Текст книги "Русь. Том II"
Автор книги: Пантелеймон Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 46 страниц)
Генерал Макензен, бывший при Тридцать шестой дивизии, обратился за помощью. И во фланг и тыл русским частям были посланы четыре батальона и три батареи, которые подоспели только к вечеру.
Русские, державшиеся до самого вечера, перебегая и стреляя, подвигались вдоль озера к лесу. Вдруг слева и сзади, откуда совсем не ожидали, послышались орудийные выстрелы, потом показались неприятельские цепи со стороны деревни.
Над всем полем стоял синеватый дым от выстрелов, смешивающийся с туманом, и в этом дыму бежали, копошились, падали и опять бежали люди с ружьями в руках.
Кто-то крикнул:
– Обходят!
И все, не слушая команды офицеров и уже ничего не понимая, кинулись в сторону дороги.
Полковник с седыми усами кричал на бежавших, весь покраснев от напряжения, потом дрожащими руками хотел что-то написать на вырванном из полевой книжки листке и дать его стоявшему около него ординарцу, но лавина обезумевших солдат, повозок, зарядных ящиков с ездовыми, хлеставшими лошадей, смяла его и увлекла за собой.
Позади остались повёрнутые вперёд дулами орудия, у которых суетились несколько человек, и через каждую минуту орудие дёргалось и окутывалось дымом.
Когда выбрались на шоссе, то ещё больше увеличились давка и сумятица. Повозки наезжали на повозки. Ездовые с испуганными и озверелыми лицами, хлеща кнутами лошадей, направляли их в самую гущу толпы. Через редкие промежутки раздавался удар, ослепляя всех. Слышались стоны, и люди обегали стороной оставшуюся посредине дороги кровавую кучу неподвижных или ещё шевелившихся людей.
– Пропали все! Гони, чёрт! – кричал какой-то обозный и вдруг, ткнувшись лицом вперёд, свалился под колёса своей фуры.
Дивизия была разбита, не получив помощи от Шестнадцатой дивизии, которая, заночевав в Бишофсбурге, двигалась на Алленштейн для соединения с Тринадцатым корпусом генерала Клюева.
Правое крыло Второй армии Самсонова таким образом было сбито, а немцам была открыта дорога для окружения русских войск с востока.
XXXVI
13 августа командующий Второй армией Самсонов, не имея представления о действительном положении дел в своих корпусах, из Остроленки приехал в отличном настроении со своим штабом в Нейденбург, чистенький немецкий городок, совершенно опустевший.
Около нового штаба стояли запыленные машины, осёдланные казачьи лошади, и денщики разговаривали у ворот.
В шесть часов вечера командующий армией сел обедать, посадив рядом с собой генерала Нокса, английского представителя при штабе Второй армии.
Большой стол был уставлен винами и закусками. Чины штаба, отодвигая стулья, скромно усаживались, и было то настроение, какое бывает после длинной дороги на новом месте, до которого добрались усталыми, голодными, но при виде хорошего стола почувствовали приятный подъём духа.
Самсонов, со своей полной, величественной фигурой, занимавший место в середине стола, потянулся пухлой рукой за графином и сам налил генералу Ноксу водки, рекомендуя её как лучшее средство против усталости.
Английский генерал учтиво слушал, наклонив набок голову, но с сомнением иностранца смотрел на наполнявшуюся рюмку.
– Приятный городок, – сказал Самсонов, когда все выпили, и он, утирая салфеткой усы, приглядывался к закускам.
– Ваше превосходительство, дальше будут ещё более приятные городки, из которых самый приятный – Берлин, – сказал сидевший против него старый полковник с казачьими длинными усами.
– Ну, до Берлина ещё далеко, а вот этот марш проделать бы как следует и, завернувшись левым плечом, опрокинуть противника на Ренненкампфа, – это было бы хорошо, – сказал Самсонов. – Нам генерал Орановский телеграфирует, чтобы мы реже меняли места расположения наших штабов.
– Им можно пожелать того же относительно директив, которые они нам шлют, – сказал генерал Постовский, осторожно водя ложкой по дну тарелки с прозрачным супом.
Вдруг все с удивлением подняли головы. В комнату вошёл поспешным шагом дежурный офицер. Он подошёл к Постовскому и подал ему какую-то записку.
Все, перестав есть и говорить, остановились глазами на клочке бумажки, который держал в руках генерал Постовский. Он, оставив свой суп, нахмурившись, пробегал бумажку глазами. Наконец он встал и, продолжая на ходу смотреть в бумажку, подошёл к тревожно ожидавшему Самсонову.
– Что такое? – спросил Самсонов, отодвигаясь со своим стулом от стола.
– Ваше превосходительство, командир Первого корпуса генерал Артамонов просит вас спешно подойти к аппарату.
Самсонов побледнел. Бросив смятую салфетку на стол и взяв машинально из рук Постовского бумажку, он вышел из комнаты.
Оставшиеся за столом тревожно переглянулись.
Первый корпус был на левом фланге Второй армии и прикрывал её собой. Так что все хорошо понимали, какое значение может иметь всякая неудача с этим корпусом: противник, сбив этот корпус, может прорваться к Нейденбургу и обойти армию с юга.
Мирное настроение было разбито. Все, потеряв нить разговора, ждали возвращения командующего.
Минут через десять он пришёл и, не садясь за стол, а только взявшись за спинку своего стула, некоторое время молчал, как бы собираясь с мыслями. Все тоже молча смотрели на него.
– Господа, – сказал командующий, нервно перебирая рукой слабо свисавший с его большого живота пояс, – господа, Первый корпус атакован двумя германскими дивизиями, и третья двигается ему во фланг со стороны Лаутенберга… Вы понимаете всё значение этого? Если мы будем продолжать движение центральными Тринадцатым и Пятнадцатым корпусами на север, то эта… эта новость с корпусом Артамонова грозит обходом всей армии.
Последовало напряжённое молчание.
– Дайте карту…
Поручик Кавершинский принёс и развернул на соседнем столе карту.
Все подошли к ней. Самсонов оперся толстым животом и локтем на стол, склонившись над картой.
– Ваше превосходительство, – сказал Постовский, – мы имеем возможность не прерывать движения центральных корпусов на север.
– Каким образом?
– Мы можем Первый корпус усилить Третьей гвардейской дивизией, Первой стрелковой бригадой, тяжёлым артиллерийским дивизионом и, если хотите, ещё Шестой и Пятнадцатой кавалерийскими дивизиями. Это вполне обеспечит нам стойкость фланга и даст возможность не нарушать первоначального плана движения.
Самсонов, не поднимаясь с локтя от карты и только повернув одутловатое, покрасневшее лицо к своему начальнику штаба, слушал его; потом, ничего не ответив, опять склонился над картой.
– Я мыслю себе так, – проговорил он наконец, – наш правый фланг – Шестой корпус – находится у Бишофсбурга, он идёт на Алленштейн для соединения с Тринадцатым корпусом, который, в свою очередь, соединится с Пятнадцатым, и мы, поворачивая теперь уже правым плечом, заходим во фланг противнику, который стремится прорвать Первый корпус и прорваться к Нейденбургу. Перерезав его корпуса, мы выводим свои корпуса на Млаву к югу.
Говоря это, командующий с лупой в руке карандашом проводил линии на карте. На последней точке карандаш сломался. Самсонов, вздрогнув, отбросил его на стол и тяжело выпрямился.
– Я считаю положение трудным. Это один из таких случаев, когда командующий посылает самый последний резерв своим корпусам – самого себя… Если положение не улучшится, пятнадцатого утром я выезжаю к месту сражения в Надрау к Тринадцатому и Пятнадцатому корпусам, чтобы лично руководить операциями.
Все опять сели за стол. Но настроение было уже сорвано. Командующий, очевидно, принуждая себя, кое-как досидел до конца обеда, потом ушёл к себе.
На другой день Самсонов отдал приказ Первому корпусу во что бы то ни стало держаться впереди Сольдау для обеспечения левого фланга армии, а Тринадцатому и Пятнадцатому корпусам вместо северного направления наступить на Лаутенберг, то есть на юго-запад.
И вместо захода левым плечом вперёд на север Вторая армия действительно делала неожиданный крутой поворот правым на юг.
А через час Самсонов имел сообщение об отступлении Первого корпуса.
Это отступление было весьма загадочного характера. В то время левый фланг корпуса очень успешно отражал атаки Второй германской дивизии, в русских войсках распространился слух о якобы данном приказе корпусного командира отступать, а наша Двадцать вторая дивизия стала отходить. Какой-то поручик Струзер будто бы услышал передачу этого приказания с телефонной станции.
К вечеру Первый корпус отступил даже южнее Сольдау. Генерал Артамонов доносил: «Связи все нарушены, потери огромны».
На рассвете 15 августа командующего армией разбудили. Получено было известие о непосредственной близости германцев к Нейденбургу.
Он испуганно поднялся на постели и, опустив ноги, некоторое время сидел неподвижно, потом с помощью денщика стал одеваться.
Вошёл, очевидно совсем не спавший, генерал Постовский. Самсонов в брюках и мотавшихся сзади подтяжках, широко расставив ноги, умывался над тазом, потом стал вытирать лицо и волосатую грудь мохнатым полотенцем.
Лицо командующего с седеющей, смятой от лежанья бородой было опухшее и с тем выражением, какое бывает, когда человека спешно разбудили и он не выспался и не пришёл ещё в себя.
– Распорядитесь о переезде в штаб Пятнадцатого корпуса, – сказал он хриплым голосом. – Главнокомандующему послать телеграмму… аппараты снять. Временно будем без связи, потому что противник может занять Нейденбург. Где же этот мерзавец со своей конницей? – сказал генерал, бросив полотенце на пол. – Он упустил их после Гумбинена и дал возможность опять собраться… Подлецы! Да, запросите опять Тринадцатый корпус, где витает Шестой. О нём ни слуху, ни духу.
Командующий несколько минут ходил по комнате с всклокоченными волосами. Денщик принёс стакан чаю. Генерал его не замечал. Потом, надев тужурку и на ходу застёгивая её, вышел на крыльцо.
В лицо ему через крышу дома напротив ударили первые лучи яркого солнца. На деревьях блестела роса. Воздух был тих и тёпел.
Он отдал приказ готовиться к отъезду, и в восемь часов из ворот штаба армии выехали три легковых автомобиля с запасными колёсами назади, в сопровождении сотни казаков.
Тяжёлая фигура командующего в походной шинели с топорщившимися погонами глубоко сидела в машине. Он молчал и смотрел прямо перед собой, видимо, желая избежать разговоров и вопросов.
Утро было ясное, одно из тех, когда в садах краснеют на солнце зреющие яблоки и по улице летит паутина. Но город был мёртв. Изредка навстречу попадались и испуганно сворачивали одинокие жители.
А за городом раскинулись, насколько видел глаз, поля из разноцветных кусочков – зелёных и коричневых, – как бывает ранней осенью, когда рожь и овёс убраны и остаются только гречиха и картошка.
– Где Шестой корпус? – сказал генерал. – Это становится положительно необъяснимым.
– Я посылал уже два раза запрос в Тринадцатый корпус об этом и одновременно получил от них запрос о том же самом, – сказал Постовский.
Самсонов молчал. Потом поднял голову, посмотрел, обвёл глазами горизонт и уже другим тоном сказал:
– В такое утро умирать не хотелось бы… Впрочем, если Шестой корпус придёт на место вовремя, об этом можно будет не думать.
Он замолчал и всматривался вперёд, где на пересечении двух дорог показались повернувшие на шоссе какие-то всадники. Всадники, – видимо, на заморенных лошадях, – ехали навстречу.
Машины остановились. Всадники подъехали.
– Командующему Второй армией генералу Самсонову от командира Шестого корпуса генерала Благовещенского, – сказал соскочивший с лошади поручик с небритыми щеками и грязными руками. Он протянул командующему пакет и приложил к козырьку грязную дрожащую руку.
Самсонов, тяжело задышав, смотрел на замершего перед ним поручика, не произнося ни слова. Его почему-то поразила грязная рука поручика.
– Говори…
– Шестой корпус потерпел поражение… связь с корпусами потеряна… корпус в полном беспорядке отступил на линию Гейслинген.
– Что же это, господа! – не сказал, а скорее охнул командующий, повёртываясь за помощью к чинам своего штаба. – Левый фланг армии разгромлен, правый тоже… мы попадаем в клещи, – проговорил он как бы сам с собой.
Из-за оттопырившегося борта шинели он достал карту и углубился в неё.
Все молчали, глядя на согнувшуюся в машине тучную фигуру старого генерала.
Вдруг он встал, отбросил карту (её подхватил сидевший напротив полковник Вилов) и, открыв дверцу, вышел из машины.
Взгляд его остановился на стоявших в стороне казаках, сопровождавших штаб, потом он перевёл его на всё ещё стоявшего с рукой у козырька поручика, слабо махнул ему рукой, опять оглянулся на казаков и сказал хриплым, точно простуженным голосом:
– Освободить восемь лошадей… машины назад… на Вилленберг; Нейденбург, возможно, скоро будет занят…
Потом, взяв под руку генерала Нокса, отвёл его в сторону.
– Генерал, считаю своим долгом сказать вам, что положение армии стало крайне критическим. Моё место сейчас при войсках, но вам я советую вернуться… пока это ещё возможно.
Самсонов крепко пожал руку английскому генералу, выделявшемуся своей чуждой для русского глаза формой и нерусским бритым лицом, оглянулся в сторону приготовленных лошадей и указал на них чинам своего штаба, как бы этим молчаливым жестом приглашая их разделить его судьбу.
Машины, завернув своими запылёнными кузовами, поехали обратно, а командующий армией со штабом на маленьких казацких лошадях двинулся среди ярких мелькавших теней по шоссе дальше на север, где решалась судьба русской армии.
XXXVII
Тринадцатый корпус генерала Клюева, занимавший вместе с Пятнадцатым центр армии, двигался на север к Алленштейну мимо сражавшихся с неприятелем Первого и Пятнадцатого корпусов, не подавая им помощи, вопреки всякому смыслу и только во исполнение директив Жилинского.
Жилинский всё ещё думал, что немцы отступают перед Ренненкампфом, и старался движением Тринадцатого корпуса отрезать им путь к Висле. Немцы же, уйдя от остановившегося Ренненкампфа, бросили свои войска на левый фланг русской Второй армии и разбили Первый корпус.
12 августа Тринадцатый корпус пришёл в деревню Куркен. Генерал Клюев, не спавший несколько ночей в ожидании приказов, которые приходили с запозданием на полсуток, совершенно не осведомлённый об общем положении дел и местонахождении остальных корпусов, ходил нервный и раздражённый.
Доложили о том, что адъютант капитан Росселевич, посланный в штаб Второй армии, вернулся.
– Что скажете? – спросил генерал, когда капитан вошёл в помещение штаба.
– Главнокомандующий приказал поспешить с движением на Алленштейн, – ответил, вытягиваясь, капитан.
– А что кругом нас-то делается, вы узнали? – спросил раздражённо генерал. – Где Шестой корпус, что с Пятнадцатым?
– Ваше превосходительство, на все эти вопросы я никакого ответа не получил. Они сами не знают. Мне приказано было спешно возвращаться.
– Что делают, что делают!.. – проговорил как бы про себя генерал, взявшись за голову обеими руками.
14 августа Алленштейн был занят Тринадцатым корпусом без боя, но среди солдат прошёл слух, что будто бы получен приказ двигаться на Грисслинген, то есть в обратном направлении, на помощь Тринадцатому корпусу.
– Мотают туда и сюда, – говорили солдаты.
Несколько человек их стояли у ворот штаба и смотрели на аэроплан, который снаряжали для разведки.
– Вот тоже ещё нахлебник, прости господи, навязался. Возим его за собой, как клячу какую, а толку от него на грош нет.
– Что? Опять не полетишь?
– Чёрт тут полетит, – угрюмо ответил механик, – без бензина сидим.
– Лучше уж сиди, – сказал пожилой солдат, закуривая трубку. – А то вон один полетел, да там и остался.
К штабу подъехал офицер в перчатках и со стеком. Он надменно и громко, как бы в пространство сказал:
– К командующему корпусом!
Солдаты не обратили на него никакого внимания и продолжали сидеть и курить. Только пожилой солдат негромко сказал:
– Чисто птица какая…
Из помещения штаба вышел поручик Никифоров.
– Как о вас доложить? – спросил он приезжего.
– Капитан Генерального штаба Джиджикия.
– Простите, как? – спросил Никифоров, выставив одно ухо вперёд.
– Джи-джи-кия! – обиженно и тоном выше повторил приезжий.
Кто-то из солдат фыркнул.
В штабе было заседание военного совета, и генерал Клюев сидел в конце стола, за которым перед разложенными картами расположились начальники частей.
Старый, с подстриженными усами, полковник, остановив на карте остро очиненный карандаш, смотрел на Клюева и говорил о необходимости соединиться с Пятнадцатым корпусом. Другие то смотрели на этот карандаш, то вопросительно на генерала Клюева.
– Если мы не соединимся, мы погибнем, – заключил свою речь полковник.
Никифоров подошёл к генералу и тихо доложил ему о прибытии офицера. Полковник замолчал, ожидая, когда генерал сможет слушать.
– Прости, – сказал генерал, отодвинув от себя лист бумаги.
– Ваша фамилия? – спросил он, когда приезжий, оставив стек в передней, вошёл в комнату, где заседал военный совет.
– Джиджикия, ваше превосходительство.
– …Как?…
Офицер, покраснев, повторил.
– Что скажете?
Посланец передал генералу просьбу командира Пятнадцатого корпуса о поддержке.
– Сможет ли командующий Пятнадцатым корпусом продержаться до шестнадцатого числа? – спросил генерал.
– Едва ли, ваше превосходительство.
– Тогда какой же смысл идти? Что делают!.. Зачем, спрашивается, нас гнали на север? – обратился он к седому полковнику.
Генерал взял лист бумаги и крупным наклонным почерком стал писать письмо, изредка с раздражением оглядываясь на окно, за которым солдаты громко, не стесняясь близостью к командиру корпуса, потешались над летчиком.
– Этот пакет свезёте в Пятнадцатый корпус генералу Мартосу, – сказал генерал, запечатывая пакет.
В нём Клюев писал о бесцельности своего движения на Грисслинген.
Поехавший с пакетом Джиджикия, сопровождаемый насмешливыми взглядами солдат, вернулся обратно, когда ещё военный совет не успел разойтись, и просил опять доложить о себе генералу Клюеву.
Он вошёл бледный, с дрожащими руками.
Члены совета повернули в его сторону головы и тревожно смотрели на него.
– Что же? – спросил в недоумении Клюев.
– Ваше превосходительство, я не мог проехать… от Пятнадцатого корпуса мы о тр е з а н ы…
В комнате воцарилось молчание.
В это время пришло сообщение, что Пятнадцатый корпус уходит и что днём видели столбы пыли к востоку от Грисслингена. Очевидно, там были уже германцы.
– Положение становится критическим, господа, – сказал генерал. – Очевидно, нам заходят в тыл… Что же делать? Оставаться на месте или отходить?
– Наш отход будет означать полное крушение всей кампании, – сказал кто-то.
– Как же, господа?
– Лучше остаться, – раздались голоса. – Может быть, есть надежда…
– Что ещё такое? – спросил, нахмурившись, генерал, когда поручик Никифоров, войдя в комнату, остановился у двери.
– От командующего армией генерала Самсонова.
Он подошёл к генералу и передал ему пакет. Все молча смотрели на руки генерала, разрывавшие пакет.
Он бегло прочёл, потом, молча сложив пакет, сказал:
– Командующий армией приказывает о т х о д и т ь через Хохенштейн на Куркен…
Все молчали, видимо, поняв страшный смысл этого приказа.
XXXVIII
После полудня 15 августа приказ германского командования по войскам говорил о полном отступлении Второй армии.
В полдень 15 августа Самсонов находился в Надрау, отдавая последний приказ об общем отступлении армии. Штаб армии расположился рядом со штабом Пятнадцатого корпуса.
Напротив штаба горел дом.
Вдруг раздался оглушающий взрыв, затем другой, третий. Люди, бывшие на дворе, бросились во все стороны.
На пороге штаба показался испуганный, бледный командующий армией.
– Что такое? – спросил он, оглядываясь по сторонам.
Оказалось, что Пятнадцатая мортирная дивизия выпустила несколько снарядов по собственному штабу.
– Это уже конец… – сказал Самсонов в каком-то раздумье.
Возложив общее руководство отходящими корпусами на генерала Клюева, Самсонов выехал с лицами своего штаба и с сотней казаков на Янов, чтобы затем снова взять руководство армией в свои руки.
Шинель коробилась на спине командующего, фуражка приподнялась сзади. Лицо посерело, щёки обвисли и дрожали. Вперёд шли галдящей толпой солдаты, тянулись обозы, отряды конных, запрудивших дорогу.
Солдат, вёзший в длинной парной фуре мешки с мукой, обернувшись, озверело хлестал по глазам наехавших на него лошадей другой фуры.
Обозные, въезжавшие в лес, сваливали с повозок мешки, патронные ящики и гнали во весь мах.
– Остановите этих мерзавцев, заставьте… взять всё это! – вдруг крикнул командующий, остановив лошадь и показав дрожащей от гнева рукой на мешки, разбросанные в грязи дороги.
Но сзади уже надвинулась новая лавина повозок, зарядных ящиков, которые вскачь неслись по шоссе. Солдат в лохматой шапке с разорванной вдоль всего бока шинели, стоя на пустом зарядном ящике, с бранью нёсся вскачь, обгоняя стороной дороги повозки и цепляя осями за деревья, от чего его двуколка раскатывалась то вправо, то влево.
– Лучше покончить с собой, чем видеть эту орду, – сказал Самсонов, тяжело дыша и дрожащей рукой натягивая перчатку на руке, державшей поводья.
– Ваше превосходительство!.. – сказал с упрёком услышавший эту фразу ехавший рядом с ним Постовский.
Вдруг катившаяся впереди лавина повозок остановилась; потом видно было, как передние, испуганно хлеща лошадей, свернули и понеслись вскачь.
– Неприятельская артиллерия впереди! – крикнул кто-то.
– Продали сволочи… – крикнул другой, – теперь всему конец!
Самсонов, отделившись от общего потока, свернул прямо в лес и в сопровождении своего штаба и казаков поехал к просвечивавшей опушке, за которой виднелась какая-то сожжённая деревня. Около неё суетились люди в не нашей форме.
Самсонов, сидя в седле, оглянулся на своих спутников.
– Ну, что же, окружены… выхода нет, – сказал он глухо. – Скажите им, – прибавил он, указав на отряд казаков, – чтобы они пробирались отдельно… и лошадей пусть возьмут.
Он перегнулся на седле и, спрыгнув с лошади на мягкую мшистую траву опушки, повернулся лицом в сторону заката. Там горели расходящиеся лучи из-за золотых краёв облака, растянувшегося на западе. Самсонов долго смотрел на эти лучи, потом почему-то взглянул на небо над головой.
В воздухе стоял тот особенный предосенний запах леса, какой бывает перед вечером, когда солнце уходит из лощин, освещая только верхушки, и в чаще уже пахнет сыростью, вянущим листом, а деревья стоят тихо, неподвижно.
Постовский подозрительно и тревожно следил за командующим. Самсонов встретился с ним взглядом и отвёл глаза.
Через час, когда совсем стемнело, тронулись лесом, растянувшись гуськом.
Несколько раз останавливались и сверяли направление по светящемуся компасу, причём Постовский всякий раз спрашивал:
– Ваше превосходительство, вы здесь?
– Здесь, – с какой-то досадой отвечал Самсонов.
Потом шли дальше, выставив вперёд руки и натыкаясь ими на ветки и кусты.
Вдруг Постовский остановился и тревожно крикнул:
– Ваше превосходительство!..
Ответа не было. Все остановились и тревожно прислушивались к тишине леса. Где-то сзади и в стороне послышался глухой револьверный выстрел. Все, сразу поняв значение выстрела, бросились на этот звук…
К вечеру 15 августа армия Самсонова была охвачена в тиски. Остался только узкий проход на юго-востоке, где немецкие армии ещё не успели сомкнуться, к чему всеми силами стремился генерал Франсуа.
Корпуса, находившиеся в районе Хохенштейна и Надрау, откуда в полдень выехал Самсонов, уже были в глубоком окружении. Из этого окружения удалось ускользнуть только остаткам Первого корпуса, разбитого при Сольдау.
Центр армии начал отступление под прикрытием Второй пехотной дивизии, которая находилась у Франкенау и служила, так сказать, боковым авангардом.
Но скоро порядок отступления был нарушен.
Тёмной августовской ночью остатки русских корпусов численностью около ста тысяч человек рассыпались по бесконечным пространствам, пересечённым лесами, болотами и озёрами.
Люди метались, потеряв всякое представление о месте, в котором они находились. Обозы, артиллерия, пехота – всё перемешалось на узких лесных дорогах и перекрёстках. Своих принимали за врага и поднимали стрельбу или разбегались в одиночку по лесу.
Охваченные страхом, люди бросались в озёра, в болота, сотнями тонули, а наутро в упор расстреливались немцами, хотя немцы, окружившие на громадном пространстве эти остатки армии, могли выставить заграждение только в виде очень тонкой цепочки, которую было бы легко прорвать.
Но паника и сознание неизбежного конца отняли все силы у истощённых и обескровленных частей русской армии.
Только некоторые отряды, разбросанные по лесным пространствам между Нейденбургом и Вилленбергом, пытались ещё пробиваться с боем на юго-восток, где генерал Франсуа всё больше и больше смыкал кольцо окружения.
Рассвет 17 августа застал смешавшиеся и перепутавшиеся части Тринадцатого и Пятнадцатого корпусов в Грюнфлисском лесу.
С мужеством последнего отчаяния эти остатки русской армии пробивались к границе.
Накануне части Тридцать шестой дивизии даже опрокинули немецкие заставы. Но это было последней вспышкой энергии, которая затем совсем исчезла в этих перепутавшихся, измученных толпах, пугливо жавшихся друг к другу без всякой способности к самозащите.
На рассвете голова тринадцатитысячного отряда генерала Клюева вышла на опушку. Над ручьём, над болотистой низиной стоял густой туман, который седым валом тянулся вдоль опушки. На траве и кустах блестела обильная роса.
По ту сторону ручья было сплошное море тумана.
Вверху над высокими гладкими стволами сосен туман, гонимый слабым ветерком, сбегал лёгкими облаками, открывая синеющие небеса. Деревушка, раскинувшаяся на возвышенности, стояла, точно затопленная разливом, Но с каждым часом туман всё больше сваливался в низину вдоль ручья.
В голове отряда, на измученных лошадях, ехали казаки, за ними шли вразброд солдаты. Тут же, замешавшись среди них, двигались две двуколки с ранеными офицерами.
Бородатый солдат с окровавленной тряпкой на голове посмотрел на раненых офицеров и сказал:
– Нашего брата покидали дорогой видимо-невидимо, а этих всё везут зачем-то.
Гулко раздался по лесу орудийный выстрел, перекатился эхом, и вслед за ним где-то в чаще отдался звук разрыва.
Проехал офицер верхом на лошади и крикнул тревожно:
– Братцы, пробиваться надо.
– Теперь уж что-нибудь одно, – отозвался бородатый солдат.
– На чистое место надо выходить, – сказал кто-то.
Все двинулись вперёд, а сзади стали отделяться от толпы по одному солдаты и скрывались в чаще.
– Этим не спасёшься, помирать – так уж с народом, – сказал высокий артиллерист, оглянувшись на убегавших.
За лесом в лощине опять остановились.
– Что стали? Пошёл! – послышался нетерпеливые нервные голоса.
Орудие застряло.
Ездовые начали стегать лошадей. Проходивший мимо солдат толкал заднюю лошадь прикладом под зад. Животное, напрягаясь, тянуло вперёд, потом, всхрапнув, село на задние ноги.
– Но, но! – кричали со всех сторон.
– Не вытянуть, тут болото.
Вдруг произошло непонятное смятение. Часть – кто пешком, кто на лошадях – бросились в сторону леса.
Впереди показались какие-то люди. Они были очень далеко и что-то спешно делали. Вдруг от них блеснул язык огня. В ту же секунду раздался грохот, и на воздух взлетели какие-то обломки, грязь.
Высокий артиллерист с несколькими солдатами возился около другого орудия. И через минуту оно, дёрнувшись назад, оглушило близстоящих.
Показался скакавший от леса командир корпуса с несколькими всадниками.
Он что-то кричал, но его никто не слушал. Солдаты заряжали орудие и стреляли; другие, припав на колено, отстреливались из ружей.
Офицер, ехавший с командиром корпуса, вскрикнул и указал рукой направо. Там на опушке леса люди в синих шинелях устанавливали орудия, и из леса начали показываться рассыпным строем конные.
– Бей их, сволочей! – кричал в припадке злобы высокий артиллерист и, сбросив шапку, снова и снова заряжал орудие.
– На убой вели, сволочи! – сказал какой-то солдат в растерзанной гимнастёрке. – Их самих в первую голову надо…
И мимо головы командира корпуса прожужжало несколько пуль.
Остатки Калужского и Невского полков отстреливались вдоль опушки из пулемётов, а вдали были видны убегавшие с поля сражения солдаты.
Утро следующего дня, 18 августа, было ясное.
Рассеивающийся туман точно открывал занавес над полями. Там бродили заморенные брошенные лошади и были разбросаны трупы солдат.
Над полем стояла тишина.
Так закончилась трагедия Второй армии.
Штаб верховного главнокомандующего сообщал о гибели целой армии следующее:
«Вследствие накопившихся подкреплений, стянутых со всего фронта, благодаря широко развитой сети железных дорог, превосходные силы германцев обрушились на наши силы около двух корпусов, подвергнувшихся самому сильному обстрелу тяжёлой артиллерии, от которой мы понесли большие потери… Генералы Самсонов, Мартос, Пестич и некоторые чины штабов погибли…»
