Текст книги "Русь. Том II"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 46 страниц)

LXXI

На четвёртый день после арестов 20 ноября к Унковскому позвонила и потом пришла одна светская петербургская дама в собольей шубке и с густым вуалем на лице.

Она была его соседкой по имению и, несмотря на свои сорок лет, сохранила фигуру и цвет лица такими же, какие у неё были пять лет назад, когда они встречались в деревне.

Генерал пригласил её в кабинет. Она, не снимая шляпы и только приподняв вуаль, села в кресло у массивного письменного стола. Хозяин, заложив большой палец за борт сюртука, стоял перед ней. Она, волнуясь, рассказала, что её сын, «глупый мальчишка, которого и надо проучить, связался с какими-то революционерами и оказался арестованным».

– Я очень рада этому, – сказала дама, – так как вы, может быть, подержите его немножко, и он лучше, чем от моих слов, почувствует, к чему это ведёт. Я прошу вас, генерал, отнеситесь к нему со всей строгостью, так как это ему же пойдёт на пользу, но не портите ему карьеры… во имя наших добрых отношений, – прибавила она, мягко улыбнувшись и взглянув на стоявшего перед ней Унковского.

Тот почтительно наклонил голову, как бы этим заявляя, что он готов повиноваться.

Несмотря на то, что он был сильно увлечён Ольгой Петровной, одно присутствие красивой женщины действовало на него так, что он становился необычайно вежлив и предупредителен.

Он проводил даму и позвонил в департамент, чтобы завтра к нему привели арестованного студента для беседы, так как он сам хочет вникнуть в это дело.

Вечером 6-го числа студент вошёл в его квартиру в сопровождении охранника.

Студента попросили подождать в большой гостиной с пушистым ковром во весь пол. Охранник, приведший его, удалился.

Студент с красными щеками и холодными потными руками, нервно кусая губы, сидел и ждал. Прошло полчаса, потом час, – за закрытыми высокими дверями гостиной была немая тишина. И чем больше проходило времени, тем сильнее у студента начинали гореть щёки и даже уши; это позорно выдавало его волнение. А ему хотелось показать хладнокровное презрение этому высокопоставленному жандарму.

И студент старался вызвать в себе это презрение и тем согнать предательский румянец со щёк.

Вдруг тяжёлая дверь быстро распахнулась, и генерал в военном сюртуке, встряхивая свежий платок в руке, торопливо вошёл в комнату.

– Извините, м и л ы й, что я так задержал вас. Минуты свободной нет. Идёмте в кабинет.

Когда они вошли, генерал плотнее закрыл дверь, как закрывает доктор, когда к нему входит пациент, инкогнито которого он желает сохранить, и, обращаясь к молодому человеку, сказал:

– Какой чёрт вас угораздил влипнуть в это дело? Ведь это же каторга лет на восемь. Ну, рассказывайте, может быть, что-нибудь ещё сделаем.

Генерал с заботливостью любящего дядюшки усадил в кресло студента и приготовился слушать. Но сейчас же тревожно посмотрел на своего собеседника.

– Да, что же я не спросил: есть хотите? – И, не дожидаясь, позвонил. – Я, кстати, тоже рюмку с вами выпью.

Студент, собравший все свои силы, чтобы иметь вид, достойный революционера, растерялся от такого неожиданного приёма, когда с ним обращались, как с родным.

Через несколько минут они сидели за накрытым маленьким столиком, уставленным закусками.

– Ведь вот что мне непонятно, – говорил генерал интимно-дружеским тоном, – почему молодёжь н а ш е г о круга идёт на эту штуку. Я понимаю рабочих – всякому хочется сладкой жизни, понимаю разночинцев, которым нужно бороться, чтобы добиться той же сладкой жизни. Они борются за свои интересы, если хотите, но как же можно бороться на ч у ж и е интересы, против своих. Вот этого я не понимаю, – сказал генерал, пошевелив пальцами перед своим пухлым белым лбом, с пробором коротких волос. – А ведь таких много, наверное. У вас в кружке… Впрочем, ради бога, не подумайте, что я хочу что-то выведать. Это ваше дело, и мне было бы неприятно, если бы у вас создалось обо мне нехорошее мнение. Мне непонятно то, что люди систематически, упорно работают в конце концов над собственным уничтожением. Черт её знает, может быть, я уже становлюсь стар для того, чтобы понять, – прибавил он, пожав плечами, с искренним и располагающим недоумением.

– Они борются за установление более справедливого порядка жизни, для того чтобы дать выход в жизнь обездоленным людям, – сказал студент, покраснев и не таким тоном, каким говорит революционер при допросе его жандармом, а тоном младшего собеседника, робеющего при мысли, что его объяснение покажется собеседнику недостаточно умным.

– Бросьте! – сказал, добродушно засмеявшись и откинувшись на спинку кресла, генерал, – бросьте! Они вам покажут справедливость, когда власть попадёт в их руки. Я, конечно, не беру тех случаев, – сейчас же прибавил он, – когда люди по своей искренней б л а г о р о д н о й наивности представляют себе дело таким образом, как вы. Это делает честь юности. Я говорю о других случаях, когда человек сознательно идёт к уничтожению своего класса. Вы представляете себе, что получится, если революционерам удастся осуществить свои планы и в это время с фронта хлынет сюда солдатня. Это, милый мой, такой будет ужас, какого Россия не видела ещё.

Генерал говорил с такой подкупающей искренностью, как будто он, принуждённый всё время быть на виду, в обществе пустых людей, разговорился наконец с человеком, который может понять его. При этом с человеком, который видел в нём только жандарма и составил себе о нём предвзятое мнение.

– Ой, опаздываю! – сказал он, вынув из-под полы сюртука часы и посмотрев на них. – Что же нам сделать? У вас что, крепко это? – спросил он студента, – вы пойдёте ради своих убеждений на всё, даже на те восемь-десять лет каторги, которая вам предстоит?

– Я вам скажу, как отцу родному, – вдруг проговорил студент. Он часто заморгал глазами и закусил губы. Его пухлый подбородок с ямочкой нервно задрожал.

– Ну, не надо, не надо так волноваться, – сказал генерал, отечески кладя юноше руку на плечо. – Может быть, ещё что-нибудь сделаем, только меня не подведите. Что-нибудь сообразим и устроим.

– Я не могу сейчас говорить спокойно, потому что… потому что я не ожидал в вас встретить такого… отношения, – сказал студент, справившись со своим волнением.

– Конечно, вы ожидали, – сказал генерал, иронически усмехнувшись, – что вас будут истязать, издеваться над вами. Ведь революционеры так именно рекомендуют нас своим последователям.

– Да… Я вам скажу откровенно. Вы спрашиваете, серьёзно ли это у меня, то есть мои убеждения? Если хотите знать настоящую правду относительно меня и относительно многих других, одного со мной происхождения, то тут играет роль на девяносто процентов мода.

– Мода?

– Ну да. Теперь как-то стыдно не быть передовым, не бороться с произволом, – сказал студент, бледно улыбнувшись. – А потом прельщает таинственность, риск, который делает из нас героев.

– И сколько лучших, честных людей из молодёжи гибнет, – произнёс генерал задумчиво и как бы с чувством глубокой скорби. Он достал портсигар и протянул его студенту, как протягивают приятелю. – И ради кого же! Ради евреев, которые спят и видят, как бы разрушить самодержавие.

– А разве вы знаете?… – спросил, покраснев, студент.

– Я знаю только потому, что они везде работают над этим. Боже мой, и как иной раз хотелось бы втолковать это молодёжи! Ну вот что, родной мой, если паче чаяния, я ничего не смогу сделать в скором времени и вас о т п р а в я т т у д а п о э т а п у (студент, очевидно, считавший себя спасённым, побледнел и неловко проглотил слюну), если вас успеют отправить, прежде чем я что-нибудь смогу сделать, то старайтесь сохранить силы, чтобы не превратиться в инвалида до того момента, как моё влияние придёт к вам на помощь.

– А разве вы… – проговорил растерянно студент, – разве вы не могли бы теперь же?…

Генерал безнадежно развел руками.

– Милый мой, я ведь не один… есть кроме меня люди, у которых может быть другое мнение, их надо успеть убедить. И кроме того, вам выгоднее пострадать в глазах своих товарищей, чтобы они не заподозрили вас.

Студент при этих словах закусил губы и сказал:

– Мнение этих товарищей для меня теперь не важно. Я понял, как я был глуп.

Генерал несколько времени смотрел на своего собеседника и вдруг, ничего не сказав, поднялся, выпрямив грудь, подошёл к студенту, перекрестил его своей белой рукой и прижал его голову к своей щеке, точна отец, посылающий сына на подвиг.

– Идите с богом. Я рад за вас. Ждите, всё будет хорошо.

Он нажал кнопку звонка, и в кабинет вошёл тот человек, который привёл студента.

Через десять минут генерал уже ехал на благотворительный базар, главной устроительницей которого были Рита и её близкие друзья.

LXXII

Бал был в полном разгаре. В киосках продавались шампанское, фрукты. Мужчины, соперничая между собой в щедрости, бросали на прилавки киосков сотенные билеты, которые тут же сметались в ящики блиставшими красотой и нарядами продавщицами. Эти дамы, часто занимавшие очень высокое положение в свете, держались так свободно, и их глаза часто так загадочно и обещающе смотрели на выказывающего особенную щедрость мужчину, что эти взгляды часто удваивали и утраивали щедрость.

Устроители сидели за кулисами в гостиной с бронзовыми часами на камине и шёлковой голубой обивкой на золоченой мебели.

Унковский, не заходя в зал, прошёл в гостиную. Остановившись на пороге, он утёр платком усы, окинув взглядом присутствующих.

Тут были все свои: Рита с неестественно светлыми пышными волосами, Елена, старая тётка Унковского, нервная незнакомая ему сухая блондинка и гвардейский полковник.

– Генерал, вы вечно опаздываете, – сказала в кресле с чашкой в руке смуглая и тонкая Елена.

– Дело в том, что я не всегда могу так свободно, как вы, принадлежать себе, – ответил генерал, здороваясь со всеми.

– Я всё забываю, что вы принадлежите отечеству, – проговорила как бы с досадой на свою рассеянность Елена.

Необычайно тонкая в своем обтянутом на бёдрах чёрном бархатном платье, она отличалась весёлой ироничностью и живостью. У неё были необычайно густые чёрные волосы, давившие тяжестью причёски её маленькую голову.

– Ну что ваши революционеры?

– Мои революционеры пока что прочно сидят под замком.

– Это какие? из Думы? – спросила седая, с буклями, в чёрном платье старуха, тётка Унковского.

– Да.

– Надеюсь, что к ним отнесутся так, как они того заслуживают, и будут судить военным судом, – сказала тётка Унковского. Она сидела прямо, слегка откинувшись на спинку кресла и положив старчески пухлые руки на подлокотники.

– Я прилагаю к этому все старания, – сказал Унковский. – Но плохо то, что при каждом нашем неуспехе на фронте оставшиеся у них резервы оживляются ещё с большей энергией и сбивают с толку многих идиотов и из нашей молодёжи. Сейчас пришлось играть глупую комедию, в которой мне досталась роль отца и благодетеля, – заключил генерал, беря чашку из рук горничной.

– Вы хотите этим сказать, что эта роль вам совершенно не свойственна? – сказала Елена.

– Я предпочитаю другую роль… но меня просила играть её очень интересная дама, – в тон ей ответил Унковский, – а вы знаете, я всегда подчиняюсь желаниям вашего прекрасного пола.

– Благодарю вас, – сказала Елена, иронически поклонившись со своего кресла. – Я это о ч е н ь хорошо знаю.

Унковский каждую минуту оглядывался на дверь, как будто здесь кого-то не хватало. Не было Ольги Петровны, и он не знал, как спросить, где она.

Елена заметила эти взгляды и поняла их значение.

– Что же, мы совсем выдохлись и к наступлению уже не годны? – спросила старуха. И, не дожидаясь ответа, проговорила:

– Я этого ждала с самого начала. Раз на немецкий фронт послали немца командовать, чего же ждать иного? Мы никогда ничего не можем сами, блаженные во Христе… Мы дождёмся того, что у мужиков лопнет терпение, и они взбунтуются. Император ничего не понимает, беззаботен, как младенец, и играет жалкую роль. О том, как он осведомлён в делах, можно судить по тому, что он до сих пор ещё мечтает о завоевании Константинополя…

Она говорила это строго, почти гневно. Её властный голос и важный облик с заострившимся носом приковывали к себе внимание.

Унковский сделал ей знак глазами в сторону горничной. Но старуха, махнув рукой, сказала:

– Ну, об этом все знают и везде говорят, даже, я думаю, и о н и.

Однако, обратившись к горничной, потребовала:

– Выйдите отсюда, милая моя.

Унковский, подождав, когда закроется за горничной дверь, сказал:

– К сожалению, это правда. В последние месяцы отношение народа к государю очень изменилось. Также очень нехорошо отзываются об императрице… в народе о ней распространяются всякие легенды, и, что хуже всего, они проникают даже в войска.

Нервная, худощавая блондинка, у которой дёргалась шея и глаза горели неестественным, возбуждённым огнём, хотела что-то сказать, но Унковский не заметил этого и продолжал, поставив допитую чашку на край стола и осторожно подвинув её:

– И в то же время находятся подлецы, которые вводят в трагическое заблуждение императора и императрицу. Они получают массу писем «от русского народа» с выражением любви и преданности, с заявлениями о необычайном подъёме народа, о его восторге перед мудрым управлением. Всё это, действительно, может повести к ужасному концу.

– Ничего иного и ждать нельзя, – сказала возбуждённо блондинка. – Вы знаете, – прибавила она, таинственно оглянувшись на дверь, – у императора ужасные линии рук. Он рождён под несчастной звездой. У него, говорят, страшная судьба.

И она взволнованно оправила платье.

Пышная Рита, с взбитой причёской светлых волос, сидевшая рядом, посмотрела на неё, потом перевела взгляд на мужа с выражением человека, мало осведомлённого во всех этих делах.

– Это всё ваш спиритизм, – сказала насмешливо старуха, обращаясь к блондинке и едва взглянув в её сторону.

– Ах, нет, какой же спиритизм… это совсем другое.

– Говорят, что со времени войны все мистические учения потеряли силу при дворе, – сказала Елена. – Императрица отвлечена от своих меланхолических настроений и всё время занята домом призрения трудящихся женщин и санитарным поездом.

– Я хотел бы быть занятым домом призрения трудящихся женщин, – сказал стоявший за креслом Елены гвардейский полковник, дотронувшись рукой до своих пышных усов.

На него оглянулись, но, увидев, что он шутит, отвернулись, а Елена подняла пальчик и, не оглядываясь, погрозила ему.

В это время в гостиную вошла Ольга Петровна в сопровождении трёх мужчин, весёлая, сияющая и возбуждённая от танцев и того внимания, каким она была окружена.

На ней было серое, отливающее стальным цветом платье, сильно открытое на груди и на спине.

Оборачиваясь с улыбкой на ходу к своим спутникам, она потрагивала сзади тонкими пальцами взбитую причёску, подняв обнажённый локоть. В числе сопровождавших было одно титулованное лицо, высокий, очень худой человек с моноклем и с белой гвоздикой в петлице визитки. У него были неестественно тонкие ноги, которыми он не очень уверенно ступал. Волосы, сильно зачесанные с одного бока, прикрывали поперёк большую лысину.

При появлении Ольги Петровны Елена, украдкой взглянув, заметила в Унковском то едва уловимое выражение, какое бывает у мужчины, когда в общественном месте он встречает любимую женщину.

– Лучше бы она занималась своими трудящимися женщинами и не лезла в управление страной, – сказала старуха. – Я знаю, что во время докладов у царя она незаметно присутствует в кабинете, сидя на площадке – что-то вроде антресолей, – и он, самодержец всероссийский, трепещет перед ней, путается и ведёт себя, как мальчишка. А что, этот проходимец опять, кажется, пользуется милостями, вопреки тому, что мистические учения потеряли всякую силу при дворе? – спросила иронически старуха.

Сухая блондинка с нервно подёргивающейся шеей, по-видимому, бывшая в курсе всех придворных тайн, с загоревшимися глазами сказала:

– Он вернулся… но его сейчас держат несколько вдали.

Старуха, вздохнув, презрительно и безнадёжно махнула рукой.

– Но я понимаю их величества, он должен им импонировать, – продолжала возбуждённо блондинка. – Я знаю людей, которые без негодования не могли о нём слышать, а когда встречались с ним, то сами подпадали под его таинственную власть.

– Позвольте узнать, – сказал, улыбаясь, полковник из-за кресла Елены, – эти люди, которые п о д п а д а л и, были мужчины или женщины?

– И те и другие, – ответила раздражённо блондинка, не взглянув на него.

– Говорят, у него грязные руки и чёрные ногти, – заметила Елена, – но, признаюсь, он меня интригует.

Глаза её встретились с глазами Ольги Петровны.

– У женщин, очевидно, тоже наблюдается поворот от нездоровых мистических увлечений, – заметил полковник, – их перестали интересовать бескровные декадентские поэты, они подходят ближе к реальности, к земле, к чернозёму… даже если он скрыт под ногтями…

– Какие гадости вы говорите! – сказала с ужасом брезгливости Рита.

– Ваши остроумные замечания попадают мимо цели, – заметила опять, не взглянув на полковника, блондинка, – потому что это в самом деле необыкновенный человек.

– Говорят, у него неслыханная бесцеремонность и ошеломляющий цинизм в обращении с людьми, а в особенности с женщинами, – сказала Рита, целомудренно покраснев при этом и несмело взглянув на мужа, точно проверяя уместность своего замечания.

– Нет, он, должно быть, положительно интересен! – воскликнула Елена.

Она встала с кресла, отряхнув с платья крошки.

Полковник сделал шаг к ней, но она с едва заметной гримасой отошла от него и села рядом с Ольгой Петровной; около той сидел титулованный человек с моноклем и тщетно старался заинтересовать свою даму разговором.

Ольга Петровна движением глаз и лёгким пожатием плеч показала Елене, насколько ей неприятны ухаживания этого господина, но что она допускает это по некоторым соображениям.

– Я ничего не понимаю в делах войны, – сказала Елена, обращаясь к Ольге Петровне, – и, по правде говоря, всё это уже успело порядком наскучить. Но я определённо могу сказать, что эта зима будет самой весёлой. Кроме того, я успела кое-что заметить и могу только поздравить, – тихо прибавила она, осторожно взглянув в сторону сидевшей к ним спиной Риты. – Я представляю себе, как ему скучно с н е к о т о р ы м и л ю д ь м и… – И, повернувшись к подошедшему к ним Унковскому, она таинственно погрозила ему пальчиком, чтобы не видела Рита.

– Секреты? Вечно у женщин какие-то секреты.

– Нет, мы заключили дружественный союз, – сказала Ольга Петровна и уже открыто ласково улыбнулась генералу.

– Вы от этого союза только выиграете, – таинственно сказала Елена, значительно посмотрев на генерала Унковского.

По возвращении домой Ольга Петровна вошла в спальню Риты и сообщила ей, что титулованный господин ухаживает за нею с серьёзной целью.

Рита, делавшая на ночь гимнастику, широко раскрыла свои наивные кукольные глаза.

– Но ведь ты замужем.

– Он тоже женат… и до развода берёт на себя все заботы. Я теперь же переезжаю на отдельную квартиру. Собственно, я бегу от твоего мужа, так как чувствую, что могу сделать то, чего я не должна делать, как твоя подруга.

Рита, прослезившись, со свойственной ей чувствительностью, нежно поцеловала Ольгу Петровну.

– Только ты не бросай Жоржа совсем, – проговорила она, в смущении поправляя на голове подруги выбившуюся прядь волос, – потому что ему будет тяжело. Я заметила… он тоже увлечён тобой.

– Бросать я его не стану, он может бывать у меня… так же, как и ты. Но всё-таки нам лучше быть подальше друг от друга…

LXXIII

В один из пасмурных зимних дней, когда большие хлопья снега медленно падали за окнами в наступающих сумерках, через парадные комнаты царскосельского дворца, с их большой величественной аркой, прошёл французский посол Палеолог, представительного вида мужчина, с моноклем в глазу. Его сопровождали Евреинов и камер-фурьер. Посол был вызван на аудиенцию к императору.

По коридору навстречу им показался из двери лакей с чайным подносом, торопливо посторонившись. Вдали на лестнице мелькнуло чьё-то женское платье. И это было всё, что попалось послу на глаза в бесконечных анфиладах комнат.

Шедшие остановились в конце коридора перед закрытой дверью. Торжественная тишина и немота этой двери, за которой находился человек, владевший шестой частью земного шара, как полновластный хозяин-крепостник, всякий раз вызывал у посла, уже привыкшего к русской придворной жизни, странное ощущение.

Дверь неожиданно открыл арап, одетый во что-то жёлтое и красное. Посол увидел императора Николая, ожидавшего его посредине небольшой комнаты с кожаными креслами, столом и большим серовским портретом Александра III на стене.

И каждый раз, как неожиданность, посла поражало какое-то несоответствие между громким титулом самодержца российского и фигурой носителя этого титула.

Николай, со знакомым по портретам пробором над белым лбом, был в обыкновенной офицерской гимнастёрке, с забранными назад под поясом складками и с эполетами. Он по привычке подёргивал левый ус и поводил иногда плечом, как будто ему жал воротник.

Николай подал послу руку, причем на лице у него появилась неуверенная и как бы растерянная улыбка замкнутого человека, точно он конфузился в присутствии посла.

– Сядемте сюда, – сказал Николай, – наш разговор будет долгий. У нас прибавился ещё один враг с тех пор, как я видел вас в последний раз, дорогой посол.

На слове «дорогой» Николай слегка поклонился.

– Это развязывает нам руки, так как не мы уже будем виноваты в том, что православный крест поднимется над святой Софией.

Он замолчал, устремив в пространство взгляд.

Посол ждал.

– Я буду продолжать войну так долго, как только будет нужно, чтобы обеспечить нам полную победу. Вы знаете, что я посетил мою армию, я нашёл её превосходной, полной рвения и пыла. А путешествие, которое я совершил через всю Россию, показало мне, что я нахожусь в полном душевном согласии с моим народом.

При этих словах в его тоне прозвучала какая-то торжественность. Он несколько секунд молчал.

Николай взглянул на Палеолога и, как бы вспомнив, что он говорит только о себе и ни словом не упоминает о том, что имеет отношение к его собеседнику, с запоздалой поспешностью проговорил:

– За эти три месяца чудесные французские войска и моя дорогая армия совершили великие дела. Ясно, что мы накануне победы.

В этом месте посол, со своей стороны, сделал движение спиной, как бы благодаря за честь соединения имени Франции и России в слове «мы».

– Русский народ и русское общество… вы ведь были свидетелем того величайшего подъёма и самоотверженности, охвативших их… Я и императрица ежедневно получаем письма, свидетельствующие о том, что этот порыв растёт всё больше и больше. Мы должны победить врага до конца и освободить Европу от немецкого засилия. Я во всей мере, – продолжал он, загораясь, – чувствую свою ответственность и святой долг охранять высокий престиж и достоинство моей державы…

Посол подвинул пепельницу, и коробка спичек упала на пол. Император сделал было поспешное движение поднять её, но вовремя удержался и продолжал:

– Поэтому мы должны сейчас же сговориться относительно того, как нам поступать, когда наш враг запросит мира. Мы больше всего должны бояться дать себя разжалобить, – продолжал Николай, нахмурившись и крепко сжав кулак.

Посол сидел совершенно прямо и спокойно в кресле, только из почтительности к императору вынув свой монокль, благодаря чему один глаз его, окружённый морщинами от привычного держания монокля, имел странное выражение и мешал императору говорить.

– Вот как я приблизительно представляю себе результаты, каких Россия должна достигнуть в конце войны, – сказал Николай, раскладывая на столе карту, которая всё скатывалась в трубку. – У Германии мы должны взять Восточную Пруссию… я не знаю… я ещё не думал… я подумаю, брать ли до самой Вислы или… меньше.

Он нерешительно поднял глаза на Палеолога.

Тот молча, почтительно наклонил голову.

– Дальше, – продолжал Николай уже с большей уверенностью, – Галиция и часть Буковины нам нужны, чтобы достигнуть естественных границ России – Карпат. Наконец, проливы нам нужны для свободного выхода через них.

Николай поднялся и начал ходить по комнате от окна до этажерки у двери. Иногда мельком взглядывал на лестницу, вверху которой была площадка. Ему казалось, что он слышит там шорох женского платья.

Императрица имела обыкновение сидеть там во время важных докладов у императора. Это сковывало и разбивало его мысль, так как он всё время против воли думал о том, как она отнесётся к той или иной фразе и не будет ли по обыкновению выговаривать ему за то, что он выказал себя недостаточно твёрдым, недостаточно и м п е р а т о р о м. А потом точно мальчика начнёт учить, как надо вести себя, будучи императором.

И он забывал о том, что ему нужно было говорить, и говорил как раз то, чего не нужно было говорить.

Николай затем и встал, чтобы, под видом взволнованного состояния, удостовериться, слушает жена или нет.

Сколько раз он в порыве возмущения говорил себе, что он император и что ему раз навсегда нужно освободиться от деспотического влияния жены.

Его подавляла способность императрицы упорно, ни с чем не считаясь, добиваться своей цели. Он иногда ненавидел её, даже в то время, когда просил прощения. И в то же время эта её способность вызывала в нём острую зависть. Она всегда ясно знала, чего хотела, для неё существовал только один закон – её воля. Интересы других людей её не занимали. У неё была способность говорить человеку в глаза самые жестокие вещи, не испытывая при этом никакой неловкости.

У него же в этих случаях, наоборот, всегда было неловкое чувство. Просто не хватало на это силы. Бывало, что Николай, по настоянию жены вызвав к себе министра для сообщения о его отставке, не только не находил в себе силы сказать ему об этом в лицо, а наоборот, чувствуя свою вину, он выражал всякие знаки внимания и только по отъезде успокоенного и обласканного министра посылал ему вдогонку указ об отставке.

Императрица требовала от мужа твёрдости, а сама то и дело настаивала на отмене принятых им без её санкции решений.

И сейчас, поглядывая на площадку, он мысленно проверял свои высказывания послу и тревожно думал о том, что может найти жена в его поведении недостойным императора. Решив, что наверху никого нет, он сел в кресло и самым простым и дружеским тоном сказал:

– Ах, дорогой посол, сколько у нас с вами будет воспоминаний! – Николай помолчал с мечтательной улыбкой, потом рассказал о телеграмме Вильгельма, в которой тот после объявления России войны «умолял» его не переходить границ.

– У меня тогда мелькнула мысль: не сошёл ли я с ума, – сказал Николай, пошевелив у себя перед лбом пальцами. – Разве мне шесть часов тому назад не принесли ноту с объявлением войны? Я прочёл императрице телеграмму… Она сама захотела прочесть её, чтобы удостовериться, и тотчас сказала мне: «Ты, конечно, не будешь на неё отвечать?» – «Конечно, нет», – сказал я. Эта безумная телеграмма имела целью поколебать меня, сбить с толку, заставить сделать какой-нибудь смешной шаг. Случилось как раз напротив…

Наверху послышался стук. Император бросил взгляд туда и повторил громче и решительнее:

– …Случилось как раз напротив: выходя из комнаты императрицы, я знал, что мне нужно делать и что между мною и Вильгельмом всё кончено… навсегда…

У него появилась в лице опять напряжённость раздвоенного внимания, и сразу исчез тон простоты и дружеской доверчивости.

– О, как поздно! – сказал он. – Боюсь, что я вас утомил.

Посол встал и почтительно обратился к императору:

– Генерал Лагиш мне писал недавно, ваше величество, что великий князь Николай Николаевич по-прежнему ставит своей единственной задачей поход на Берлин…

– Да, да, Берлин – это единственная наша цель, – сказал Николай, подавая руку для прощального пожатия. – Впрочем, ещё проливы и Константинополь…

Проводив посла и вернувшись от двери, Николай остановился, глядя наверх и прислушиваясь.

Там послышались уходящие женские шаги. Было ясно, что она всё время сидела и слушала.

На лице Николая вспыхнуло негодование.

– Я наконец потребую от неё, чтобы она… Она сама роняет моё достоинство, – сказал Николай вслух.

Он гневно одёрнул гимнастёрку и, выпрямив плечи, пошёл деревянной, военной походкой, какою не ходят дома, в другие комнаты.