Текст книги "Русь. Том II"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 46 страниц)

XXX

У профессора Павла Ильича Бахметьева была величественная наружность: седеющие волосы, зачёсанные назад, ниспадали до плеч, жесты были величественные и мягкие, улыбка приветливая и ласковая.

Его главной верой тоже была вера в народ. При одном этом слове у него проявлялось благоговейное выражение.

Главным его заветом была борьба за светлое будущее народа. Но, конечно, борьба не насилием и не террором, а культурно-правовым путём, убеждением.

Здесь он сходился с профессором Андреем Аполлоновичем. Всякое насилие было противно его природе, всякая борьба вызывала в нём скорбные размышления. Поэтому он не любил слова к л а с с, а всегда употреблял слово н а р о д. Так как слово к л а с с подразумевало борьбу, террор и вражду одних против других. Но… «перед кровью мучеников и героев за народную свободу преклоним голову».

Народу собралось довольно много. Приехал промышленник Стожаров, муж знаменитой Марианны, которого Валентин видел на вокзале. Его солидная фигура была затянута в смокинг, блестела и топорщилась крахмальная манишка. Появился известный писатель, возглавлявший мистически-христианское течение в литературе. По залу ходил несколько обособленно державшийся худощавый господин в визитке и пенсне, племянник хозяина дома, журналист, сотрудник социал-демократической газеты. Он по своей партийности был здесь необычным гостем, и его присутствие как бы подтверждало тот порыв к единению, какой охватил общество.

Был даже правый член думы, благообразный старичок с широкой седой бородой и седыми волосами, державший голову несколько набок, как будто он прислушивался к чему-то.

Лиза, встречая гостей, не давала мужчинам целовать руки, а как передовая женщина и демократка ограничивалась рукопожатием.

Хозяин сиял особенным радушием. Он встречал каждого гостя в передней, вводил его в гостиную и с улыбкой, проводя рукой по волосам, смотрел, как пришедший здоровается с присутствующими.

Причиной хорошего настроения Павла Ильича было то, что впервые в его гостиной сошлись враждовавшие до того общественные группы. Для него самым счастливым событием было это всеобщее примирение.

Вначале разговор шёл о последних событиях – о разгроме Бельгии и тревожном положении Франции в связи с наступлением германских армий на Париж.

Развернули на рояле экстренный выпуск вечерних газет и читали вслух о тяжёлой артиллерии, которую германцы подвезли к Льежу.

Потом кто-то коснулся вопроса о том, какую позицию в войне должны занять различные партии.

Но тут Лиза, всегда оберегавшая высокие вопросы от недостойного к ним отношения, предложила гостям пройти в кабинет хозяина с тёмными книжными шкафами по стенам.

К письменному столу был приставлен в виде буквы «Т» ещё стол, покрытый зелёным сукном с кистями по углам. Обычно он служил для всяких научных совещаний. Но Лиза приспособила его и под заседания кружка.

– Занимайте места, господа, – обратилась она к гостям и сама села рядом с Павлом Ильичом.

Лиза была чем-то вроде секретаря на таких собраниях и тщательно записывала речи говоривших, а в особенности речи мужа, так как была слишком озабочена его славой, чтобы позволить бесследно исчезнуть хотя бы одной его фразе.

Павел Ильич, севши в кресло, – с такой же круглой и плоской подушечкой на сиденье, как у Лизы в её кабинете, – провёл рукой по своим длинным профессорским волосам и оглянул сидевших за столом с мягкой улыбкой, выражающей расположение и доброжелательность ко всему и ко всем.

Он хотел было в нескольких словах определить позицию, какую, по его мнению, должна занять либеральная интеллигенция в развивающихся событиях, но в это время пришёл запоздавший Андрей Аполлонович в очках и замахал испуганно руками на подвигавших ему свободное кресло.

– Я должен прежде всего выразить радость, – сказал Павел Ильич, с гостеприимной улыбкой ждавший, когда усядется новый гость, – радость по поводу того, что вижу за этим столом людей таких различных направлений и убеждений, как Николай Александрович (он с лёгким поклоном указал на худощавого племянника-журналиста) и Иван Захарович (он с таким же поклоном указал на старичка, правого члена думы). Мы должны в полной мере оценить поступок власти, призвавшей нас к единению с ней и к совместной работе. Мы должны помочь ей сокрушить врага, чтобы в мире воссияло торжество правды и гуманности, а не бронированного кулака. И мы победим, потому что в нас горит не звериная ненависть к врагу, а гнев от попрания правды силой. Вот моя точка зрения.

Павел Ильич отодвинул от себя бумаги и отклонился на спинку стула, как бы предоставляя другим возможность высказаться.

Сидевший сбоку от него Родион Игнатьевич Стожаров в топорщившейся крахмальной груди положил на стол свои красные мясистые руки с надвинувшимися на кисти манжетами и, тонко улыбаясь, проговорил:

– В словах нашего уважаемого хозяина прозвучало слишком много идеалистических, христианских ноток. Я думаю, в делах политики нужно несколько трезвее и суше учитывать положение. Власть никогда ничего не делает от доброго сердца, а всегда из соображения, что в данных условиях иначе поступить невыгодно или просто невозможно. Сейчас у нас с властью одна цель – сокрушить германский империализм и освободить себя от кабалы германского капитала. И пока власть будет проявлять свою лояльность, мы будем ей помогать. И мы это уже делаем. Тридцать первого июля возникли мощные общественные организации, общественность после многих лет сна пробудилась к деятельности. Нам предстоит колоссальная работа, – сказал он, потрясая над головой указательным пальцем, отчего гремели его крахмальные манжеты. – Мы научимся работать, но мы должны потребовать и определённых прав себе, чтобы иметь возможность выполнить свои обязанности.

Он кончил, погладил около себя сукно на столе и откинулся на спинку кресла, поправляя наехавшие на кисть руки манжеты.

Лиза с карандашом в руке, повернув голову в сторону оратора, слушала его со всей силой внимания, потом как бы нечаянно повернула голову в сторону окна. Там стоял писатель в сюртуке, с длинными волосами, и пониженным голосом разговаривал с двумя дамами.

Он был главою того течения, которое господствовало перед войной. Это было модное в то время философское течение, стремившееся примирить мистику с наукой.

Лиза, как трезвая демократка и общественница, всегда была противницей этого учения. И теперь, когда явно восторжествовали общественные тенденции без всякой мистики, писатель, как покинутый пророк, стоял с жалкими остатками своей паствы, потеряв всякое внимание к себе.

Стожаров, вспомнив ещё что-то пропущенное, опять подвинулся в своем кресле к столу и сказал:

– Интеллигенция будет рада трезвому, практическому делу, она покончит с туманными отвлечённостями, бесплодными порывами и общественным индифферентизмом. Она переродится и возродится.

– Она уже переродилась, – тихо, как бы повторяя слова молитвы, сказала Лиза.

Писатель у окна с состраданием улыбнулся, когда промышленник сказал, что интеллигенция покончит с туманными отвлечённостями, но стал серьёзен, когда тот упомянул о возрождении.

– Да, порыв к возрождению – такой силы, – сказал писатель, – что он даёт нам чувствовать мессианское значение русского народа в этой войне. Россия ищет установления права, основанного на высшей, сверхгосударственной правде, которую она познаёт в мистических прозрениях народа. Она возвещает евангелие новой, высшей свободы всем народам.

При слове в ы с ш е й Нина, занявшая место в стороне от стола, у библиотечного шкафа, быстро взглянула на мужа. Тот сидел в середине стола и смотрел на оратора с величайшим вниманием, изредка поправляя очки.

Писатель, продолжая свою речь, перешёл ближе к столу и стоял, взявшись рукой за спинку свободного кресла, причём простирал иногда перед собой пророчески свою тонкую белую руку.

Павел Ильич, положив обе руки на ручки кресла, с благостной улыбкой кивал головой на каждое слово говорившего, как бы отмечая этим своё внимание к знаменитому писателю, хотя и излагавшему несколько иную точку зрения.

Он готов игнорировать все оттенки в высказываниях ораторов, раз было достигнуто единение в главном вопросе.

Только Лиза, верная себе, слушала, опустив глаза. Выражение её лица говорило, что, конечно, она не может запретить каждому выражать своё мнение, но видно было, что слова оратора разбивались о толстую стену её предубеждения. В тех же местах речи оратора, где он подходил к вопросу с точки зрения мистики, губы её складывались в определённо ироническую и даже презрительную усмешку.

– Мы видим только одно, – сказал Павел Ильич, ласковым наклонением головы в сторону говорившего поблагодарив его за речь, – мы видим только одно, что, несмотря на некоторое различие в оттенках, все мы согласны в одном: в безоговорочной поддержке правительства и в решении отложить все старые счёты до конца войны. И не только мы, но и радикальные партии…

Он слегка поклонился в сторону сидевшего за столом племянника-журналиста в визитке и пенсне, с узко поставленными глазами, из которых один косил к носу.

Тот мешал ложечкой чай в маленькой чашке.

При словах хозяина он продолжал мешать, не оглянувшись на Павла Ильича, как бы своим молчанием подтверждая его слова.

– Это благородно, – сказала взволнованно дама, беседовавшая с писателем у окна. – Если бы власть знала наше общество лучше, чем она знает его, она не имела бы никаких врагов. Достаточно ей было обратиться к обществу с доверием, как оно уже всё забыло и готово поступить даже вопреки собственным убеждениям.

– Мы поступаем не в о п р е к и своим убеждениям, – сказал обиженно журналист, – мы вносим теперь поправки в свою программу и, таким образом, поступаем в полном согласии с ней.

– Это я и хотела сказать.

– Мы решили не противодействовать войне, – продолжал журналист, не обратив внимания на слова дамы, – потому что поражение России вредно отразится на развитии её производительных сил. Это ослабит пролетариат, а тем самым и освободительное рабочее движение.

Всё это он проговорил, не глядя ни на кого и каким-то обиженным или раздражённым тоном.

Слово взял Андрей Аполлонович и сказал, что, будучи против всякого убийства и насилия, он всё-таки поднимает свой голос за войну, так как война, по-видимому, приведёт все классы (уже привела) к гражданскому миру, и русский народ путём эволюции придёт к созданию нового права, соответствующего высшей ступени развития человечества.

Это собрание показало присутствующим, что интеллигенция, буржуазия и социалистические партии безболезненно распределили свои роли: интеллигенция давала философское обоснование войне, буржуазия практически пришла власти на помощь, а социалисты, главные виновники воссиявшего над Европой гражданского мира, решили не противодействовать войне и даже объявили, что они прекращают всякую нелегальную работу, направленную против власти.

На этом собрание закончилось.

XXXI

Митенька Воейков уже обосновался на своей службе и перешёл жить в общежитие.

Вокруг него все были люди в военной форме, с шашками, погонами и звёздочками на них. Поэтому у него было ощущение своей близости к фронту, несмотря на то, что шашки у его товарищей по службе были тупые, железные, а погоны чиновничьи.

Ему тоже нужно было надеть форму. Он обратился к одному из своих сослуживцев и спросил, как он должен одеться.

Сослуживец сказал, что форму носить не обязательно, что он может оставаться в штатском.

Митенька, растерявшись, покраснел, потом спросил, что если он всё-таки наденет форму, то сколько ему нужно ставить звёздочек на погоны.

– Не имеющие высшего образования и никакого чина имеют право только на подпрапорщицкие погоны – один широкий серебряный галун на погоне. Если у кого первый чин, то одну звёздочку. А вы в каком университете были? – спросил сослуживец.

Он так удобно задал этот вопрос, что Митенька, не греша против совести, мог ответить, что он был в Московском университете, опустив, конечно, то обстоятельство, что он его не окончил. Но об этом его и не спрашивали.

– Тогда можно три звёздочки, – сказал сослуживец.

Митенька пошёл купить форму.

Он прямо в магазине облачился в защитного цвета гимнастёрку, надел фуражку с кокардой, походные сапоги, с толстыми, не мнущимися в складки хромовыми голенищами и серую шинель.

При вопросе продавца, какие ему нужны погоны и сколько на них поставить звёздочек, Митенька покраснел. Взять то, что ему полагалось – подпрапорщицкие погоны, что-то вроде фельдфебельских, показалось ему позорно и стыдно перед продавцом, а присвоить себе университетское образование и потребовать три звёздочки было страшно. На это он не решился и попросил поставить о д н у звёздочку.

И тут же пожалел, что выказал себя слишком скромным. У продавца был такой безразличный и незаинтересованный в этом вид, что он, вероятно, с таким же равнодушием присадил бы ему и генеральские большие звёзды, не спросив даже о правах на них.

Когда Митенька вышел из магазина в форме – в военной фуражке с кокардой, с шашкой и погонами, то как будто сразу стал другим человеком. Солдаты, прежде не обращавшие на него никакого внимания, теперь как будто все вдруг узнали его и каждую минуту на улице поспешно вскидывали руку и отдавали честь.

Митенька сначала даже не понял, что это ему отдают честь, потом, покраснев, поднял в первый раз непослушную руку к козырьку и ещё больше покраснел при мысли, что все увидят, как он не умеет брать руку под козырёк.

Он опасался не заметить отдающего ему честь солдата. И если видел впереди себя большую группу солдат, стоявших у ворот, то напряжённо ждал момента, когда они все поднимут руки к козырьку, и нужно было уловить этот момент, чтобы не поднять руки раньше их.

К этой напряжённости ещё примешивалось чувство некоторого стыда от того затруднения, какое он против воли причиняет солдатам, заставляя их вытягиваться перед собой.

Но когда один раз пробегавший куда-то по тротуару солдат небрежно, как ч и н о в н и к у, отдал ему честь, Митеньку это задело.

По совести говоря, он прекрасно мог остановить этого солдата и сделать ему внушение.

В форме Митенька стал казаться совсем молоденьким, почти мальчиком. Ему очень хотелось посмотреть на себя в зеркало. В одной парикмахерской у дверей увидел зеркало, но показалось неудобным останавливаться: сразу будет понятно, что любуется новой формой. Поэтому он ограничился тем, что, проходя мимо кондитерской, на ходу старался рассмотреть себя отражённым в золотых буквах зеркальных окон.

Один раз он даже вернулся и прошёл ещё раз мимо окна, чтобы установить, как лучше носить фуражку – совсем прямо или несколько набок.

Углубившись в это занятие, он не заметил, что какой-то человек, шедший за ним, приглядывался к нему. Наконец он прямо подошёл и сказал:

– Дмитрий Ильич, это вы?

Митенька вздрогнул. Перед ним стоял Алексей Степанович в том же двубортном пиджаке, косоворотке и сапогах, в которых он был в деревне. На голове был картуз с суконным козырьком. Он снял картуз и по привычке провёл по своим сухим рассыпающимся наперёд волосам рукой, встряхнув ими при этом назад.

– Я вас сначала не узнал, а когда вы повернулись, я вас по ушам сзади узнал, – говорил Алексей Степанович. – Что, или п о п а л и? – спросил он, кивком головы указав на военную фуражку Митеньки.

– Нет, п р и ш л о с ь в правительственную организацию поступить, – сказал Митенька.

– Надо как-нибудь исхитряться, а то н а ш е г о б р а т а совсем не останется. У нас тоже завод здорово прочистили, – сказал Алексей Степанович, в громе трамваев, экипажей и гудков говоря пониженным голосом. – А вы что, или недалеко тут живёте?

– Да, – ответил Митенька, – учреждение на углу, и там же наше общежитие.

Мимо то и дело проходили солдаты и отдавали честь. И у Митеньки опять, как и в первую встречу с Алексеем Степановичем, раздваивалось внимание: нужно было слушать, что говорит Алексей Степанович, и в то же время не забывать отвечать солдатам на отдавание чести. К этому ещё примешивались мысли о том, что солдатам, наверное, покажется странным и подозрительным его приятельское отношение к р а б о ч е м у, с которым он говорит, как с равным.

– Да, – продолжал негромко Алексей Степанович, – все стараются, должно быть, чтобы нашего брата поменьше осталось. Видно, боятся, что р а с ч ё т когда-нибудь придёт…

Митеньке даже стало немного страшно, что Алексей Степанович говорит такие вещи на улице.

– Конечно, они этого боятся, – ответил Митенька, – ну, да всех не упрячут. А у тебя дельный народ-то есть?

– Ребята хорошие есть. Я вас сведу как-нибудь. Вам надо познакомиться. К нам в кружок новенькая ещё из Москвы приехала.

– Это хорошо, а то я в деревне всё был один и один, ведь слова настоящего не с кем было сказать.

– Это пожалуйста. Только н а с т о я щ и е-т о слова на улице поосторожней надо говорить: за нашим братом присматривают, – сказал Алексей Степанович и оглянулся, как бы с тем, чтобы посмотреть, не видно ли трамвая. – Двадцатого числа у нас соберётся небольшая компания, я тогда за вами зайду.

– Ну, вот и великолепно, спасибо, – ответил Митенька, прощаясь с Алексеем Степановичем на углу, а сам подумал:

«Что за возмутительная судьба, вечно кто-нибудь явится и заставит всё делать по-своему».

Но возмущаться можно было сколько угодно, а обещание-то всё-таки он дал. И не только обещание, а даже ещё поблагодарил.

Когда началась служба – первая в жизни Митеньки, – он почувствовал наконец, что освободился от главной тяжести: ответственности за направление своей жизни. Он освободился наконец от своей свободы, самой трудной, как оказалось, вещи на свете.

Только в первые дни он испытывал некоторую неловкость. Он всё беспокоился за свою звёздочку на погонах. Даже спросил опять сослуживца, почему чиновник из канцелярии, у которого не было высшего образования, носит капитанскую полоску на погонах.

– А это он по своему служебному положению. Он помощник управляющего канцелярией, и ему неудобно ходить с чином меньше капитанского, – ответил сослуживец.

Тогда Митенька совершено успокоился, решив, что он будет носить свою звёздочку тоже по положению. И хотя точно не знал, какое он занимает положение, всё-таки подумал, что во всяком случае оно вполне дает ему право на эту одну звёздочку.

Его беспокоило и другое обстоятельство: народу набралось в учреждении много, а дело ещё, собственно, не начиналось в том отделе, куда его определил Лазарев.

В той комнате, где сидел Митенька, кроме него было ещё двое: молодой человек в однобортном пиджачке, озабоченный своим пробором, который он рассматривал и поправлял, пользуясь для этого отражением в стеклянной двери, и барышня, блондинка с необыкновенно пышной причёской из соломенно-жёлтых волос, устроенных навесом надо лбом и, очевидно, выкрашенных перекисью водорода.

Служащих, таким образом, было трое, а столов в комнате всего два. Выходило, что один служащий был как бы лишним.

Митенька сначала выбрал себе стол у окна, потом передумал и занял ближайший к двери. Он сел и начал устраиваться: приколол лист промокашки кнопками к столу, установил письменный прибор и положил в ящик захваченную с собой книгу, что сейчас же придало столу какой-то обжитой вид.

Прибежавшая вслед за ним барышня с пышной прической вскрикнула:

– Ах, уже столы привезли!

И сейчас же захватила второй стол. Потом подбежала к двери кабинета начальника и посмотрела в замочную щелку.

Молодой человек с пробором, пришедший последним, увидел столы, тоже сделал было руками радостный жест, но тут же сообразил, что для него стола не осталось. Он с расстроенным видом поздоровался с Митенькой, потом торопливо вышел в коридор, но сейчас же вернулся. Прядь волос на его проборе от волнения поднялась и стояла вроде петушиного гребня, чего он не замечал, встревоженный отсутствием определённого места.

Тогда он подсел к барышне, разложил перед ней какую-то служебную бумагу и стал что-то объяснять своей соседке, так что со стороны, собственно, трудно было понять, чей это стол – его или барышни, и кто тут лишний – он или она.

Барышня гостеприимно подвинулась, потому что работы у неё не было никакой и сидеть за пустым столом без всякого дела было неудобно. Теперь же она имела вид человека, поглощённого срочным делом. И, очевидно, чтобы продлить такое положение, она несколько раз просила своего соседа повторить объяснение и выслушивала его с таким приподнятым видом, как будто это было для неё необычайно интересно.

Митенька Воейков ясно понял выгодность своей позиции у двери, когда принесли почту и телеграммы: почтальон обратился к нему, как к ближайшему. Митенька распечатал и прочёл телеграммы, а барышня и молодой человек, притихнув, молча смотрели на него.

Митенька спросил у барышни, куда девать эти телеграммы. Она сейчас же схватила их, прочла, потом, подбежав к двери начальника, посмотрела в щелку и юркнула в кабинет. Через минуту она вышла обратно, счастливая и оживлённая, и сказала, что начальник отдела велел завести книгу для регистрации. Она тут же схватила из шкафа толстую, ещё не начатую книгу и записала телеграммы.

На Митеньку точно нашло вдохновение: когда принесли ещё бумаги, он не спеша их распечатал, прочёл, потом на углах обеих написал: «в общую канцелярию», «начальнику отдела» и отдал их служителю, указав ему на барышню.

Таким образом, вышло, что он в этой комнате стал чем-то вроде управляющего канцелярией, а барышня в результате этого превратилась в простого регистратора.

У Митеньки вдруг появились спокойствие и уверенность, точно его служебное положение вполне определилось, хотя он всё ещё не знал, в чём заключается его работа. И невозможно было ни у кого спросить, потому что вышло бы нелепо, если бы он обратился к кому-нибудь с вопросом: «Скажите, пожалуйста, чем я, собственно, занимаюсь?…»