Текст книги "Русь. Том II"
Автор книги: Пантелеймон Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 46 страниц)
LХХХIХ
Савушка, посланный в штаб корпуса, не спавши две ночи, утром прямо пошёл в штаб. Ему негде и некогда было вымыться, остричься и побриться, и он явился в штаб в том виде, какой приобрёл за время сидения на позициях.
Аркадий Ливенцов с тяжёлой головой после бурной ночи, но уже вымытый, выбритый, с лёгким налетом пудры на щеках, сидел с расстегнутым воротом ослепительно белой сорочки, в подтяжках и пил кофе.
Его адъютантская квартира находилась при штабе и состояла из двух комнат, в одной из которых была спальня, в другой – приёмная.
Вошёл вестовой и доложил, что с фронта прибыл подпоручик по срочному делу.
– У них всегда срочные. Гони его к дьяволу.
– Настоятельно требует, ваше благородие…
Аркадий смотрел несколько времени на вестового, стоявшего навытяжку у двери, как будто собирался выразительно выругать его, но раздумал.
– Как его фамилия?
– Подпоручик Шубин, ваше благородие.
– Не знаю такого. Ну, давай.
В комнату вошёл Савушка.
Аркадий с оскорбительным удивлением смотрел на него, не изменяя позы, перекинув только руку на спинку стула и несколько отвалившись назад.
– Что вам угодно?
– Я со срочным донесением к генералу.
– С каким срочным донесением?
– Мне велено передать об этом только ему.
– Кем «велено»?
– Моим начальством.
– Здесь власть другого начальства.
Два офицера смотрели несколько времени друг на друга. Один – выхоленный, чистый, вымытый – сидел; другой – чёрный от окопной сажи, заросший точно пещерный человек – стоял перед ним и прямо смотрел ему в глаза, в то время как на щеках даже сквозь слой сажи были видны два красных пятна.
Аркадий чувствовал к подпоручику то презрение, какое чувствует штабной офицер к фронтовому.
Он не предложил подпоручику сесть и на правах старшего чином офицера выдерживал его стоя.
В комнате через коридор послышался хриплый кашель генерала. Аркадий, надев френч, висевший на спинке стула, вышел, ничего не сказав Савушке.
Савушка узнал в нём того офицера, которого они с Черняком видели когда-то в столовой.
Генерал, седой старик с жёлтой лысиной во всю голову от лба до затылка, сидел в надетой на ночную сорочку распахнутой тужурке. Он хмуро повернул от стола голову, но, увидев, что это его адъютант, улыбнулся и погрозил пальцем.
– Опять были подвиги?…
– Грешен, ваше превосходительство. Там прибыл с фронта подпоручик. Я не знаю, зачем посылают таких господ. Я служил в одном полку с ним, там он всё время ходил с другим субъектом, по-моему, с определённым душком. Этот молод, но, очевидно, такой же. Требует непременно вас.
– Позови, – сказал, нахмурив брови, генерал.
Савушка вошёл. Аркадий отошёл к окну и, перелистывая, просматривал книгу, делая вид, что исполнил требование и не ответственен за последствия.
Не отвечая на приветствие вытянувшегося подпоручика, генерал с удивлением смотрел на него, потом взял поданный ему пакет, разорвал с верхнего конца и несколько времени пробегал его глазами.
Но чем больше глаза его бегали по строчкам, тем выше поднимались с удивлением его брови. Наконец, не дочитав, он бросил с гневом бумагу на стол и неожиданно громко крикнул:
– Они что там, угорели? Через голову своего начальства захотели действовать. Службы не знают?!
– Ваше превосходительство, мы всюду обращались… Мы сидим без ружей, лошади десятками дохнут от бескормицы, люди без сапог, тряпками ноги обёртывают, все обмороженные, мы из сил выбились…
Генерал гневно стукнул своим пухлым волосатым кулаком по столу, так что из чернильницы выплеснулись на бумагу чернила.
– Кто это «вы»? У вас там что – коммуна, а не полк?… – крикнул он, побагровев.
Он встал и, в сапогах с короткими голенищами и распахнутой тужурке, остановился перед подпоручиком, бегая по нём сердитыми глазами.
– Если бы даже у вас совсем ничего не было, вы должны сидеть и ждать. Начальство лучше вас знает! А если каждый полк будет через голову своего начальства лезть, это получится б…, а не армия! Поняли это, милостивый государь? Вашего полковника под суд отдать надо! – крикнул он, сделав гневный жест над головой.
Савушка едва заметно пожал плечами.
Генерал, собиравшийся было отойти к письменному столу, заметил этот жест.
– Это что за мимика?! – вдруг закричал он. – Я вас под арест на десять суток, негод…
Он остановился, встретившись взглядом с подпоручиком, который с бледным, искажённым лицом и стиснутыми зубами подался к нему всем корпусом.
– Извольте передать вашему начальству, что я сказал, – проговорил, вдруг стихнув, генерал. – Прибавьте к этому ещё то, чтобы они не присылали в другой раз таких… грязных и неопрятных офицеров. Идите.
Он отошёл к столу и, зачем-то взяв конверт от пакета, нервно разорвал его и бросил клочки на середину пола.
Аркадий, оставив книгу и подойдя к столу, сказал, улыбаясь:
– Ваше превосходительство, я в крупном выигрыше.
Генерал вскинул удивлённые глаза на своего адъютанта.
– О?!
– Да… около тридцати тысяч.
Генерал, севший было за стол, широко открытыми глазами, молча смотрел некоторое время на адъютанта, потом неловко проглотил слюну.
– Однако… А сколько спустили на прекрасный пол?
Аркадий скромно и стыдливо пожал плечами.
– Я – человек благоразумный и осторожный… только сотню. Лучше друзей угостить как следует.
– Верно! – воскликнул, почему-то захохотав, генерал, – верно!
Он закашлялся и, весь покраснев, только махнул рукой в знак того, что он вполне одобряет и с удовольствием откликается на любезное приглашение.
– Жаль, что старость, – прибавил он, прокашлявшись, – а вам будет чем вспомнить великую войну. Когда-нибудь, убелённый сединами, будете рассказывать внукам, какое было славное время…
– …И какие славные начальники… – вставил, улыбаясь, Аркадий.
– Ну, ну, вы уж забудете их к тому времени. Кстати! – сказал он, вдруг сделавшись серьёзным, – какие-то сволочи, вероятно вроде того, что сейчас был, а может быть – немецкие шпионы, распространяют в армии прокламации о том, что император хочет заключить сепаратный мир… Надо обратить на это внимание… Читали, что этих депутатов-изменников судили не военным судом, а палатой и приговорили только к восьми годам ссылки?
– Мало, – сказал Аркадий.
XC
Слухи о сепаратном мире всё настойчивее распространялись в столице и на фронте. Слухи эти исходили из придворных кругов, сочувствовавших сепаратному миру. Эти круги смотрели на союз с республиканской Францией как на измену принципу монархизма, и спасение его видели в примирении с Германией. Распространялись слухи и о том, что императрица помогает немцам, сообщает им о времени того или иного наступления.
Народ и войска, утомлённые войной, жадно хватались за эти слухи. Солдаты на фронте чуть ли не целыми полками сдавались в плен. Расчёт был такой: если скоро мир, то досадно быть убитым как раз в этот момент. Лучше сдаться в плен – всё равно скоро выпустят.
В некоторых местах были захвачены прокламации на русском языке, распространявшиеся немцами. Эти прокламации призывали солдат не сражаться и утверждали, что император Николай, жалея солдат и народ, измученный долгой войной, вполне склонен к мысли о мире.
Верховный главнокомандующий оказался вынужденным выпустить приказ по армиям, в котором объявлял низким преступлением этот приём врага и заявлял, что царь никогда не возьмет на себя такой тяжкой вины перед народом и останется верен своему слову продолжать войну до полной победы.
Французский и английский послы, как добросовестные агенты кредиторов, неотступно обращались то к царю, то к Сазонову, то к Горемыкину, прося усилить помощь союзникам, и заверяли свои правительства, что дух России по-прежнему твёрд. И в подтверждение этого сообщали о боях в Августовских лесах, где русское командование уложило за один только февраль месяц больше пятидесяти тысяч солдат.
И это царским правительством делалось всецело из желания доказать верность своему слову, так как безоружные и разутые русские войска всё равно не могли оказать никакой помощи союзникам. И их приходилось часто заведомо посылать на убой, только бы у союзников не зародилась мысль о нежелании царя сдержать своё слово.
Русская ставка разочаровалась в своем плане наступления на Берлин через Восточную Пруссию, в особенности после разгрома Десятой армии в Августовских лесах. Тем более что снаряды истощились, у целой трети солдат не было ружей, а артиллерия в сравнении с немецкой била так недалеко, что наши орудия вместо немцев громили своих, когда те шли в наступление.
Решено было центр внимания перенести на Юго-Западный фронт, а на Западном и Северо-Западном ограничиться только оборонительными действиями, махнув рукой на Восточную Пруссию, для чего генерала Рузского заменили Алексеевым.
Восторжествовал план поражения Германии через Карпаты и Венгерскую равнину. Но этот план с растянутой по всей границе армией, без ударного массива, при недостатке тех же снарядов и ружей, при полной разорённости тыла, вызывал большие сомнения.
Тем не менее, командующий Восьмой армией генерал Брусилов своими действиями против австрийцев 9 марта принудил к сдаче крепость Перемышль, державшуюся целых полгода, и шёл на Карпаты.
Положение австрийцев, оборонявших Карпаты и доступы в Венгерскую равнину, становилось критическим. По их просьбе к ним направлены были в помощь три германских корпуса.
А командующий Второй немецкой армией Макензен стал стягивать силы для прорыва русского фронта у Горлицы. Эта работа происходила на глазах у русских, и командующий Третьей русской армией генерал Радко-Дмитриев, видя, как подвозят артиллерию, аэропланы, тщетно молил главнокомандующего Иванова о присылке подкреплений. Но Иванов был убеждён, что опасность грозит не у Горлицы, а южнее – в районе Черновиц, и поэтому все подкрепления посылались туда.
Наконец Макензен, пользуясь пассивностью противника, сосредоточил на узком фронте в тридцать километров шестьсот орудий крупных калибров и 19 апреля предпринял решительную атаку. В результате её Третья армия на участке Десятого корпуса оказалась прорванной, и немецкие армии хлынули в этот прорыв.
XCI
Грозная опасность на фронте опять собрала членов кружка Лизы Бахметьевой.
Съехались все. Явилась даже Нина Черкасская.
Все были в величайшей тревоге. С необыкновенной горячностью обсуждали последние газетные новости. Но, несмотря на это, Лиза всё-таки улучила минуту и, подойдя к Нине, сказала с возмущением:
– Я узнала, что Анна, жена Глеба, собирается ехать на фронт к мужу… Неужели она даже там, на месте не поймёт, в чём дело! Я говорю об отношениях Глеба к Ирине.
Нина, плохо отличавшая в этих вопросах добро от зла, не нашлась, что возразить, и Лиза недовольно отошла от неё к столу.
– Что же будет дальше? – сказала она. – Уже пал Перемышль, эвакуировался Львов…
– А какие страшные у них орудия! – сказала дама в чёрном. – Вы читали, как они сметают всё на своём пути?
– А наши войска без снарядов и оружия.
– Ужасно!
– Всё это получилось в результате бездарного управления и нежелания власти допустить общественные силы к делу обороны страны.
Это сказал Родион Игнатьевич Стожаров, муж Марианны, являвшийся в кружке как бы представителем промышленников.
И как только он сказал это, так Лиза сейчас же попросила гостей в кабинет, чтобы принципиальные вопросы не решались на ходу за простыми разговорами.
– Мы все время протестовали против такой политики власти, – кротко сказал Павел Ильич, сев на своё председательское место и проводя рукой по своим длинным профессорским волосам.
– Да, мы протестовали, а теперь должны т р е б о в а т ь, – запальчиво сказал Стожаров. – Мы должны требовать участия общественных сил в деле обороны страны. Мы могли бы тогда переоборудовать свои заводы и фабрики для военных целей и засыпали бы фронт снарядами.
Павел Ильич тревожно оглянулся на Стожарова.
Видя, что сейчас могут разгореться страсти, он пытался успокоить промышленника.
– Власть, конечно, всегда власть, – сказал он, – и нельзя надеяться, что она сама уступит все свои позиции. Поэтому и надо действовать со зрелой гражданской настойчивостью, чтобы она не могла не уступить и в то же время чтобы у неё не было повода обвинить нас в нелегальных против неё поступках.
Журналист, поблёскивая стёклышками пенсне, повёртывал в тонких пальцах карандаш, как бы готовясь с налёту подхватить малейшую оплошность оратора и отметить её для возражения.
– Благоразумная часть общества, – продолжал Павел Ильич, – всё время искала выхода, чтобы спасти страну, и не пошла на нелегальные меры, которые предлагали нам некоторые… некоторые группы, ибо это может ввергнуть страну в ужасы анархии.
Журналист криво усмехнулся и поспешно что-то записал у себя на листке.
Лиза, сидевшая в роли секретаря сбоку Павла Ильича и, видимо, относившаяся к журналисту с недоброжелательством, как к противнику своего мужа, иронически посмотрела на его быстро бегавший по листу карандаш, потом на него самого с его стёклышками и узко поставленными глазами.
Профессор Андрей Аполлонович, подняв голову, обводил взглядом всех сидевших за столом, изредка поправляя очки.
Нина Черкасская, вообще боявшаяся этих заседаний, с тревогой посмотрела на мужа, опасаясь, что он тоже втянется в спор.
В это время сидевший на диване полковник Генерального штаба, с седыми подстриженными усами, встал и подошёл к столу.
– Должен сказать, что по имеющимся у меня сведениям наше положение между Карпатами и Вислой ужасно… Наши войска после боёв у Ясло и Тарнова бегут за Дунаец и Вислу. Потери колоссальны… о них, конечно, писать не будут, но… – он остановился, как бы справляясь, можно ли в этом штатском обществе разглашать военные тайны, и, очевидно, решив, что можно, кончил фразу: – … но вдребезги разгромлена Третья армия, и одних пленных больше сорока тысяч человек. Мы стоим не только перед возможностью потери в с е й Галиции, но и перед возможностью вражеского вторжения в пределы России.
Большинство сидевших за столом сделались серьёзными, как это бывает, когда в официальном заседании сообщаются какие-нибудь важные и тревожные сведения, не подлежащие оглашению.
Слушатели, оценив доверие военного человека к штатским, видимо, хотели показать себя достойными этого доверия гражданами, а не любопытными обывателями, которые при этом заахали бы, бросились расспрашивать обо всех подробностях, а выйдя отсюда, разнесли бы новость по всем перекрёсткам.
Поэтому никто из присутствующих не задал ни одного праздного вопроса полковнику.
Это обращение военного лучше всего показало присутствующим, что приближается роковой момент истории и что они призваны иметь своё суждение об этом моменте.
Стожаров сказал, что нужно добиваться общественного контроля над военной промышленностью, над деятельностью артиллерийского ведомства и, кстати, сократить немецкую торговлю.
Журналист ядовито усмехнулся.
– Я думаю, вам хорошо известно, к т о стоит во главе артиллерийского ведомства… Он во всяком случае не легко уступит свою прерогативу наживать лишние сотни тысяч, а может быть, и миллионы, чтобы достойно содержать свою любовницу, как подобает члену августейшего семейства…
Все смущённо и даже испуганно переглянулись, не зная, как принять это замечание: как знак гражданского мужества или как бестактный выпад левой группы.
Большинство членов этого кружка, несмотря на отрицательное отношение к самодержавию, всякий раз, когда слышали дерзкий или непочтительный отзыв о царском семействе, испытывали какой-то безотчётный страх, точно при оскорблении святыни.
– Да, – сказал Стожаров, сметая со стола своей пухлой рукой крошки, – но в Думе… вот они, наверное, знают об этом, – прибавил он, указав в сторону седого старичка, члена Думы, – они наверное знают, что об этом уже поднят вопрос, и Родзянко, кажется, собирается ехать к царю с докладом об учреждении Особого совещания по снабжению армии.
Старичок, член Думы, опустив глаза, посмотрел на свои ногти и хотел было что-то сказать, но в это время, к ужасу Нины Черкасской, выступил со своим замечанием профессор Андрей Аполлонович и как бы в каком-то эмоциональном порыве взволнованно сказал:
– Нас принудили к тому, что мы в конце концов от протестов перешли к т р е б о в а н и я м. И хотя наше требование отнюдь не должно прозвучать, как угроза насилием по отношению к власти, тем не менее, наша задача – добиться возможности приложить к делу войны силы общественности, иначе мы…
Он не договорил и сел.
– Мы должны требовать, – сказал раздражённо журналист, кося одним глазом, – а как прозвучит это требование, нам до этого дела нет, потому что все равно недолго осталось до того момента, как мы их…
Он тоже не договорил и сел.
Благодушный старичок, член Думы, при этой фразе переложил руки с живота на стол и, остро прищурившись, только хотел было возразить, но председатель, чувствуя, что сейчас в дискуссии образуется опасный острый угол, умоляющим жестом протянул к нему руки.
Старичок притих. Результатом этого собрания было то, что положение единодушно признали угрожающим.
В особенности поразило всех выступление профессора Андрея Аполлоновича. Уже один тот факт, что этот кроткий и лояльный человек выступил с таким решительным заявлением, указывал, что дела в стране действительно приняли плохой оборот.
Весть о выступлении профессора разнеслась в соответствующих кругах, и имя Андрея Аполлоновича стали называть наряду с именами других деятелей либерального и чуть ли не революционного толка. А члены кружка вынесли что-то вроде резолюции, в которой указывалось, что действия правительства поколебали веру даже у самых лояльных людей, и что общество с зрелой мужественностью и достоинством п о т р е б у е т з а к о н н ы м порядком через парламент своего права на участие в делах войны и общественного контроля.
– А пролетариат входит в это ваше «общество»?
Павел Ильич с ласковым упрёком сложил перед грудью руки и посмотрел на племянника.
Но тот, делая вид, что не замечает жеста председателя, всё-таки закончил свою реплику:
– Пролетариат от таких требований не насытится.
Когда беседа кончилась и все, разминая ноги, встали из-за стола с чувством исполненного долга, Нина Черкасская обратилась к своей соседке и сказала:
– Андрей Аполлонович, кажется, всех удивил, когда произнёс слово «требовать». Не знаю, что при его характере может получиться из этого.
XCII
Пролетариат, о котором упомянули в конце заседания, действительно не мог быть доволен своим положением.
Жёны рабочих, тощие, озлобленные, с самого раннего утра бегали как ошалелые по рынку в поисках мяса, молока и яиц. И когда какая-нибудь из них натыкалась на палатку с мясом и узнавала, в какой цене мясо, то в исступлении кричала:
– Да что же это, мои матушки, с живых кожу дерут!
– А ты не кричи, – говорил продавец в фартуке и лаковых нарукавниках. – Ежели тебе дорого, то отходи. – И, оборотившись к подъехавшей на машине экономке из богатого дома, услужливо раскладывал на прилавке мясо.
– Нам – отходи, а им – «пожалуйте», – кричала, не унимаясь, женщина. – Мы с голоду дохнем, а они на автомобилях раскатывают! Разжирели на народной крови!
Покупательница и продавец делали вид, что не слушают этих криков. Наконец продавец говорил:
– Ежели хочешь дешёвого, так вот тебе дешёвое, – и указывал на какие-то потемневшие обрезки, отложенные в сторону.
– Покорно вас благодарим! Им первый сорт, а нам собачьи оглодки?
Начинал собираться народ.
Все стояли в кружок и смотрели на женщину и продавца с покупательницей.
– Он знает, перед кем постараться, – говорил кто-нибудь из толпы. – Эти, известно, торговаться не будут.
– Им, небось, и масло настоящее отпускают, а нам чёрт знает что. У моего мужа всё нутро вывернуло.
– Суррогатами, небось, наделили?
– Чем?
– Суррогатами, то есть поддельным.
– У нас и на суррогаты на эти денег не хватает. Да ещё предприятия, говорят, будут закрывать за недостатком сырья.
– Зато у них на всё хватит, – говорил кто-нибудь, указывая на покупавшую мясо даму, которой продавец услужливо укладывал покупку в корзину.
– У них, конешно, хватит. И денег много, и работа не чижолая: надела шляпку, села в машинку и поехала, вот тебе и всё дело.
Жёны рабочих каждый раз, принимая из рук мужей получку своими сморщенными от стирки руками, с гневным недоумением пересчитывали тощие бумажки и набрасывались на мужей, как будто они были в этом виноваты.
– Ну я-то что сделаю! Нету денег у казны, вот и всё, – говорил муж с раздражением.
– А!.. у них денег нету?! А сами на автомобилях раскатывают?
– Да что ты на меня орёшь? Я, что ли, на автомобилях раскатываю?
– Тут спину гнёшь, не разгибая, все руки до костей протёрла, портки стирамши, а у них рты позамазаны! Пока, батюшка, будешь молчать, ничего не получишь!
– Пойди-ка, поговори, проворная какая нашлась! Немало этих говорунов уж отправили.
– Небось, кабы все заговорили, так не очень отправили бы.
– Ну вот и заставь их в с е х заговорить, а то на печке дома лежать да язык чесать – это мы мастера…
– Это я-то на печке лежу?! – вскрикивала жена, упёрши засученные по локоть худые руки в бока подоткнутой юбки. – Покорно вас благодарю!.. Нечего сказать, отблагодарили!
И она, разведя руками, кланялась мужу в пояс.
– Э, ну тебя к чёрту, отвяжись! – говорил муж и, хлопнув дверью, уходил, чтобы вернуться пьяным, с ядовитым запахом перегара от денатурата или политуры, и после новой перебранки уже самому начать проклинать жизнь.
Недовольство прежде всего начинало проявляться дома и выражалось в схватке мужа с женой, а потом выходило на улицу в очередь у булочных или за картошкой, и равнодушные прежде к чужой роскоши жёны рабочих стали с ненавистью и затаённой злобой смотреть на барские шляпки и автомобили.
– Катаются с жиру, чтоб вам всем провалиться, окаянным, – говорила какая-нибудь худая, грязная женщина в платке, стоя в очереди за картошкой, которая три дня назад ни с того, ни с сего исчезла и появилась только сегодня. Она провожала злобным взглядом каждую проехавшую машину и замолкала только тогда, когда к очереди подходил городовой в своей чёрной шинели, с шашкой и полицейским значком на круглой шапке.
А рабочие, даже из тех, что не думали о политике, приходили на другой день после столкновения с женой на завод и отвечали угрюмым молчанием на все замечания старших мастеров.
На заводе, где работал Алексей Степанович, курилка в эти дни постоянно бывала полна, и в ней слышались раздражённые разговоры.
Иногда входил старший мастер и, подозрительно обведя взглядом курильщиков, говорил:
– Что это разговорились очень? Какие такие разговоры завелись, позвольте узнать?
И вместо прежних шутливых ответов его встречало недоброе молчание.
А когда он уходил, в курилке говорили:
– Старается…
– Отчего ему не стараться, жалованье хорошее получает.
– Небось, бога благодарит за эту войну. Ему, чем больше она будет тянуться, тем лучше.
– Подожди, не весь век им блаженствовать, – замечал кто-нибудь, – когда-нибудь это кончится.
– Запугали очень, а то бы давно…
– Всех не запугаешь. И то народ уж смелей оглядываться стал. Прежде, бывало, как придёт какой с л и с т к а м и на завод, так от него, как от чумы, сторонятся, а теперь интересоваться стали.
– Нужда научит. Не век же прятать голову под крыло.
– Да уж когда-нибудь расплата придёт.
– Только не надо надеяться, что она сама придёт, – сказал как-то Алексей Степанович, как будто с равнодушным видом куривший в углу папироску.
– Раньше времени ничего не сделаешь, – угрюмо заметил ему его сосед по станку, старый рабочий с заросшим небритым подбородком и в очках на тесёмке вокруг головы.
– А почему ты это в р е м я узнаешь?
– А потому – раньше все молчали, а иные с манифестациями ходили, а теперь заговорили, значит, головы уже работают…
– Можно заставить их ещё лучше работать, – сказал Алексей Степанович.
Небритый на это ничего не возразил, заплевал папироску и, обтерев о фартук руки, пошёл из курилки.
– На самом деле, – сказал другой, высокий горбоносый человек, – буржуазия наживается на нашем поту, генералы нас продают почём зря, а мы все будем молчать?
– Кто это вас продаёт? – спросил недоброжелательно рабочий в начищенных сапогах и двубортном пиджаке. – Чего болтать зря!
– Как это кто, когда даже в газетах пишут! Мясоедова тебе мало? Зря, что ли, его повесили! Все они, сукины дети, палачи и предатели.
– Нас это не касается, – сказал насмешливо молодой парень в синей косоворотке, – мы только, может, раскачаемся, когда картошка совсем пропадёт.
– Ну, вы что же тут долго будете разговоры разговаривать? – спросил, заглянув в курилку, старший мастер Иван Семёныч.
Все, замолчав и побросав окурки, пошли в цех.
