Текст книги "Ледовый десант"

Автор книги: Павел Автомонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)

С ГЛАЗУ НА ГЛАЗ С МЮЛЛЕРОМ

Утром пришли конвоиры, надели на руки Русанова наручники и повели на встречу с Мюллером. Подтянутый, побритый, хотя и со следами царапин на щеках, на подбородке, Русанов появился во дворе крепости.

В коттедже, где недавно его допрашивал Сахаров, теперь находился Мюллер со своей свитой. Конвоиры сняли с Александра наручники. Фотограф стал щелкать аппаратом, пытаясь поймать удобный момент и выгодную позу Русанова.

– Садитесь, – сказал Мюллер.

Штандартенфюрер был приземист, сед. Одет в черный мундир, на погонах блестели, переплетаясь, змейки. Глаза колючие, хитроватые.

Русанов знал немного немецкий язык, но скрывал это. Поэтому возле Мюллера стоял переводчик.

– Можете выпить рюмку коньяка. Как говорят русские, будьте как дома. Рассказывайте.

– Я воин, советский офицер и это звание пронесу с честью и достоинством до последней минуты своей жизни, – ответил Русанов, глядя в глаза Мюллеру.

Штандартенфюрер усмехнулся.

– К сожалению, капитан, вы не просто офицер. Вы партизан. А может быть, еще и чекист. Если даже не чекист, то вы хорошо знаете Строкача, который сейчас командует бандитами по всей оккупированной нами Украине.

– Партизаны – народные мстители, а не бандиты. Бандиты – ваши солдаты, господин Мюллер. Они жгут села, убивают женщин, детей, – возразил Александр.

Переводчик дрожащим голосом перевел слова Русанова. Мюллер поморщился и вдруг повысил голос:

– Это ответ на незаконные действия партизан против немецкой армии! Рассказывайте, что знаете.

– Простите, господин Мюллер, один вопрос к вам.

– Прошу.

– Если бы вы оказались на моем месте, вы бы выдали секреты своего штаба?

Штандартенфюрер затянулся сигаретой, наполнил коньяком рюмку и протянул Русанову. Александр выпил до дна, поблагодарил:

– Спасибо.

Такой разговор пленного капитана с самим Мюллером удивил всех присутствующих. Гестаповцы переглянулись. Их лица скривились в гримасах. Майор Сахаров стал нервничать. Он никогда не думал, что Мюллер, от одного имени которого дрожит тело и заплетается язык, будет так обходителен с пленным.

– Я понял вас, капитан. Но я не только солдат, а еще и представитель службы безопасности третьего рейха. Поэтому слова о чести, достоинстве и долге здесь, в гестапо, не имеют значения. Нам важен результат. С вами уже достаточно говорили в Орле, в Лютцене, – Мюллер кивнул на Сахарова, который тут же вытянулся по стойке «смирно».

Сахаров ждал, что Мюллер сейчас накричит на него, обзовет дармоедом, ослом. Но, к его удивлению, этого не случилось.

Мюллер был опытный психолог и понял, с кем имеет дело. Капитан Русанов понравился ему. Не лебезит, не трясется от страха. Явился побритым, с чистым подворотничком, в сапогах, начищенных до блеска.

– Кто дал вам бритву? – спросил Мюллер.

– Никто. Я брился кусочком стекла.

– Предлагаю вам служить у нас, господин капитан, в «РОА» генерала Власова. Вы можете далеко пойти. Со своей стороны я обещаю, что ваше имя не будет опозорено и проклято. Для генерала Строкача вы погибнете, а для нас будете жить и работать. Мы все можем.

– Я не выдам вам тайн и секретов, не изменю Родине! – твердым голосом произнес Русанов.

– Что ж, – развел руками Мюллер. – Поступайте, как хотите. Воля ваша. Но я предлагаю вам надежный выход из положения, в которое вы попали. У вас еще будет время подумать в Берлине. Здесь оставаться нет смысла. – Он кивнул Сахарову, и тот, вынув из полевой сумки газету, протянул ее Русанову.

– Читай!

Александр побледнел. На ширину всей страницы огромными буквами было напечатано: «Капитан Русанов рассказывает…» – а под заголовком большая статья. В его глазах зарябило от знакомых фамилий: Строкач, Ковпак, Грабчак…

– Какая подлость! – процедил сквозь зубы Александр.

– Эта газета может не попасть ни в формирования «РОА», ни в концлагеря, ни по ту сторону восточного фронта, если вы дадите позитивный ответ, капитан, – сказал Мюллер.

– Вашему вранью никто не поверит! Там знают мою преданность!

– Не будьте ребенком, капитан! – Мюллер вскочил с кресла и самодовольно погладил большой перстень на среднем пальце левой руки. – Поверят!.. Я вам раскрою тайну. Маршала Тухачевского лучше знали, чем вас. А где он теперь? Это мы помогли вам отправить его на тот свет. Вот так, капитан. А вы говорите «не поверят».

– Это наша боль, господин Мюллер! Я все равно не перейду на сторону власовцев!

– Ваш штаб, ваш НКВД никогда не простят вам того, что вы оказались в плену. И эту статью тоже не простят.

– Это мое горе, моя беда. Пусть и не простят, но предателем я не стану!

«Мое горе, моя беда…» – мысленно повторил Александр.

Ему вдруг вспомнилась последняя встреча с семьей родной сестры Серафимы Гатиловой. Тогда у него на коленях сидела белокурая четырехлетняя племянница Виолета. Девочка была похожа на его дочурку Людочку, а значит, и на него, и он ласкал ее, как свою родную, весело что-то рассказывал.

На столе – вареная картошка, миска соленых огурцов, раскрытые банки консервов, привезенные им.

– Саша, – улыбнулась сестра. – А помнишь, как я нечаянно высыпала из баночки деревянные гвоздики? Отец спросил: «Это ты, Сима, нашкодила?» Я испугалась. Ну, думаю, сейчас будет мне трепка. А ты вдруг становишься между мной и отцом и говоришь: «Это я опрокинул банку!»

Муж Серафимы не принимал участия в разговоре. Он все время напряженно думал о чем-то своем. Наконец сказал:

– Дорогая Сима! Уважаемые гости! Вы присутствуете здесь не только на проводах Александра в далекую командировку, но и на моих проводах в армию. Да, это так. Директор школы на мое место найдется. А вот на фронте Гатилова как раз и не хватает.

Так в семье сестры началось со встречи, а кончилось проводами двух родных ей людей – мужа и брата. Началось со слез радости, а кончилось слезами горя, тяжкими вздохами перед долгой разлукой.

– Выше голову, Сима! Мы непременно разобьем Гитлера! – сказал он тогда, обнимая сестру и вытирая с ее щек слезы. – Разобьем и вернемся! – Подхватил на руки племянницу и долго смотрел в ее глаза. – Целую тебя, Виолетка, ты так похожа на мою Людочку, потому что вы обе из русановского рода.

«Это все мое горе, моя боль, проклятый господин Мюллер! – мысленно произнес Русанов. – Если бы ты, фашистский палач, знал, как я люблю своих родных, как я их люблю!..»

– Читайте статью, – напомнил штандартенфюрер.

Наступила пауза. Мюллер поглаживал палец с перстнем, а Русанов знакомился с текстом «интервью».

– Ха-ха! – засмеялся вдруг Александр. – Строкач у вас стал генерал-полковником. А почему не маршалом? «Сталин очень любит и ценит Строкача, часто звонит ему по телефону, присылает подарки…» Написали бы еще для достоверности, что Сталин присылает Строкачу одеколон. Ха-ха! «Грабчак до войны грабил банки, взламывал сейфы!» Ваш писака, господин Мюллер, уловил, что в словах «Грабчак» и «грабил» есть сходство, и поэтому напечатал такую чепуху. Если вы хотите знать, то Грабчак до войны был начальником пограничной заставы. А это что?.. «В меру подхода Красной Армии партизаны перебрасываются дальше, во вражеский тыл…» Вы забыли, господин Мюллер, что в дни, когда я попал в плен, наступление на Курской дуге начали вы, немцы, а Красная Армия оборонялась и даже отступала. Но теперь моя армия стоит на Днепре, под Киевом, а партизанские удары за Днепром сидят у вас в печенках. Страх перед всенародным партизанским движением вынудил вас написать эту чушь. Где ваша спесь, с которой вы шли на Курск? Мне вас жаль! Вы забыли даже, что я попал в плен не вчера… Вам плевать на логику. Вас беспокоит партизанское движение, которым руководит мой Украинский штаб, и вы прибегли к такой дешевой провокации. Это же сказки барона Мюнхгаузена, а не признания капитана Русанова! И вы, господин Мюллер, думаете, что там поверят вашим друзьям-писакам?

Мюллер бросил гневный взгляд на Сахарова, глаза которого с собачьей преданностью забегали по сторонам.

– Поверят, господин штандартенфюрер, – сказал Сахаров. – Я предупреждал Русанова еще раньше. Тут есть поклеп на Советскую власть. Этого достаточно, чтобы капитана посадить за решетку, объявить врагом народа. Я сам когда-то писал на некоторых умников, и их сажали в тюрьму. «Пантелеймон такой-то матюкал Советскую власть…» И все. Нет Пантелеймона. А тут… Поверят! Что написано пером, того не вырубишь топором… А фото Русанова?.. Этой газетой мы разворошим партизанский штаб, как кучу муравьев.

– Можете у нас не работать. Но дайте нам ответы на эти вот вопросы, – Мюллер протянул Русанову два густо исписанных листа бумаги.

Александр бегло просмотрел текст.

«Что представляет из себя Украинский штаб партизанского движения?.. Количество партизанских отрядов, имеющих радиостанции?.. Дислокация этих отрядов?.. Оснащенность отрядов минно-подрывной техникой?.. Тактика партизанской борьбы?.. Какой тактике отдают предпочтение штаб и генерал Строкач?.. Что вы знаете о планах взаимодействия регулярных войск Красной Армии и партизан на Украине?.. Подготовка вашим штабом радистов, кадров вообще и засылка их в тыл немецких войск?..»

– Вот что нам нужно от капитана Русанова, – сказал штандартенфюрер. – Вы поняли меня?

– Да, господин Мюллер. Но напрасно вы тратите время. Я не майор Сахаров, который писал доносы на Пантелеймона, а теперь выслуживается у вас, «обрабатывает» несчастных земляков, попавших в плен. Я не стану таким же подонком, как он. Не стану мстить нашим, даже если многие из них проклянут меня за то, что я оказался здесь!

Дождавшись перевода последней фразы, Мюллер усмехнулся:

– Наконец-то до вас дошло. Значит, вы согласны, что вас дома проклянут, когда узнают о вашей статье?

Русанов в ответ промолчал.

Мюллер скривил губы, и Александру показалось, что это ощерился волк.

– Вы изображаете из себя Георгия Димитрова, – с иронией произнес штандартенфюрер. – Напрасно, капитан, напрасно. – Он повернулся к Сахарову. – Покажите ему, господин майор.

Сахаров достал из портфеля газету «Правда». У Русанова перехватило дыхание.

– Учтите, капитан, – сказал Мюллер. – Там еще не знают о вашей статье. Но знают, что вы сдались нам в плен. Так и пишут на основе свидетельств партизан, видевших вас в последнем бою. Вы для них предатель. Так пишет московская «Правда». Где же ваша гордость? Где ваше самолюбие?

Русанов стал внимательно читать каждую строку небольшой заметки, в которой сообщалось о том, что он сдался в плен. Все было не так, как говорилось в заметке. Как же она могла попасть на страницы «Правды»? Александр лихорадочно думал, сопоставлял. Первый номер газеты «Правда» вышел 5 мая 1912 года. В каждой газете стоит два номера – порядковый и номер с начала нового года. Здесь же был только один номер, который превышал пятнадцать тысяч. Но ведь за время существования «Правды» не вышло еще и десяти тысяч номеров. Значит, эта «Правда» печатается в Берлине для таких же пленных, как он. Ему все стало ясно.

Русанов вернул газету, сделав вид, что поверил в подделку.

– Вы спрашивали о моей гордости и моем самолюбии? Да, я горжусь, что являюсь сыном Советского Союза, горжусь, что моя армия стоит уже на Днепре и разгромит вашу Германию, господин Мюллер! Самолюбие?.. Мое самолюбие никогда не толкнет меня на путь предательства, на путь майора Сахарова.

– И вам не жаль своих родителей, братьев, сестер? Не жаль жену, детей, если они у вас есть?

– У меня есть дочь, – признался Русанов, опустив голову. – И при других обстоятельствах я любому, кто посмел бы обидеть моих родных, набил бы морду. Но сейчас война. Я солдат. И должен вести себя так, как подобает это настоящему солдату.

– А газета «Правда»? – спросил Мюллер после некоторой паузы.

Русанов горько усмехнулся.

– Московская «Правда», – он сделал ударение на слове «московская», – не станет печатать, что какой-то там капитан сдался в плен немцам. Она печатает информации только о немецких капитанах, которые сдаются в плен.

Мюллер обвел вопросительным взглядом присутствующих.

– Что скажете, господа?

– Большевик! Фанатик! До мозга костей! – выкрикнул один из гестаповцев.

– А вы? – обратился штандартенфюрер к майору Сахарову.

– Он просто дурак, остолоп!

Мюллер укоризненно покачал головой.

– Нет, капитан Русанов – умный человек. И весьма сведущ в том, что происходит в высоких кругах Красной Армии.

– Переводить эти слова, господин штандартенфюрер? – спросил переводчик.

– Конечно, – ответил Мюллер и пристально посмотрел на Русанова. – Я не удивлюсь, если узнаю, что капитан владеет немецким языком и мог бы обойтись без переводчика.

Александр прикусил губу. Еще одна новость! Мюллер считает его человеком, знакомым с высокими кругами армии. Впрочем, возможно, так оно и есть. Разве начальник Украинского штаба партизанского движения генерал-майор Строкач и его заместитель полковник Старинов не являются людьми из этого круга? Разве он, Русанов, не знает, сколько раз Строкач был на приеме у главнокомандующего, сколько раз вызывался на заседание Политбюро и Государственного комитета обороны, где шла речь о развитии партизанского движения, о руководстве отрядами, о помощи партизанам и о требованиях и задачах, стоящих перед ними? Ведь это же благодаря Строкачу шесть партизанских командиров получили звание генерал-майоров. Проклятый Мюллер почувствовал, что он, Русанов, важная для них птица. И не только потому, что они знают, какую должность занимал он в партизанском штабе… «Русанов – важная птица…» Так, кажется, недавно говорил и майор Сахаров. О, как бы он облегченно вздохнул, если бы от него отцепились и считали бы его обычным пленным!

– Говорите, капитан! – прервал размышления Александра Мюллер.

– Я все сказал.

– Жаль, – вздохнул Мюллер. – Тогда мы напечатаем большим тиражом листовку с вашим портретом и сбросим на партизанские леса Украины и Белоруссии. Над расположением ваших регулярных войск.

– Вашей листовке тоже не поверят! – махнул рукой Александр.

– Поверят! Поверят, капитан! Листовка будет называться «Правда о «партизанском движении». Последние два слова в кавычках. Это будет выглядеть как насмешка над вашим партизанским движением…

ПОБРАТИМЫ

В камеру Русанов вернулся, когда узники читали единственное чтиво, что было в крепости, – власовскую газету «Заря». Александр сел на нары, и конвоир освободил его от наручников.

Некоторые узники смотрели на» него сочувственно, но большинство настороженно, с укором и даже презрением. Еще бы! В газете «Заря» напечатано его фото, опубликовано интервью с ним «Капитан Русанов рассказывает…».

– Тебя посадили в нашу камеру как шпиона! – выкрикнул кто-то. – Поэтому и орден не сняли!

– Не надо бросать такие оскорбительные слова, – покачал осуждающе головой Павел Адольфович. – Вы же грамотные люди и хорошо знаете, что подобные показания немцы могут напечатать от имени любого из нас. Вы прочитали хоть что-нибудь про невидимые мины, которыми партизаны подрывают эшелоны, слава о которых дошла и до нашего «каменного мешка»? О тактике отрядов и численности партизан прочитали?..

– А ведь верно. Это – провокация…

– Мы верим тебе, Русанов!

– Вот это другой разговор, – улыбнулся Колеса. – А чтобы капитан не сомневался в нашем к нему уважении и сочувствии, давайте изберем его старостой камеры «Восемьдесят». Кто «за»?

Почти все узники подняли руки.

– Итак, капитан Русанов староста нашей камеры, – подвел итог голосования Колеса. – Уверен, что с его кандидатурой согласится и комендант, ведь наш капитан, благодаря власовской «Заре», стал теперь известной личностью! – с горечью в голосе сказал Павел Адольфович. – Что молчишь, Саша?

– Говори, Русанов!

– Нечего тебе сердиться на нас!

Услышав шум, в камеру вбежали вахтманы.

– Что случилось?

– Почему кричите?

– Старосту переизбрали!

– Теперь староста – капитан Русанов!

Вахтманы переглянулись. Русанова они хорошо знали и даже немного побаивались. Не раз видели, как цацкалось с ним начальство, приглашало иногда и на рюмку коньяка. Теперь же о нем написали еще и в газете.

– Пусть будет так. Но чтоб был порядок! – сказал старший вахтман, выходя из камеры.

– Что молчишь, Саша? – снова обратился Павел Адольфович к Русанову, когда в камере воцарилась тишина.

– А что говорить? Их «Заря» – только начало. Это я понял, когда разговаривал с Мюллером. Показывали даже газету «Правду».

– «Правду»? – удивился Колеса.

– Жулики! Фальшивомонетчики! Эта газета сработана в гестапо. Я сразу понял и по номеру газеты, и по тому, что наши никогда не печатают, что какой-то там капитан сдался немцам в плен. Видно, такую «Правду» они подсовывали не одному нашему пленному офицеру.

– Верно, – шепотом сказал Павел Адольфович. – Ты генерал-лейтенанта Карбышева знал?

– Слышал о нем много хорошего по ту сторону фронта. Генерал Карбышев был учителем полковника Старинова, рецензировал его первую статью о минах. Знаю, что Карбышев теперь в плену.

– Так вот… В нашей камере есть несколько товарищей, которые были с Дмитрием Михайловичем в лагерях в Замостье, Хаммельбурге. Немцы там распространили листовку, в ней писалось: «Генерал-лейтенант Дмитрий Карбышев перешел на службу Германии. Ваше дело проиграно. Русские, сдавайтесь, потому что лучшие ваши люди перешли к нам. Сдавайтесь…»

Русанов горько усмехнулся:

– Значит, и я среди лучших русских людей? Ведь немцы такое напечатали и про меня. Но когда-нибудь все это обернется против них самих.

– Дмитрий Михайлович Карбышев говорил пленным, чтобы они не поддавались на провокации врага, были стойкими, что наша армия обязательно разгромит Гитлера. Эта твердая убежденность, эти слова хорошо подбадривали робкие души некоторых наших товарищей.

– Настоящий человек всегда останется настоящим человеком в любых обстоятельствах. Таков и наш Карбышев, – кивнул Русанов.

– Верно, Саша. А знаешь, что Карбышев ответил немцам? «Советские генералы совестью не торгуют. Придется умереть – умру как солдат. Я – коммунист!..»

– Это всем сердцем сказано, – задумчиво произнес Русанов и вдруг оживился: – Если кто-нибудь из вас выживет, дождется своих, прошу, умоляю: передайте моей матери, генералу Строкачу, что я не изменил Родине!

– Сообщим, если…

– …если выживем, – добавил узник Кондратьев и, схватившись руками за грудь, закашлялся.

– У Кондратьева туберкулез. В этой камере, похожей на могильную яму, ему долго не протянуть, – шепотом произнес Павел Адольфович. – Да и вообще из этого проклятого Лютцена только две дороги – одна к немцам на службу, другая – в гроб. Третьей пока что здесь не знают.

– Что же делать? Как быть? – спросил Русанов.

– Когда я лежал в могилевском госпитале, то слышал рассказы про одного донского казака. Он был в плену. Ему тоже предложили служить у немцев. Он согласился. Ему дали отряд, набранный из военнопленных. Немцы добавили к этим казакам еще и своих и послали против белорусских партизан…

– И это отребье уничтожало партизан? – не выдержал Русанов.

– Нет, Саша. Это были не подонки. Они перебили всех немцев, предателей судили военно-полевым судом и расстреляли, а потом начали громить фашистов как партизаны. Этот отряд стал грозой для немцев. Как видишь, есть и такой выход. От тебя ни Мюллер, ни Власов пока что не отступятся. Вот и поступи, как тот донской казак. Помирись с Сахаровым и Власовым, а потом ударь немцам в спину, чтоб аж загудело!

– А как же с совестью, Павел Адольфович?

– Ты же сам сказал: «Настоящий человек всегда останется настоящим человеком».

– Давайте, – протянул руку Русанов.

– Что? – удивился Колеса.

– Комсомольский билет Пустельникова.

– А-а! Сейчас…

– У него серьезная рана?

– Да. Но парень мучается не так от раны, как от мысли, что, когда она затянется, за него возьмется майор Сахаров. Башковитый парнишка.

– А ваша рана?

– Поработаешь день – нога просто жжет. Ждешь не дождешься, когда ляжешь на нары, – сморщился от боли Павел Адольфович. – А почему тебя так интересуют наши раны?

– Я ведь теперь староста. И должен заботиться о своих побратимах по несчастью, – печально усмехнулся Русанов. – Я знаю одного врача в Хохенштейне. Когда Сахаров держал меня на «диете», этот врач вместе с немцем обследовали меня. Он из пленных, старший лейтенант медицинской службы. Калинин его фамилия. Наш человек…

– Ну и что из этого? – пожал плечами Колеса.

– Я хочу, чтобы кто-нибудь выбрался отсюда. И поэтому, Павел Адольфович, вы будете на ногах не только на работе, но и ночью, когда все будут спать. Догадались, зачем все это нужно? Ваша нога должна распухнуть, отечь, чтобы комендант крепости поверил, что ее надо или подлечить, или же ампутировать в госпитале…

– Эту несчастную ногу немцы чуть было не отрубили в Могилеве. Чтобы как-то спастись от газовой гангрены, я обратился к врачу Тарасенко. Он тоже из пленных. Я сказал: «Знаю, Вячеслав Иосифович, что вы наш патриот. Спасите мне ногу – я еще хочу воевать с фашистами…» Тарасенко сперва испугался моих слов, подумал, что я провокатор, но, взглянув на ногу, все понял. Нога была спасена. Но, очевидно, ненадолго…

– Калинин даст мне знать, когда в Хохенштейне не будет главного врача-немца, потому что это не врач, а настоящий пес фашистский, и я тут же как староста добьюсь, чтобы вас, Пустельникова и Кондратьева отослали на лечение.

– Это действительно какой-то выход, – согласился Павел Адольфович. – А ты, Саша, поезжай в Берлин, поступай в ту проклятую школу и распотроши ее так, чтобы пух из нее полетел! Разагитируй курсантов, действуй, как тот донской казак, который громит немцев в Белоруссии… Сделай вид, что помирился с Сахаровым. От него многое зависит…

– Когда я смотрю на этого пигмея, меня тошнит. Я не смогу скрыть своего отвращения при виде этого предателя. Не смогу улыбнуться ему. Когда-то я выступал в драматическом кружке, играл на сцене матроса Годуна, командира Кошкина, бойца-республиканца. Мне никогда не предлагали роль белогвардейца, малоопытного растяпы или даже солдата-марокканца в пьесе об Испании. Я играл только хороших людей, только мужественных бойцов, на которых мне всегда хотелось быть похожим…

– Ты, Саша, такой и есть.

– Но тут я не артист. Напарника Сахарова разыграть мне не удастся.

– Надо, Саша. Ради нашей борьбы.

– Меня выдадут мои глаза, мое лицо.

– Но ведь ты же работал после финской на западной границе. Ты был чекистом. Ты должен знать, что в волчьем логове надо порой выть по-волчьи.

– К такой встрече с волками я не готовился.

– Конечно, ты расставлял против них капканы…

– Сколько лазутчиков из Польского генерал-губернаторства мы выловили под Дрогобычем накануне войны…

– А теперь попал сам.

– Ладно, хватит об этом, – махнул рукой Русанов, ложась на нары.

– А мне уже сейчас отбывать свое «наказание»? – спросил Колеса. – Ложиться или стоять?

– Будете стоять, когда все уснут. Мне очень не нравится один наш инженер-подполковник, – шепотом сказал Русанов.

– Ты о Дробышевском? Согласен с тобой. Слишком старательно он работает на объекте, подсказывает немцам… Я тоже инженер и вижу это… Ну что ж, с твоего позволения, товарищ староста, полежу часок… Странная жизнь. Самому себе надо причинять муки, чтобы как-то жить дальше, – тяжело вздохнул Павел Адольфович.

На следующую ночь, когда все уснули, Колеса снова стоял возле нар.

– Чтобы не так тяжко вам было, рассказывайте что-нибудь. Вы ведь много встречали интересных людей, – попросил его Русанов.

– Еще бы! Я даже с царем Николаем Вторым и царицей был знаком. А Керенский назначил меня после февральской революции директором завода, – улыбнулся Колеса.

– Ого! – удивился Русанов. – Как же вы попали к царю?

– Я учился в Петербургском техническом училище. Средств на учебу не было совсем: кроме меня у отца, железнодорожного мастера, было еще четыре сына и три дочери. Учился я хорошо. Директором училища был барон фон Денбрингейм. Однажды он мне сказал: «Сразу видно, что вы немец. Хорошо учитесь». Я не растерялся и ответил: «Да. Мой отец Адольф – немец. А учиться не на что. Семья большая, заработки у отца мизерные…» Наверное, я понравился барону. «Пойдем к ее величеству императрице в Зимний дворец». Барон был вхож к царице. А как же – земляки! Вот и повел он меня в Зимний дворец. Там я и увидел и царя, и царицу.

– Каков же из себя этот царь Николай?

– Чем-то на манекен похож. Будто полуживой и накрахмаленный. Зато царица – дама энергичная. С бароном так стрекотала по-немецки! А ко мне обратилась на ломаном русском языке. Фон-барон представил меня как способного, но бедного немчика. Царица великодушно сказала, что я буду получать стипендию. С тех пор я даже ходил иногда в императорский театр.

– Так вам не было нужды и о революции думать! – шутя воскликнул Русанов. – Учились на стипендию царицы! Зачем же тогда сбрасывать ее с трона?

– К тому времени я уже закончил училище. Летом девятьсот шестнадцатого года я получил должность мастера механического цеха Петроградского завода номер один. Тогда же и стал руководителем повстанческого комитета.

– Какая неблагодарность! – иронично произнес Русанов.

– Таков ход истории, Саша, – сказал серьезно Колеса. – Керенский назначил меня директором того же завода, а после Октябрьской революции я стал директором «Красного выборжца».

– И сколько же вам тогда было лет?

– Девятнадцать… А через год я уже был на родной Украине, организовал передвижные мастерские для Красной Армии и был начальником этих мастерских. После гражданской работал директором школы фабричной молодежи. А с девятьсот двадцать седьмого в Харькове заведовал детской трудовой колонией имени Горького, а потом – коммуной имени Дзержинского. Тогда и подружился с Макаренко. Очень интересная была работа.

– И там вы учили бывших беспризорников, и не только технике, но и верности своей Отчизне? Кажется, так вы сказали, когда мы встретились впервые.

– Все верно. Учил. Но и самому мне тоже было у кого учиться. Я работал и встречался с многими выдающимися людьми… Ну а в сорок втором в июле случилось самое большое несчастье в моей жизни. На Калининском фронте я пошел во вражеский тыл на спецзадание. Там были окружены наши дивизии, и надо было подорвать технику, чтобы не досталась немцам. Когда возвращался, был тяжело ранен и попал в плен. А потом адские лагеря – Ржев, Вязьма, Могилев и теперь вот Лютцен.

– Лютцен, Лютцен… – вздохнул Русанов.

Он будто воочию увидел холеного, с бездумными глазами царя Николая и императрицу, протягивающую руку для поцелуя барону, невысокого светлоглазого юного Колесу в форме курсанта технического училища перед царицей и того же Колесу, уже инженер-полковника, ползущего с раненой ногой по болоту…

– Да, сложная штука жизнь, – вздохнул снова Александр, укладываясь поудобней на нарах.

…Русанову удалось повидать врача Калинина из Хохенштейна. Он сказал, что его шеф скоро уезжает в Берлин. Так что несколько узников из Лютцена может взять.

Павел Адольфович работал в тот день в карьере, не разгибая спины, а в камере простоял почти всю ночь. Нога набухла, посинела.

Русанов забил тревогу – доложил Сахарову, коменданту, что надо как-то спасать ногу инженер-подполковника Колесы, а заодно залечить раны Пустельникова и изолировать туберкулезного Кондратьева. Таково требование всей камеры, и он, Русанов, как староста просит начальство отправить эту тройку в госпиталь в Хохенштейн.

– Или ты задумал какую-нибудь авантюру, или же стал браться за ум, – сказал Сахаров.

– Будь человеком, майор! Зачем вам такой инженер, как Павел Адольфович, без ноги? Ведь он еще при Керенском был на большой должности. Царице руку целовал. А царица – немка. И отца его Адольфом звали. Подлечится и вернется в ваш проклятый Лютцен. А так помрет, если его не пристрелят в каком-нибудь котловане, – сказал Русанов.

– Кстати, капитан, это не твой ли выдающийся инженер сделал так, что три котлована затопило? – с издевкой спросил Сахаров.

– Сами немцы признают, что могла вкрасться ошибка в расчеты. Павел Адольфович на это не способен. Он слишком интеллигентный человек.

– Почему же тогда твой инженер сопротивляется, не хочет служить Германии?

– Не разобрался еще как следует во всем.

– Ох, Русанов, Русанов! Ты у меня в печенках сидишь. О тебе спрашивает генерал Власов, тобою снова интересуется господин Мюллер. Я не интеллигент и скажу тебе по-простому. Поедешь в Дабендорф, в нашу школу. А что касается твоих калек, я пришлю машину, и пусть они отправляются в Хохенштейн.

– Тебе очень нужно, чтобы я поехал в Берлин? – спросил Русанов.

– До зарезу! – провел пальцем по своей шее Сахаров.

– Этим ты хочешь доказать генералу Власову и штандартенфюреру Мюллеру, что не напрасно ешь немецкий паек?

– Слушай, капитан! Прекрати большевистское пустозвонство! – стиснул кулаки Сахаров. – Если хочешь – да. Да! Тот факт, что ты будешь в школе, – моя работа. Моя!

– Ладно. Прикажи отвезти этих троих в госпиталь. Сердце разрывается, когда смотришь на их муки.

– Пусть готовятся… А мы с тобой хорошо поработали. Ты понравился самому Мюллеру. Почему? Мне и до сих пор неясно. Ты же открыто рубил в глаза такое, за что сразу пулю в лоб или петлю на шею! Но Мюллер выслушал все, еще и нам нагоняй дал… Сейчас придем с комендантом, посмотрим ногу твоего инженера. Значит, самой царице руку целовал?..

– А ты можешь гордиться, что целуешь руку новому царю, его величеству генералу Власову!

– Черт с тобой! Говори, что хочешь, только поезжай в Берлин! – погрозил кулаком Сахаров.

В тот же день комендант, Сахаров и фельдшер осмотрели Колесу, Пустельникова и Кондратьева и согласились с Русановым, что их надо срочно отправить в госпиталь.

Александр сидел на нарах рядом с Павлом Адольфовичем.

– Вот мы и расстаемся, – прошептал он. – Врач постарается сделать все, чтобы в Лютцен вы больше не вернулись. Мне почему-то верится, что вы или сбежите, или дождетесь своих.

– А ты поезжай в Берлин, – сказал Колеса. – Там тоже борются люди с Гитлером.

– Останусь ли я здесь или поеду – все равно меня ждет петля или расстрел. И что хуже всего – муки. Муки, – вздохнул Русанов, положив руки на плечи Павла Адольфовича. – Не забудьте сказать нашим, что я не предатель, как написали обо мне немцы.

– Иди в их школу и разваливай ее!

– Не так это просто с моей натурой… Кажется, машина подъехала. Слышите шум во дворе?..

Колеса, Пустельников и Кондратьев стали прощаться с побратимами по несчастью.

– Скорей, скорей, пока начальство не передумало! – поторопил их кто-то из узников.

Павел Адольфович подал руку Русанову:

– Прощай, Саша. Ты сделал все, что мог, даже больше, чтобы вырвать нас троих отсюда.

– Пусть вам улыбнется судьба, – прошептал сквозь слезы Русанов.

Больного Кондратьева и раненых Колесу и Пустельникова вахтманы бросили в кузов, будто дрова. Туда же залезли двое солдат-конвоиров с автоматами.