, что охранник заметил дым, идущий из окна камеры Русанова, и выстрелил. Начальник тюрьмы немедленно вызвал Александра Дмитриевича и потребовал от него объяснений.

– Ничего особенного, – сказал Русанов. – Я вот уже две недели варю картошку и передаю друзьям…

Начальник тюрьмы был ошеломлен.

– Откуда картошка? И как вы умудрились ее варить?

Русанов не собирался скрывать секреты этой по-настоящему партизанской операции. Каких-то двух-трех минут, пока конвоир выкурит сигарету, погреется на весеннем солнышке, было достаточно, чтобы он прыгнул в яму около столовой и набрал в карманы картошки. Конвоир грелся на солнце, а Русанов уже отряхивался возле него.

Потом он достал жестяную банку из-под консервов, нашел кусок проволоки и смастерил спираль. В тот же день в его камере заработала электроплитка. Ночью Александр Дмитриевич варил картошку, а днем отсыпался.

В ту ночь Русанов крепко заснул. Дно ржавой банки, в которой находилась свеча, прогорело, вспыхнули немецкие и власовские газеты, из окна камеры повалил дым.

Начальник тюрьмы, выслушав объяснения Александра Дмитриевича, закричал на вахтманов:

– На фронт! На фронт вас, твари!

Те дрожали от страха. А Русанов спокойно сказал:

– Правильно, господин оберст! Вашим тюремщикам не мешало бы понюхать пороху. Но в данном случае они не виноваты. Виноват я сам!..

– Партизан! – закричал оберст. – Это все ваши штучки, капитан! – И вдруг захохотал: – Майн гот! Фабрика-кухня в камере-одиночке! – Оберст достал пачку сигарет и отдал их Русанову. – За русскую находчивость!

Александр Дмитриевич забрал сигареты и раздал их товарищам. И хотя эти сигареты были из эрзац-табака, все же мы курили их с наслаждением и от души смеялись над вахтманами и оберстом.

Как всегда, утром Первого мая, подтянувшись к решетке, я посмотрел на тюремный двор. Зеленела трава между камней. Щебетали птицы. Вдруг я услышал знакомую песню:

 
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля…
 

Это пел Русанов. Он часто встречал утро какой-нибудь песней.

– Привет, капитан! – крикнул я.

– С Первомаем, Михаил! С праздником вас, друзья! – ответил Русанов и, откашлявшись, продолжил: – Кипучая!..

– Могучая!.. – подхватили мы.

– Никем не победимая, страна моя, Москва моя!.. – донеслось с третьего и четвертого этажей.

К горлу подкатил комок. На рукав тюремной пижамы упала слеза. Мое душевное состояние в те минуты могут понять до конца только люди, которые мыкали горе на чужбине.

Через несколько часов нас вывели на прогулку. Мы, советские пленные, узники тегельской тюрьмы, хорошо знали друг друга и на прогулке всегда держались вместе. Среди нас были и подпольщики из группы татарского поэта Мусы Джалиля. Большинство узников-иностранцев тайком от охраны приветствовали нас. Из окон многих камер нам махали руками.

В этот день мы узнали, что фашистских оккупантов уже прогнали из Крыма. Новость была настоящим праздничным подарком всем узникам Тегеля. Кто-то вполголоса подал команду:

– Тверже шаг!

И мы, как на параде, стали идти в ногу. На весь двор раздался возглас:

– Да здравствует Первое мая!

Мы все, как один, повернули головы на голос. Это приветствовал нас из окна шестой камеры капитан Русанов. Мы видели, как он приник к решетке и улыбался.

– Смелее, друзья! Уже дрожат стены третьего рейха! Скоро победа! Будет праздник и на нашей улице!..

Охранники стали нас бить и загонять в камеры.

В камере я развернул пакетик, переданный мне одним иностранцем во время прогулки. В нем было три сигареты, кусочек хлеба и обрывок серой бумаги: «Дорогой друг! Поздравляем с праздником Первого мая!..» В это время щелкнул замок: пора выносить парашу.

В коридоре я остановился. Здесь стоял уборщик Николай. Пока охранник открывал соседние камеры, Николай шепотом сказал мне:

– В параше будет подарок от Русанова. Потом передашь соседу…

Через полчаса я взял чистую парашу и поставил в камеру. Дверь закрылась. Когда в коридоре стихли шаги, я поднял крышку. На дне лежал пакет. Это была немецкая газета. Развернул ее и глазам своим не поверил: между страниц вложена «Правда».

У меня перехватило дыхание, задрожали руки. Трудно передать то, что я чувствовал. Газета поступила из подпольного комитета. И Русанов с большим трудом сумел достать ее через немецких коммунистов.

С жадностью я стал читать «Правду». На первой странице опубликован приказ войскам, овладевшим крепостью и городом Очаковом. А на четвертой странице стихотворение о нас, военнопленных:

 
Мы идем все вперед днем и ночью,
Нам одна только мысль дорога:
Чем быстрее наш шаг, тем короче
Пытка братьев в застенках врага!
 

Да. Это написано о нас, «братьях в застенках врага». Родина не забыла о тех, кто мучился в фашистском плену. Я перечитывал каждую строку по нескольку раз. О нас не забыли!

Вечером разносили эрзац-кофе. Мне удалось передать газету товарищу в соседнюю камеру.

На этом Первомай в тегельской тюрьме не кончился. За несколько минут до сигнала «отбой» капитан Русанов устроил концерт. Он пел «Священную войну», «Стеньку Разина», «Катюшу». Последнюю песню подхватили узники – русские, татары, чехи, поляки, немцы… В ту же ночь нас жестоко избили, а десятки товарищей попали в карцер.