Текст книги "Русь. Том II"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 46 страниц)

VI

Продвижение врага имело совсем иное значение и для мужа Марианны, Родиона Игнатьевича. Власть, испугавшись плохих дел на фронте, уже полным ходом пошла навстречу требованиям промышленников. Смена реакционных министров развязала им руки, и они, соединившись с кадетами в прогрессивный блок, энергично мобилизовались для спасения страны.

Но для большей верности повторили правительству свой вопрос о субсидиях и хлопотали о привлечении рабочих к участию в военно-промышленных комитетах, чтобы сделать военную промышленность кровным делом рабочего класса.

Родион Игнатьевич был одним из главных сторонников этого либерального шага. Он хорошо понимал, что при умелом подборе проверенных представителей легко можно будет провести даже такую меру, как милитаризация труда, и руками самих рабочих прикрепить их попрочнее к их кровному делу, чтобы они не бегали с одного завода на другой в поисках большей заработной платы.

Кроме того, это внесёт успокоение и прекратит забастовки, от которых приходилось терпеть всё большие и большие убытки.

В то же время министерство внутренних дел, очевидно, со своей стороны, решило прислушаться к нуждам рабочих, вызвать на совещание промышленников, совместно с ними обсудить положение, пересмотрев бытовые условия, в каких находятся рабочие.

Родион Игнатьевич в числе прочих промышленников получил приглашение явиться на совещание.

Приглашение было подписано генералом Унковским.

Родион Игнатьевич в эти трудные дни, несмотря на усиленную деятельность, не отступал от принятого раз навсегда распорядка жизни.

В то утро, когда ему нужно было ехать на совещание, он проснулся, как всегда, на своей половине, в собственной спальне, отдельной от жены.

Он откинул одеяло и долго рассматривал свои волосатые руки с короткими пальцами, несколько обеспокоенный их излишней опухлостью.

Его полнота причиняла ему немало неприятностей, и он старался строго придерживаться определённого режима, предписанного ему врачами. Он проделал несколько упражнений по системе Мюллера, с приседаниями и наклонением корпуса. Потом, взяв душ и растеревшись жёстким мохнатым полотенцем, долго рассматривал себя в зеркало, мял живот, подтягивал его, выпячивая грудь. Излишняя короткость шеи тоже беспокоила его.

Надев мягкий бухарский халат с кистями на витом поясе и закинув кисти узлом, он позвонил. Вошёл слуга в манишке и фраке, с пачкой газет, за ним, по заведённому порядку, – парикмахер с бритвенными принадлежностями.

Отдав в распоряжение парикмахера свою голову и выпростав руки от повязанного под шею белоснежного полотна, Родион Игнатьевич принялся просматривать газеты. Чтобы не мешать парикмахеру, он держал газету в далеко вытянутой руке перед собой и прежде всего заглянул на последнюю страницу, чтобы справиться о курсе бумаг.

Здесь утешительного было мало.

Тогда он перешёл на передовицу. Там говорилось об ожидаемом (наконец-то) открытии Государственной думы, в которой должны были впервые появиться новые министры, «первенцы», пришедшие на смену реакционерам.

Либеральные лидеры приветствовали в передовице их появление очень сдержанно. Обращаясь через газету к министрам, лидеры говорили, что семена недоверия уже посеяны властью, и это не может не отразиться на трудности завоевать у общества доверие к себе. Но… этим смущаться не нужно; нужно только громко обсудить прошлое, «когда власть из-за своей боязни политики разрушила много благих начинаний».

– Гм… да, – сказал про себя Родион Игнатьевич, переворачивая страницу.

Парикмахер, поднёсший было к его намыленной щеке бритву, думая, что сказанное относится к нему, удержал бритву и вопросительно посмотрел в зеркало на Родиона Игнатьевича.

– Что вы изволили сказать?…

– Нет, так… ничего.

И он опять принялся читать газету с таким видом, как будто манипуляции парикмахера не имели к нему никакого отношения.

Подняв газету в руке выше и выпятив губу, так как парикмахер был занят его круглым двойным подбородком, он прочёл какое-то сообщение, заставившее его издать новое восклицание, что-то вроде: «Ого!»

Парикмахер испуганно отнял бритву.

– Беспокоит? – спросил он.

Но Родион Игнатьевич, отрицательно промычав, углубился в заметку.

В ней он прочёл, что Путилов, владелец знаменитого завода, тоже обратился к правительству с просьбой о субсидии в тридцать шесть миллионов на том основании, что кредитовавший его Азиатский банк (председателем правления которого был он сам) отказывает ему в кредите.

– Вот это так гусь. – сказал про себя Родион Игнатьевич.

И со вздохом опустил газету, так как парикмахер ловким округлённым жестом снимал у него с шеи полотно.

Потом оделся, встряхнул чистым носовым платком и сунул его в задний карман сюртука.

Несмотря на толщину и одутловатое лицо, Родион Игнатьевич после душа и бритья имел свежий, выхоленный вид. Он опять внимательно поглядел на себя в зеркало и даже, взяв круглое ручное зеркальце, поднял его над головой, чтобы посмотреть лысину, которую он недавно стал мазать мазью для ращения волос.

Он хотел было идти в столовую, но вдруг, что-то вспомнив, поморщился и подошёл к несгораемому шкафу.

Вытащил пачку бумажек, отсчитал пять сторублёвок и, почему-то оглянувшись на дверь, хотел сунуть их в карман. Но, подумав, заменил сторублёвки десятирублёвками. Пачка стала более внушительной. Несколько времени ещё подумав, он отложил десять десятирублёвок обратно. Пачка от этого почти не уменьшилась.

– Вполне достаточно, не надо баловать, – сказал он себе.

Окончательно остановившись на этом, он пошёл своей тяжёлой походкой в столовую, отведя толстые плечи назад, чтобы иметь по возможности прямую фигуру.

Марианна сидела уже там. Она была в бледно-сиреневом утреннем капоте с кружевами, в которых её бесплотная фигура утопала, как в морской пене.

Родион Игнатьевич тяжело нагнулся, чтобы поцеловать её руку, причём старался удержаться от носового свиста, который всегда раздражал и оскорблял Марианну. Родион Игнатьевич, имея тяжёлое дыхание, старался по возможности не дышать носом при жене, но часто забывался, и тогда она при первом же звуке поднимала голову. Свист сейчас же прекращался.

– Как вы спали? – спросил Родион Игнатьевич, принимая через стол от жены стакан кофе.

Марианна страдальчески поморщилась при этом вопросе. Она не выносила вопросов, имевших отношение к физиологической стороне жизни; всякая физиология оскорбляла её.

Родион Игнатьевич понял свою оплошность, насупился и стал дышать носом.

Марианна сейчас же подняла голову.

Родион Игнатьевич усиленно начал мешать ложечкой кофе в стакане.

VII

После кофе он надел панаму с чёрной лентой, взял трость и вышел на подъезд.

Наняв извозчика, он поехал не в сторону министерства, а по направлению к Николаевской улице.

Извозчика он брал в тех случаях, когда не хотел, чтобы прислуга знала, куда он едет.

Родион Игнатьевич остановил извозчика около трёхэтажного дома. Оглянувшись по сторонам, он вошёл в подъезд и минут через десять вышел обратно, застёгивая пальто и сюртук.

Совещание было назначено в кабинете Унковского.

Собралось уже много народа. Собравшиеся были люди такого же склада, как и Родион Игнатьевич, то есть полные, с короткими шеями; кое у кого на мизинце сверкали крупные бриллианты.

Стулья были расставлены в кабинете полукругом перед огромным письменным столом.

Но никто не садился в ожидании самого Унковского. Все стояли группами и негромко разговаривали.

Предметом разговоров было предстоящее совещание и близкий созыв Государственной думы. О совещании отзывались благожелательно и говорили, что пора урегулировать отношения с рабочими. Наконец дверь соседней комнаты поспешно открылась, и в кабинет вошёл Унковский в военном сюртуке, с орденом на шее.

Разговоры мгновенно прекратились.

Унковский подошёл к столу и в виде приветствия наклонил свою красивую голову. Расправляя фалды сюртука и садясь в кресло, он пробежал глазами по рядам рассаживавшихся членов совещания.

– Господа, – сказал он, взяв с письменного прибора карандаш и вертя его в руках, – целью нашего совещания является урегулирование отношений между предпринимателями и рабочими. Постоянные волнения последнего времени среди рабочих заставляют нас серьёзно отнестись к этому вопросу и пойти рабочим навстречу в некоторых их требованиях, касающихся, главным образом, бытовой стороны их жизни.

Унковский поднял глаза от карандаша, как бы ожидая, не последует ли каких-нибудь возражений.

Возражений не последовало.

В кабинет вошёл запоздавший секретарь, худощавый человек в военной форме, с впалой грудью, и скромно сел за отдельный маленький столик, разложив перед собой листы бумаги для протокола.

Генерал рассеянно оглянулся на него и продолжал:

– Главная причина недовольства рабочих, конечно, бытовые условия. И вы, господа, должны пойти им навстречу. Сейчас плохо с продовольствием, и необходимы, совершенно необходимы, – повторил генерал, – столовые при заводах. У кого есть такие столовые?

Он поднял голову.

Все сидели молча, ожидая, не заявит ли кто-нибудь об имеющихся у него столовых.

Никто не заявил.

– Это плохо. Очень плохо, – сказал генерал, покачав головой. – Надеюсь, что вы это исправите.

Он постучал карандашом по ногтю.

– Теперь другая сторона вопроса: недовольство кроме бытовых условий вызывается ещё беспокойным и неблагонадёжным элементом. Производятся ли вами выборки, то есть изъятия после забастовок? У вас, например, была забастовка, что вы сделали с вожаками? – сказал генерал, обращаясь к сидевшему в переднем ряду промышленнику в сюртуке и в очках, которые сильно увеличивали его глаза.

Тот, покраснев и несколько замявшись, сказал, что вожаки уволены.

– Таким образом, вы освободились от них, чтобы передать их другим? – иронически спросил генерал.

Промышленник молчал и покраснел ещё больше.

– Так нельзя. Мы боремся с рабочими волнениями и сами же расширяем очаги этих волнений. Не припоминаете ли вы фамилий уволенных?

Промышленник, повернув голову в сторону окон, несколько времени думал, потом начал перечислять фамилии.

– Запишите, – сказал генерал, обращаясь к секретарю.

Некоторые из членов совещания с недоумением переглянулись. А Стожаров, сидевший, сложив свои пухлые руки на животе, и вертевший большими пальцами, наклонился к соседу и тихонько сказал ему:

– Вот это так урегулирование рабочего вопроса… Что же это, нас в сыщиков хотят превратить?

Как ни тихо была им сказана эта фраза, но взгляд Унковского скользнул в его сторону.

– Господин Стожаров, – сказал генерал, – а у вас как обстоит со столовыми?

– До сих пор ещё ничего не было, но… я решил организовать это дело.

– А яслей или каких-нибудь таких заведений нет?

– Нет.

Унковский смеющимися глазами смотрел на Родиона Игнатьевича и несколько времени молчал.

– А забастовки у вас были?

– Были.

– Может быть, вы будете добры припомнить фамилии уволенных… если таковые были. – Генерал прищурился.

Толстая и короткая шея Стожарова покраснела. Он хотел было с достоинством ответить, что он не сыщик, а прогрессивный промышленник, проводящий идею привлечения рабочих к участию в военно-промышленных комитетах, но показалось как-то неудобно сказать это. То ли на него подействовала обстановка министерского кабинета, то ли его несколько испугало, что генерал слышал его фразу о сыщиках, только он, вместо слов, выражающих гражданское достоинство, покорно перечислил требуемые фамилии, покраснев при этом ещё больше.

Генерал Унковский, смотревший на него с тонкой улыбкой, учтиво поблагодарил его лёгким наклонением головы.

– Запишите, – сказал он секретарю. И стал опрашивать остальных.

Когда члены совещания расходились, один высокий седой промышленник, спускаясь по лестнице, сказал:

– Нечего сказать, хорошо урегулировали. Теперь рабочим в глаза будет стыдно смотреть. Ещё в Думе, чего доброго, станет известно…

VIII

Давно ожидаемый торжественный день наконец настал, и Государственная дума открылась в годовщину войны, 19 июля. День открытия был жаркий, душный. С самого утра над плоским куполом и садом приземистого Таврического дворца поднимались белыми плотными клубами слоистые тяжёлые облака, и воробьи под окнами в саду беспокойно и раздражённо чирикали.

В длинных коридорах Думы тянуло летним сквозняком из открытых окон, и густо, празднично сновал народ. Депутаты собирались кучками и, загораживая собой дорогу, возбуждённо говорили.

В огромном екатерининском зале со свеженатёртыми к открытию полами, в которых отражались белые колонны, тоже ходили, стояли группами и говорили депутаты.

Публика занимала хоры в зале заседаний и рассаживалась. Сидевшие в передних рядах смотрели оттуда вниз на возвышающиеся веерообразным амфитеатром ряды депутатских кресел, как смотрит в театре занимающая верхние места публика, пришедшая ещё задолго до представления.

Дамские шляпки, перчатки на барьере, сюртуки плотно набивались в тесные, низкие клетки хор между колоннами.

Те, кому смотреть мешали колонны, высовывались то с той, то с другой стороны их или стояли у барьера и глядели вниз, – там из дверей входили один за другим или целыми группами депутаты; на них было странно смотреть с большой высоты.

Депутаты разговаривали, стоя в рядах ещё пустых кресел, или с заложенными назад руками, закинув вверх голову, оглядывали хоры.

Большое пространство зала всё больше и больше наполнялось усиливающимся говором и шорохом ног о паркет всё прибывавших и прибывавших людей. Одни из них, занимая свои места, проходили мимо величественной кафедры с прибитым к ней государственным гербом; другие шли вдоль стен к задним местам, поднимаясь по плоским ступеням амфитеатра.

Правительственная ложа была занята министрами, увешанными орденами.

Наконец в дверях зала показалась мощная, возвышавшаяся чуть не на целую голову надо всеми фигура председателя Думы Родзянко, в застёгнутом наглухо чёрном сюртуке. Запоздавшие, как ученики при входе в класс учителя, теснились в дверях, торопясь попасть на свои места, прежде чем председатель успеет взойти на кафедру.

Все поглядывали на ложу правительства, рассматривая новых министров – Щербатова и Поливанова, и, нагибаясь друг к другу, обменивались впечатлениями.

– Старик-то первый раз, кажется, пришёл, – сказал один депутат своему соседу, кивнув на сидевшего в министерской ложе министра двора старого графа Фредерикса с его длинными, прямыми от щёк усами.

Взгляды всех невольно приковывались к пустым скамьям первых депутатов, отправленных уже в ссылку.

Центральным местом дня было выступление главы правительства Горемыкина. Его ждали с новой программой вслед за вступительной речью Родзянки, который после двух дней болезни выглядел побледневшим и осунувшимся, что было особенно заметно, когда он надевал очки на заострившийся нос.

Родзянко после своей речи, – в которой то и дело слышались слова: святая Русь, русский богатырь, – торжественно провозгласил:

– Слово предоставляется председателю совета министров Ивану Логвиновичу Горемыкину.

По зале побежал шёпот, когда из министерской ложи к трибуне, находившейся впереди председательского места и ниже его, направился слабыми, старческими шагами дряхлый старик в чёрном сюртуке, с несколькими звёздами на левой стороне груди. У него по-старинному был выбрит подбородок, и по сторонам его от щёк спускалась раздвоенная седая борода, а старческие седые волосы, с просвечивавшей через них жёлтой лысиной, были ровно зачёсаны назад.

Это и был почти девяностолетний председатель совета министров Горемыкин.

Положив перед собой на пюпитр трибуны бумагу и держа в дрожащей старческой руке пенсне в черепаховой оправе, чтобы приложить его, не надевая, к глазам, когда будет нужно заглянуть в бумагу, Горемыкин начал говорить речь, нисколько не повышая голоса, как будто совершенно не заботясь о том, чтобы его услышали.

Он поворачивал голову то в ту, то в другую сторону, но ни на одном лице не останавливал взгляда.

И все сотни лиц, занимавших амфитеатр зала, возвышавшийся по мере удаления от кафедры, слушали его с различными выражениями.

У одних на лице была ироническая усмешка, то ли относившаяся к побеждённой (легально) власти, то ли к тому, что эта власть является в таком дряхлом виде.

Другие, приложив к уху руку и наморщив лицо, просто силились расслышать то, что говорил этот дряхлый старик.

Третьи сидели прямо, с готовностью глядя оратору в глаза, как будто желая, чтобы он увидел, как они внимательно слушают его.

Четвёртые недоуменно пожимали плечами, как люди, рассчитывавшие от правительства услышать что-нибудь новое, соответствующее тому подъёму, с каким ожидали все выступления обновлённого кабинета.

Действительно, Горемыкин не сказал ничего нового; он доложил о бедственном положении дел, о решении правительства призвать ратников ополчения второго разряда и о расширении участия представителей законодательных палат и общественных учреждений в русской промышленности и в деле снабжения армии. Вскользь сказал, что польский вопрос может быть окончательно разрешён только после войны, так как сейчас Польша в значительной части своей территории ждёт ещё освобождения от тяжёлого германского ига.

Напрягши свой голос, видимо, до последних пределов, Горемыкин, складывая ощупью бумаги, так как он смотрел в зал, произнёс заключительную фразу:

– …И правительство может вам предложить только одну программу – программу победы.

Он повернулся, посмотрел себе под ноги на ступеньки, с которых ему предстояло сойти, и, держась левой рукой за край трибуны, осторожно спустился вниз.

Первая сторона зала сопровождала его горячими, точно вызывающими аплодисментами. Некоторые, оглядываясь кругом, били в ладоши с особенной энергией, как бы возмещая этим молчание всей левой половины.

Затем по залу пробежал шорох, в котором чувствовалось волнение, какое бывает у публики в театре при появлении давно ожидаемого актёра, ради которого все с терпением слушали предыдущих.

Даже председатель Думы, отмечая появление нового любимца публики, повернул голову в сторону министерской ложи и более громко своим мощным протодьяконским голосом произнёс:

– Слово предоставляется военному министру. – Он приостановился. – Военному министру Поливанову.

Из ложи встал прямо державшийся моложавый генерал с короткой, едва седеющей на концах бородой, в мундире, бледно украшенном двумя орденами, и лёгкой военной походкой пошёл к трибуне. Он шёл, опустив голову, как бы не желая поощрять бешено аплодировавший зал к подчёркиванию разницы в приёме старого Горемыкина и его.

Когда он начал говорить, со спокойным достоинством обращаясь то в одну, то в другую сторону, на него смотрели счастливо возбуждённые лица, заранее верившие и наперёд одобрявшие всё, что он скажет. И несмотря на то, что в его речи тоже не было никакой новой программы, всё-таки его проводили горячими аплодисментами.

А дальше началось сплошное торжество, так как приветствовали генерала Рузского, сидевшего в ложе, членов Государственного совета, потом с восторгом слушали Сазонова, который подтвердил, что война будет продолжаться до полной победы.

Во время перерыва, когда густой толпой повалили к дверям, везде виднелись группы депутатов, собиравшихся около тех, кто говорил. В одном месте виднелась седая голова Милюкова, похожего со своими седыми усами и пышной седой шевелюрой на Марка Твена.

– Мы от новых министров слышали только доброжелательные заявления, – говорил он, иронически пожимая плечами, – но мы не слышали п р о г р а м м ы. Общественный вес новых министров при таких условиях стране неизвестен.

В другом месте Родзянко, как архиерейский регент среди певчих, говоря что-то на ходу, пробирался через толпу в Круглый зал и через него к своему кабинету.

Священники в рясах, как бы не имея своего мнения, нерешительно присоединялись то к той, то к другой группе.

Возбуждённые, повышенные голоса, выливаясь вместе с выходившими из зала депутатами, наполняли коридоры и залы сплошным говором.

– Они всё-таки кончили тем, что пришли к нам, – говорил какой-то депутат, стоя среди окружившей его кучки людей.

– Этого мало, что они пришли. Весь вопрос в том, с ч е м они пришли, – сказал другой депутат с лицом восточного типа, с выпуклыми белками чёрных глаз на смуглом лице. – Ты нам подай ответ, что сделано, и скажи определённо, что будет сделано. А эту болтовню мы слышали. Га!

Некоторые, переглядываясь между собою, пожимали плечами, как при словах неделикатного человека, который не может отнестись мягко к власти, сделавшей уступки, а, нарушая всякие приличия, вылезает с дальнейшими требованиями.

Священники в длинных рясах, с виднеющимися на спине концами цепочек от наперсных крестов, послушав некоторое время и посмотрев на оратора, молча отходили.

Либеральная часть Думы была недовольна выступлениями новых министров, недостаточно оправдавшими их надежды. Успокаивало то, что правда восторжествовала и общество, не нарушая закона, л е г а л ь н о заставило власть пойти на уступки. Но правых возмущали к р а й н и е левые, сподвижники сосланных депутатов: они продолжали действовать нелегальным путём, волновали рабочих, устраивали на заводах забастовки и митинги.

Новым оружием в их руках появилось сделанное Горемыкиным в Думе заявление о призыве ратников ополчения второго разряда.