Текст книги "Ледовый десант"

Автор книги: Павел Автомонов

Узнав об этом, Русанов на следующий день устроил голодовку. Тюремное начальство, которое еще пыталось иногда заигрывать с пленным адъютантом генерала Строкача, вынуждено было выпустить узников из карцера.

Вот так мы и встретили праздник трудящихся всех стран Первое мая! Душой нашего праздника был капитан Русанов…

Джалиля и его товарищей фашисты вывели из тюрьмы на казнь. Этой вестью Русанов был ошеломлен до отчаяния, и я впервые подумал, что, всегда уверенный в себе, он покончит с собой…

А в конце августа тысяча девятьсот сорок четвертого года я случайно встретил Русанова в коридоре тюрьмы. Его щеки запали. Серые глаза прятались в глубоких впадинах под ровными, широкими темными бровями и высоким лбом. Он взглянул на меня и усмехнулся. Потом прошептал:

– Если останешься живой, сообщи моим родным и генералу Строкачу о моей судьбе. Здесь и мой конец…

– Конечно же, Саша, скажу. И твоим дома, и Строкачу, если…

– Расскажи всем, как боролись даже там, где нет возможности бороться…

– Расскажу, Саша, если…

Он достал из-за пазухи блокнот и протянул мне.

– Это твои стихи? – спросил я.

– Нет. Это стихи нашего покойного Мусы Джалиля. Храни блокнот как зеницу ока. Если тебя поведут на расстрел, передай верному человеку, другу, чтобы тот после войны переслал стихи Мусы в Москву или в Казань. Это моя просьба и мой приказ!

– Передам, отошлю, если… меня не убьют…

– Хочу верить, что ты будешь жить. Затягивай следствие, путай карты гестаповцам. Главное – выиграть время… Прощай, мой друг! Крепись…

Русанов подморгнул и с высоко поднятой головой направился в свою камеру, напевая песенку, которая была у нас как бы позывным:

 
Жил отважный капитан,
Он объездил много стран…
 

На следующий день Александра Дмитриевича вывезли из тегельской тюрьмы. Все узники приникли к решеткам. Охранники вели его через двор тюрьмы. Мы слышали, как раздавались его шаги. Вдруг он остановился и крикнул:

– Друзья! Меня увозят отсюда! Держитесь! Победа наша не за горами! Смерть немецким оккупантам!..

Это были последние слова, услышанные узниками тегельской тюрьмы от нашего Русанова. Больше никому из нас не довелось с ним встретиться на долгом и тяжком жизненном пути!..»

ЗАКСЕНХАУЗЕН

Капитан Русанов смотрел на мир из зарешеченного оконца тюремной машины. Вдоль шоссе стояли серые дома и коттеджи в два-три этажа. А возле них зачахшие, возможно, от едкого дыма такие же серые сосны. Навстречу мчались, выскакивая из мороси, «опели» и «мерседесы».

А вот и длинная, растянувшаяся на несколько сотен метров колонна изможденных людей в серо-полосатых пижамах и беретках. Узники, сопровождаемые окриками конвоиров, бегут рысцой, напрягая свои последние силы.

Русанов знает, куда гонят их… Минуту назад его «черный ворон» проезжал мимо металлургического завода Кайзера в Ораниенбауме, а неподалеку в Хьенисдорфе самолетостроительный завод «Хейнкель», там же поблизости и кирпичный завод. На эти предприятия и гонят «дешевую силу».

«Люди… Люди… – вздохнул Русанов и прижал к лицу скованные наручниками руки. – Они хоть, вместе, они хоть имеют возможность говорить между собой. А я?.. Хотя бы здесь не попасть в одиночку! А может, тут сразу смерть?..»

В Тегеле он все-таки не был одинок, хотя и сидел в камере-одиночке. У него были друзья – Муса Джалиль, Рушад Хусамутдинов, Михаил Иконников, Николай с Украины и английский пилот, с которым встречался, когда их обоих выводили на прогулку. Чтобы лучше познакомиться-с ним, он с помощью Иконникова выучил несколько английских слов. «Здравствуй. Победа. Сигарета. Друг…» Англичанин действительно был другом и не раз передавал продукты для ослабевших узников. Английские военнопленные получали через Красный Крест посылки с продуктами и поэтому могли немного помочь русским, которые были обречены только на тюремный паек.

В Тегеле Русанову приходилось встречаться лишь с несколькими узниками-патриотами. Но его знали сотни людей. Они видели его во дворе тюрьмы с орденом боевого Красного Знамени на гимнастерке, слышали его песни, знали о его «картофельной операции». Для многих узников разных национальностей он был и советчиком, и запевалой песен, расшатывавших стены тегельской тюрьмы, поднимавших дух побратимов по несчастью.

В последнюю минуту в Дабендорфе он не смог сыграть роль оборотня. Таков уж его характер. Он сказал: «Я принимал присягу только один раз. Это присяга на верность Красной Армии, на верность моей Родине!..» И с этого времени он стал не просто военнопленным, а политическим преступником для третьего рейха и власовского командования. После того инцидента в Дабендорфе – шесть месяцев Тегеля, а теперь вот его ждет «комбинат смерти» Заксенхаузен.

Лет семь назад Заксенхаузен был дачной местностью. Но в 1936 году Гитлер и рейхсфюрер Гиммлер пригнали сюда на каторжные работы тысячи политзаключенных, которые и соорудили концентрационный лагерь. Это был не обычный лагерь, а «показательный». В Заксенхаузене фашисты разрабатывали и испытывали на немецких коммунистах все способы уничтожения людей. От пыток, пуль, на виселицах, от отравления газами здесь погибли тысячи немецких антифашистов. Способы, методы и опыт фашистских палачей Заксенхаузена 1937—1939 годов вскоре были перенесены на все концентрационные лагеря третьего рейха.

«Черный ворон» свернул с шоссе и вскоре затормозил перед железными воротами. Справа от них стоял двухэтажный флигель. У охранника, сопровождавшего Русанова из Тегеля, проверили документы. Александр посмотрел на часы, висевшие над флигелем, будто скворечник. По берлинскому среднеевропейскому времени было без десяти минут восемь. Серая крыша. Серые стены флигеля. Серые готические буквы, образующие надпись над воротами: «Шуфтзгатлагер». Над стеной возвышались еще железные столбы с натянутой на них колючей проволокой.

«Черный ворон» въехал во двор лагеря и остановился. Русанову приказали выйти.

Держа скованные руки впереди себя, он выбрался из машины. Огляделся.

По периметру большого двора веером располагались длинные и приземистые серые бараки. Александру эти бараки показались огромными гробами с забитыми крышками. Этих «гробов» было около сотни, и в каждом из них узников, наверное, как селедки в бочке.

Он вздрогнул, увидев еще одну колонну пленных. Проходя мимо, почти все узники смотрели на него удивленными глазами. Это было похоже на парад, который принимал капитан Русанов в уже потертой, вылинявшей, но все-таки своей форме. Александру хотелось крикнуть им: «Держитесь, товарищи! Победа будет за нами!» Но ведь это же знают и они, ибо у каждого из них на рукаве нашит красный треугольничек – знак, что эти узники политические.

– Наши освободили Минск и Вильнюс! – вдруг выкрикнул Русанов. – Идут сюда!

Сотни рук поднялись вверх после этих слов. Конвоиры стали бить узников прикладами в спины, а эсэсовец, сопровождавший Русанова, грозно крикнул:

– Марш! Туда! – показал он к каменной стене. – Там стоять!

Русанов оглянулся. В тот же миг эсэсовец ударил его по голове так, что в глазах запрыгали искры. Александр покачнулся, но не упал.

– Стоять! Не двигаться! – приказал эсэсовец.

Русанов уставился взглядом в кирпичную стену.

«Чего еще эти гады хотят от меня? Почему не расстреливают? Не вешают?.. Неужели нельзя было прикончить меня в Тегеле? Сколько здесь торчать? Час?.. Два?.. Может, в этом лагере каждый узник подвергается такой экзекуции в первые часы пребывания? Сесть бы. Или упасть на землю, серую от дыма, который валит из труб крематория…»

Чтобы как-то отвлечься от этой гнетущей картины, Александр стал думать о далеком, родном городке Тиме. Перед его глазами на кирпичной стене, словно на экране, возникали лица матери, отца, сестер, братьев, жены, дочери, дедушки Увара, зятя Гатилова. Послышалось всхлипывание матери над убитым отцом…

– Кругом! – раздался вдруг властный голос охранника.

Русанов повернулся. Перед ним стояли двое офицеров-эсэсовцев – низенький, упитанный комендант Заксенхаузена Антон Кайндль и стройный, улыбающийся, самодовольный начальник лагерной тюрьмы «Целленбау» Курт Эккариус.

– Бандит-партизан! – сказал комендант Заксенхаузена. – Впервые вижу русского партизана-офицера. Вы, Русанов, еще нужны моему коллеге штандартенфюреру Мюллеру, поэтому ваше место не в бараке, а под опекой нашего славного гауптштурмфюрера Эккариуса.

Курт Эккариус щелкнул каблуками, склонил голову перед Кайндлем.

– Капитан должен гордиться, что он не с тысячами других.

– Изолятор! – приказал Кайндль.

– А потом в «Целленбау»! – добавил Эккариус и потер руки.

Гауптштурмфюрер Курт Эккариус радовался, когда в его распоряжение попадал новый узник. Если комендант Кайндль бывал в лагере не часто, приезжал только на показательные казни, то Курт Эккариус почти все время находился здесь. Он любил смотреть, как мучаются узники, как они умирают. Но с капитаном Русановым ему придется иметь несколько иные отношения. Его надо пытать не ради «спортивного интереса», как это он делает с сотнями узников, а для того, чтобы развязать ему язык. Интересный экземпляр этот капитан! Сменил уже третью тюрьму и до сих пор не раскололся. Теперь дважды в неделю его будет допрашивать следователь Вольф, а ему, Эккариусу, надо каждый раз «физически» и «морально» готовить капитана к допросу.

– До встречи, капитан! – ухмыльнулся Эккариус. – Мы с тобой еще поработаем…

И он «работал» систематически в течение двух месяцев.

…Трое эсэсовцев подвели капитана Русанова к железному крюку, свисавшему с колесика. Двое вывернули ему назад руки, связали их. Третий взял крюк, зацепил за узел на руках Александра. Русанов заскрипел зубами, превозмогая боль.

Закурив сигарету, Эккариус злорадно улыбнулся:

– Поскрипи… Поскрипи… Это ты следователя мог утомить, а меня тебе не удастся. У меня есть время, и никаких признаний от тебя мне не надо.

Гауптштурмфюреру Эккариусу действительно было безразлично, чего хотят добиться от капитана на втором году плена гестаповцы. Он испытывал наслаждение, видя, как морщится в муках пленный. Ему даже было жаль следователя Вольфа, ведь в какую-нибудь из сред или пятниц он может и не дождаться капитана Русанова на допрос.

Эккариус подал знак рукой, и палачи с помощью лебедки подтянули тело Русанова.

Снова скрежет зубов. И снова злорадная усмешка на устах Эккариуса.

– Поскрипи еще… Знаешь, капитан, чтобы не так болели руки и плечи, перенесем часть испытаний на спину.

Эсэсовец тут же внес несколько ореховых прутов и положил их возле ног Эккариуса.

– Это не обычные розги, а из орехового дерева. Ценное дерево! Гордись этим, капитан! Ореховые пруты упруги, долго не ломаются. Или, может, выручишь следователя Вольфа? Скажешь то, чего он хочет от тебя добиться?

– Что я могу знать, когда я уже год у вас? – сказал Александр, корчась от боли.

– То же самое я говорю и Вольфу. А он упрямо добивается от тебя признаний… Мне жаль господина Вольфа. Жаль, что он не может найти с тобой общего языка. А вот мы нашли его! – Эккариус махнул рукой.

Русанова тут же опустили на цементный пол, потом положили на широкую скамью, которая, наверное, насквозь была пропитана кровью. Оголили спину.

– На выбор, капитан! – засмеялся Эккариус. – На каком языке ты хочешь, чтобы считали удары? На русском? Французском? Английском? Польском? Чешском?.. Или, может быть, на японском?.. К сожалению, узников-японцев у нас нет. Китайцев тоже… Сегодня двадцать пятое августа. Следовательно, получишь двадцать пять ударов. Молчишь? Гм… Тогда мы приведем сюда интернациональную команду из двадцати пяти человек. Каждый арестант будет считать на своем языке. Действительно – идея! Интернационализм в действии! Ха-ха!

Через несколько минут появилась группа узников. Эккариус, выпятив живот, прошелся перед ними.

– Будете петь «Интернационал»?.. Гм… Не будете? Среди вас есть еще и английский лорд, чешские торговцы и французские ростовщики. Этот русский – интернационалист. Он хочет, чтобы вы все считали удары. Если кто ошибется, тот сам получит двадцать пять штрафных ударов. Итак, начали!

Боль в руках стала не такой резкой. Но спина… Будто по ней прошелся огонь – раз, другой, третий… А потом Александр перестал считать удары.

Охранники отвели Русанова в тюрьму «Целленбау». Там его передали тюремщику Паксу, которого гитлеровцы посадили как политического преступника, одновременно он исполнял обязанности вахтмана.

Пакс сочувственно относился к Русанову. Да и не только он. До него надзирателем камеры № 5, в которой сидел Русанов, был Отто Гопман, старый немец. Он был коммунистом. Восемь лет мыкал горе в фашистских концлагерях. Гауптштурмфюрер Эккариус, пронюхав о дружеских отношениях Русанова с Гопманом, перевел немца на завод, а к камере Александра приставил старого, молчаливого, всегда с понурой головой Пакса.

Пакс был членом подпольной организации, как и Отто Гопман. Русанов это знал. Но что может сделать подполье в таком аду? Разве что подбодрить слабых духом? Побег же здесь невозможен.

«Зачем такая жизнь?» – сказал однажды сам себе Александр. Его взгляд скользнул по зарешеченному окну, над которым свисала штора, ее опускали во бремя воздушной тревоги. Оторвал шнур. Штора упала на пол. Намотав на руки шнур, он попробовал его на прочность. Потом привязал один конец к решетке, а из другого сделал петлю.

«Все! Конец всем мукам! Иного выхода нет!» – в отчаянии подумал Александр и накинул петлю на шею.

Но гауптштурмфюрер был опытным садистом. Он знал, что капитан Русанов может наложить на себя руки. Поэтому не спускал с него глаз. Распахнув дверь, Эккариус вбежал в камеру, перерезал ножом шнур.

– Так, капитан, не годится! Не лишайте меня приятных бесед с вами. Пакс! Принеси сейчас же капитану горячего супа с «перчиком».

С этого дня Эккариус и следователь Вольф решили подсыпать в еду Русанову наркотики для поднятия тонуса после физических истязаний.

ЭТО – КОНЕЦ

И на этот раз капитан Русанов вернулся с «особой обработки» по методу гауптштурмфюрера Эккариуса, еле переставляя ноги. В камере он упал на откидную койку и застонал. Лицо его было бледным, щеки глубоко запали, а когда-то оно горело румянцем, здоровьем.

Вошел Пакс.

– Принес вам супу с «перчиком», – сказал он грустным голосом. – Хотел заменить, но не смог. За мной следят.

– Давай. С «перчиком» так с «перчиком», – облизал потрескавшиеся губы Александр.

– Я в тюрьмах уже более пяти лет, – вздохнул Пакс. – Всего насмотрелся, сам пережил немало. Но не помню, чтобы палачи с такой педантичностью ломали человека физически, а потом поддерживали его «морально» наркотиками. Почему они вас так мучают? Вы же в Гитлера не стреляли?

– Не знаю, Пакс. Наверное, я кому-то из высоких чинов гестапо понравился. Может, кто-нибудь из них проиграл меня в карты? Может, кто-то поспорил, что заставит меня сказать то, что хотят услышать? Откуда мне знать! Одно ясно – что убивать, как других, меня еще не хотят. Я, между прочим, уже привык к их маку, который подсыпают в еду. Очевидно, это зелье и удерживает меня на ногах.

– Плохи ваши дела, капитан, – покачал сочувственно головой старый Пакс.

– Верно. С этим пора кончать! – кивнул Русанов.

– С чем кончать? – не понял его Пакс.

– Ну вот с этим супом.

– Так ведь вам другого не дадут.

– Иди, Пакс, а то тебе еще влетит за разговоры со мной.

Пакс вышел, запер на засов дверь.

Русанов стал хлебать теплую бурду. Он знал, что эсэсовцы подсыпают в еду наркотики перед допросом. Надеются, что если не помогут развязать язык физические истязания, то это сделают наркотики. Зелье действительно поднимает настроение. После такого супа хочется говорить, сочинять стихи.

У Русанова был карандаш и маленький блокнотик. В него он записывал свои стихи, или, как он их называл, «куплеты». К середине сентября таких «куплетов» было написано свыше двухсот.

 
Стою я в дежурке, опять обыскали,
Изъяли ремень, ордена.
Затем водворили туда, где обычно
Людей превращают в дрова.
 
 
Первый арбайтлунг, дверь № 5 —
Политикам камеры эти.
Такие отделы я стал называть
«Арбайтлунг медленной смерти»…
 
 
Дверь отворилась, солнцем горит
Широкая лысая харя,
Она за столом, точно жаба, сидит,
Приветствуя меня так лукаво.
 
 
«Хайль Гитлер!» – фон Вольф начал тянуть.
В этом ты прав, что он хам!
Обоих связать вас болотным миртом
И в прорубь зимой окунуть.
 
 
«Скажите, Русанов, вы где были взяты?
Кто были ваши родные?
Сколько отделов имел наркомат?
Немедленно все говорите!»
 
 
«Рассказ не представит для вас интерес,
Все это есть в личном деле!..
Назвать вам отделы и их номера?
Ах вот вы чего захотели!..
 
 
Напрасно вы будете время терять,
Себя и меня беспокоить,
Долгом и честью считаю своими
Присягу народу исполнить…»
 

Заскрипел засов. Русанов сунул блокнотик в щель между стеной и полом.

Открылась дверь. В камеру вошел Пакс и тихо сказал:

– Прибыл господин Вольф. Идите на допрос…

На этот раз допрос продолжался недолго. Русанов кричал, бил себя в грудь, проклинал следователя и, обессиленный, упал на пол. Гестаповцы поставили его на ноги. Но он не мог сказать ни слова, и его на носилках отнесли в камеру.

Александр спал беспробудно двое суток. Тюремщики думали, что он умер. Доложили об этом Эккариусу. Тот, войдя в камеру и убедившись, что Русанов жив, приказал тюремщикам разбудить пленного перед новым сеансом «особой обработки».

Но Русанов проснулся сам. В камеру вошел Пакс. В кармане его куртки что-то оттопыривалось.

– Консервная банка? – спросил Александр.

– Да.

– О! С крышкой? Дай мне, пожалуйста.

– Для «фабрики-кухни»? – испугался Пакс, знавший о выходке Русанова в тегельской тюрьме.

– Нет. Но я тебя не выдам, не подведу.

Пакс отдал банку, и Русанов спрятал ее под койку.

– Не подведу, – повторил Александр. – И ты еще доживешь до того дня, когда подохнет Гитлер!

Пакс окинул взглядом камеру.

– Тесно. А придется ставить вторую койку.

– Присылают какого-нибудь агента?

– Не знаю. Может, и так, – пожал плечами Пакс.

Вахтманы внесли койку и ушли.

Русанов достал из щели между стеной и полом дорогой документ. Это было свидетельство на имя капитана госбезопасности Русанова Александра Дмитриевича. Пятнадцать месяцев он прятал его от гестаповцев.

Став на колени возле койки, Русанов склонился над свидетельством.

«Тимофею Амвросиевичу! Если бы ты знал, как мне сейчас тяжело! – Русанов перевернул листок и ниже слов «Пометки о приписке» стал писать дальше. – Победа наша. В эту победу я вложил свою лепту, но не пришлось увидеть плоды своей работы, ибо страданию должен быть предел – пытки невыносимы.

Прощайте, Родина и соотечественники!

Твой сын А. Русанов».

Александр глянул на дверь, прислушался. В коридоре тихо.

«Сообщаю о себе следующее: Русанов Александр Дмитриевич, 1919 года рождения, уроженец г. Тим, Курской области, ул. Ленина, дом 22.

Работал адъютантом особых поручений у зам. наркома НКВД УССР, комиссара госбезопасности т. Строкача Т. А., он же одновременно…»

Александр перевернул еще одну страничку и написал:

«…был начальником Украинского штаба партизанского движения. С 4.II.1943 года я был командиром партизанского отряда «25 лет РККА» в Брянском лесу. 5.VI.43 г. раненым попал в плен и скитался по ряду тюрем Германии до 15.IX.1944-го, подвергаясь нечеловеческим пыткам со стороны гестапо. Кончаю жизнь самоубийством – вскрытием вен.

Родину не продал, секретов не выдал.

Да здравствует Родина…»

…Дрожащими пальцами вытер дно консервной банки, обвернул свидетельство обрывком немецкой газеты и положил пакетик в банку. Потом достал из щели в углу блокнотик и засунул его тоже в консервную банку.

В коридоре послышались шаги.

Александр спрятал банку в щель.

Через минуту на пороге камеры появились трое – гауптштурмфюрер Эккариус, Пакс и молодой узник в полосатой пижаме.

– Чтоб не было скучно, привели тебе соседа, товарища, капитан, – сказал Эккариус и усмехнулся.

Русанов догадался, что привели к нему не друга-товарища, а охранника. Ну что ж, это их дело. Он показал новичку рукой на койку.

– Будьте как дома.

– Рад, что вы сразу поняли друг друга, – сказал гауптштурмфюрер.

– В тюрьме все свои люди, – с иронией произнес Русанов.

Когда их оставили одних, новичок назвал свое имя, фамилию.

– Мне безразлично, кто ты, – ответил Русанов. – Возможно, ты честный человек, возможно, агент гестапо. Но в одном почему-то уверен: ты доживешь до победы над Гитлером. Прошу тебя, Василий Васильевич, передай нашим вот этот блокнот. Это мои стихи, обращение к землякам. Здесь ты не вычитаешь особенной тайны, которая нужна им, гестаповцам. Но фамилии пигмеев, имена предателей тут есть. Не секрет, что гестапо арестовало славного бойца берлинского подполья полковника Бушманова…

– Почему вы думаете, что я непременно буду в Советском Союзе? – спросил Василий Васильевич, удивленный услышанным.

– Я не говорю, что ты попадешь в Советский Союз. Я только прошу каким-нибудь образом передать этот блокнот на Родину.

Василий Васильевич заколебался: брать блокнот или не брать.

– Бери! – повысил голос Русанов. – Это моя первая и последняя к тебе просьба! Кто бы ты ни был!

– Как это – последняя?

– Потому что это моя просьба перед смертью.

– Разве вас завтра казнят?

Русанов не ответил. Лег на койку.

Ему снова вспомнился родной Тим, детство. Первый день в школе, куда он пошел со старшим братом, чтобы «давать сдачи» обидчикам. Вспомнились сестры – Лида, Серафима, Галя, братья Иван, Вячеслав, Валентин… Отец под нацеленными стволами немецких карабинов. Мать… Жена… Дочка Люда… Как сложится жизнь у Люды? Узнает ли она когда-нибудь правду: кто был ее отец и как он погиб?.. Что думают о нем генерал Строкач и полковник Старинов? Они, конечно, не поверят гитлеровцам. А вот подполковник Зайцев, который провожал его во вражеский тыл «зарабатывать» ордена и чины и напутственными словами которого были: «Возвращайся героем!» – может, наверное, и поверить. А что думают о нем партизаны, тоже уже прочитавшие фашистскую листовку? Что думают мать, братья, сестры?..

Александр тяжело вздохнул, вытер рукавом слезы. Достал из кармана острый кусок от крышки консервной банки и начал перерезать вену на левой руке…

Услышав хрип, Василий Васильевич вскочил на ноги и крикнул:

– Что с вами, капитан?

Ответа не последовало. Он бросился к койке Русанова и упал, поскользнувшись в луже крови.

– На помощь! Капитан покончил жизнь самоубийством! – забарабанил он кулаками в дверь.

Прибежали вахтманы и врач. Они положили обескровленное тело Русанова на носилки и отнесли в лазарет. Там крепко перевязали бинтом рану на руке. Принесли обратно в камеру.

Теперь возле Русанова дежурили двое немцев и Василий Васильевич.

Рано утром пришли врач и гауптштурмфюрер Эккариус. Охранники возле койки Русанова спали. На цементном полу лежал окровавленный бинт, сорванный с руки Александра.

Русанов не дышал. Из его вены стекали последние капли крови.

Тюремный врач взял его за руку и тихо произнес:

– Конец.

– Труп в крематорий! – приказал гауптштурмфюрер Эккариус.

Старый Пакс снял берет и стал мять его в руках. Он смотрел на мертвого Русанова и плакал…