Текст книги "Русь. Том II"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 46 страниц)

XXXIX

Алексей Степанович и Сара, собравшись у Маши, ждали возвращения Шнейдера, чтобы узнать о результатах заседания.

Пробило 12 часов, его всё ещё не было.

– Может быть, он прямо прошёл домой? – сказала Сара.

– Ведь он же сказал, что придёт сюда, – возразила Маша. – Не случилось ли чего?…

– Всё может быть, – заметил Алексей Степанович.

Сегодня он был в первый раз с Машей после отъезда Черняка на фронт.

Было странно, – после того, как она ходила к нему под видом невесты, говорила ему «ты», и он каждый раз ждал её прихода, как настоящей своей невесты… даже жены, – и вдруг после всего этого перейти на положение чужих людей. И говорить друг другу «вы».

Было уже два часа ночи, а Шнейдер всё не возвращался.

– Это становится наконец странным, – сказала Сара.

– Может быть, пойти узнать? – предложил Алексей Степанович.

Маша бросила на него тревожный взгляд.

– Без крайней необходимости этого делать не стоит. Если что случилось, то всё равно не поможешь. Посмотрите, что у меня с керосинкой сделалось, – сказала Маша.

Алексей Степанович встал, взял керосинку и вынес её в кухню. Маша со снятым чайником пошла за ним.

Алексей Степанович, погасив огонь в керосинке, стал выправлять фитили.

– Надо их совсем вывернуть, – сказал он, не поднимая головы. – Они очень загрязнились.

– Руки пачкать не стоит.

– Всё равно, надо когда-нибудь их пачкать. Нет ли тряпочки ещё?

Маша покорно принесла тряпку. Алексей Степанович, растопырив запачканные пальцы, ждал, потом, не глядя, протянул руку за тряпкой.

– Ну и нахозяйничали же вы тут б е з м е н я, её, должно быть, месяца два не чистили.

– Нет, я иногда протирала, – сказала Маша, с доверчивостью и покорностью непосвящённой глядя, как Алексей Степанович вывёртывает фитили.

Наконец он переменил фитили. Маша дала ему вымыть руки и сама стояла около него с полотенцем, ожидая, когда ему можно будет дать вытереть руки.

Алексей Степанович, беря у неё из рук полотенце, вдруг взглянул на Машу и нерешительно улыбнулся.

– Что же, кроме того, как чистить керосинки, я ни на что больше не нужен?

Маша молчала.

Алексей Степанович, бросив полотенце, подошёл к ней вплотную. Маша не отстранилась, но, подняв на него глаза, странно внимательно, почти болезненно внимательно смотрела на него.

Алексей Степанович сделал движение к ней.

Но в этот момент раздался звонок. Алексей Степанович, вздрогнув, отстранился от Маши и пошёл открыть дверь.

Через минуту все замерли от того зрелища, какое представилось им.

В переднюю вошёл Шнейдер. Под распахнутым пальто виднелся оторванный ворот рубашки, на щеке были кровавые пятна, как будто кто-то всеми ногтями впился ему в щёку под глазом. Около рта он держал окрашенный свежей кровью носовой платок.

Но самое страшное было в том, что, когда он отнял платок, у него оказался разорван рот.

– Что это такое? Что случилось? – воскликнули все в один голос.

– Самое обыкновенное, – сказал Шнейдер, стараясь говорить через сжатые зубы, чтобы не раскрывать рта, – на нас с Лебедевым напал какой-то бандит.

И сколько ни обращались к нему с просьбой рассказать, как было дело, он молчал, показывая движением руки, что всё это вздор и ему больно и неудобно говорить с разорванным ртом.

XL

Генерал Унковский только что выслушал доклад одного из своих помощников о мерах, принимаемых к охране столицы, как пришла дама под чёрным вуалем, та самая, которая приходила к нему однажды. Она была в чрезвычайном волнении и сказала, что её сын Макс пропал бесследно три дня назад.

Унковский отдал приказ к немедленному розыску и, успокоив взволнованную мать, отпустил её. Стоя в кабинете у письменного стола в своём военном сюртуке с орденом на шее и заложив правую руку за борт сюртука, Унковский, закусив губы, смотрел в одну точку.

– Их работа, – сказал он наконец вслух и, кусая губы, прошёлся по комнате, потом остановился у письменного стола и безнадёжно развёл руками.

Из доклада он видел, что положение отчаянное.

Настроение было отвратительное.

Ему сейчас нужно было дружеское сочувствие.

Сегодня днём он позвонил Ольге Петровне, сказав, что приедет и что ему хочется видеть её одну.

Но когда он, сев в поданную машину, приехал к ней, он ещё из передней услышал весёлые мужские голоса.

Через минуту в дверях показалась сама Ольга Петровна. В левой руке с отставленным мизинчиком у неё была длинная тонкая папироса, которую она держала в прямых, несогнутых пальцах, как держат женщины, не умеющие курить.

– У вас народ… вы издеваетесь надо мной. – сказал генерал, стоя перед ней в своей длинной, почти до полу, николаевской шинели и не раздеваясь.

Брови Ольги Петровны удивлённо поднялись:

– Чем?

– Я хотел видеть вас одну… я просил. У меня слишком тяжёлое настроение, а у вас опять какие-то молодые люди.

Она приблизилась к нему, положила руки на плечи его шинели. Но когда он хотел её обнять, она быстро отстранилась и, подняв палец к губам, движением глаз назад показала, что надо быть осторожным.

Потом таинственно шепнула:

– Они скоро уйдут…

В гостиной было небольшое общество: Елена и два совершенно одинаковых молодых человека, того типа, о средствах к жизни которых обычно ничего не известно, и неизбежное сановное лицо.

На угловом диванном столе стояли ликёры. Елена взяла со стола высокую рюмку с ликёром и подала её Унковскому.

– Выпейте, чтобы у вас прошёл этот мрачный вид.

– Очень мало данных для того, чтобы быть весело настроенным…

– Что, всё этот несчастный пролетариат вас так беспокоит?

– Мне кажется, что он очень скоро всех обеспокоит…

Лица мужчин стали серьёзны. Сановное лицо, взяв мягкий тонконогий стул с атласным сиденьем, подставило его ближе к севшему в кресло Унковскому.

– Какова ситуация, генерал? – спросил Акакий Акакиевич (так в насмешку Ольга Петровна прозвала за глаза сановное лицо).

При этом он старался говорить так, как будто разговаривал один на один с генералом, а не в компании с этими молодыми людьми, которых он, по-видимому, не терпел так же, как и Унковский не терпел его самого.

Унковский начал рассказывать ему, как будто рассчитывал, что хоть таким образом его слова дойдут до сознания женщин, которые неспособны серьёзно отнестись к тяжёлому положению дел.

– Всё наше несчастье в том, что наш век слишком гуманен, – сказал Унковский, закуривая папиросу и иронически-злобно произнося слово «гуманен». – Наши внутренние враги запускают руку всё дальше и дальше.

– Они все требуют какой-то свободы? – напряжённо наморщив лоб, спросил Акакий Акакиевич.

– Да, они вопят, что мы не даём им свободы, когда они уже открыто в печати и с думской трибуны требуют нашего устранения. Действительно, они, должно быть, нас считают дураками потому, что мы даём им полную возможность так мило высказываться. Я бы дал им «свободу»! – прибавил он, сжав свой пухлый кулак со старинным тёмным перстнем на пальце. – Но ещё не так страшны те, что паясничают на думской трибуне, – страшны те, кто сейчас пока невидим… Вот этих подпольных героев, вот кого я ненавижу всей душой! И если бы мне дали власть…

Он остановился, закусив губы, и несколько времени легонько постукивал кулаком по ручке кресла.

– Но ужас в том, что они лезут из всех щелей! – прибавил он, с безнадёжным выражением разведя руками.

– Чего же они хотят? – спросил Акакий Акакиевич, опять до болезненности напрягая морщины на лбу.

– Менее страшные хотят свержения правительства и передачи власти общественным деятелям. А самые страшные – свержения власти и захвата её солдатами и рабочими.

– Какой ужас! – сказал Акакий Акакиевич и, откинувшись к спинке стула, продолжительно посмотрел на дам. – Но ведь это им не удастся?

Генерал неопределённо пожал плечами.

– Дело в том, что у них есть хорошие помощники – думские говорилыцики, которые объединили всю страну против нас.

– А что же ваш патрон, Протопопов? – спросила Елена. – Говорят, он пользуется особыми милостями при дворе и заменил собою Распутина?

– Я сплетен не слушаю и потому мало в них осведомлен, – сказал сухо Унковский.

– Но ведь у народа есть же какая-нибудь святыня, на которую они не посягнут? – сказал с недоумением Акакий Акакиевич, вставив в глаз монокль.

– Народ уважает эти святыни до тех пор, пока боится нагайки. Для черни хлеб и нагайка – единственные аргументы.

– Я думаю, что если у нас есть такие решительные мужчины, – сказала Ольга Петровна, – то они сумеют нас защитить от красной опасности, и мы можем спокойно веселиться.

– Шутить изволите? – раздражённо сказал генерал. – Положение становится слишком серьёзно. Войска отказываются исполнять роль полиции. Вы понимаете смысл этого? А кроме того, солдаты разбегаются из армии и, вернувшись домой, кое-где уже начинают громить имения.

– Какой ужас! – сказал Акакий Акакиевич.

– Вы испортили нам настроение, – сказала Елена и поднялась уезжать. Молодые люди тоже встали.

Ольга Петровна, обняв подругу и попрощавшись с молодыми людьми, осталась в гостиной, а Акакий Акакиевич пошёл в переднюю провожать гостей.

Унковский с недоумением посмотрел ему вслед.

Ольга Петровна подошла к генералу. Её губы улыбались.

– Что это значит? – спросил Унковский, указав глазами в сторону передней, куда ушёл Акакий Акакиевич.

– Что?…

– Он держит себя здесь, как хозяин.

– Ну и что же? – опять спросила Ольга Петровна, насмешливо улыбаясь.

– Почему он остался?

– …Потому что… потому что… он – мой муж.

Унковский с минуту смотрел на стоявшую перед ним женщину.

– Так вот оно что!.. – тихо, как бы про себя, проговорил он и, не простившись, пошёл в переднюю. Почти оттолкнув изумлённого Акакия Акакиевича, попавшегося ему на дороге, он надел шинель и, не оглядываясь, вышел.

Сев в машину, он смотрел перед собой остановившимися глазами.

Ей просто удобнее этот субъект, потому что любви таким не нужно, а при нём она может делать всё, что угодно.

– Всё равно, – сказал он вслух, – всё летит в пропасть. Если гибнет Россия, то остальное не имеет значения… Нет. Россия погибнуть не может! – сейчас же сказал Унковский сам себе. – Но кто же её спасет? Кто?…

XLI

Едва Унковский вошёл к себе в квартиру, как ему доложили, что его срочно требует к себе господин министр.

Он сейчас же поехал.

Через полутёмную гостиную Унковский вошёл в устланный коврами кабинет министра.

Генерал остановился.

В кабинете никого не было. Вдруг он разглядел высокую фигуру министра, который стоял у окна спиной к нему и не шевелился.

По-видимому, он стоял со сжатыми на груди руками, как стоят на молитве. Шея его время от времени конвульсивно подёргивалась.

Унковский ждал.

Вдруг министр повернулся. Сцепленные в пальцах руки были действительно крепко сжаты на груди. Он был в чёрном сюртуке, с одной звездой на левом боку. Волосы были несколько взъерошены, как бывает, когда человек, тщетно ища выхода, хватается за голову.

– Кто это?! – крикнул он, в ужасе отшатнувшись и защищаясь рукой, как от привидения. Он даже сделал движение спрятаться за оконную штору.

– Это я, – сказал Унковский, – вы изволили меня вызвать…

Протопопов, как бы не веря, продолжал смотреть на него расширенными от ужаса глазами. Потом провёл по лбу рукой, видимо, с трудом возвращаясь к действительности.

– Ах, это вы… я забыл… я не узнал. – сказал он вдруг слабым голосом.

Он прошёл по комнате, потирая лоб рукой. Остановившись в дальнем углу, он спросил глухим голосом:

– Что в городе?…

– Неспокойно. Во многих местах начались беспорядки призванных. Они ходили по городу с пением «Марсельезы» и кричали: «Долой войну, долой полицию, без мародёров». Кроме того, завтра, в день открытия Думы, промышленники хотят возгласить выступления рабочих для поддержки Думы и для создания временного правительства. Должен предупредить, что против вашего превосходительства большое возбуждение.

Говоря это, Унковский взглянул на своего патрона.

Тот по-прежнему стоял в дальнем углу комнаты.

Вдруг он сорвался с места, начал развинченной походкой быстро ходить, почти маршировать по кабинету и высоким голосом, исступленно и отрывисто выкрикивать, точно отдавая команду:

– Не пускать!.. Запереть ворота всех домов!.. Поставить стражу! Удалять всех посторонних!..

Он неожиданно замолчал и повернулся к Унковскому. Глаза его сияли каким-то сумасшедшим блеском. Протопопов с минуту стоял и смотрел на своего помощника, потом быстро подошёл к нему, не произнося ни слова, крепко сжал его руку, оттягивая её книзу, и заглянул ему в глаза, как бы собираясь поразить его каким-то чрезвычайным известием. Но сейчас же бросил его руку и отошёл от него. Остановился посредине комнаты и опять потёр себе лоб.

Унковский стоял и молча смотрел.

Протопопов подошёл к окну и опять остановился в той же позе, похожей на молитвенную.

Он стоял так с минуту. Когда он повернулся, лицо его сияло, глаза блуждали. Он стал медленно поднимать правую руку, как поднимают её для клятвы или для принятия присяги.

Унковский с неприятным чувством ждал, что последует дальше.

«Сумасшедший!» – мелькнуло у него в голове.

Рука Протопопова поднялась совсем вверх. Вытянув её и как будто обращаясь ко всему миру, он сказал:

– Я слышал голос… он сказал мне, что я спасу Россию, и я спасу её!

Несколько мгновений он стоял молча, всё ещё не опуская руки. Лицо его сияло безумным вдохновением. Потом он, опустив руку, начал быстро ходить взад и вперёд из одного угла кабинета в другой, что-то бормоча и жестикулируя руками, иногда делая резкие жесты, как бы командуя какими-то несметными силами.

И вдруг неожиданно сел на стоявший у стены стул и, опустив голову, обхватил её руками.

Унковский всё с тем же жутким чувством смотрел на этого человека, в руках которого было управление Россией.

Министр поднял голову и посмотрел на своего помощника с растерянной, жалкой улыбкой.

– Я, кажется, очень болен, – сказал он, точно извиняясь. Потом продолжил тоном жалующегося больного: – За что меня так ненавидят? О н и зазвали меня к себе на совещание и говорили, что я изменил общественности, они чуть мне в лицо не плевали… Родзянко и Милюков… Но ведь они сами меня послали… А я только для государя… Это они от зависти… им тоже хочется власти, за ней они пойдут завтра к Думе, но власть в моих руках! – Он вдруг опять в каком-то припадке вскочил и показал на свои руки. – Вот, вот, в этих самых руках! И я, если захочу, я задушу, их задушу! – кричал он, всё более и более повышая голос и в диком исступлении бегая по кабинету. – Я наставлю пулемётов на всех перекрёстках и на всех чердаках… Что? – вдруг спросил он, испуганно остановившись, но обращаясь не к Унковскому, а к противоположной стене.

На его лице неожиданно появилось торжественно-просветлённое выражение.

– Вот! Я опять слышу голос, который говорит мне, что я спасу Россию.

Унковский, охваченный суеверным ужасом, выбежал из кабинета.

XLII

В кружке Шнейдера всю эту ночь до самого рассвета шла горячая работа.

По заданию Петербургского комитета размножали номера «Осведомительского листка». Сара и Маша работали на гектографе, Чернов, запустив левую руку в свои лохматые рыжие волосы, выправлял опечатки, а Шнейдер нетерпеливо складывал листы.

Он был в странном костюме: на нём была кепка, тёплая куртка и сапоги.

– Настоящий рабочий! – сказал, посмотрев на него, Алексей Степанович, который только что вошёл и с удивлением смотрел на товарища.

Шнейдер всё с тем же выражением брал лист за листом из рук Чернова и ничего не ответил Алексею Степановичу. Он, видимо, всецело был поглощён своими мыслями.

– Что делается? – спросил он, не оборачиваясь.

– Рабочие районы кипят. Я сейчас с Выборгской стороны. Меньшевистские ораторы зовут к Государственной думе. Но охотников идти туда, кажется, мало, – сказал Алексей Степанович и прибавил: – Дайте мне-то хоть сколько-нибудь листочков.

Шнейдер, не ответив, сунул себе во внутренний карман пачку листовок, потом достал из кармана браунинг и проверил патроны.

Маша и Сара, подняв головы, смотрели на него.

– Ты куда пойдёшь? – спросила Сара.

– На Выборгскую сторону.

– Мы будем ждать вас здесь.

Шнейдер с Алексеем Степановичем ушли. Шнейдер вышел первым, а Алексей Степанович, надев ушастую шапку, почему-то медлил, потом тихо направился к выходу.

В коридоре догнала его Маша. Она подошла к нему, взяла его за руку (в первый раз со времени отъезда мужа) и долго смотрела на него, как будто она хотела много, много сказать ему. Но вместо этого вдруг, точно не выдержав, охватила его шею руками и только шепнула: «Береги себя!» – и поспешно ушла.

Был уже вечер, ушедшие не возвращались. Маша и Сара просидели всю ночь, но ни Шнейдер, ни Алексей Степанович не вернулись.

XLIII

В это утро Унковскому позвонили из градоначальства и доложили, что начались беспорядки на заводах.

Унковский, только что вставший, сидел и пил кофе в столовой. Адъютант его, ротмистр Щёголев, стоял около него с записной книжкой в руке и докладывал:

– Ваше превосходительство, на Выборгской стороне особенно неспокойно, бастуют почти все заводы, и рабочие выходят с красными знамёнами и с пением революционных песен…

Унковский, опустив глаза, мешал ложечкой в стакане. Нельзя было понять, что он думал. По виду он был совершенно спокоен, только на лбу надулась жила и брови были сурово сдвинуты.

– Идите, – сказал генерал, – распорядитесь о машине.

Унковский в состоянии какого-то окаменения, в каком он был со вчерашнего вечера, поставил на стол недопитый стакан, встал и пошёл в кабинет.

Через пять минут от его дома бесшумно тронулась большая закрытая машина. На переднем сиденье рядом с шофером помещался Щёголев, а Унковский сидел в глубине машины в своей длинной николаевской шинели, из распахнутого воротника которой поблёскивал золотом и эмалью орден. Неподвижный взгляд генерала был устремлён вперёд.

Чем дальше ехала машина, тем улицы становились пустее. Только почти у каждых ворот виднелись кучки дворников и прислуги, тревожно переговаривавшихся.

Вдруг ротмистр Щёголев пригнулся и стал всматриваться вперёд. Оглянулся на генерала, хотел что-то сказать, но, увидев его неподвижное, каменное лицо, видимо, не решился. Впереди послышались крики. Машина пошла тише.

– Ваше превосходительство, – сказал, не выдержав, Щёголев, – дальше ехать опасно. Я бы советовал вернуться.

– Вперёд!.. – не изменяя выражения лица и не взглянув на него, ответил генерал.

В стеклах машины по обеим сторонам замелькали какие-то люди, расступавшиеся перед машиной, пение как бы неожиданно ворвалось в самую машину. Мимо окон машины промелькнули ноги промчавшихся коней. Несколько конных полицейских остановились около машины, как бы загораживая её. О кузов машины гулко ударился брошенный кем-то камень.

Над головой генерала в кузове машины послышался лёгкий треск, и в то же время раздался выстрел.

Видно было, как полицейские бросились в сторону и смяли у забора какого-то человека в кепке и короткой тёплой куртке. Они, соскочив с лошадей, что-то делали с ним. Унковский вышел из машины.

– Ваше превосходительство, не выходите! – крикнул Щёголев.

– Не трогать его! Доставить ко мне! – приказал генерал полицейским.

Сделав несколько шагов, он вернулся к машине. Он уже взялся за ручку дверцы. Человек в ушастой шапке показался из-за кузова машины. Унковский остановился. Блеснул огонь.

Генерал упал лицом в снег. Фуражка откатилась к тротуару. Все бросились к нему. Он был мёртв.

XLIV

Все эти дни Родион Игнатьевич Стожаров находился в состоянии крайней тревоги и напряжённейшей деятельности.

Он видел, что с правительством, в котором главной силой был полусумасшедший Протопопов, победы над врагом не добиться.

К кадетам после бывшего у него на квартире совещания он относился с презрением, так как эти люди, по его мнению, не были способны ни к какому практическому действию.

В результате этого он круто повернул налево.

Утром 14 февраля, в день открытия Думы, когда меньшевики готовили выступление рабочих, Родион Игнатьевич решил присоединиться к этому движению. Он вышел из дома и, с трудом отыскав извозчика, поехал по Суворовскому проспекту к Таврическому дворцу.

Его тяжёлая фигура в шубе и бобровой шапке грузно сидела в узких извозчичьих санях, занимая всё сиденье.

Улица была как-то странно пустынна, даже не видно было городовых.

Родион Игнатьевич развернул газету, которую он перед уходом из дома сунул в карман.

Глаза его остановились на письме Милюкова, в котором сообщалось, что какое-то лицо, назвавшееся его именем, вело на заводах агитацию, убеждая рабочих выступать в день открытия Думы на улицах Петрограда с требованием более решительного образа действий от Государственной думы и с протестом против войны.

«Последовать этим советам – значит сыграть на руку врагу», – говорилось в письме.

Родион Игнатьевич, не дочитав, скомкал газету и швырнул её в снег.

– Идиоты… слюнтяи! – сказал он вслух.

Извозчик, придержав лошадь, повернулся к нему.

– Чего изволите?

– Ничего, это я так… Впрочем, остановись, я здесь сойду.

Родион Игнатьевич, тяжело засопев носом, вышел из саней и пошёл мимо сквера к Таврическому дворцу.

Шпалерная, с пожелтевшим весенним снегом, была пустынна. Изредка около некоторых ворот на левой стороне виднелись кучки дворников и денщиков.

Но в этой пустынности улицы было что-то тревожное.

– Никого и ничего, – сказал он сам себе, разведя руками. Очевидно, выступление было сорвано. Он в отчаянии остановился, не зная, что делать, что предпринять. Нужно было бы самому стать ближе к движению, но он всегда испытывал какое-то чувство страха при виде рабочих, когда они были в большом количестве, и не умел с ними говорить.

В данном случае он надеялся, что его друзья-меньшевики подготовят всё, и ему останется только выразить свою принципиальную солидарность с выступившими рабочими. Тогда власть поняла бы, что шутить уже нельзя.

Вдруг в конце Шпалерной показалась какая-то чернеющая масса, занимавшая собой всю ширину улицы.

– Это они! – сказал Родион Игнатьевич, заволновавшись. Он не знал, что ему делать: оставаться на месте и смотреть издали или идти и присоединиться к рабочим, чтобы вместе с ними войти во двор Государственной думы. Вот тут можно будет потребовать организовать временное правительство, и, кто знает, быть может, он, как герой, займёт в нём видное место. Но в богатой шубе было как-то неудобно идти к рабочим.

Все эти мысли мгновенно промелькнули у него в голове.

И тут же он с ужасом увидел, что огромная толпа рабочих идёт с красными знамёнами. В сущности это было естественно и даже хорошо для устрашения правительства, но один вид красных знамён вызывал в нём безотчётное беспокойство и страх. Мелькнула мысль, не переборщили ли, заигрывая с этим многоголовым зверем.

Всё-таки, пересилив себя, он пошёл им навстречу, как вдруг из ворот зданий казарменного вида, бывших на левой стороне Шпалерной, вылетели какие-то всадники и бросились на толпу.

Родион Игнатьевич с ужасом смотрел на то, что делалось. Чёрная масса, повернувшись, бросилась врассыпную. Видно было, как скакавшие на лошадях взмахивали нагайками и, нагнувшись, стегали ими упавших.

Родион Игнатьевич, задыхаясь в тяжёлой шубе, с бледным лицом, бросился назад. У него мелькнула испуганная мысль: не видел ли кто-нибудь, как он собирался примкнуть к рабочей демонстрации.

Забежав за угол, он остановился, отдышался немного и сказал про себя:

– Нет, так, пожалуй, и лучше. Игра слишком опасна.