Текст книги "Русь. Том II"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 46 страниц)

XVI

Наступил решительный день 27 сентября, день выборов в военно-промышленный комитет.

Меньшевики заметили, что на собрание прошёл один из членов Петербургского комитета большевиков, но решили пропустить его.

Когда же стали голосовать, то большевистская резолюция (за отказ от участия в комитете) получила большинство голосов.

Но Гвоздев выступил с разоблачением, в котором заявил, что выборы эти нельзя признать действительными, так как под видом рабочих в голосовании принимали участие лица, ничего общего с рабочими не имеющие и проникшие на завод нелегальным путём.

21 ноября было опубликовано извещение о вторичных выборах, назначаемых на 22 ноября. Это было сделано для того, чтобы большевики не успели сорганизоваться в один день. Кроме того, к этому времени из большевистских выборщиков было арестовано 5 человек.

Но 22-го выборы провести не удалось за недостатком свободных зал. Их назначили на 29 ноября.

Перед открытием на собрание приехал председатель военно-промышленного комитета Гучков. Его круглое лицо в очках и короткая квадратная борода были знакомы по портретам.

Гучков вышел на возвышение президиума, не спеша разделся и, как человек, привыкший вести собрания, спокойно стоял, разговаривая с подошедшим к нему человеком в пиджаке и косоворотке.

– Кто это? – спрашивали некоторые в рядах друг друга.

– Да Гвоздев же!

Гучков, переговорив с Гвоздевым, подошёл к столу и позвонил.

Собрание началось.

Но в это время на левой стороне рядов встали несколько человек и потребовали слова для внеочередного заявления.

Гучков, держа звонок в руке, смотрел сонно на них, ничего не отвечая.

– До тех пор, пока нам не дадут слова, мы открыть собрания не дадим! – крикнул один из них.

На левой стороне застучали ногами и стульями.

– Вот эта сторона, – сказал Гучков, указав на спокойно сидевшую правую сторону, – показывает, как надо вести себя на заседании.

Потом, сев, скучливым голосом предоставил требуемое слово.

Все, повернув головы, слушали, как представитель большевиков, перегнув бумажку на пальце, читал декларацию, в которой вторичное собрание выборщиков считалось фальсифицированием мнения петербургского пролетариата, заявлялось о резком осуждении мировой войны и о невозможности для пролетариата входить в те организации, которые ставят своей целью спасение страны на костях рабочих и крестьян.

Гучков всё с тем же скучливым видом, точно он уже наперёд знал всё, что эти люди имеют заявить, смотрел на читавшего, повёртывая рукой с обручальным кольцом крышечку от чернильницы, а иногда обращался к Гвоздеву.

– «С кучкой самозванцев, сторговавшихся с буржуазией, мы поведём упорную борьбу!» – выкрикнул читавший последнюю фразу, обращая свой голос к сидевшим за столом Гвоздеву и Гучкову, которые в это время о чём-то говорили.

Они подняли головы только тогда, когда почти половина собравшихся, двигая стульями, направлялась к выходу.

Гучков всё с тем же безразличным видом смотрел вслед уходившим. В зале стоял шум, пронзительно свистели, кричали.

Взявший слово Гвоздев сказал, что все силы сейчас должны быть направлены на борьбу с германцами и царизмом, но что социальная революция в настоящее время не на очереди. Пока что власть должна из рук правительства перейти в руки буржуазии…

Слева послышался иронический смех, другой голос так же иронически сказал:

– Браво!

– Мы накануне буржуазной революции, – продолжал Гвоздев, опираясь на стол ладонями вывернутых рук, – и должны отнестись к ней сознательно.

После нескольких речей, часто сопровождавшихся восклицаниями или смехом с мест, был поставлен вопрос: избирать или не избирать представителей в военно-промышленные комитеты.

Сидевшие в рядах подняли руки. Счётчики с двух сторон пошли считать. Потом подошли к столу президиума.

– За избрание девяносто пять человек при восьми воздержавшихся, – объявил Гвоздев, встав за столом.

Участие рабочих в военно-промышленных комитетах было решено.

XVII

Перед рождеством Алексей Степанович был выпущен. Его продержали главным образом за оскорбление лица, арестовавшего его, но политических улик против него не было никаких. Поэтому Маша, не боясь провала своего кружка, носила ему передачу и под конец ходила к нему в тюрьму на свидания.

И то обстоятельство, что ей приходилось заботиться об этом человеке, победило в ней необъяснимое отталкивание, какое у неё было вначале по отношению к Алексею Степановичу. Оно сменилось чувством дружеской и материнской заботы. Прежде она не могла сказать с ним ни одного слова, в котором выражалась бы какая-то интимность. Тут же она поневоле, чтобы не вызвать подозрений у администрации, говорила те слова, какие должна говорить любящая женщина.

– Я живу только ожиданием той минуты, когда я опять буду с тобой, – сказал ей один раз Алексей Степанович.

И Маша не знала, говорит ли он это для вида, или у него уже проявилась смелость говорить ей то, что он чувствует.

И вот, когда теперь Алексея Степановича выпустили, Маша вместе с радостью за него почувствовала испуг при мысли о том, как она встретится с ним наедине?

Она терялась и не знала, что делать; нервы были напряжены до крайности.

Алексей Степанович должен был придти к ней на другой день по выходе из тюрьмы. И Маша, боявшаяся, что эта встреча может выйти для обоих тяжёлой, в то же время не могла удержать в себе желания женщины сделать всё красивее для этой встречи. Она даже вымыла голову, чтобы волосы были мягкие и пушистые. Она часто замечала, что Алексей Степанович украдкой смотрел на её волосы. Надела то платье, какое он особенно любил, – юбку с чёрным сарафаном и бретельками на плечах белой блузки.

Он обещал придти ровно в восемь. Она знала его точность и со страхом смотрела, как стрелка подходит к восьми. Сейчас должен был раздаться звонок. А она всё ещё не могла представить, как произойдёт эта встреча. У неё уже не было ничего, кроме боязни позорной неловкости. Чтобы разрядить чувство ожидания, она занялась уборкой, поставила чайник. Вдруг она с испугом посмотрела на часы. Стрелка перешла уже за девять… Вот уже четверть, наконец половина десятого, а его нет. В эту минуту у неё прошла уже боязнь неловкости, вместо неё был один только страх при мысли, что случилось что-то. Она уже не могла усидеть спокойно на месте, вставала, ходила по комнате, подходила к передней, напряжённо прислушивалась, не раздадутся ли по лестнице шаги.

Ничего не было слышно.

Потом подходила к окну и, отодвинув штору, старалась заглянуть на улицу к подъезду.

При этом сама слышала, как бьётся её сердце и стучит в висках.

Вдруг в передней задребезжал звонок. Маша остановилась, чтобы удержать сердцебиение, потом бросилась в переднюю, чтобы обхватить руками шею человека, который со всей очевидностью стал дорог ей, и вдруг с ужасом отшатнулась…

На пороге перед ней стоял неизвестный в серой шинели, бледный, с ввалившимися щеками и давно не бритый.

Это был её муж Дмитрий Черняк.

XVIII

Отшатнувшись, Маша как бы сама испугалась своего движения и, вскрикнув: «Милый! Жив?» – бросилась к нему на шею.

Черняк, странный, изменившийся, держал её в своих руках и, как бы не веря себе, спрашивал:

– Неужели рада? Неужели ещё любишь меня?

И Маша в порыве чувства к близкому человеку, мнимую гибель которого она неожиданно для себя так глубоко переживала, хотела со всей силой нахлынувшего чувства крикнуть, что она любит его, что она никогда не может забыть его, своего р о д н о г о.

Но в этот момент за его спиной она увидела входившего в раскрытую дверь Алексея Степановича.

И вместо горячего, самозабвенного восклицания она только сказала:

– Какое счастье, какая неожиданность…

И сняла руки с плеч, не успев обнять мужа.

– А вот и другой спасённый!.. Это наш товарищ по партии, только что выпущенный из тюрьмы, а это… мой муж. Познакомьтесь. Да что же ты не раздеваешься? Раздевайся скорее!

Черняк закусил губы, но потом с неловкой улыбкой шутливо сказал:

– Мы с вами оба оказались в роли юбиляров?

Маша бросила благодарный взгляд на мужа и открыто ласковый на Алексея Степановича.

Она заметила, как у Алексея Степановича сверкнула искра в глазах, когда он увидел, что Маша обнимает какого-то мужчину.

Он с чувством, встряхнув, крепко пожал бледную, исхудавшую руку Черняка.

– Ну, проходите, проходите, – говорила Маша в каком-то приподнятом тоне. У неё было напряжённое, раздвоенное состояние.

Она говорила торопливо, нервно, делая много лишних и суетливых движений.

– Я только совсем грязный с дороги, – сказал Черняк.

– Хочешь взять ванну? Я сейчас сделаю. Да? – спрашивала Маша.

– Нет, ванну не стоит. Это потом. Просто умыться, – сказал Черняк, входя в комнату и оглядываясь в ней.

– Тогда идём сюда.

Маша взяла за руку мужа и с пылавшими щеками повела его в дальний конец маленького коридора.

Она сама не знала, отчего у неё горели щёки, и ей было неприятно и стыдно, что Алексей Степанович видит её раскрасневшейся.

Введя мужа в ванную и закрыв дверь, Маша бросилась ему на шею и начала торопливо целовать в глаза и щёки, точно этой торопливостью и лихорадочностью старалась вознаградить его и в то же время бессознательно старалась предупредить желание Черняка поцеловать её в губы.

– Какое счастье! – говорила Маша, и при мысли о прежнем их счастье и о том, с каким нетерпением он должен был ехать к ней, у неё выступили на глазах слёзы.

– Неужели всё по-прежнему? – сказал Черняк, и он поцеловал её, прижав к себе своими слабыми руками. Потом посмотрел на её платье и на волосы. – И платье моё любимое надела, будто ждала меня, и волосы такие же пушистые…

Он хотел погладить их рукой, но Маша сказала поспешно:

– Да, полотенца не дала! – и, отстранившись, торопливо пошла в комнату.

Алексей Степанович стоял спиной к ней и смотрел на фотографическую группу в чёрной рамке.

– Это ужас, что человек пережил, – сказала Маша, как бы упоминанием о страданиях показывая, что в ванной комнате ничего не было, кроме рассказа о пережитом.

Она доставала полотенце из комода и всё говорила, чтобы не было ни одной минуты молчания, как будто эти слова служили для неё какой-то зашитой. Торопливо захватив полотенце, она побежала в ванную.

– Ну, вам сейчас не до гостей, – сказал Алексей Степанович, когда они вернулись. – После как-нибудь зайду.

– До свидания, дорогой товарищ, – сказал Черняк ласково, пожимая уходившему руку.

Маша, точно заглаживая свою вину, вышла в переднюю, и когда она подала Алексею Степановичу руку для прощанья, то взглянула на него тем взглядом, какого (она знала, этого) он ждал от неё. Но тот или не заметил этого взгляда, или не понял его. Он как-то скомканно попрощался, натянул фуражку на голову и, ссутулившись, скрылся за дверью.

XIX

Как только дверь закрылась за ним, Черняк протянул руки Маше. Но она, точно не заметив этого, оживлённо сказала:

– Ну, милый, расскажи же, как всё было?

– Ох, не хочется всё это вспоминать… Кто этот товарищ?

– Это один рабочий из нашего кружка, его только вчера выпустили из тюрьмы, – сказала Маша. Она хотела было рассказать, как она навещала его, для чего пришлось назваться его невестой, но что-то удержало её от этого.

– Он очень чуткий и тактичный, сразу почувствовал, что он лишний, и ушёл.

– Да, очень чуткий, совсем не похож на обыкновенного рядового рабочего. Он много читает, постоянно учится. Если бы ты знал, как он слушает, когда я играю.

– Нет, ты расскажи о себе, – сказала, вдруг густо покраснев, Маша. – Ты был ранен? Почему от тебя не было никаких известий?

Она говорила это, а сама думала, что она слишком много рассказывает об Алексее Степановиче, а по отношению к нему, к своему нашедшемуся мужу, выказывает недостаточно радости и любви. Ей казалось, что Черняк заметит это.

Но тот, по-видимому, ничего не заметил. Он отклонился на спинку старенького дивана с гнутым деревянным ободком на спине и, по своей привычке устремив взгляд перед собой, начал рассказывать о своей жизни на фронте, о последнем сражении и о том, как он боролся со смертью.

– Своей жизнью, между прочим, я обязан одной сестре, Ирине. Она оставила мне свой адрес, я писал ей, но, очевидно, она погибла, так как ответа я не получил. А как ты моё письмо получила? – спросил он, гладя руку жены.

– О, это ужасно! Его привёз молоденький прапорщик Савушка. Я стала читать, сначала страшно обрадовалась, – прибавила торопливо Маша, – и вдруг в конце внизу: «Если ты получишь это письмо, это значит, что меня уже нет в живых, иначе я не послал бы такого письма». Но почему же ты не известил меня, если остался жив?

– Я думал, что при тех отношениях, какие у нас были в последнее время, это радости тебе не доставит.

– Как ты мог?! – вскрикнула Маша, как будто не замечая взгляда мужа.

– Тем радостнее мне теперь, – сказал Черняк с грустной улыбкой и тихой нежностью. – Я безмерно счастлив от того, что могу пожить около тебя, пока меня не отправят опять т у д а и пока тебе не надоест возиться со мной.

– Расскажи же, как это было.

– Я ничего не помню, у меня остались в памяти только две картины, которые долго мучили меня, как кошмар.

Он вздрогнул, точно от пробежавшего холода, и некоторое время молчал.

– Одна (я хорошо сознаю, что видел это в действительности): когда я очнулся на поле сражения от холода, я увидел кругом себя снежное поле и торчащую из снега мёртвую руку с шапочкой нетающего снега на ней… А второе, вероятно, был сон. Мне снилось, что я лежу раненый на какой-то телеге в лесу. Я исхожу кровью и не могу пошевелить ни рукой, ни ногой и вдруг вижу устремлённый на меня круглый глаз вороны, которая сидит низко надо мной на сосновой ветке и пристально смотрит на меня. Нет, не хочу, не надо об этом. – Потом, повернув голову к Маше, он грустно смотрел на неё несколько времени и закрыл рукой глаза.

– Что ты? Что с тобой? – тревожно спрашивала Маша, стараясь отнять его руку от глаз.

– Ничего, кроме того, что должно быть, когда человек едва ускользнул от смерти, а ему при свидании с женой хотелось бы не быть полутрупом, который едва может передвигаться и, вероятно, ничего, кроме этого…

Машу вдруг каким-то толчком бросило к мужу. Она обхватила обеими руками его шею, прижала к себе и с исступленной любовью и искренностью начала ему говорить, что ей н и ч е г о н е н у ж н о, что для неё великое счастье уже в том, что она видит его около себя, что он скоро поправится.

– Я т а к ещё больше тебя люблю!

Она говорила это и сама чувствовала, что в её искренности была самая большая неискренность.

– Тебе нужно скорее лечь, отдохнуть.

Она торопливо открыла постель, перебила на руках подушку, вмяла кулаками внутрь углы и хлопнула по ней ладонью.

Ложась, Черняк сказал:

– Всё, с чем мы боролись раньше, это были пустяки в сравнении с тем, что я видел. И если ко мне вернутся силы, я все их положу, чтобы сокрушить, стереть с лица земли эту свол…

Он остановился, сжав губы.

Когда он вытянулся на постели, Маша положила ему руку на голову и, сидя около него, тихо рассказывала о себе. Потом, осторожно высвободив от него свою руку, погасила лампу и отошла к окну.

– Вот и хорошо… всё разъяснилось само собой, – сказала она. – Теперь всё будет спокойно и просто.

Но она не легла спать, а просидела всю ночь у окна, когда уже сквозь снежные деревья зарозовела морозная заря. Перед её глазами стояла сгорбившаяся фигура Алексея Степановича, когда он уходил.

«Если бы только он знал действительное положение дела…» – подумала Маша.

XX

К началу 1916 года русские войска всё ещё не могли оправиться от летнего разгрома.

Был февраль 1916 года. Снег валил сырыми хлопьями, как бывает всегда в этот месяц, как бы в предчувствии весны. Савушка, не подозревавший, что его друг Черняк жив, стоял со своим полком южнее Барановичей. Пустое белое поле с едва видной линией окопов и проволочных заграждений было скучно и безнадёжно. Впереди виднелись, точно в тумане, сквозь идущий снег, черневшая вдали деревня, около неё сгоревшая ветряная мельница и на межах полоски чернобыльника, глубоко занесённого снегом.

То настроение, которое было у Савушки во время летнего отступления, когда он с озлоблением смотрел вокруг себя, не видя никакого просвета, теперь начало изменяться. Он замечал, как всё больше и больше растёт и прорывается недовольство и солдаты из послушной, до отвращения безропотной скотины начинают превращаться в людей мыслящих и чувствующих.

Они тщательно скрывали от офицеров эти мысли, но всё чаще и чаще можно было заметить, как они прекращают разговоры при приближении начальства и сейчас же замыкаются в молчании.

И если Савушка летом в отчаянии спрашивал себя, где же та сила, где те люди, которые могли бы соединиться и прекратить эту вакханалию крови, то теперь он чувствовал, как эта сила начинает накапливаться и собираться.

Ему было стыдно, что солдаты при его приближении часто что-то прячут, и самое большее, что он мог, как офицер, сделать, – это притвориться, что не видит. Ему было стыдно, что солдаты смотрят на него так же, как они смотрели на большинство офицеров, как на людей, которые призваны выслеживать все незаконные поступки солдат и доносить на них.

В восемь часов утра он пошёл на занятия с ротой запасного батальона. Батальон стоял в десяти верстах от позиций в пустой деревне.

Солдаты выстроились посредине деревенской улицы, на дороге, рыхлой и пожелтевшей от навоза. Около ближнего дома двое солдат в одних гимнастёрках мыли котёл походной кухни, отряхивая мокрые руки, бегали по свежевыпавшему за ночь мягкому снегу, чтобы согреться.

На гороже моталось развешенное рваное солдатское бельё. Рота состояла из людей, одетых в самые разнообразные костюмы. Кто был в деревенском зипуне и в лаптях, кто в летнем пальтишке и фуражке. Маленький солдатик, стоявший последним на левом фланге, боязливо оглядываясь на командира, то и дело поджимал ногу или начинал усиленно топтаться на одном месте.

Савушка, не давая солдату заметить, что он интересуется им, подошёл и увидел причину неспокойного поведения левофлангового: у него подмётка правого сапога отвалилась, и голые пальцы высовывались наружу.

В руках у всех были выдернутые из горожи палки.

В одном месте послышался заглушённый смех. Савушка взглянул в ту сторону и увидел, что здоровенный рыжий солдат стоит с колом в оглоблю толщиной. Оказалось, что он не успел достать себе подходящей палки и ему подсунули этот кол.

Тяжелее всего было то, что Савушка чувствовал, – очевидно, как и солдаты, – бессмыслицу такого обучения, но высказать своего мнения не мог.

После ученья, зайдя в одну из халуп погреться, он вдруг наткнулся на кучку солдат, которые что-то читали. При виде его державший в руках грязный почтовый листок бумаги солдат в бараньей мужицкой шапке испуганно сунул листок в карман.

Савушка несколько времени смотрел на сидевших. У них были напряжённые, испуганные лица.

– Ну-ка, дай, что ты читал, – сказал он.

Солдат в шапке, побледнев, не шевелился и то взглядывал на Савушку, то отводил глаза в сторону.

– Да что вы, черти, не верите мне, что ли! – сказал вдруг Савушка, совершенно безотчётно обращаясь к солдатам совсем не так, как должен обращаться офицер.

Солдат в шапке полез в карман, а остальные с неуверенными, виноватыми улыбками смотрели, как Савушка брал из рук солдата затрёпанный и протёршийся на сгибах рукописный листок.

Очевидно, этот листок уже давно ходил по рукам.

Савушка стал читать:

«Прочитай своим солдатам, передай дальше по ротам», – значилось в листке, и дальше:

«Я, крестьянин, обращаюсь к вам, братья. Докуда будем губить себя, то есть крестьянина? Настанет время, надо губить тех зверей, которые губят миллионы людей. За какие-то интересы чужие кладём свои головы».

Савушка мельком взглянул на солдат (их было трое). Они продолжали сидеть на деревянном обрубке, валявшемся на полу избы. Один смотрел перед собой в земляной пол избы, другой разминал на колене какой-то ремешок, а третий, добродушный солдатик с неуверенной, виноватой улыбкой, ждал, когда Савушка прочтёт листок.

«…Помните, братцы, чтобы убить зверя, который миллионы губит людей за свой интерес, надо действовать, пока оружие в руках. Первое: долой царя, убить его, поубивать пузанов, которые сидят в тылу да в тепле, гребут деньги лопатой и губят нас, крестьянина… Долой царя, долой правительство!»

Савушка медленно складывал листок. Потом взглянул на ждавших его суда над ними солдат.

– Знаете, что за это бывает? – сказал он.

Солдат, у которого он взял листок, поднял на него снизу глаза и неловко проглотил слюну.

– А офицеру, который нашёл такую штучку и не донёс о ней, тоже знаете что будет?

– Знаем, – сказал потупившись и каким-то сиплым голосом солдат в лохматой шапке.

– Так вот, ребята, держись осторожнее и помните, что от меня можете ничего не скрывать как от самих себя, – сказал Савушка, почувствовав вдруг, как какой-то ком подкатывается ему под горло.

Солдаты робко и неуверенно улыбнулись, как будто боялись поверить тому, что услышали от Савушки.

– Одно слово, спасибо вам за такие слова, – благодарно сказал солдат, пряча в голенище бумажку.

Савушка вышел поскорее из избы, потому что у него позорно зачесались глаза.