Текст книги "Ледовый десант"

Автор книги: Павел Автомонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)

8

Бронетранспортер Магера, Бремка и Перелетного с пленницей прибыл в Белую Церковь через час после прилета из Кировограда полковника Вассермана.

…К парку «Александрия» подъехал «опель», остановился. Из машины выбрались Вассерман и Бремк, зашагали в глубь парка.

В безлиственных кронах ясеней, грабов, кленов, лип и верб посвистывал ветер. Между серыми и голыми деревьями горделиво шелестели золотисто-красной листвой могучие дубы и высокие пирамидальные тополя.

Полковник Вассерман все время крутил головой, разглядывал то колоннаду, то беседку, но больше всего восхищался он высокими деревьями и островками живописных полянок.

Откуда-то из-за кустов навстречу Вассерману и Бремку вышел Перелетный в кожаном пальто и в шляпе, надвинутой на глаза, – он всегда прятал их от людей.

Поздоровались. Вассерман сказал, что знает Перелетного со слов брата, знает, что он преданный немцам человек.

– Данке, – поблагодарил за похвалу Перелетный.

Эсэсовца Бремка, в отличие от Вассермана, не приводили в восторг ни японская сакура, ни испанская ель. Ему было не до любования красотами природы. Надежда Калина до сих пор не сказала, где спрятана сабля предков генерала Шаблия. Он уже хотел было прикончить пленницу, поскольку фронт приближался, а ему еще надо отвезти в Восточную Пруссию ящик произведений живописи из Киевского музея русского искусства. Среди других полотен есть и картина художника Штернберга, друга украинского поэта и живописца Тараса Шевченко – «Итальянка возле водоема». С такими ценными трофеями находиться вблизи линии фронта рискованно. Однако полковник Хорст Вассерман не разрешил убивать пленницу и пожелал сам поговорить с нею с глазу на глаз.

Бремк наперед знает, что Надежда Калина теперь все расскажет, поскольку помощником на допросе будет пес с собачьей фермы. На той псарне специально тренируют собак для допросов упрямых, но слишком ценных «языков». Собачья ферма – новое «оружие» немецкой контрразведки. Еще в октябре они уже приготовились было допросить Надежду с помощью собаки, но русские неожиданно начали атаку на село Гута. Пришлось бежать, даже пса оставили в яме.

На этот раз в парк «Александрию» Бремк привез не только собаку, но и трехлетнего ребенка – забрал его в Киеве у одной молодой матери, которую отправили на работу в Германию. Чтобы ребенок не кричал, он отдал его Надежде, да еще и с гостинцем – кульком эрзац-конфет. Побаиваясь недовольства полковника Вассермана, Бремк освободил пленницу от провода, которым она была привязана за ногу, и разрешил ей поиграть с ребенком.

Его немного беспокоило: как отнесется к «новому методу» допроса Вассерман. Он все-таки фронтовик. Да и об искусстве разглагольствует как профан, не знает даже, что «Джоконду» нарисовал не немец, а какой-то итальянский недоносок. Да, Хорсту Вассерману в этих делах далеко до брата Вернера Вассермана. Но все же они оба дети одних родителей! Должны понимать, что для допроса все методы хороши.

Неподалеку загавкала собака.

«Бедная! Мучается голодная в яме!» – мысленно произнес Бремк и взглянул на полковника, поправлявшего в это время козырек своей высокой фуражки.

– Пес? – удивился Вассерман.

– Мы привезли овчарку для допроса. Если эта большевичка не скажет, где спрятана сабля, то применим собаку, – решил ничего не утаивать Бремк.

Вассерман в ответ промолчал. Ему вспомнились слова фельдмаршала Манштейна: «Я-то здесь при чем? Я военный человек». В памяти всплыла жуткая картина: холм земли, а под ним шевелятся недобитые люди – пленные красноармейцы, матросы, женщины, дети, старики…

Вассерман посмотрел на Перелетного.

«Что заставило его перейти на нашу сторону? Неверие в победу Красной Армии? А может, он трус и не захотел идти на фронт? Или у него есть свои счеты с большевиками? Возможно, родители раскулачены. Может быть, сидел в тюрьме. Но брат рассказывал, что у него университетское образование. Значит, все это отпадает. Очевидно, перешел на нашу сторону из идейных соображений, имея в виду борьбу с Москвой за самостийную Украину. – Хорст усмехнулся. – Фантазия! Никто, никакой фюрер не даст Украине самостоятельности! Ибо это означало бы признать украинцев полноценной нацией. Но такого быть не может! Настоящая нация лишь одна – наша, немецкая!»

– Вы сами видели казацкую саблю, господин Перелетный? – нарушил молчание Вассерман.

– Да, герр оберст! Видел до войны. София Шаблий – моя соседка.

– Брат говорил, что она художница.

– София, скорее, причудливая женщина, влюбленная в цветы. У нее и огорода не было – кругом сплошь цветы: одни зацветают, другие стоят с бутонами и вот-вот расцветут, а третьи вянут. И так с ранней весны до морозов. Она и рисовала эти цветы. Сюжеты брала из украинских народных песен о любви. Никакого самостоятельного мышления.

– Вы говорите о ней, господин Перелетный, в прошлом времени.

– Да, герр оберст. София Шаблий умерла. Сердце…

Надежда Кабина сидела на лавочке под развесистой липой и покачивала на руках уснувшего ребенка.

Рядом с ней сидел, оперевшись руками на автомат, Магер.

Увидев Бремка и Перелетного с полковником, Магер вскочил, застыл по стойке «смирно».

Надежда продолжала качать ребенка, не обращая внимания на подошедших врагов.

– Чего сидишь? – подскочил к ней Перелетный. – Перед тобой полковник немецкой армии. Встать!

– Для меня вы все одинаковы. Все вы палачи, – с безразличием произнесла Надежда.

Вассерман попросил, чтобы ему перевели ее слова. Бремк и Перелетный, перебивая друг друга, перевели. Они думали, что полковник тут же вспыхнет гневом, начнет кричать, топать ногами. Но Вассерман спокойным голосом сказал:

– Надя, где спрятана запорожская сабля? Поделитесь тайной, и мы отпустим вас домой, получите даже награду. Сабля нужна для музея…

Когда Бремк перевел слова полковника, Надежда поправила волосы правой рукой, поддерживая левой спящего ребенка, прижавшегося к ней, как к матери, и тихо сказала:

– Ни про какую саблю я не знаю. Я жила на Десне, а сабля спрятана где-то на берегу Роси. А может, ее партизаны передали уже на ту сторону фронта. У генерала Шаблия была возможность…

Бремк, Магер и Перелетный были удивлены, услышав такое от своей пленницы. Им она всегда отвечала одно и то же: «Я ничего не знаю».

«Неужели на нее подействовал спокойный, доверительный тон голоса Хорста? – подумал Бремк. – Странно…»

– Вы полковник? – вдруг спросила Надежда у Вассермана. – Эсэсовец? Гестаповец? Прикажите им убить меня. Нет больше сил мучиться.

Перелетный перевел слова Калины.

– Я фронтовик, – с гордостью произнес Хорст Вассерман.

– А почему вы не на фронте?

– Я был на фронте. И сегодня еду на фронт. Я танкист. А ваш брат – пограничник, чекист. За Киев ведет бой танковая бригада полковника Майборского. У него есть танки «Капитан Тулин» и «5-я застава», – ответил Вассерман, подчеркивая, что ему многое известно.

– Тогда мы с вами еще большие враги, – сказала Надежда. – Мой брат служил на Пятой пограничной заставе.

– Кто тут кого допрашивает? – не сдержался Бремк. – Говори: где запорожская сабля? – замахнулся он кулаком на Калину.

– Ребенок спит. Устал, бедный. Скажите Бремку, чтобы он не кричал, – обратилась к Вассерману Надежда.

Полковник предостерегающе поднял руку и снова тихим, доверительным голосом спросил:

– Где сабля, Надя?

– Не знаю, – пожала плечами Надежда. – Расстреляйте меня. Хватит издеваться надо мной. Я ничего не знаю.

– Это ваше последнее слово? – повысил голос полковник.

– Последнее. Я не знаю, где сейчас сабля. Мой брат ничего про саблю не говорил.

Вассерман махнул рукой. Бремк понял его. Подскочил к Надежде, вырвал у нее ребенка и, тыча ему в рот конфету, быстро зашагал к бугорку свежей земли, видневшемуся среди деревьев.

– Ты будешь виновата в смерти этого малыша! – крикнул Бремк, оглянувшись. – Не мы, а ты!

Неподалеку от него залаяла собака. Лай доносился откуда-то из-под земли.

Надежда сжалась в комок. «Так вот зачем они привозили собаку в Гуту под Киевом! Люди говорили про какую-то яму. И тут пес воет в яме. Они хотели бросить меня в яму к собаке еще в Гуте, но в это время красноармейцы пошли в наступление…»

– Магер! Веди пленницу! – приказал Бремк.

Магер, тыча дулом автомата в спину Надежды, подвел ее к яме.

– Я же говорил, что ты будешь виновата в смерти ребенка! – крикнул Бремк и бросил малыша в яму. – Где сабля? Иначе и ты сейчас последуешь за ним.

Надежда закрыла руками глаза, попятилась, упала на землю. «Ваня, Терентий!.. Где вы, хлопцы с Пятой заставы?.. Спасите меня! Спасите свою Надежду… Ведь в письмах вы называли меня: «Наша Надежда!» Придите скорее!..»

Она лежала, прижавшись щекой к холодной, недавно вынутой из ямы земли. Откуда-то издалека, словно сквозь толщу воды, до нее донесся голос Бремка.

– Нам говорили, что ты знаешь, где сабля…

Надежда потеряла сознание.

Пришла в себя она уже в яме. Увидела оскаленную морду овчарки.

– Не трогай меня, не трогай!.. – зашептала Надежда, прижимаясь спиной к холодной сырой земле.

Над ямой склонился Бремк.

– Лоз!.. Взять!..

– Не трогай меня! Не трогай!… – как молитву, повторяла Надежда, не сводя широко раскрытых глаз с собаки.

– Форверст! Лоз! – закричал снова Бремк.

Овчарка бросилась на Надежду.

– К сожалению, операция «Запорожская сабля» оказалась безуспешной, – сказал Вассерман. – Больше ею не занимайтесь. Яму забросайте, чтобы и следа не осталось…

9

В окопах, вырытых под вербами и кустами ивняка, солдаты полковника Сильченко ждали команды переправиться с левого берега на остров Казачий, а оттуда им предстояло форсировать Днепр уже вблизи Киева.

Полковник обходил бойцов, присматривался к средствам переправы, стянутым с острова Труханова и из прибрежных сел. Познакомился с хлопцами, которые во время форсирования Днепра станут штурманами и лоцманами. Их более десяти. Реку и все поймы Днепра они знают еще с детства.

Главным лоцманом Сильченко назначил белобрысого, с облупленным носом Алексея Стакурского, девятнадцатилетнего парня с острова Труханова.

Алексей в июле сорок первого добровольцем пошел в армию. Воевал на Правобережье Днепра и отходил на восток через эти же острова. Под Пирятином осколок немецкого снаряда вырвал кусок мяса из ноги, повредил кость. Это были страшные дни для Алексея. Раненых красноармейцев немцы или убивали, или отвозили в лагерь для пленных.

Алексей, пересиливая жуткую боль, зарылся в стожок сена. Бинт из индивидуального пакета, которым была перевязана нога, заскоруз от засохшейся крови. Нечем было промывать рану: спирт в солдатской баклаге кончился. Алексей ел коренья купыря – его много росло вокруг на лугу. Пересохшими губами слизывал по утрам с травы росинки.

Как-то утром к стожку подъехала арба. Возницей был старик. Алексей рассказал деду, кто он и почему оказался здесь. Ему было уже безразлично, сдаст его старик немцам или спрячет от их глаз, – такой он был немощный и голодный.

Дед приютил Алексея и тайком через людей передал в Киев его тетке, что племянник ранен и сейчас находится в селе, неподалеку от Пирятина. Вскоре тетка привезла костыли, и Алексей, где пешком, где на попутных подводах, добрался до Киева.

Нога нестерпимо болела, рана начала гноиться. Надо было срочно делать операцию. Алексей отправился в больницу, расположенную на бульваре Тараса Шевченко. К тому времени там лежало свыше ста раненых красноармейцев и матросов. Их не успели вывезти в тыл.

Хирург профессор Краменко сделал Алексею операцию. Но под присмотром врачей не удалось полежать даже двух дней. В больницу явились фашистские солдаты. В первые дни оккупации Киева они грабили квартиры эвакуированных киевлян и тех, кто остался. Но вот дошла очередь и до больниц. Настало время навести и здесь «новый порядок».

Переписав всех раненых красноармейцев, фашисты ушли. А вечером в палату заглянула старшая медсестра, чуть не плача сказала: «Хлопцы! Родные! Завтра вас поведут на расстрел или прикончат здесь! Спасайтесь, кто может. Уходите отсюда!..»

Темной сентябрьской ночью Алексей на костылях вышел из больницы и направился к Днепру. Преодолевая страшные муки, он добрался все же до Днепра и на лодке переплыл на Труханов остров…

Это было два года назад. А в сентябре 1943 года Алексей переправил на киевские острова около двухсот красноармейцев. Принимал участие во многих боях. А однажды с отделением бойцов двое суток отбивал атаки фашистов. Силы были неравные. Не хватало боеприпасов. Но подошло подкрепление с левого берега, и немцы прекратили атаки.

Теперь Алексей Стакурский готовился к новому «путешествию» на острова – должен был помочь переправиться туда полку Федора Федосеевича Сильченко.

– Моя лодка не протекает. И не беда, если какая-нибудь другая даст течь. Бойцы касками и котелками вычерпают воду, – сказал Алексей полковнику. – У нас нет смолы, да и костры разжигать рискованно – немцы могут заметить приготовления, и тогда…

– Хорошо! – согласился Сильченко. – Будем вычерпывать воду. Только бы не отнесло наши плавсредства на юг.

– Все рассчитано. Мы отчаливаем за два километра вверх по течению, и при таком ветре нас прибьет прямо к Казачьему. Надо только держать весла на правом борту. Каждый рулевой лодки пришьет на спину клочок белой материи. Для ориентировки…

– Правильно, – кивнул Федор Федосеевич. – Танкисты рисуют на кормах машин белые круги, треугольники, чтобы ориентироваться в темноте. Так и мы сделаем.

Сильченко подошел к другой группе бойцов. Поздоровался. Здесь было много новобранцев, бывших окруженцев, которых уже опалило огнем войны за прошедших два месяца.

Сильченко присел на старое корневище, принесенное половодьем, похожее на огромного осьминога.

– Как настроение, товарищи?

– Нормально, – ответил Гавриленко. – А где сейчас наши бывшие командиры – Колотуха и Живица?

– Хе-хе! – хмыкнул Данила Мостовой, проведя пальцем по небритому подбородку. – Иван соскучился по Живице. Забыл, наверное, как он обозвал его трусом?

– Ты говоришь так, будто сам не боялся, – ответил Гавриленко. – Разве я один?

– Все кинулись в атаку, а ты все еще лежишь и думаешь, как на ярмарке в Ромнах: тут ли отдавать свою драгоценную жизнь или чуть погодя – где-нибудь в Польше, а может, и в Германии…

– Вот сцепились, – прервал Мостового молодой боец Александр Вывозенко. – Что ж вы не говорите о том, как вас обоих Живица похвалил?

– Что-то не помню, – пожал плечами Гавриленко.

– И я тоже, – буркнул Мостовой.

– Короткая у вас память, – вмешался ровесник Вывозенко Дмитрий Лопуцкий. – Товарищ Абдула! Напомните им, что говорил Живица.

– Он кричал: «Молодцы хлопцы!..» Сам слышал. – Абдула повернулся к Сильченко. – А где сейчас действительно Живица и Колотуха, товарищ полковник?

– В артдивизионе капитана Зарубы, на Лютежском плацдарме. Уже сутки, как там воюют за Киев, – ответил Федор Федосеевич.

– И ваша жена, наверное, там? – с тревогой спросил Гавриленко. – Я о своих детях и об Оксане думаю все время.

– О детях и об Оксане он думает, – скривил в усмешке губы Мостовой.

– Думаю. Поэтому и страх меня в первом бою охватил.

– А вы женаты? – спросил Сильченко Мостового.

– Не успел.

– Пора бы уже, – сказал Вывозенко. – Или ждешь, пока стукнет тридцать?

– Ничего я не жду, – махнул рукой Данила. – Был бы женат, тоже, как Гавриленко, думал бы в бою о детях и жене, а не о том, как разбить врага.

– В этот миг надо думать не о родных и не о себе, а об армии. Правильно? – обратился к полковнику Вывозенко.

– Наоборот, – не согласился Сильченко. – Надо думать прежде всего о себе. О том, что только от тебя лично зависит: выигран будет бой или проигран. Армия состоит из отдельных солдат. Каждый из вас ее частица…

– Здравствуйте, товарищ полковник! – прервал Сильченко подошедший майор Добрин.

– Приветствую вас. Какими ветрами? – удивился Федор Федосеевич появлению майора.

– Северными. Из штаба корпуса. А вы беседуете с бойцами?

– Да. Перед трудным маршрутом на правый берег Днепра.

Они отошли в сторонку и остановились за кустами краснотала. Первым заговорил майор Добрин:

– Ваши написали на Ивана Гавриленко, что тот в бою под Зарубенцами проявил себя «явным трусом», как сказано в письме.

– Зачем обращать внимание на поклепы?

– Прокурор корпуса другого мнения. Он за то, чтобы Гавриленко изолировать, а точнее, арестовать как труса, склонного к дезертирству, если не больше. Вы же слышали, как Гавриленко несколько минут назад в споре, кажется с Мостовым, сам признался, что он трус?

Сильченко в ответ промолчал.

– Так как быть? Прокурор требует принять меры для «профилактики».

– Я не позволю, товарищ Добрин, никакому прокурору и вам подозревать красноармейца Гавриленко в склонности к дезертирству. Гм… Написал кто-то, что он явный трус. А вспомните свой первый бой, если он у вас был. Да, кажется, был…

– Был, и не один! – в глазах Добрина вспыхнули огоньки гнева. – Я участвовал во многих тяжелых боях.

– Гнев в таком разговоре не советчик, – заметил Сильченко. – Гавриленко честно рассказал о своем душевном состоянии во время боя, когда пограничник Живица обозвал его и таких, как он, трусами. А Мостовой, Вывозенко, Лопуцкий героями себя проявили? Подождите, подождите… Уж не Мостовой ли автор письма? За что-то он недолюбливает Гавриленко, хотя мобилизованы они из одного района и даже из одного села.

– Не знаю, – ответил Добрин. – Возможно, и Мостовой. Из письма видно, что тот, кто писал, хорошо был знаком с Гавриленко и до войны.

– Научиться бы заглядывать в душу людей. Но это нам не под силу, – с сожалением произнес Сильченко. – Лично я прежде всего обратил бы внимание на того, кто писал донос на своего товарища. Скорее всего это один из тех, кто желает соседу, чтобы у него корова сдохла.

– Так и сказать прокурору?

– Воля ваша. Гавриленко же я обижать не позволю. У него двое детей. Что скажет им мать, если его арестуют? Об этом вы подумали? Да и за что его арестовывать?.. Давайте кончим этот разговор, товарищ майор. У меня уже вторая встреча с вами, и опять не очень приятная.

– Я понимаю ваше настроение. Знаю, что у вас в прошлом году были неприятности – вы не выполнили приказа штаба дивизии. Прокурор побаивается, как бы не случилось у вас новой неприятности из-за таких, как Гавриленко.

Федор Федосеевич грустно покачал головой.

– Да. Я в прошлом году не выполнил приказ командира дивизии и за это имел неприятности. Но ведь полк-то я вывел из окружения. И вывел почти без потерь.

Добрин достал из кармана галифе коробку «Казбека».

– Хотите?

Сильченко взял папиросу. Закурил.

– В ту пору я находился на краткосрочных курсах и в выходной день приехал в полк, где служили мои друзья еще с довоенных времен. Захотелось повидаться с ними. Но погостить не удалось. Два полка дивизии, в том числе и тот, в котором я находился, были окружены немцами. Окружены наглухо. Среди первых убитых оказался и командир полка, мой друг Ермолаев. Обстоятельства вынудили меня взять на себя командование. Огненный смерч взрывов орудийных снарядов, мин, налеты самолетов-штурмовиков. По рации я получил команду: «Выходите из окружения «коридором», по которому вышел первый полк». Но я уже знал, что в «коридоре» немцы устроили настоящую сечу: от полка не осталось и трех рот. Повторять этот маршрут – значит идти на самоубийство. Как быть? Сами ведь знаете: приказ есть приказ! Командир дивизии приказывает выводить полк через «коридор». Но если выполнить этот приказ, полк будет разгромлен. Что делать?

– Да, ситуация, – вздохнул майор Добрин.

– Я ответил по рации открыто: «Буду выполнять ваш приказ!» На самом же деле я решил прорваться совсем в другом направлении – через молодой ельник. Чтобы ввести в обман противника, подтянул некоторые силы к «коридору». Немцы тоже послали туда новые подкрепления. Это означало, что мою радиограмму они перехватили.

– А командование дивизии, конечно, нервничало.

– Ясное дело. Прошел день, второй на исходе, а Сильченко не выводит полк из окружения. Чего он ждет? Почему не выполняет приказ? А я жил лишь одним: спасти полк, не опозорить память моего друга, погибшего командира Ермолаева. К вечеру второго дня, когда фашисты приковали свое внимание к «коридору», я объявил командирам, чтобы подразделения были готовы к атаке. Маршрут показал только перед самым выходом.

– Получается, вы тоже проявили недоверие к своим подчиненным командирам? – усмехнулся майор Добрин.

– В этом полку я знал лишь немногих. Обстановка была, сами понимаете, сложная…

– Понимаю, – кивнул Добрин. – Простите, если я вас обидел этим замечанием. Продолжайте, очень интересно, что же было дальше.

– Бойцы должны были ползти к ельнику двумя цепями. Первая цепь врывается в ближние окопы и навязывает немцам рукопашный бой. Вторая цепь, словно волна, перекатывается через них и, не задерживаясь, прорывается ко второй полосе окопов. Командиров и красноармейцев, конечно, удивило то, что они услышали. Все уже знали о приказе штаба дивизии выходить из окружения через «коридор» и о моем согласии.

– В штабе дивизии ваше поведение сочли своевольным. Там смотрели на обстановку со своей позиции.

– Верно. Все так и было… Я обратился к командиру роты Василю Ивасику, – Сильченко улыбнулся. – Правда, интересное сочетание имени и фамилии? Так вот, я сказал ему, что будем вырываться из окружения через ельник. Он ответил: «Разрешите мне первым вести бойцов в рукопашную? Дело это, конечно, не из приятных, но противнику тоже не очень весело вступать в такой бой». – «Правильно, – сказал я. – Не надо думать, что только на каждого из нас нацелены автоматы и штыки. В таком же психологическом состоянии находятся и солдаты врага. Но мы должны быть выше духом. И тогда мы победим».

Василь Ивасик начал выводить свою роту. Бойцы незаметно, ползком добрались до ельника. Вскочили, с криком «Ура!», «Бей фашистов!» пошли в атаку. За каких-то две минуты на позиции врага было брошено несколько сотен гранат. Не успел умолкнуть грохот от этих взрывов, как новая волна в составе двух батальонов накатилась на ельник. Немцы были ошеломлены внезапностью нашей атаки. Растерялись и не смогли оказать сильное сопротивление. Наш полк прорвался. Мы вышли из окружения почти без потерь, с большими трофеями и даже с пленными немецкими солдатами.

– Значит, вы спасли полк, а вас за это понизили в звании?

– Да. Но было бы еще хуже, если бы не вмешался генерал Ватутин… А знаете, у меня сейчас созрела идея! Вот так и завтра двумя-тремя цепями мы будем накатываться на позиции немцев на правом берегу вблизи шоссейной дороги Киев – Пирогов. В дело пойдут полторы тысячи гранат. Артиллерии ведь не будет в первые часы боя. Вот и заменят ее гранаты. Представляете, полторы тысячи взрывов!..

Сильченко умолк. Молчал и Добрин. Майор думал об услышанном, о доносе на солдата Гавриленко. Полковник – о форсировании Днепра, о предстоящей атаке, о жене. «Надо было взять с собой Маргариту. На войне от смерти никто не застрахован. Погибнуть можно и здесь, и на позициях артиллеристов Зарубы… Странно. Все к своим пограничникам рвется…»

– Мне пора ехать, товарищ полковник, – козырнул Добрин. – Прошу вас, обратите все-таки внимание на Гавриленко.

«Ну что с ним делать? – поморщился Сильченко. – Вроде все уже объяснил, а он, оказывается, так ничего и не понял».

– Такие, как Гавриленко, в ответе не только перед командиром, но и перед своей совестью, если она у них есть. Научить бороться со страхом можно и тридцатилетнего. А вот перевоспитать подлеца…

– Разрешите, товарищ полковник? – прервал Сильченко подбежавший офицер. – Комбаты и ротные уже собрались на совещание. Дежурный по штабу старший лейтенант Ивасик.

– Сейчас приду, – кивнул Сильченко.

Когда Ивасик отошел, Добрин спросил:

– Так это и есть тот самый ротный, о котором вы говорили?

– Да, тот самый. До свидания, товарищ майор.

– До свидания, товарищ полковник. Желаю вам удачи.

– Спасибо. Пусть наши новые встречи, – Сильченко улыбнулся, – будут более приятными.

Добрин пожал плечами.

– Это зависит не от меня одного.

Полковник Сильченко переправлялся на остров первым рейсом с ротой старшего лейтенанта Ивасика.

Лодки и дубки бесшумно отчалили от берега. Не слышно было даже плеска весел. Течение Днепра быстро несло их на юг: успевай только удерживать правый борт против волны.

Сильченко смотрел на молчавших солдат, вооруженных автоматами, винтовками и гранатами. Возле бронебойщиков стояли вверх дулами противотанковые ружья. «ПТР похоже на казацкое копье, – подумал Сильченко. – И остров, к которому плывем, называется Казачий…»

На острове красноармейцев с нетерпением ждали бойцы, уже более двух недель державшие там оборону. Напротив острова на берегу были укрепления немцев.

…Флотилия лодок, дубков и плотов снова наготове. Теперь бойцы сводного отряда из нескольких полков 38-й армии должны были форсировать западный рукав реки и вступить в схватку с врагом на берегу.

Ночь была темная, холодная. К полуночи ветер разогнал тучи, и небо густо засияло звездами. Иногда на противоположном берегу Днепра вспыхивали осветительные ракеты, отражаясь в воде золотистыми блестками. Изредка на кручах, что тянулись от Киева вдоль Днепра, раздавалась пулеметная стрельба. Немцы, дежурившие на батареях и в дзотах, время от времени напоминали о себе.

С острова на правый берег Сильченко переправлялся на плоту с полутора десятком солдат.

– Только бы не начали обстрел, – прошептал кто-то позади него.

Федор Федосеевич оглянулся: это сказал Гавриленко.

Сильченко ждал, что ему сейчас возразит Мостовой. Но никто не обронил ни слова. Слышались лишь вздохи и плеск весел.

«Повезло бы действительно высадиться незамеченными на берег…» – вздохнул Сильченко, а Гавриленко сказал:

– Выше голову!

– Держусь, товарищ полковник, – прошептал Иван.

«Гавриленко честный человек. Из него выйдет хороший солдат!» – подумал Сильченко и повернулся к Мостовому:

– А вы как себя чувствуете?

– Я? – переспросил Мостовой, словно не расслышал вопрос полковника. – Хорошо себя чувствую. Я давно уже не из робкого десятка.

– Молодец! – похвалил Данилу Сильченко. – Так держитесь и дальше.

Мостовой сказал неправду. Он боялся предстоящего боя, возможно, даже больше, чем его земляк Гавриленко, на которого написал прокурору корпуса, что тот якобы трус. Написал, потому что был зол на своего односельчанина.

Года четыре назад Гавриленко отбил у Мостового Оксану, ставшую потом его женой. Мостовой возненавидел за это и Ивана, и Оксану. И вскоре послал прокурору района и в органы НКВД анонимные письма, в которых написал, что Иван Гавриленко враг народа, что, напившись, он порочит на уроках перед учениками Советскую власть.

На самом деле Иван был человеком непьющим, любил детей, любил свою работу. Но им заинтересовались органы НКВД. И началось… Нервотрепка длилась несколько дней. И все это время Мостовой злорадствовал: так тебе и надо, теперь тебе не до Оксаны. Ишь, красавец нашелся… Под первую мобилизацию в июне Иван Гавриленко не попал – находился в белорусских лесах на заготовке древесины для строительства колхозного коровника. Там его и застала война. В Белоруссии он не смог вступить в армию – на шестой день войны немцы захватили Минск. Лишь через три месяца Иван добрался до родного села – худой, обессиленный.

А Данила Мостовой за это время успел побывать в армии, попал в окружение и… вернулся домой. Какая там война, если немцы осадили Киев! Был удобный случай пойти в полицаи. Но сдержался: все-таки немцев под Москвой остановили. Решил подождать, осмотреться. Весной сорок третьего узнал, что Гавриленко связан с партизанами. Хотел было написать об этом немцам. Но… Красная Армия стояла уже под Харьковом. Мостовой долго колебался: что же делать? Наконец, взвесив все плюсы и минусы, попросил Гавриленко отвести его в партизанский отряд. Так за месяц до появления на Днепре стрелковой дивизии полковника Сильченко Данила Мостовой стал партизаном.

Мостовой заметил, что Сильченко как-то не так, как на других солдат, смотрит на него. «Неужели догадался, что это я написал на Гавриленко? Майор Добрин из штаба корпуса приезжал, они о чем-то говорили между собой. Почему же майор не вызвал Гавриленко? Теперь бойся сам. Узнают почерк. Гм… «Выше голову, Гавриленко!» Если полковник знает о письме, то почему же он так относится к Ивану? Почему? Надо бы наоборот. Такого следует подозревать, от него можно ждать чего угодно… А если это письмо у полковника и он покажет написанное Гавриленко? Уже раз я чуть не попался на такой крючок. Но обошлось. А сейчас?..»

Мостовой потупил глаза. Ботинки заливало холодной водой. Промокли и обмотки.

Мостовой был недоволен и интендантами (не могли выдать сапоги), и полковником Сильченко – уж слишком суетливый, беспокойный он, все время трется среди солдат, будто хочет заглянуть и душу каждому. «А зачем ему моя душа? Какое ему дело до меня? Занимайся трусом Гавриленко, о нем знает сам прокурор корпуса. Организуй срочный «военный трибунал», и… к стенке! Познал сладкую любовь с Оксаной, нарадовался, натешился, и хватит на этом свете тебе, Гавриленко, счастья!»

Под плотом журчала вода, все отчетливей выступал из мрака противоположный берег.

«Как там? Что будет со мной? – занервничал Мостовой. – Ранило бы легко в левую руку и – в санчасть, а потом в госпиталь, подальше от этого Сильченко и землячка Гавриленко. Пусть уж будет что будет. В крайнем случае, надо упасть на том берегу в какую-нибудь воронку и отлежаться, пока возьмут шоссе и село Виту-Литовскую…»

– Приготовиться! – тихо приказал Сильченко.

Данила вздрогнул от его голоса, сцепил зубы.

«Ну и попал я в часть! Мало этому полковнику, что уже раз форсировали Днепр и побывали в самом пекле! Придумал себе еще одно форсирование… Вступать в бой с немцами без поддержки артиллерии и танков – это же абсурд, явная смерть! Написать бы на этого Сильченко куда следует, пусть бы там доказывал, что он не верблюд…»

Плескалась, хлюпала, билась о плот беспокойная вода, отражая яркие звезды и вспышки немецких ракет, время от времени взлетавших над берегом. Бойцы на плоту, на лодках, плывших сбоку, впереди и сзади, размеренно поднимали и опускали весла.

Немцы на берегу молчали. Ждут, когда красноармейцы подплывут ближе? Или их дозорные уснули и не видят приближающейся опасности?

Вдруг плот уткнулся в мель вблизи песчаной косы. Тут же появился главный лоцман Алексей Стакурский.

Мостовой затаил дыхание: «Только этого и не хватало. Сейчас немцы откроют огонь, и все мы станем кормом для рыб и раков…»

Стакурский жердью столкнул плот с мели, и его опять понесло по течению.

Мостовой облегченно вздохнул: «Знает, дьявол, реку как свои пять пальцев. С закрытыми глазами может перевезти на тот берег».