Текст книги "Избранное"

Автор книги: Оулавюр Сигурдссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 41 страниц)

– Ну да. Уж скоро год, как я сюда перебрался, – подтвердил Гусси. – Я решил, хотя и с опозданием, что мое место здесь, поблизости от благ цивилизации.

– Вот как.

Сьера Бёдвар скомкал оберточную бумагу и после некоторого колебания сунул ее в карман пальто. Балаболка, пустоцвет, ничтожество, подумал он.

Фру Гвюдридюр снова коснулась шляпки кончиками пальцев.

– Что я слышу? – удивилась она. – Выходит, ты почти год живешь в столице и за все это время ни разу не выбрался навестить старых знакомых?

– Да все как-то некогда было. Дел уйма.

– Ну разумеется, – проговорил сьера Бёдвар.

– В принципе в воскресенье можно было бы выкроить время, но беда в том, что в воскресенье я должен служить благодарственную мессу и за себя, и за наше правительство.

Фру Гвюдридюр снова расхохоталась.

– Ох и язычок у тебя, Гусси!

Сьера Бёдвар вытащил из-под мышки трость и крепко сжал в кулаке костяную рукоятку.

– Вы где-нибудь работаете? – спросил он сухо и взмахнул тростью.

Гусси неопределенно ухмыльнулся.

– Мне ведь еще не скоро на пенсию, – сказал он. – И рад бы бить баклуши, да нельзя.

Это что, намек? – подумал сьера Бёдвар и невольно повысил голос:

– И чем же вы все-таки занимаетесь?

– Как вам сказать? То да се… – Гусси затянулся сигаретой. – То да се, – повторил он хрипло и наклонил голову набок. – Выбор большой, особенно летом. Халтуры везде навалом – и в будни, и в праздники. Не нужно ни перед кем пресмыкаться, выпрашивая какую-нибудь паршивую работенку, как бывало у нас, в нашей дыре.

Так и есть. Скачет с места на место, подумал сьера Бёдвар. Подолгу нигде не задерживается.

Фру Гвюдридюр поправила выбившуюся на ухо прядку.

– Скажи, пожалуйста, а покраской домов ты по-прежнему занимаешься? – полюбопытствовала она.

Гусси взглянул на нее, и в его глазах на миг блеснул плутоватый огонек, но тут же угас, как искра, попавшая на сырые опилки.

– Нет. Я давно бросил это дело. С тех самых пор, как перебрался сюда, в Рейкьявик.

– Нам надо покрасить крышу. Хорошо бы успеть до осени. Ты не возьмешься?

Сьера Бёдвар выронил трость. Гусси поспешно нагнулся поднять ее.

– Пожалуйста, сьера Бёдвар, – сказал он. – Ваша трость.

– Ты мог бы заняться в любое время, когда тебе удобно. По вечерам в хорошую погоду или в субботу, в воскресенье.

– Что? Вкалывать по выходным?

– Да там не так уж и много работы, – сказала фру Гвюдридюр. – Всего-то одна крыша, ну, еще, может, оконные рамы.

Гусси пожал плечами.

– Нет, уж лучше я буду молить бога послать здоровья мне и нашему правительству, – ответил он. – С тех пор как я уехал из захолустья, я ни разу не брал в руки кисть и малярное ведерко. Где уж мне красить шикарные столичные дома.

– Глупости! Разве ж ты не выкрасил нам в Адальфьёрдюре весь дом, и не только снаружи, но и внутри!

Гусси бросил тревожный взгляд на трость в старческой руке сьеры Бёдвара, а затем столь же быстро взглянул на сумку, стоявшую на земле у самых его ног, после чего воззрился на озеро, на уток среди камышей.

– Нет, не возьмусь. Придется вам подыскать кого-нибудь другого.

– Неужто так трудно раз-другой пройтись кистью по крыше и оконным рамам? – Фру Гвюдридюр все еще не теряла надежды уговорить его. – Ведь у тебя в руках все так и пляшет.

– Уже не пляшет, – возразил мужчина. – С тех самых пор, как я схватил ревматизм лучевых суставов.

– Ревматизм! – Фру Гвюдридюр снова засмеялась, но уже не так, как раньше. – В жизни не поверю, что у тебя может быть ревматизм!

– Если это не ревматизм, тогда, значит, воспаление суставной сумки, – произнес он, и трудно было понять, шутит он или говорит серьезно. – К тому же в последнее время я стал бояться высоты, так что стараюсь не забираться на верхотуру, если можно обойтись без этого.

Большой палец сьеры Бёдвара, которым он до сих пор безостановочно водил по костяной рукоятке трости, замер.

– А как там ваша жена? Я слышал, она сильно болела? – внезапно спросил он с едва уловимой дрожью в голосе, вспомнив наконец, что его мучило. – Как она сейчас?

– Свейнбьёрг поживает прекрасно, если верить вам, священникам. Она умерла.

– Да что вы! Значит, умерла!

– Сперва пять лет провалялась в постели, а потом умерла.

– Мне очень жаль.

Сьера Бёдвар поплотнее посадил на нос очки, но, сколько ни вглядывался, не заметил ни малейшего следа огорчения на лице Гусси. Бедняжка Свейнбьёрг, подумал он. Такая расторопная, такая красивая девушка. Умерла в расцвете лет, и неудивительно – вечные переезды с места на место должны были в конце концов ее доконать. Его большой палец опять задвигался, нащупал выгравированные на серебряном набалдашнике инициалы и дату.

– Очень, очень жаль. Если не ошибаюсь, у вас были дети, кажется двое?

Гусси вынул изо рта окурок и швырнул его в озеро.

– Трое.

– Они тоже здесь, в Рейкьявике? Живут вместе с вами?

– Где же им еще быть? – удивился Гусси.

Там, где они могли бы получить хоть какое-то воспитание, подумал сьера Бёдвар.

– Старший, можно сказать, уже вполне самостоятельный. Ходит в море, а то к янки нанимается на аэродром. Заколачивает дай боже.

– Ваш сын работает в кеблавикском аэропорту?

– Да.

– Сколько же ему лет?

– Восемнадцать. Зарабатывает будь здоров!

– А ваши дочери? Сколько им?

Гусси сплюнул табачную крошку, застрявшую во рту.

– Двенадцать и шесть. С Луллой им живется не так уж плохо.

– С Луллой? – переспросила фру Гвюдридюр.

– Это моя новая жена. Она для них все равно что старшая сестра, ведь ей всего двадцать пять лет.

Лицо сьеры Бёдвара обвисло, кадык впился в белый воротничок, а большой палец правой руки замер на выгравированной на серебряном набалдашнике дате.

– Вот оно как? – произнес он после некоторого молчания. – Стало быть, вы женились вторично?

– Считайте, что так оно и есть, – прохрипел Гусси своим крякающим голосом. – Правда, вы, священники, называете это, конечно же, гнусным сожительством.

На сей раз фру Гвюдридюр не засмеялась, только кашлянула негромко. Сьера Бёдвар покосился на Торфинна Удальца и тут же перевел взгляд на дорожную сумку Гусси.

– Гм. Прошу прощения, а откуда родом ваша жена?

– Кто, Лулла? Она родилась на Фарерах, выросла на китовом жире и вяленом мясе да на датском аквавите. Через месяц ждем первого наследника.

Сьера Бёдвар хмыкнул. Бедная девушка! – пронеслось у него в голове. Нарваться на такого неотесанного мужлана, на такого хама и невежду!

– Надеюсь, мы с ней сумеем смастерить еще парочку, а то и троих. Даром, что ли, государство теперь платит людям за это деньги! Да и чем же еще заниматься в воскресные вечера, когда все молитвы уже пропеты и все мессы отслужены? – Последние слова Гусси произнес с каким-то даже вызовом, ни к кому, впрочем, не обращаясь.

Опять на что-то намекает? – подумал сьера Бёдвар.

– Разве в святых книгах не сказано, что исландцы и фарерцы должны расплодиться и заполонить всю землю? – спросил Гусси. – Или я уже не силен в Ветхом завете? Что-то путаю? Разве в Книге Бытия не об этом говорится?

Сьера Бёдвар провел кончиками пальцев по затейливой гравировке, медленно стиснул отполированную рукоять палки. Да, это явно по моему адресу, подумал он снова, но вслух ничего не ответил, делая вид, что гул самолета, донесшийся с аэродрома, помешал ему расслышать эту в высшей степени безвкусную тираду. В ту же секунду над самыми их головами взмыл в небо гигантский четырехмоторный авиалайнер. Держа курс на север, он с таким оглушительным ревом пронесся над садом и над озером, что фру Гвюдридюр зажала уши пальцами, а сьера Бёдвар втянул голову в плечи и скривился, точно от боли. Гусси, напротив, попробовал перекричать самолет:

– Видали? Не куда-нибудь летит – в Америку!

Он застыл, точно пригвожденный к месту, широко расставив ноги и задрав голову, и провожал самолет глазами, пока гул мотора не слился с другими звуками.

– Ух ты дьявол! Сколько ж в нем форсу! Чуть барабанные перепонки не лопнули!

– Вы правы.

Сьера Бёдвар давно заметил, что жена недвусмысленно проявляет все признаки нетерпения, но решил до поры до времени этим пренебречь. Он не смотрел ни на жену, ни на Гусси, он смотрел на бурую гладь воды, которая не была уже покрыта рябью.

– Славная погода сегодня, – заметил он, стараясь унять легкую дрожь в голосе, выдававшую волнение, и не отрывая глаз от воды. – Ветра нет, и атмосферное давление растет.

– Сказать по правде, я ни в грош не ставлю этих говорунов с радио вместе с их атмосферным давлением, – отрезал Гусси. – Хотя погодка и в самом деле блеск.

Фру Гвюдридюр уже отошла на несколько шагов и снова кашлянула. Сьера Бёдвар стоял молча, опираясь на трость. Пальцы его были неподвижно сцеплены на рукояти, чуть выше того места, где были выгравированы его инициалы, Б. Г., вместе с датой под ними – 1953 г. Гусси скосил глаза, словно ища, куда бы сплюнуть.

– Шикарная погодка! – Не дождавшись ответа, он сунул руку в карман брюк, тряхнул несколько раз спичечным коробком, сплюнул сквозь зубы и заторопился: – Ну, мне пора! И так слишком заговорился!

– Вы что, спешите на работу? – спросил сьера Бёдвар.

– Как сказать… К приятелю иду, он живет тут на Фрамнесвегюр. Мы собирались покататься на его моторке по проливу.

– Вот оно что. – Сьера Бёдвар нахмурился, словно ему было трудно смотреть на солнце, которое зашло было за облако, но в этот миг выглянуло снова. – Вы что же, ловите пинагора?

– Ну, пинагора в июле практически уже не бывает. И вообще, по-моему, пинагор чертовски скучная рыба, так же как и морская воробьиха.

Оставив наконец в покое спичечный коробок, Гусси склонился над сумкой.

– Черт, неужели я забыл захватить пакеты? – пробормотал он, хватаясь за ручку сумки.

Вытащив пару шерстяных носков, грязную фуражку, линялый шейный платок, он широко распахнул сумку, словно приглашая сьеру Бёдвара заглянуть внутрь, туда, где лежало все это барахло. Сьера Бёдвар увидел два термоса, плоскую флягу с завинчивающейся желтой крышкой, замусоленные куски вяленой рыбы, маленькие разноцветные пакетики с дробью, половину копченой бараньей головы и завернутые в целлофан бутерброды.

– Нет, все в порядке, все в полном порядочке, – пробормотал Гусси, запихивая носки, фуражку и шейный платок обратно в сумку, потом за обе ручки поднял сумку с земли и выпрямился. – Нет, пинагор для нас не существует. Прогулки по проливу помогают нам возноситься душою к небесам, а также укрепляют нас в вере, – ухмыльнулся он. – Мы берем с собой ружьишко, шарахаем иногда из него в морских пташек, если они начинают слишком уж громко верещать. Разумеется, мы их понемножку и подкармливаем, подкинем иной раз кусочек-другой какой-нибудь сизой уточке, чтобы другие утки тем временем могли со всем усердием распевать на сон грядущий свои молитвы.

Сьера Бёдвар размахивал тростью, его колотила мелкая дрожь. Ах ты браконьер, думал он. Ах ты изверг несчастный.

Гусси собрался уходить, но тут взгляд его упал на уток, плавающих неподалеку. Он прищурился, словно беря их на мушку.

– Ишь какие смирные! Зимой все как миленькие очутятся в проливе, когда тут замерзнет!

Он не протянул руки на прощанье, только кивнул. Солнце светило ему в лицо, и он отвел глаза. В расстегнутом вороте рубахи виднелась загорелая шея с глубокой ложбинкой посередине. Щеки в черных точечках щетины, черные волосы отливают глянцем.

– Ну что ж, бывайте! Рад был повидать!

– Всего хорошего, – ответил сьера Бёдвар.

– Будь здоров, Гусси! – сказала фру Гвюдридюр.

Гусси зашагал по дорожке, пересекающей сад и соединяющей Соулейяргата с кольцом окружной дороги. Через несколько шагов он обернулся и наклонил голову.

– А какой он, ваш дом? Большой или не очень? Я могу поговорить с приятелем – может, он возьмется выкрасить вам крышу?..

Фру Гвюдридюр не дала ему договорить.

– Спасибо, не стоит. Мы что-нибудь придумаем, – произнесла она сухо.

* * *

Снова послышался гул мотора, правда на этот раз не такой оглушительный. Самолет промчался над садом, прокатился по полю за окружной дорогой и скрылся из глаз. После того как солнце опять ушло за облака, притягательная сила сада, по-видимому, еще увеличилась, и со всех сторон к нему потянулись люди. Прошла супружеская пара с двумя дочерьми, за ними – юноша в студенческой фуражке и с фотоаппаратом через плечо. Две девочки в светлых платьицах пересекли свежевыкошенную лужайку слева от сьеры Бёдвара, толкая перед собой детскую коляску и оживленно переговариваясь вполголоса. Несколько мальчишек играли на травянистом бугре, боролись, катались по земле. Еще несколько фигурок бегало между деревьями. Кто-то крикнул:

– Не уйдешь, негодяй! Не уйдешь!

О нет. Уйти нельзя. Да и есть ли такое место, где можно спрятаться? Сьеру Бёдвара била дрожь. Не тот герой, кто крепость вражью взял, а тот герой, кто с собой совладал, подумал он привычно. Вытащив из кармана скомканную оберточную бумагу, он повернулся к зеленой скамье возле дорожки.

– Вот же урна, – сказал он, бросая бумагу в урну. – Мусору место здесь, а не в озере!

Они шли по дорожке, бок о бок. Сьера Бёдвар опирался на палку, подарок давних прихожан, на душе у него по-прежнему было тягостно, он дрожал, словно полуувядший лист, и, вслушиваясь в замирающее эхо: «Не уйдешь, негодяй! Не уйдешь!» – пытался призвать свои мысли к порядку, вернее, не мысли, а страшную тень, которая все ползла, все тянулась из какого-то дальнего уголка души, грозя подмять ее под себя. Он знал, что тень остановится, только если он замолчит, и надолго, что тишина и молитва помогут загнать ее обратно в тот самый мрачный уголок души, забыть о ней, или притвориться, что забыл, но все-таки не смог удержаться:

– Бедная Свейнбьёрг!

– Н-да, – спокойно ответила фру Гвюдридюр. – Она умерла.

– Недолго же он оставался вдовцом!

– И то правда. – Фру Гвюдридюр по-прежнему была невозмутима. – Совсем недолго.

– Девушка с Фарер! – сказал сьера Бёдвар. – Двадцать пять лет! – И прибавил: – Бедняжка!

Фру Гвюдридюр пощелкала языком.

– Ну, не так уж она несчастна, эта девушка, – сказала она.

– Не так уж несчастна? – Сьера Бёдвар, дрожа, взмахнул палкой. – По-твоему, эта девушка не так уж несчастна? Да ведь для нее тут все чужое! Приехать за сотни километров, наверняка в поисках работы, и нарваться на человека, для которого нет ничего святого! Ничего…

Он замолчал посреди фразы, но больше уже не дрожал и не опирался на палку.

…Дряхлая, совсем почти слепая, согбенная от старости и непосильного труда старуха, пошатываясь, проводила его по обычаю до самой двери. Она была так благодарна ему за то, что он пришел почитать ей молитвы, просила господа благословить его, воздать ему сторицей за то, что он навестил старуху. Он возвращался с хутора под названием Мыс в гораздо лучшем настроении, чем то, в каком он пребывал последние месяцы, даже тихонько напевал какую-то песенку – кажется, слова к ней сочинил его школьный товарищ. Стоял сентябрь, день был воскресный, время приближалось к пяти. Спокойное море, ромашки отцвели, уже по-осеннему прохладная, ничем не нарушаемая тишина. Насвистывая, он шагал едва заметной тропкой и вскоре вышел к заливу, на восточном берегу которого раскинулась деревушка. Еще издали он услыхал какой-то шум, громкие крики, взрывы смеха. Тропинка свернула к разбитым на песчаной почве огородам хутора Прибрежного, где, сложенная кучками, догнивала картофельная ботва, а потом привела его на каменистый гребень к сушильням, и тут с берега донесся какой-то хлопок, одобрительные возгласы и вроде как церковное пение: «Прямо в рожу! А-минь!»

Секундой позже взгляд его упал на деревенского дурачка, малолетнего внука старухи с Мыса. Он выглядывал из-за камня рядом с сушильнями, протягивая ручонки к морю, растрепанный, с соломой в волосах.

Что же такое происходит на берегу? Кто это изображает там церковную службу? На что так жадно засмотрелся бедный маленький дурачок?

Он полез на вершину гребня, поближе к сушильням, откуда хорошо было видно бухту возле Прибрежного. Звуки неслись именно оттуда, и именно туда смотрел не отрываясь маленький Магнус. «Я только что виделся с твоей бабушкой, мой мальчик. Почему ты здесь прячешься?» – хотел было спросить он и тут увидел берег, спокойную гладь фьорда и бухту. Гусси, стоя у лодки, заряжал ружье. Ружье блестело. Четверо мальчишек следили за каждым его движением; двое из них жили тут же, в Прибрежном, они доводились друг другу двоюродными братьями и недавно прошли конфирмацию; остальные двое, братья с Песков, еще не были конфирмованы. У самого берега, в полосе прибоя, из песка торчал здоровенный шест, подпертый камнями. К середине шеста был привязан лоскут серой мешковины, испачканный малярными красками, а на верхушку водружен старый, заржавленный ночной горшок. Гусси опустился на колени возле кормы, наклонил голову и стал прицеливаться. Целился он долго, похоже было, что этот взрослый парень, которому вот-вот стукнет девятнадцать, растягивает удовольствие, наслаждаясь нетерпением примолкнувших дружков. Грянул выстрел – горшок на шесте подпрыгнул, мальчишки дружно завопили: «Попал! Гусси попал пастору прямо в ухо! Ха-ха-ха! Попал пастору прямо в ухо!»

«А-минь!»

Гусси выпрямился, отбросил пустую гильзу и гнусаво завыл: «А-минь!»

«Ха-ха-ха! Ты чертовски на него похож!»

Триггви из Прибрежного выругался так грязно да смачно, что превзошел в этом своего двоюродного брата Скули. А ведь совсем недавно был примерным конфирмантом, даже прослезился, когда торжественная процессия шествовала вокруг алтаря.

«Дай мне, – сказал он. Тут снова последовала нецензурная брань. – Я тоже хочу…»

«Погоди!»

Гусси сунул руку в карман, вытащил еще один патрон и, ухмыляясь, стал заряжать.

«Хочу поджечь сьере Бёдвару сучок пониже пупка!»

«Ха-ха-ха! Сучок!»

Маленький Магнус, бедный дурачок, смотрел, улыбаясь и пуская слюни, на того, над кем сейчас совершалось надругательство, не видя ничего удивительного ни в выходках разошедшейся компании, ни в том, что все это происходит на глазах у пастора.

«Гусси сейчас тебя стрелять! – вымолвил он, сияя от радости, и жалобно захныкал – А меня туда не пускают!»

На берегу разом стало тихо. Они заметили его, увидели на гребне. Братья с Песков бросились наутек, помчались вдоль берега, как пристыженные щенята. У двоюродных вид тоже был сконфуженный, оба не смели поднять глаз. Они не побежали, как братья с Песков, но быстро пошли следом за ними и скоро скрылись из виду. Гусси, однако ж, ухмылялся по-прежнему – будто ничего не случилось. Повозившись немного с заряженным ружьем, он стал на колени у борта лодки и притворился, что целится в шест.

«Мне нельзя с ними! – скулил маленький Магнус. – Мне с ними нельзя!»

Тишина, дрожа, натягивалась как струна, казалось, еще немного – и она лопнет. Он молча повернулся и, не отвечая дурачку, не дожидаясь, пока Гусси спустит курок, торопливо спустился с гребня, обогнул сушильни и вернулся на тропинку, по которой шел раньше. Он прошел совсем немного, миновал огороды, принадлежавшие Прибрежному. Не успел он ступить на широкую проезжую дорогу, ведущую к деревне, как игра началась снова, в чем он и не сомневался. Крики были уже не такие громкие и не слишком уверенные, но в тоне, каким их вожак изображал церковную службу, звучали все те же мстительность и злоба: «А-минь! А-минь!»

Что все это означало? Что было всему этому причиной? Как ему следовало расценить поведение этого взрослого парня, почти девятнадцатилетнего? Он что же, по умственному развитию под стать своим дружкам, желторотым мальчуганам, только что прошедшим конфирмацию, а то и вовсе еще не конфирмованным, легко поддающимся любому влиянию, падким на всевозможные шалости? Или он испытывает внутреннюю потребность во что бы то ни стало унизить своего духовного пастыря, выставить его на посмешище и тем отплатить ему за доброту и снисходительность? Ведь парень-то не заслуживал такого отношения. Он давно уже начал позволять себе дерзости, еще с лета, когда они наняли его покрасить дом, снаружи и частично внутри – столовую, спальню, кухню, – и он целые дни проводил у них. В конце концов он сделался в семье своим человеком, настолько, что без стеснения распевал псалмы на какой-нибудь веселенький мотивчик, хулигански переиначивал текст и даже, уплетая за обе щеки угощение, ухмылялся и отпускал иронические замечания. Это Гвюдридюр его пригласила, это она договаривалась с ним об оплате. Это она…

* * *

Сьера Бёдвар, помахивая тростью, медленно шел рядом с женой. Похоже, он был чем-то раздражен. Мрачная тень все ползла и ползла из дальнего уголка души, но вместо того, чтобы оказать ей сопротивление и сосредоточенно приготовиться к молитве, которой можно будет предаться в тиши кабинета, он опять не выдержал и сказал:

– Как ты говоришь? Наш дом?

Фру Гвюдридюр посмотрела на него удивленно.

Он дрогнувшим голосом повторил свой вопрос:

– Ты сказала – нашдом? И нужно покрасить крышу?

Фру Гвюдридюр кивнула.

– Ну конечно. И крышу, и окна.

–  Нашдом? – Сьера Бёдвар взмахнул палкой, голова его опять мелко затряслась. – Разве мы живем в этом доме одни?

– Просто я так выразилась. – Фру Гвюдридюр вздохнула. – Я знаю не хуже тебя, что мы живем не одни.

– То-то и оно! – Сьера Бёдвар махал и махал тростью. – Но может быть, ты предварительно договорилась с соседями? Может быть, это они попросили тебя заняться ремонтом?

– Я не намерена советоваться ни с ними, ни с кем другим о том, что считаю совершенно естественным, – отрезала фру Гвюдридюр. Она была явно не расположена поддерживать этот разговор.

– Ничего себе! Интересно, что бы ты сказала, если бы они вдруг начали вести себя так, будто нас в доме нет? – Сьера Бёдвар судорожно глотнул ртом воздух. – И вообще, я впервые слышу, что крыша начинает ржаветь…

– Я тебе говорила об этом всего несколько дней назад. Ты, конечно, уже забыл.

Чушь! – подумал сьера Бёдвар, но не стал утверждать этого вслух. Он допускал, что жена, возможно, права. В том, что касалось событий недавнего прошлого, он не мог твердо полагаться на свою память.

– И все-таки надо было сперва посоветоваться с соседями, – буркнул он сердито. – Как можно ни с того ни с сего приглашать маляра?

– Можно подумать, он согласился!

– Это неважно! Ты все равно должна была сначала договориться с соседями! – Сьера Бёдвар взмахнул палкой и произнес внушительно, чеканя каждое слово: – Приглашаешь человека красить крышу и рамы, будто дом принадлежит тебе одной! Если только его можно назвать человеком, – прибавил он. – Этого болтуна и пройдоху!

– Я подумала, во сколько это нам обойдется, – сказала фру Гвюдридюр. – Не знаю, как тебе, а мне вовсе не улыбается платить по счету за каждый квадратный метр. Все и так жалуются на расценки.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что онпомог бы нам сэкономить? – Сьера Бёдвар на секунду замер, у него даже дух перехватило. – Что благодаря этому наглому бездельнику и фанфарону я смогу положить в карман несколько крон?!

– Да что с тобой? – спросила фру Гвюдридюр. – Чего это ты вдруг точно с цепи сорвался?

– Это же тунеядец, вконец испорченный, преступный элемент! И он такой с пеленок! – Сьера Бёдвар не мог успокоиться. – Сколько он загубил гаг! Ведь его дважды хотели отдать под суд: один раз за то, что он гнал самогон, другой – за браконьерство.

– Не понимаю, чего ты так разошелся? – Фру Гвюдридюр говорила громко, напористо. – Почему это нельзя спросить у него, не возьмется ли он за покраску? Разве мы не обращались к нему за помощью, когда жили еще в Адальфьёрдюре? Разве он не покрасил наш дом?

– Кто обращался к нему за помощью? – спросил сьера Бёдвар. – Я?

– Очень может быть, что ты и это взвалил на меня в свое время, равно как и многое другое. Очень может быть, что Гусси сворачивал шеи гагам и слишком часто прикладывался к рюмке. Но что плохого ты можешь сказать про его работу? Разве он надул нас хоть в чем-нибудь?

– Я никогда в жизни не поручил бы этому бесчестному проходимцу даже самой мелкой работы, – сказал сьера Бёдвар, не взглянув ни на церковь за озером, ни на обветшалый епископский дом через дорогу. – Такие, как он, всегда внушали мне отвращение.

– Ну, ты скажешь! – Фру Гвюдридюр была скорее удивлена, чем рассержена. – Насколько я помню, в Адальфьёрдюре его все любили, он был очень веселый, к тому же золотые руки.

Ах, его, оказывается, любили. Этого развязного шута, этого махрового невежду, этого сквернослова, подумал сьера Бёдвар, а вслух сказал:

– Вот как! По-твоему, его действительно все любили?

– Ну, мой дружочек, ты, конечно, не в счет, – сказала фру Гвюдридюр. – Ты никогда не понимал юмора.

Вот тебе и раз! Сьера Бёдвар, вздрогнув, выпрямился, взмахнул палкой.

– Выходит, это все – юмор?

– Ну, знаешь! Я устала от твоего постоянного брюзжания из-за пустяков. Раз тебе так хочется, договаривайся сам с этой фурией с нижнего этажа и плати за каждый метр – пожалуйста. Я только и мечтаю, чтобы эти вечные ссоры и вся эта тягомотина прекратились раз и навсегда!

Сьера Бёдвар глотнул воздуха, но ничего не сказал. По спине его пробежали мурашки, словно он вдруг очутился на краю головокружительной бездны и отпрянул назад. Темная тень успела так далеко выползти из глухого уголка души, в котором он ее прятал, что ему оставалось одно из двух – либо пренебречь последствиями и сдаться на милость тени, либо всеми силами сопротивляться до тех пор, пока он не сможет помолиться в тиши.

– Только и мечтаю! – повторила фру Гвюдридюр.

Он молчал.

– Господь свидетель! – сказала она. – У меня нет больше сил выносить все эти ссоры и это вечное брюзжание!

Он был уверен, что она тут же перейдет в наступление, напомнит о растущей дороговизне, предложит ему опять платить за каждый квадратный метр, нарочно будет называть его Сигюрхансом. Когда она ничего такого не сделала, а продолжала молчать, как и он, у него стало еще тяжелее на душе. Что бы это значило? Чем объяснить этакую осмотрительность? Он скосил глаза и увидел ее профиль – никакой восковой улыбочки. Взгляните только на эту шляпку! – подумал он и мысленно отпустил по адресу красовавшегося на ее голове бочонка крепкое словцо: черт те что! Кому нужно это идиотское кокетство, ведь ей уже за шестьдесят! Голова его затряслась, по телу прошла мелкая дрожь, и он тут же упрекнул себя за грубое слово, сам испугался того, что едва не сорвалось с языка. Он шел, упорно глядя на носки своих ботинок и опираясь при каждом шаге на подарок давно исчезнувшего прихода. Кто вносит смуту в свой дом, тот сеет ветер. А кто не оскверняет уст нечистым словом, тот и душу свою от скверны убережет.

Они молча прошли мимо булочной на углу Тьярднаргата и Вонарстрайти, но на этот раз сьера Бёдвар не обратил на булочную никакого внимания и не почувствовал ни малейшего аромата, который напомнил бы ему давно канувшие в Лету школьные годы, хворост покойной Вейги и Бернхёфтовы плюшки. Он до того углубился в свои мысли, что даже не заметил, какой дорогой они шли, пока не очутился перед украшенной золочеными римскими цифрами железной калиткой. Здесь жил Гвюдмюндюр, директор какой-то фирмы, а следующий дом был уже их, вернее, их и супружеской пары с нижнего этажа. Сьера Бёдвар решил взглянуть на крышу – действительно ли она проржавела, поднял руку поправить очки, и в эту минуту фру Гвюдридюр нарушила молчание.

– Надеюсь, ты не забыл, что сегодня вечером мы идем в гости? – спросила она. Сьера Бёдвар опять разволновался. Поднял палку, точно замахиваясь на кого-то.

– Это к кому же?

– К сьере Стейндоуру и Финне.

– Ну конечно! К этим!

– Неужели ты забыл? Он вчера заходил и пригласил нас сегодня вечером на чашку кофе.

– Тоже мне – счастье!

– Что такое? – изумилась фру Гвюдридюр.

– Я сказал: «Тоже мне – счастье!» – Ноздри сьеры Бёдвара затрепетали, словно он учуял вдруг какой-то неприятный запах. – И повторяю: «Тоже мне – великое счастье!»

Фру Гвюдридюр покачала головой.

– Как ты только можешь, – сказала она, едва сдерживаясь.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Как ты можешь так говорить о наших старых и добрых друзьях, ведь он твой школьный товарищ, а она моя родственница.

– Бр-р! – Сьера Бёдвар взмахнул палкой, точно отбиваясь от невидимого врага, от замогильного призрака: чур меня! – Этот…

И тотчас умолк, опомнился, прикусил язык. Это ничтожество! И эта глупая толстая корова! – думал он. Этот хвастун и дилетант, он сумел пробиться вперед, отчаянно работая локтями, сумел прибрать к рукам несколько теплых местечек, одно другого лучше, а в результате, выйдя несколько лет назад на пенсию, оказался весьма состоятельным человеком! Что писали о нем в газете, кажется за прошлое воскресенье? «Известный теоретик богословия сьера Стейндоур Йоунссон произнес вчера блестящую проповедь на тему о нравственном долге христиан перед обществом, основанным на демократии». Известный теоретик богословия! В те годы, в гимназии, никому и не снилось, что этот непроходимый тупица Доури, которого вечно выручали два классных отличника, поскольку ученье давалось ему плохо, добьется такого признания. Известный теоретик богословия! Он, разумеется, с самого начала усвоил манеру говорить громкими фразами, вещал с церковной кафедры так, словно был душеприказчиком самой святой троицы, словно пути господни ведомы были ему наперечет, словно всемогущий господь был наподобие оборотистого дельца, готового в любую минуту заключить выгодный контракт с каким угодно проходимцем. Наловчился произносить возвышенные тирады, исполненные высокопарного оптимизма, говорить с нажимом или же нарочито невнятно, что должно было знаменовать поэтический подъем и окрыленность духа, не хуже любого актера научился владеть голосом, заставляя его греметь под сводами церкви, умел, когда надо, вызвать у прихожан улыбку, умел говорить проникновенно, со слезой, или, наоборот, запинаться, точно не находя нужного слова. Он умел сделать себе рекламу, заставить говорить о себе, умел угодить властям независимо от их платформы – более правой или более левой, чем его собственная, – был способен заигрывать с представителями самых различных политических взглядов и течений. У него даже хватило ума не афишировать в открытую своих спиритических пристрастий, пока он находился на службе. Доури – известный теоретик богословия… Да, что и говорить, в его жизни не было черных дней, и, даже уйдя на покой, он не удалился от дел, несмотря на возраст. В газетах постоянно мелькают его статьи, недавно он выпустил мгновенно ставшую бестселлером книгу об одной из своих подопечных, некоей перезрелой фрёкен, наделенной телепатическими способностями, и наверняка строчит сейчас очередной пухлый том о таинственных явлениях, зафиксированных во время спиритических бдений у какого-нибудь шарлатана…

Друзья? Бр-р!