Текст книги "Русь. Том II"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 46 страниц)

XVIII

После нападения Германии на Бельгию стал окончательно ясен её план: сначала всей массой обрушиться на Францию, потом, покончив с нею, обрушиться на Россию, – поэтому главной задачей русского командования было всемерно оттягивать силы Германии от Франции на себя.

Это было задачей не только стратегического, но и морального характера. Даже главным образом морального. То, что Франция не отступила от своих союзнических обязательств и выступила на стороне России, расценивалось русским либеральным обществом как нечто исключительно благородное. И поэтому требовалось всеми силами доказать ей свою благодарность и преданность. Старались даже забыть, что эта союзница дала в 1905 году царю заём в два миллиарда для подавления революции.

Назначенный верховным главнокомандующим великий князь Николай Николаевич со свойственной его бурной натуре решительностью заявил, что он, может быть, даже не будет ждать окончательного сосредоточения войск, чтобы начать наступление и выполнить свой священный долг перед союзницей. Тем более что общество в лице либеральной интеллигенции, части придворных сфер и буржуазии, охваченное лихорадочным нетерпением, требовало возможно скорейшего наступления.

Войска двигались из России к границам по двум основным направлениям: к германской границе, по направлению к Восточной Пруссии с её лесами и озёрами, стягивались Первая армия генерала Ренненкампфа, известного своими карательными экспедициями в 1905 году, и Вторая армия генерала Самсонова.

Обе эти армии растянулись огромным холстом, чуть не в триста вёрст. Им предстояло обойти немцев двойным обхватом, отрезать от Кёнигсберга и пресечь им возможность отступления к Висле.

На австрийском фронте развернулись четыре армии на пространстве четырехсот вёрст. Их задачей было охватить австрийские армии с обеих сторон.

А между ними спешно была образована варшавская группа войск с тем, чтобы, когда немцы и австрийцы окажутся охваченными, открытой дорогой двинуться на Берлин.

Основные массы русских сил, таким образом, миновали польский плацдарм, будто бы под тем предлогом, чтобы не подставить свой фланг со стороны Восточной Пруссии немцам. Но на самом деле развитию военных действий на польском плацдарме мешал наболевший польский вопрос. И хотя, чтобы задобрить поляков, верховный главнокомандующий выпустил манифест, обещавший конституцию Польше, но, видимо, и сам в неё плохо верил, и потому решено было наступать, минуя польские земли.

Довоенные планы совсем не предусматривали наступательных действий с нашей стороны, так как было признано, что противная сторона может скорее нас после мобилизации придвинуть свои силы к границам России. Поэтому почти ничего не говорилось о тех операционных направлениях, которые могли бы существовать для русских войск, если бы им потребовалось первыми перейти в наступление.

Но франко-русская конвенция поставила непременным условием наступление на Восточную Пруссию на пятнадцатый день мобилизации, несмотря на то, что это наступление могло осуществиться более или менее правильно только на двадцатый день. А кроме того, энергия верховного главнокомандующего заставила изменить первоначальные планы и требовала от командующего Второй армией генерала Самсонова решительности и быстроты движения.

Но движение Самсонова, озабоченного подтягиванием резервов, не давало впечатления быстроты. Мало того, он скоро начал просить подкреплений.

Их можно было дать из тех шести корпусов, которыми располагал командующий северо-западным фронтом Жилинский, но они как раз предназначались для наступления на Берлин.

Кроме того, Самсонов доносил о необходимости организовать тыл, так как страна опустошена, люди без хлеба, овса для лошадей тоже нет.

Это вызвало уже недовольство верховного главнокомандующего. В самом деле, человек озабочен организацией тыла, когда нужно идти вперёд. Что же он, сельским хозяйством, что ли, будет заниматься в этом тылу? И потом: не успел начать поход, как у него овса нет. Куда же он делся?…

Это вместо того, чтобы двинуться скорым маршем для соединения с Первой армией генерала Ренненкампфа и казаками хана Нахичеванского, отрезать немцев от Вислы и покончить с ними одним молодецким ударом!

Вся сила ненависти русского общества сосредоточилась на немцах, и потому на движение Первой и Второй армий было обращено всеобщее внимание. К австрийцам же относились без всякой ненависти. И если к границам Австро-Венгрии также двигались войска с пушками и пулемётами, то это было как бы горькой необходимостью войны, но вовсе не результатом ненависти. Подразумевалось, что Германия – зачинщица всего. Австрия же является только подневольной исполнительницей её воли.

Ведь в Австрии была принадлежавшая когда-то России Червонная Русь, Галиция и само собой подразумевалось, что галичане должны любить русских и ждать как своих освободителей и насадителей настоящей родной культуры.

В этом смысле верховным главнокомандующим были выпущены воззвания, обращённые к галичанам и народам Австро-Венгрии.

«Освобождаемые братья! – говорилось в одном воззвании. – Как бурный поток рвёт камни, чтобы слиться с морем, так нет силы, которая остановила бы русский народ в его порыве к объединению».

«Народы Австро-Венгрии! – говорилось в другом. – Вступая во главе войска российского в пределы Австро-Венгрии, именем великого русского царя объявляю вам, что Россия, не раз проливавшая кровь за освобождение народов от иноземного ига, ничего другого не ищет, кроме восстановления права и справедливости. Вам она также несёт теперь свободу и осуществление ваших народных вожделений».

Эти воззвания, а также воззвание к полякам, в котором говорилось, что заветная мечта их дедов может осуществиться и русские войска несут им благую весть примирения, – эти воззвания были встречены с восторгом в либеральных кругах. И хотя скептики тут же прибавляли, что наверное надуют и поляков и народы Австро-Венгрии, но всё-таки говорили, что жест сделан благородный.

Говорили и писали о том, что немцы врываются, как разбойники, в пограничные польские города, налагают контрибуцию, а в Бельгии сжигают Лувенскую библиотеку, в то время как русские войска вступают во вражескую землю с благой вестью освобождения.

XIX

N-ский пехотный полк, выгрузившись со своими орудиями, кухнями и пулемётами из поезда и пройдя вёрст тридцать маршем в жару по пыльной дороге, приближался к австрийской границе.

Во время остановки, когда кашевары варили обед в последней русской деревне, к околице побежал народ.

– Что там? Куда бежите? – спрашивали солдаты, сидевшие и лежавшие около составленных в козла ружей.

Некоторые что-то отвечали на бегу, другие, очевидно, сами не знали, в чем дело, и бежали только потому, что народ бежал.

– Человека убили! – крикнул, пробегая, рыжий солдат с мокрыми, очевидно после купания, волосами.

Солдаты бросились туда, куда бежали все.

Около сарая у огорода стояла толпа, окружив кольцом что-то лежавшее на земле, и молча жадно смотрела.

Бабы, закрывая фартуком рот и махнув рукой с выражением горестного ужаса, отходили.

На земле лежал человек, покрытый брошенной на него солдатской шинелью, из-под которой только виднелись ноги в сапогах, подбитых гвоздями.

Он был убит бомбой с аэроплана.

И то обстоятельство, что это был п е р в ы й убитый, действовало на всех зрителей гипнотически. Взгляды толпы почему-то жадно приковывались к неподвижным подмёткам сапог убитого. Подбегавшие вновь замолкали, как замолкают люди, когда подходят к покойнику.

– Господи, батюшка! – говорили бабы, отходя, – убили, как собаку, и ладно. А жена, небось, письма будет ждать, лепёшек готовить…

– Теперь пойдёт… – заметил кто-то из солдат.

После привала полк, растянувшись по шоссе, тронулся дальше.

Офицеры в защитных гимнастёрках, сдвинув со лба влажные от жары фуражки и лениво распустившись, ехали верхом стороной дороги. Некоторые шли по кромке шоссе. Солдаты шагали в рядах по середине шоссе, поднимая за собой нерасходящееся облако пыли.

Вдруг по колонне от головы к хвосту пробежал шорох голосов.

– Что сказали? – послышались голоса сзади.

– Через четыре версты австрийская граница, – ответил один из передних солдат, неловко обернувшись назад через ружьё, которое он нёс на плече.

Все оглядывались по сторонам и жадно смотрели вперёд, где должна быть граница и начаться чужая, н е п р и я т е л ь с к а я земля.

Солдаты шли вольно, разговаривая и куря.

В последнем ряду колонны, часто перепрыгивая на ходу, чтобы попасть в ногу, шёл низкорослый солдат с наивным бабьим лицом и белыми ресницами. Он покачал головой и сказал:

– А этот солдат, что лежит там, даже до границы не дошёл. Так и не увидел, какая она. Обиднее всего первому помереть. А завтра, глядишь, ещё кого-нибудь… Господи, когда же это кончится?

– Когда дома картошку будут убирать, как раз и вернёшься похлёбку хлебать, – ответил сердито другой, шагавший рядом с ним. – Не успел до неприятеля дойти, как домой запросился.

– Какой же он мне неприятель, когда я его в глаза не видал?

– Ну вот увидишь, за тем и ведут.

Солдат с белыми ресницами только вздохнул и замолчал.

Когда подошли к границе и по рядам пробежало слово г р а н и ц а, то все почему-то начали нагибаться и разглядывать землю под ногами.

Впереди показалось большое село с соломенными крышами белых изб и высокими пирамидальными тополями. Вперёд была выслана разведка, поэтому продолжали идти спокойно, как шли по русской земле.

– Небось, боятся, – сказал опять солдат с белыми ресницами. – Господи батюшка, человек на человека с ружьём, как на волка, идёт!

– Ас чем же, с веником, что ли, идти?

– Хорошо живут, – говорили солдаты, издали глядя на хорошие постройки, риги, дома и сады.

– Прямо как наши хохлы, вишь, садики, цветочки.

– Всё, как у нас, – собаки такие же, вон лошадь спутанная ходит, кузница на выезде… скажи, пожалуйста.

Всем было приятно находить в чужой, неприятельской стране похожее на своё, и каждому хотелось с размягчённым чувством показать, что у него нет никакой злобы к тем, кто считается врагом.

Когда приблизились к селу, передняя колонна остановилась. Музыканты оркестра, разобрав с повозок ехавшие за ними инструменты, обходя стоявшие ряды, пошли вперёд.

– Куда это? Зачем пошли?

– Командир велел через село церемониальным маршем пройти, чтобы, значит, показать, какие мы есть, и чтоб держали себя – одно слово!.. – сказал стоявший сзади высокий солдат с чёрными бровями.

И когда ряды солдат проходили по широкой улице села под возбуждающие звуки музыки, в виду пугливо смотревших на них женщин, высыпавших из домов, то каждый солдат, маршируя, казалось, говорил всем своим видом, что душа его, как перед богом, чиста и он никакой вражды не имеет. И вот он идет перед теми, кто считается его врагом, – и не то что пальцем тронуть, а слова нехорошего не позволит себе.

– Ну до чего хорошо живут! – говорили солдаты, – сколько скотины всякой разведено.

Составив за селом винтовки в козла, полк начал устраиваться на ночлег. Кашевары разводили кухни. Наступал вечер. Яснее виднелись огни зажжённых кое-где костров. Где-то в задумчивой тишине вечера играли на гармонике, и этих звуков не заглушал шум устраивающегося полка, говор солдат, снимавших через головы скатанные шинели и походные брезентовые мешки.

Ясный, погожий вечер, запах свежей соломы из омётов и знакомые звуки гармоники в незнакомой стране вызывали у всех доброе настроение.

Солдаты, разговаривая с крестьянками, старух называли мамашами, а девушек – сестричками.

Мимо собравшегося кружка солдат и местных жителей прошёл офицер со стеком в руке, потом вернулся, как бы что-то вспомнив, и сказал:

– Ребята, помните, чтобы никаких безобразий, – это не враги, а наши братья. Мы пришли их освобождать, а не обижать.

В ответ на это сразу загудело несколько голосов:

– Ваше благородие, да нешто можно! Нешто мы не люди! Мы, вишь как – по-христиански. Говорят только чудно даже, а понять все-таки всё можно.

– Ну, то-то же…

А когда офицер отошёл, солдат с белыми ресницами сказал:

– То неприятели, а то братья, – ничего не разберёшь.

– Выходит, что бабы – наши сёстры, а мужья их против нас у австрийцев воюют, – сказал другой солдат, свёртывавший папироску.

– Ну, мало ли чего… они-то чем виноваты? Так же, небось, как мы…

И всем было хорошо и приятно от сознания, что жители сначала робко, потом всё смелее и смелее подходили и вступали в разговоры. А девушки даже улыбались, что особенно поднимало настроение и пробуждало во всех желание быть ещё лучше.

– Мы им зла не желаем, вот они и чувствуют.

– Вот бы тебе, Тимохин, пройтись тут насчёт того-сего, протчего.

– Болтай, язык-то без привязи.

– Вот уж дурак, правда, – заговорило несколько человек сразу, оглянувшись на молодого солдатика, который сконфуженно улыбался, увидев, что его шуточное обращение к Тимохину не прошло.

Вдруг на конце села произошло движение. Тревожно проскакали наши конные. Не доехав до половины деревни, повернули назад. Точно искали кого-то и наконец, остановившись у халупы, где стоял командир, соскочили с лошадей.

Всё ещё не понимая, в чём дело, солдаты заволновались. И минуту до того мирные кучки солдат закопошились и беспокойно забегали.

– Что там такое? Что? – слышалось со всех сторон.

– Говорят, о н в лесу… разъезд сейчас видели. Окопы рыть велели, – послышались голоса.

Через полчаса уже с лихорадочной спешкой рыли окопы и ломали крайнюю халупу, пришедшуюся как раз на линии окопов. Спешно выкатывали пулемёты на маленьких железных колёсиках, обращённые дулом назад, и устанавливали около кузницы полевое орудие.

Первый выстрел гулко прокатился по заре. Солдаты дрожащими руками заряжали орудие.

Но минут через десять прискакали ещё конные. Оказалось, что в лесу был не враг, а свои.

Напряжённое, испуганное выражение вдруг сменилось весёлым. Послышался смех, шутки.

– Здорово, своих было окрестили!

– Вот бы сражению-то устроили!..

Некоторые солдаты стали куда-то исчезать и возвращались с гусями и курами.

– Вот дурные какие, – говорили некоторые, – ведь и так харч хороший, чего баб обижать.

– Курятинки захотелось. Может, в последний раз, – говорили, как бы извиняясь, те, кто приносил кур.

А потом в конце села появилась группа пьяных солдат. Оказалось, что в двух верстах от села в фольварке нашли винокуренный завод.

– Стыд-то какой, – говорил благообразный солдат в новой длинной шинели, пузырём вздувавшейся на спине, – прямо как скоты дорвались, пьяные все.

– А где это, где? – торопливо спрашивали солдаты и шныряли на задворки.

– Может, последний раз и выпьешь-то, – говорили они.

Командир отдал приказ поджечь завод. И скоро розовое зарево поднялось над деревьями, и на стенах сарая заплясали длинные тени солдат, смотревших на пожар.

На рассвете тронулись дальше, едва растолкав тех, что напились на заводе. Солдаты, поёживаясь от утренней свежести и натягивая опять на плечи через голову походные мешки, строились в ряды и, поглядывая на сломанную халупу, говорили:

– Пришли как люди, а уходим как свиньи. Халупу ни с того ни с сего сломали, кур потаскали, завод сожгли и сами напились.

– Завод-то, небось, господский, их так и стоит. А вот кур-то зря…

– Да, неловко получается.

– Что ж изделаешь-то, на то, брат, и война. Нешто мы им зла желаем? Мы не возьмём – другие возьмут. Теперь пойдёт.

– А народ хороший, ласковый народ, прямо как свои.

– Народ – ничего.

– Брось, дурной! – кричали солдаты на артельщика, который гонялся с верёвкой за приземистой рыжей мужицкой коровкой в кустах за селом.

Полк пошёл, развёртываясь по шоссе.

И первые русские войска вступили в Галицию.

XX

Москва, куда приехала вместе с Ириной Левашовой Ольга Петровна, красивая супруга Павла Ивановича, явилась центром проявления патриотических чувств и идей.

Героический подъём и жертвенный порыв с особенной силой охватили русское буржуазное общество, когда стало известно о переходе наших войск через неприятельскую границу. Этот подъём выразился прежде всего в размягчённом чувстве прощения и даже любви к своим вчерашним идейным противникам и в полном примирении с ними ввиду грозных событий.

Оппозиционно настроенные группы интеллигенции и буржуазии спешили выразить своё безоговорочное доверие к власти, свою преданность к царю.

Всем им хотелось своим поведением доказать свою гражданскую зрелость. Хотелось, чтобы власть убедилась и поверила им, что они не позволят себе в такую трудную для неё минуту вставлять ей палки в колёса.

В особенности тронули всех социалисты, когда они, за исключением небольшой группы, возглавляемой Лениным, постановили прекратить нелегальную работу и заявили о том, что они не будут противодействовать делу войны.

А германские социал-демократы выпустили даже манифест, в котором говорилось:

«До последнего момента мы стояли на страже мира… Но работа на пользу общего мира народов теперь прерывается. Приходят другие заботы. Над всем господствует один вопрос: хотим ли мы победить? И наш ответ гласит: да!»

Бельгийский социалист Вандервельде, только что принявший пост министра, даже просил русских социал-демократов об оказании помощи русскому правительству. Центральный комитет меньшевиков ответил на это в том смысле, что хотя пролетариат России лишён возможности открыто выражать своё мнение, так как его организации разогнаны, печать задушена царским правительством и тюрьмы переполнены, но несмотря на это русские социалисты не будут противодействовать своему правительству в войне, в надежде, что она разрешится в интересах международного социализма.

Эти заявления опять вызвали взрыв восторга у воинствующей части русской интеллигенции и буржуазии. Все указывали в особенности на германских социалистов, как на пример гражданской зрелости. За исключением Карла Либкнехта, голосовавшего против военных кредитов. Даже смертельные враги социализма и откровенные защитники самодержавия, даже они, говоря о социалистах, называли их с некоторой гордостью:

«Наши социалисты».

Потом стало известно решение Второго интернационала.

«Интернационал не пригоден во время войны, он по сути дела есть орудие мира», – мужественно сказали его вожди.

Это также вызвало взрыв восторга даже со стороны самых реакционных групп.

Говорили, что совершилось чудо мирового масштаба, может быть, первое в истории: настал г р а ж д а н с к и й м и р. Интеллигенция протянула руку власти, фабрикант – рабочему. Мир классов.

Только некоторые наивно спрашивали:

– Что же, значит, интернационал ставит крест над своей работой, если для защиты отечества каждому из его членов придется быть на фронте и, может быть, даже своей рукой убивать братьев по интернационалу?

Им разъяснили, что никакого креста над собой интернационал не ставит. Такое положение принято только временно, до конца войны, чтобы не ставить в трудное положение власть при защите родины. А потом, когда власть выйдет из этого тяжёлого положения, уцелевшие социалисты враждебных стран протянут друг другу братские руки и возобновят борьбу за великое дело освобождения рабочих всех стран от гнёта власти и капитала.

Все прежние оппозиционеры буржуазного лагеря как бы пользовались случаем наглядно показать, как они переродились. Здесь в то же время был своего рода благородный расчёт, что, может быть, власть, увидев и оценив такой шаг общества, сама переродится, как переродилось либеральное общество.

И когда правительство просило общество быть терпеливым и не ждать, например, с фронта скорых и подробных известий, а также не высказываться в печати по вопросам, в которых компетентно только правительство, то все с готовностью соглашались ждать, терпеть и не высказываться.

Некоторые нетерпеливо спрашивали, в чём же тогда будет выражаться о б щ е е дело, если нам ничего не будут сообщать, ни о чём не будут позволять высказываться и даже представителей общественной печати не пустили на фронт. Более спокойные им отвечали, что всё-таки нужно потерпеть, потому что власть просила об этом в непривычно трогательных выражениях.

И даже когда были закрыты все рабочие организации и некоторые газеты, а редакторы их высланы, то общество, некоторое время поколебавшись, всё-таки поддержало правительство и выразило порицание организациям и высланным редакторам за то, что они не сумели терпеть и ждать и из-за своих частных целей нарушили общее единение.

Хотя это единение было испорчено несколько раньше: когда на торжественном заседании Государственной думы 26 июля был поставлен вопрос о военных кредитах, социал-демократическая фракция большевиков высказалась против и до голосования покинула зал заседаний.

В буржуазно-интеллигентских кругах не могли об этом говорить иначе, как с чувством глубочайшего негодования и возмущения.

«Насколько же у людей нет самой элементарной гражданской зрелости и благородства, чтобы потерпеть. Конечно, соблазнительно думать, что сейчас самый удобный момент для свержения или ограничения власти. Но именно потому, что положение власти сейчас тяжёлое, ни одни честный интеллигент не позволит себе этого сделать. Наоборот, он выкажет себя лояльным, сознательным и ч е с т н ы м гражданином, ибо в нём живы благородные традиции старой интеллигенции.

Сейчас нужно одно: собрать все свои силы и положить их на войну, к чему власть и призывает».

И общественные силы, на целые десятилетия остановленные в своём развитии ненавистным абсолютизмом, теперь нашли выход своей активности и в тесном единении с царём рвались (в указанных границах) к делу.

Появление монарха на балконе Зимнего дворца было встречено коленопреклонением и слезами восторга.

Говорили, что Россия уже давно не переживала таких сильных чувств.

Москва же в особенности проявляла эти чувства, когда выяснилось, что «мы не одни, а со своими доблестными союзниками-французами выступаем за великую идею освобождения Европы».

И действительно, с этим подъёмом и единодушием могли разве сравниться только подъём и единодушие 1812 года, когда французов гнали из Москвы.

Этот подъём ещё более усилился, когда стало известно, что царь, по примеру своих предков, приедет в Москву, «чтобы в этой матери городов русских почерпнуть силы для великой борьбы».