Текст книги "Русь. Том II"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 46 страниц)

IX

По всем городам и деревням необъятной Руси были расклеены новые красные бумажки, объявлявшие призыв ратников ополчения второго разряда.

В губернском городе, где жил и торговал Владимир Мозжухин, по утрам ещё так же, как и прежде, звонили к ранней обедне, и на пустынной базарной площади так же садились и с шумом взлетали стаи сытых воркующих голубей. По тротуарам проходили калачники с только что вынутыми из печи румяными калачами на дощечках, которые они несли на голове, и купцы на набережной, крестясь на сверкающий крест ближней колокольни, уже открывали свои мучные лавки в прохладной утренней тени.

Но около городской тюрьмы, где были также и казармы, на пыльном пространстве большой площади, уже с самого утра маршировали рядами в разных направлениях вновь призванные мужики в лаптях – ратники второго разряда.

С потными от жары лицами, с палками вместо ружей (за их отсутствием) они отбивали шаг своими неловкими деревенскими ногами, ещё вчера шагавшими по ржаному полю с привязанной к онуче брусницей. По команде останавливались, топчась на месте с палкой на плече и в такт махая при этом свободной левой рукой, потом по команде снова трогались всей шеренгой вперёд.

Мимо них навстречу проходили другие, заворачивая левым плечом вперёд.

А за ними бежали мальчишки и кричали:

– Ой, выстрелит сейчас, ей-богу выстрелит!

Иногда слышалась команда: «Вольно!», унтер-офицер с усами и толстым бритым подбородком, отирая грязным платком потный лоб, отходил в тень церковной ограды закурить папироску, в то время как солдаты, не расходясь из строя и только опустив на землю с плеча палки, стояли и ждали.

Владимир, прекрасно устроившийся в первый год войны с поставкой на казну леса и постоянно говоривший о том, что русская душа возьмёт верх надо всем, нужно только воевать и воевать, не жалея мужицкого мяса, был как громом поражён известием о призыве ратников второго разряда.

Он теперь вспомнил предостережение Валентина. Ещё только вчера Владимир в своей сборчатой поддёвке и белом картузе ездил с целой компанией и с девицами на дачу вспрыскивать выгодный подряд. Туда был отправлен целый воз всяких закусок и вин. Мужики в ближней деревне не раз выходили ночью из своих изб и, прислушиваясь к крикам и визгам со стороны дачи, не знали, то ли бежать на помощь, то ли спокойно ложиться спать.

Наутро, узнав неприятную новость, Владимир с мутной ещё головой бросился к Авениру, чтобы посоветоваться с ним.

Авенир, по-прежнему ездивший со своими сыновьями на рыбную ловлю, в последнее время совсем отошёл от интересов войны. После своего разочарования в великой миссии русского народа он махнул было рукой на всё.

– Миссия полетела к чёрту! – говорил он.

Теперь же, как полковой конь, услышавший призывный звук трубы, он опять воспрянул духом, узнав из газет, что общественность подняла свой голос и успешно борется с властью.

Когда Владимир приехал к нему, он был на речке. Сдвинув соломенную шляпу на затылок, Авенир сидел в лодке под солнцем с засученными рукавами и смотрел, как трое старших сыновей скатывали сети, чтобы нести их домой.

– Нужно больше на них нажимать! – сказал он, увидев подошедшего Владимира, и, не интересуясь тем, что Владимир не знает, о ком он говорит, продолжал: – Нечего церемониться. Разве не доказано, что бюрократизм не способен делать никакого живого дела.

Он утёр сухим местом руки вспотевший лоб и ещё дальше сдвинул на затылок соломенную шляпу.

– Я всегда говорил, что русский народ воспрянет, только бы с него сбросить путы. А они уже начинают с него спадать. Сухомлинов слетел? – сказал он, выпрямившись в лодке. – Маклаков слетел? Щегловитов слетел?… – После каждого имени он загибал на левой руке палец и взглядывал на Владимира. Потом вдруг крикнул вслед сыновьям: – На рогоже развесьте! Мы отдаём последние силы, – сказал он, опять повернувшись к Владимиру, – а эти мерзавцы делают гадости. Больше нужно нажимать.

– Нажали уж, – сказал Владимир безучастным тоном и, махнув рукой, сел на камень у воды.

Тут только Авенир заметил, что приятель находится в удручённом состоянии.

– Так, брат, нажали, что скоро из нас самих сок потечёт: объявлен призыв ратников второго разряда и белобилетников…

Авенир широко раскрытыми глазами посмотрел на Владимира, потом бегло взглянул на удалявшихся с сетями сыновей.

– Опять бездарность! – воскликнул Авенир. – Что же они людей будут набирать, когда снарядов и ружей нет.

– Вот и я тоже так думаю, – уныло отозвался Владимир, – наготовили бы сначала, а потом уж и призывали, а то сейчас в городе с палками вместо ружей учатся.

– Наши революционеры оказались умными людьми: недаром они отказались голосовать за кредиты, потому что знали, что всё равно мы просыплемся.

– Черт бы их подрал с этой войной! – сказал Владимир. – И главное, немцы предлагали уже не один раз мир, – нет, всё куда-то лезут.

– Да ведь они с е п а р а т н ы й мир предлагали! – заметил Авенир.

– А черт её… не всё ли равно. Ведь я бы после войны богатым человеком был, а теперь – пожалуйте…

– Да, – сказал, задумавшись, Авенир, – но, может быть, ещё революция будет. Рабочие всё сильнее поднимаются.

– А тогда война кончится?

– Должна кончиться.

– Тогда уж хоть бы революция. Первый пошёл бы на баррикады. А что, есть недовольство? – с надеждой спросил он.

– Ну как же, недовольство и в армии и в народе. Даже в деревне про Распутина знают.

– А как ты думаешь, скоро это будет? – уже торопливо и жадно спрашивал Владимир.

– Может быть, через полгода.

– Поздно… попаду уже, – сказал, опять уныло погаснув, Владимир. – Валентин правильно предупреждал меня, чтобы я загодя поступал куда-нибудь в безопасное место. Но уж больно дела хороши, бросить сил не хватало. Ведь ты знаешь, сколько я за этот год сюда положил? – Он хлопнул себя по карману. – Сколько за всю жизнь бы не нажить. Ох, в клочья разорвал бы этих сукиных детей! Заберут, погонят, убьют, вот тебе и сотни тысяч…

– Ничего, – отозвался Авенир, – зато это может повести к возрождению.

– К какому и когда?

– Неизвестно. Мы по срокам рассчитывать не умеем. Я тебе скажу, что через полгода, а она может ни с того ни с сего случиться. Слыхал, в Москве общественные деятели подготавливают кабинет общественного доверия и в премьеры прочат этого… известного, ну как его, чёрта, фамилия? Да! Князя Львова, – сказал Авенир, вспомнив и протянув к Владимиру руку. – Из всего этого чёрт знает что может получиться. Ты помни, что мы сфинксы. Мы думаем, что будем поступать вот так, а завтра, глядишь, вопреки всем видимостям, всей логике и даже самому смыслу, выйдет наоборот. Потому что мы за себя поручиться ни за один день вперёд не можем. Вот ты, мирный купец, небось, «Боже, царя» пел?

– Пел, – сказал Владимир уныло.

– С манифестациями ходил?

– Ходил, – как эхо, отозвался опять Владимир.

– Ну, вот. А сейчас ты о чём думаешь? О революции? Вот что такое русский человек! Я сейчас не хочу говорить. Это ещё рано. Но революция, какую я предвижу, какой жажду, будет внезапным (заметь: опять-таки в н е з а п н ы м) пробуждением национальной энергии, которую до сих пор наши внутренние немцы держали в шорах, противных нашей душе.

– Да, уж этого, брат, терпеть не могу, никаких шор… Вчера на даче было дело. – сказал он, вздохнув и почесав в затылке. – Девочек с собой прихватили, так одна, сестра из лазарета этой графини… Юлии, что ли. Катиш, вот экземплярчик! Это от войны они так…

Но Авенир, никогда не интересовавшийся этими вопросами, перебил его:

– Вот мы сейчас отступаем, сдаём город за городом, – это ничего, у нас земли много, нам нужен подъём, возрождение. И раз оно покупается ценой поражения, давай, пожалуйста, нам его, это поражение. Нас чем больше раскачивать, тем лучше, и чем хуже для нас, тем опять-таки лучше. Вот тут пойди и укуси нас при такой нашей психологии. Но одного боюсь! – сказал он, сморщившись как от зубной боли. – Наша интеллигенция не сумеет поймать момент. Тут нужно действовать, бороться, идти напролом, – говорил Авенир, на каждом слове крепко сжимая кулак и потрясая им. – Они все блаженные во Христе, разве они могут бороться. Возьми нашего профессора, ну куда ему, к чёрту, бороться. Он только говорить да извиняться может. А тут нужно действовать, чтобы завоевать ту свободу, какую нам нужно! Ну, пойдём закусим, – сказал он, поднявшись, и, балансируя руками, выпрыгнул из лодки на берег.

– Я спирту привёз, – сказал Владимир, – то пил от удачи, а теперь буду пить с горя.

Они пошли по каменистой тропинке известкового берега в гору к дому. Едва только они вошли в комнаты, как в дом вбежал один из сыновей, Павел, и крикнул:

– Отец, тёлка в погреб попала! Идём скорей таскать. Скорее!

– Как в погреб? Опять, значит, дверь была открыта. Сколько вам, ослам, говорить! Кто последний туда ходил?

– Да это после разберёшь, сейчас вытащить скорее нужно.

– Она, вероятно, ноги себе переломала, – сказал Авенир, вдруг страдальчески весь сморщившись. – А Николай где? Зови его и тащите. Боже мой, что за народ! Вот вам примерчик. Но ведь это не единичный, это типы, типы! Вот в чём ужас!

Павел, безнадёжно махнув рукой, побежал к погребу, а Авенир, выбежав на крыльцо, кричал вслед:

– Проворнее, вы! Данила где? Всё собак гоняет? О, боже мой! – сказал он, возвращаясь и в отчаянии махнув рукой, потом другим тоном прибавил: – Ну, выпьем, что ли?

И когда из погреба показался Данила, он крикнул ему:

– Вытащили, что ли?

– Вытащили, – мрачно ответил Данила.

– А доктору рыбу отвёз?

– Успею ещё.

– О чём только думаете, ослы! Переосвидетельствование белобилетников скоро начнётся. Десять раз нужно долбить одно и то же.

– Да ну, понёс опять.

– Да, понёс. Вот забреют тебе, дураку, лоб, тогда будешь знать. Завтра же отправляйтесь с рыбой в город!

X

Мужики из газет узнали, что дела на фронте идут всё хуже и хуже. Крепости валятся одна за другой, и неприятель продвигается в глубь страны.

Все говорили, что как только немец дойдёт до Питера или до Москвы, так войне конец, тогда уже всё п е р е м е н и т с я, и как добрый знак близости перемены встречали каждое ухудшение.

С фронта солдаты писали, что воевать посылают с голыми руками, а теперь и вовсе бегут, кормят плохо, сапог не дают, ходят все, как оборванцы. Они писали своим, чтобы податей не платили, так как скоро в с е м у к о н е ц п р и д ё т.

Слышно было, что в городах усилились забастовки, что солдаты поговаривают о том, чтобы ружей после войны не отдавать. И все первым долгом при этом оглядывались на усадьбы.

Нашествия немцев совсем не боялись.

– Может быть, ещё лучше будет, – говорили мужики, – если немец придёт. Земли прирежет. Только бы они успели до зимы прийти, а то застрянут в снегу, не хуже французов в двенадцатом году.

– А то взять, сговориться бы всем и по домам, тогда и вся война бы кончилась, – говорила какая-нибудь из баб.

– Народ недружный…

– Великая держава не может так поступать, – строго замечал лавочник.

– Какая великая держава?

– Мы!

– Поступай – не поступай, а дело идёт своим чередом. Как дойдёт, так крышка. Чему быть, тому не миновать.

– Это чего там, – раз дойдёт, всему конец будет.

– Да что дойдёт-то? – нетерпеливо спрашивал кто-нибудь.

– Там узнаешь, что.

– Тогда уже держись, – прибавил кто-то. Никто не спросил, что имеет в виду сказавший эту фразу, но все вдруг замолчали.

– Поскорее бы уж, а то всё пошло дуром. Бабы с пути стали сбиваться.

И правда, некоторые бабы, пробыв год без мужа, стали пошаливать и держали себя совсем иначе, чем прежде. Прежде, если какая-нибудь на стороне от мужа заводила шашни, так уж на неё вся деревня смотрела, как на меченую. А теперь подняли головы и открыто заявляли:

– А может, он ещё целый год не придёт, что ж мне так и сидеть в девках?

Открыто бегали в сад к сторожам – пленным австрийцам и уже не боялись опоганиться от неверного, а любили их не хуже своих мужей и таскали им то кусок сала, то жбан молока.

На поле всё больше и больше оставалось пустых, незасеянных полосок, и неубранная рожь вся стояла в поле, так как неожиданно забрали второй разряд, единственных сыновей.

В иных избах оставались только одни бабы да ребятишки, которые едва грудью доходили до сохи и держались за её ручки, приподняв руки на уровень плеч. Соха шатала их из стороны в сторону, благодаря чему они после каждой борозды сидели, как очумелые, на меже, утирая подолом рубах катившийся со лба пот.

А на медовый Спас, 1 августа, пришёл с войны на поправку раненый солдат Филипп, плотник с верхней слободы.

Целый день он не показывался, потому что бил свою бабу, которая оказалась беременной. На другой день вышел на завалинку, и к нему собрался народ послушать о войне. Жена его, пряча под низко опущенным на глаза платком синяки, тоже вышла, так как хотелось послушать.

У Филиппа была прострелена нога, и он ходил на костыле, который положил рядом с собой на завалинку, когда сел, попрыгав на одной ноге. Кроме того, он был в плену, из которого убежал.

– А хорошо в плену-то было? – спрашивали бабы.

– Спервоначалу, когда в лагерь попал, дюже плохо, а потом к помещику стал на работу. Ничего.

– Харчи хорошие давали?

– Харчи хорошие. Гороховую похлебку, суп по-ихнему, кофей, по праздникам – свинину.

– Зачем же ты убежал-то?

– Сдуру. Всё думается – на чужой стороне. А на свою попал – меня опять запрягли и ногу прострелили.

– А страшные немцы-то?

– Как сказать… ежели когда офицеры смотрят или команда даётся такая, то головы не высовывай, прямо стрельнет.

– Ах, сволочи!

– А когда офицеры не смотрят, тогда другое дело. На прошлой Пасхе наши окопы от их были вон как отсюда до кладбища, так мы христосовались с ними. Они нам кричат, а мы им, – говорил Филипп, с улыбкой поглаживая раненую ногу. – А то сойдёмся у ручья, они нас сигарами угощают, ромом этим.

Все с растроганными улыбками оглядывались друг на друга.

– Тоже, значит, люди, скажи на милость!

– Потом офицер придёт, разгонит, и опять начинаем друг в дружку палить. Был один там, Фрицем по-ихнему назывался, – смешной такой, забавник; как сойдёмся, бывало, он штуки всякие выкидывает, смеётся, душевный такой. Полюбили мы его вот как! А потом как-то сходимся опять на ручье. Фрица нету. «Где же он?» – спрашиваем. – «Нету, – говорят, – убит». – «Как убит? Кто убил?» – «Да вы же, – говорят, – и убили, когда он голову из окопа высунул». А один раз, помню, окапывались мы, а их отряд заблудился, что ли, не знаю уж как. Ну, наш командир припал за кустами и команду нам подал. Как накинулись мы на них, и пошло… Уж не разбирали, чем били, – и прикладами и железными лопатками по черепам. Глянули потом – прямо как в мясной лавке туши навалены.

– А нешто в плен-то нельзя было их взять? – спросил кто-то.

– Можно и в плен было взять, отчего ж нельзя, – сказал Филипп, заплевав в руках папироску.

– А злобы против них не было?

– Какая ж злоба? Просто офицер такую команду дал. Потом в газетах печатали, его к награде представили.

– А вот сейчас все крепости сдают, отчего это?

– Генералы изменники, – ответил Филипп, – один за пять тысяч продался.

– А может, они это для миру, чтоб мир поскорее был, – нерешительно заметил Фёдор, желая по своему обыкновению найти для людей оправдание.

– Нет, царь миру не хочет, потому что будет с е п а р а т н ы й мир, – сказал Филипп.

Все замолчали, не зная, что значит это слово, но не догадывались спросить.

Потом Филипп пошёл показывать вещи, какие он привёз из польских имений: шёлковые шторы бабе на платье, трубку в аршин длиной и пару серебряных ложек.

– А как же вы чужое-то брали? – спросил кто-то из баб.

– Какое там чужое! Там что захватил, то и твоё. Там в барских имениях такое богатство было, что ужасти, только унесть неспособно, – носить с собой весь поход не будешь. А наши офицеры целыми возами домой к себе оттуда отправляли.

– Вот так священная, неприкосновенная!

– А то что же, теперь уж к тому дело идёт. Война собственность отменила.

Все опять помолчали.

– И свинину, говоришь, давали? – спросили бабы.

– Свежую.

– Скажи на милость! А у нашего Житникова, окромя тухлой печёнки, не увидишь ничего.

– Там этого не полагается. Там санитария.

– А Житникову теперь новые барыши пошли – беженцы эти. Пленные; к нему теперь с работой и не суйся.

– Всему конец бывает, – сказал значительно Захар Кривой. – Вот немцы придут, мы его повыпотрошим. Он уж, небось, почуял беду.

XI

Житников действительно был в тревоге, когда стало известно, что крепости наши одна за другой сдаются и германские армии беспрепятственно продвигаются вперёд.

О крепостях в газетах сначала писали, что они неприступны и их немцы взять не смогут, а когда их брали, то сейчас же сообщалось, что крепости за своей устарелостью не имели для нас никакого значения, что нам выгоднее выпрямить фронт.

И всё это тогда, когда у Житниковых так блестяще пошли было дела!

Сначала, правда, насчёт рабочих было слабо, приходилось подённым бабам платить такую же цену, как мужикам, а теперь повалили беженцы, пленные, и вот как раз в этот момент всё может рухнуть!

Житников всё так же ходил в лаковых облупившихся сапогах, с толстой серебряной цепочкой на жилетке. Лицо у него было всё такое же красное. И во всей его фигуре была напряжённая торопливость и озабоченность, так как не хотелось ничего упустить из тех барышей, что сами плыли в руки.

Старухи по-прежнему ведали каждая своей частью.

Старшая ходила с толстой палкой, кричала на всех, проверяла замки и засовы на ночь. Средняя благодарила бога за хорошие дела и потихоньку от старухи таскала в церковь деньги, чтобы ставить свечки и молиться за убиенных.

Но у старухи глаз был зоркий, и она то и дело кричала:

– Куда столько меди опять ухватила! Их там тысячи убитых, что ж ты, за каждого по свечке будешь ставить? Проворная какая!

Младшая тётка Клавдия, худая, жёлтая, желчная, в перекрашенной десятки раз кофте, всё так же смотрела за кухней и экономила на пленных солонину. Когда к ней приходили с деревни кумушки, она с жадностью слушала рассказы про войну, как будто через войну ждала перемены в своей каторжной жизни, и испытывала злобу к сестре и зятю. У неё, несмотря на собственный страх перед немцами, было иногда тайное злорадство от сознания, что придут немцы и порежут их свиней.

– Что, как не отстоят? Последние крепости, знать, уж берут, – часто говорил с испугом Житников. – Надо больше солдат посылать.

И поэтому каждый новый призыв встречался им с радостью и надеждой, а богомольная ставила благодарственные свечи.

Тут была двойная выгода: во-первых, посылаемые новые войска остановят немцев, а, кроме того, мужиков останется меньше и некому будет после войны бунтовать, так как всё чаще и чаще начали раздаваться загадочные восклицания:

– Дай только война кончится!..

По воскресеньям Житников, бывший церковным старостой, стоял в длинном купеческом сюртуке с примасленными волосами, с серебряной медалью на шее и торговал свечами, стуча ими по плечам мужиков и кивком головы указывая, какому святому ставить. Ходил с тарелочкой, раздвигая толпу, потом считал мелочь, раскладывая её по ящикам. А после обедни служил молебен об одолении врага.

Вечером приходил кто-нибудь из соседей и начинался разговор о плохих делах, дороговизне, о недостатке всего и о том, что солдаты стали бегать с фронта и не хотят воевать.

– Лежни проклятые! – кричала старуха. – Им бы только на печке лежать да картошку жрать! Им, окаянным, всё равно, под чьей властью быть, под немцами или под своим царём. Только бы картошка была!

Житников, всегда вежливый и спокойный в разговоре, замечал:

– Удивляюсь, такая сильная держава и вдруг такой конфуз: снарядов нет, продовольствия нет.

– Жуликов много, – отвечал собеседник, – говорят, что офицеры на ремонте лошадей наживают по двадцати пяти тысяч.

Старуха при этих словах, поперхнувшись чаем и закашлявшись, кричала:

– Проклятые! Вот куда наши денежки-то идут!

– На лошадях-то туда-сюда, а они на таких пустяках, как пустые мешки, по тысячам наживают.

– Слышишь? – говорила старуха, обращаясь к мужу с грозно поднятым пальцем. – Я тебе сколько раз говорила, чтобы ты за мешки вычитал!

– Да ну, знаю, – отвечал Житников, с досадой от вечного пророчески-обличительного тона старухи.

Эти сообщения показали Житниковым всю грошовость их дел.

В самом деле – ночей не спят, волнуются, и в результате гроши, тогда как люди на одних мешках тысячи наживают.

– На муку четвертак накинь, не меньше, – замечала после некоторого молчания старуха.