Текст книги "Избранное"

Автор книги: Оулавюр Сигурдссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц)

Часть вторая

1

Моя журналистская деятельность началась, однако, лишь в понедельник. В субботу я проснулся ни свет ни заря и помчался к шефу в том же настроении, какое я испытывал, когда впервые в жизни бежал с бумажным змеем навстречу весеннему ветру. Но редакция оказалась заперта, и, сколько я ни стучался, никто не отвечал. Мне было велено прийти к десяти, размышлял я, стоя возле двери со шляпой в руке, периодически поглядывая на часы и прислушиваясь к хлопанью дверей, телефонным звонкам и стрекоту пишущих машинок. Дом этот, видимо, был средоточием бурной деловой жизни, вверх и вниз по лестнице все время двигались люди, большей частью солидного вида, с портфелями. Шеф заставлял себя ждать. Я решил, что накануне он поздно лег или же сегодня с утра ему пришлось заняться не терпящими отлагательства делами: шутка ли – подготовить издание замечательного журнала, который будет освещать вопросы литературы, искусства и вообще культуры. Все же, прождав полчаса в полной боевой готовности – с вечным пером, карандашом и блокнотом, – я начал томиться, а спустя еще четверть часа пришел к выводу: видимо, что-то случилось.

Этого следовало ожидать, думал я, все больше нервничая и мрачнея. У него приступ аппендицита. Он отказался от мысли издавать журнал или решил отложить это начинание. Он встретил человека, который показался ему более перспективным, чем я. Если он и придет сюда, как было договорено, то наверняка скажет, что произошло досадное недоразумение, очень жаль, но он не может взять меня в сотрудники. Что мне тогда делать?

Время шло. Я уже не только уверовал, что шефа нет в живых, что он скоропостижно скончался или погиб от несчастного случая, но даже начал раздумывать, следует ли мне пойти на похороны, когда он торопливо поднялся по лестнице, размахивая связкой ключей.

– Извини, – сказал он. – Давно ждешь?

– Нет, – с неподдельной радостью ответил я, – всего часа полтора.

– Завтрак в отеле «Борг» затянулся, – сообщил он, отпирая дверь в редакцию, вошел и бросил шляпу и перчатки на стул. – Сегодня здесь не поработаешь, чересчур суматошно, я договорился, ко мне сюда кое-какие личности будут приходить.

– Тогда я пойду домой? – спросил я.

– Захвати работу с собой, суббота – день счастливый. – Он взял со стола журнал. (Мне показалось, что это датский «Семейный журнал».) Переведи-ка за выходные вот этот рассказ, «Kærlighed og Smugleri» [34]34
  «Любовь и контрабанда» (датск.).


[Закрыть]. Автор – молодой исландец, но пишет по-датски и поэтому приобретает все большую известность. Я виделся с ним летом в Копене [35]35
  Копен – разговорное название Копенгагена.


[Закрыть]и обещал, если стану редактором, напечатать его.

– «Kærlighed og Smugleri», – сказал я, беря журнал. – Странное название. Переведем как «Любовь и контрабанда»?

– Разумеется, – с легким нетерпением ответил он. – А в понедельник нам предстоит здорово потрудиться. Придешь к девяти.

– Не проще ли дать мне ключи от редакции и от парадной?

– После получишь. Я не успел заказать дополнительный комплект.

Поев в столовой у Рагнхейдюр, я помчался домой, прочитал рассказ и принялся переводить это творение на родной язык автора. Насколько я помню, содержание было приблизительно таким.

В тихом уголке Исландии жил молодой крестьянский парень по имени Каури Скарпхьединссон [36]36
  Кари (совр.Каури) и Скарпхедин ( совр.Скарпхьедин) – одни из главных действующих лиц «Саги о Ньяле», самой знаменитой из древнеисландских саг.


[Закрыть]. Среди сверстников он выделялся духовным и физическим совершенством и был не только искуснейшим столяром и кузнецом, а также прославленным косарем, но вдобавок обладал голосом красивее, чем у соловья, и неизменно побеждал всех своих товарищей в глиме [37]37
  Глима – исландская национальная борьба.


[Закрыть]и прочих состязаниях. Для него было пустячным делом нырнуть под огромный водопад, переправиться на лошади через ревущую реку или вскарабкаться по отвесной скале. Когда извергались вулканы и раскаленные каменные глыбы со свистом падали на двор, а дома дико сотрясались, он не ведал страха и, случалось, с непокрытой головой бежал под градом камней, сквозь черную завесу пепла к соседу, чтобы подбодрить его.

Однажды, солнечным воскресным днем, Каури Скарпхьединссон брел по краю глубокого и широкого ущелья, на дне которого бурлил бешеный поток, и вдруг увидел, что по другому берегу навстречу ему во весь опор скачет на красавце коне девушка в национальном костюме. Он узнал ее: это была сама королева красоты здешней округи – Эдда Кароулина, девятнадцатилетняя дочь сельского старосты Махтияса, владельца богатого хутора Стоурагерди. Девушка мчалась, не чуя беды, но тут с тропы взлетела куропатка, и конь с перепугу взвился на дыбы. Всадница рухнула в вереск и осталась лежать, не подавая признаков жизни. В тот же миг Каури Скарпхьединссон огромным скачком перемахнул через зияющее ущелье, подбежал к девушке, взял ее на руки, отряхнул с нее мох, привел в порядок одежду и вознес благодарственную молитву богу. К счастью, девушка не убилась, ничего себе не сломала и вообще не пострадала, а просто от испуга потеряла сознание. Очнувшись и открыв глаза, она увидела, что лежит в объятиях Каури Скарпхьединссона, и залилась краской, как, впрочем, и он. Вскоре, однако, их смущение уступило место ласковым речам, долгим поцелуям, нежным объятиям и блаженству взаимной любви. Каури Скарпхьединссон хотел было отправиться вместе с Эддой Кароулиной к ней домой в Стоурагерди и немедля просить ее руки, но девушка сказала, что с этим благоразумнее подождать, пока на хуторе не управятся с сенокосом, то есть недели две. Эдда Кароулина опасалась, что отец ее будет против их брака. «Папа у меня такой богатый, – со слезами в голосе молвила она, – а ты совсем бедняк, друг мой сердечный». Тем не менее они решили, что надо не падать духом и уповать на бога, и, поклявшись друг другу в любви и верности до гроба, нежно распростились. Каури Скарпхьединссон внял просьбам Эдды Кароулины не прыгать назад через ущелье и, не раздеваясь, переплыл пенистую реку под грохочущим водопадом.

Через две недели он поехал просить руки Эдды Кароулины. По дороге не произошло ничего особенного, если не считать того, что он скрутил и повалил на землю двух кидавшихся на людей злобных быков и вытащил из болота уже почти окоченевшую верховую лошадь соседа. Богатый хуторянин Махтияс встретил его хорошо, велел Эдде Кароулине подать гостю «Jordbaer med Fløde» [38]38
  Землянику со сливками (датск.).


[Закрыть], угостил голландской сигарой и завел речь о благе и нуждах страны. Но едва председатель Союза молодежи набрался смелости и попросил руки его дочери, лицо крестьянина исказилось от злобы, он закричал, что никогда не отдаст дочь за такого бедняка, выгнал парня из дома и пригрозил спустить на него злых псов. Эдда Кароулина горько разрыдалась, а затем лишилась чувств. Каури Скарпхьединссон покинул усадьбу Махтияса, тихо напевая: «Свинцовым грузом на душе лежит моя печаль».

Поздним вечером он решил покончить с собой и, подавленный горем, побрел к морю. Было безветренно, светила луна. Он шел прямо к узкой бухточке, вдававшейся в берег. На краю тридцатисаженного утеса Каури перекрестился, прочитал молитву и совсем уже собрался кинуться вниз, как вдруг услышал человеческие голоса, удары весел и увидел небольшую шхуну, стоявшую на якоре посередине бухточки. Каури Скарпхьединссон забыл свои горести и, весьма заинтригованный, высунул голову за край обрыва. Четыре контрабандиста, громко переговариваясь, гребли на лодке от шхуны. Они выгрузили на берег водку и перенесли ее в пещеру под нависающей скалой. «Надо успеть перевезти всю водку на берег до полуночи», – сказал один. «А потом перетащим ее по тропке наверх», – сказал другой. «Да, к шоссе», – сказал третий. «Соуфюс приедет за ней на грузовике в два, – сказал предводитель и упомянул, что выручка от этого рейса составит, видимо, полмиллиона крон, по сотне тысяч на брата. – Нас ведь пятеро, – сообщил он. – Вперед, ребята!»

Не теряя времени, Каури Скарпхьединссон побежал домой за двумя своими братьями, а также прихватил веревки и палки. Затем он устроил засаду и по очереди переловил всех негодяев: как только один из них, нагруженный водкой, появлялся на тропке, он отнимал у него нож и заряженный пистолет, запихивал ему в рот носовой платок и связывал руки и ноги. Все это он проделывал совершенно бесшумно и абсолютно спокойно. Шофер Соуфюс, правда, оказался крепким орешком: сил у него было как у трех здоровых мужиков, и характерец соответствующий, но и он, борясь с Каури, в конце концов выбился из сил, сдался и был крепко связан по рукам и ногам. Затем Каури Скарпхьединссон перетащил всех пятерых мерзавцев в кузов грузовика, оставил братьев сторожить контрабанду, нажал на акселератор и, напевая, двинулся в Стоурагерди. Разбудив старосту Махтияса, он подробно рассказал обо всем происшедшем, описал и шхуну, и лодку, и водку, и схватку с контрабандистами, и борьбу с шофером Соуфюсом, и путь в Стоурагерди: я, мол, приехал сюда, чтобы передать в руки окружных властей «hele Banden» [39]39
  Всю банду (датск.).


[Закрыть]. Староста Махтияс обнял Каури Скарпхьединссона, назвал его настоящим героем, попросил извинить за тот холодный прием, какой оказал ему несколько часов назад, велел дочери от души попотчевать гостя «Jordbaer med Fløde» и объявил, что сей же час отдаст будущим супругам половину Стоурагерди, а когда его не станет, к ним отойдет весь хутор. Рассказ завершался долгими поцелуями Каури Скарпхьединссона и Эдды Кароулины. «Любимый мой, – прошептала она. – Скоро мы поженимся».

За стеной шумно ворочался, бранился и стонал безработный, жена то пилила его за беспутство и никчемность, то поила и обихаживала. Я пытался придать моему переводу пристойный вид, грыз карандаш, обдумывая каждую фразу, но, честно говоря, эта «henrivende Novelle fra Sagaøen» [40]40
  Восхитительная новелла с Острова саг (датск.).


[Закрыть]казалась мне произведением несколько сомнительных литературных достоинств. Я решил, что превращу соловья в лебедя, «Jordbaer med Fløde» в скир [41]41
  Скир – исландский национальный молочный продукт кремообразной консистенции, по вкусу напоминающий наш ацидофилин.


[Закрыть]со сливками, а голландскую сигару в нюхательный табак. Меня также подмывало поубавить извержений вулканов, землетрясений и града камней, сделать ущелье поуже, водопад пониже, а Каури Скарпхьединссон у меня повалил бы на землю молоденького бычка вместо двух здоровенных быков и вытащил из болота овцу вместо лошади, но – боже милостивый! – рассказ все равно остался бы совершенно неправдоподобным. Конечно, таможенникам порой случалось отобрать кое у кого при досмотре бутылку-другую, но что скажут исландские читатели про вооруженных контрабандистов на шхуне? К тому же с гигантской – явно на много тонн – партией водки, поскольку выручка должна была составить полмиллиона крон! Н-да, лучше не трогать произведение, написанное автором, приобретающим популярность на берегу Эресунна, а переводить его дальше на язык моей бабушки. Мы с Кристин уговорились встретиться перед «Старым кино» сегодня в девять вечера. А завтра я приглашу ее в театр.

И вот выходные позади, наступил понедельник. Ждать шефа пришлось всего четверть часа. Он тут же вручил мне ключи от редакции и от парадной и сообщил, что не представляет себе, как управится со всеми делами, намеченными на первую половину дня. А заодно поинтересовался, перевел ли я рассказ.

– В общем, да.

Он схватил рукопись, быстро пролистал ее и кое-где даже пробежал глазами две-три строчки. При этом он отбивал такт носком ботинка. Затем сказал, что перевод отличный.

– Ты намерен печатать этот рассказ? – спросил я.

– Конечно. А что, по-твоему, он плохой?

– Не уверен, что это великое произведение искусства.

– В Дании автор получил за него две сотни крон. Я обещал, если стану редактором, напечатать его.

– Ясно, – ответил я, восхищаясь его великодушием и верностью слову. – Что мне делать сегодня?

– Да, кстати, – сказал он, – ты умеешь сочинять слова к танцевальной музыке? Я собираюсь в каждом номере давать «танцевальную мелодию недели».

– Не умею, – удивленно и испуганно ответил я.

– Слуха нет?

– Не совсем.

– Я, правда, уже договорился тут с одним молодым интеллектуалом, – сказал шеф, – но мне придется отваливать этому хаму по крайней мере десятку за каждый текст. Если бы ты взялся за это дело, я бы, разумеется, приплачивал тебе, скажем пятерку в неделю.

– Не… не могу, – пролепетал я и хотел было доверительно сообщить шефу, что бросил писать стихи, но он сказал «ладно», оставил эту тему и вытащил из портфеля рукопись. Знаком ли я с Ароном Эйлифсом?

– Кто это?

– Философ и поэт. Иногда выступает по радио. Все бабы от него без ума.

– Ну да, – сказал я. – Как же! Арон Эйлифс!

– У него триста неопубликованных размышлений и кило двадцать пять стихов. Вчера я получил от него эту «Смесь», а мог бы взять раза в два больше – даром, сам понимаешь. Почитай-ка – да выбери одно размышление и какое-нибудь стихотвореньице, строф на десять, не больше. И еще просмотри мое «Обращение к читателям»… или лучше озаглавим его «От редактора»? Если потребуется, можешь подправить кое-где язык, я все это дело накатал глубокой ночью. А вот тебе основные сведения о заведующем Управлением культуры. Состряпаешь о нем статейку странички на две-три, мне этим заниматься недосуг.

– Заведующий умер? – осведомился я.

– По счастью, нет. – Шеф рассмеялся и стал собираться. – Мне надо встретиться с парочкой прохвостов и вытянуть из них рекламные объявления, сходить за иллюстрациями и поругаться с одним знакомым, который делает клише. Вернусь после обеда.

– Да, но я не знаю заведующего Управлением культуры…

– Он оказал мне большую дружескую поддержку, – сказал шеф. – Расхвали его, не скупись, назови человеком большой духовной силы, поборником прогресса, бескорыстным служителем идеи, реформатором, дельным и энергичным работником, талантом и провидцем. Намекни, что человек он во всех отношениях умеренный и имеет безупречную репутацию.

– Не могу я писать о человеке совершенно мне незнакомом…

– Попытайся! – С этими словами шеф скрылся за дверью.

Я повесил пальто на вешалку, сел за один из двух редакционных столов и приступил к работе. Начал я с «Обращения» шефа, где сообщалось об издании «Светоча», вернее, о той роли, которая предназначена журналу. Во-первых, журнал не будет касаться политики, но вместе с тем будет поддерживать любое благое начинание, споспешествовать свободе мысли и по мере сил препятствовать проникновению иностранных экстремистских течений. Во-вторых, предполагается, что журнал будет знакомить читателей с национальной литературой и приобщать к изящным искусствам, публикуя, к примеру, рассказы и стихотворения, исландские тексты к танцевальным мелодиям, статьи о Государственном управлении культуры и, возможно, помещая фотографии картин и произведений скульптуры. В-третьих, журнал станет форумом для самих читателей, задумано регулярно брать у представителей всех классов и сословий интервью, в которых будет рассказываться об их жизни, взглядах и проблемах. Короче говоря, журнал должен в наши тревожные времена стать мечом и щитом исландской культуры, он будет разнообразным по содержанию, занимательным, народным, будет нести знания. Ряд известных всей стране людей обещали сотрудничать в «Светоче», в частности заведующий Управлением культуры, и редактор надеется, что в скором времени «Светоч» станет столь же необходим в каждом доме, как, например, молоко. Всего желательнее было бы, чтобы предполагаемые подписчики внесли плату вперед за полгода или год.

Про моего шефа впоследствии говорили, что он владеет пером, как ни один журналист в Исландии. Однако всякий первый шаг труден, особенно на ниве публицистики. Я не лингвист, но все же кое-где в «Обращении» изменил у слов окончания и выправил несколько загадочных орфографических ошибок, которые объяснялись, видимо, торопливостью или усталостью автора. После этого взялся за чтение размышлений и стихов Арона Эйлифса. Размышления были написаны черными и синими чернилами на гербовой бумаге, а стихи – красными и зелеными на ярко-желтых, голубых, серебристо-серых и розовых листах, явно очень дорогих. Я читал о субъективном эгоизме и эгоистическом субъективизме, о рационалистическом психологизме и психологическом рационализме, о музыкальной креативности и креативной музыкальности, о мечтательной поэтичности и поэтической мечтательности. Слегка обалдев, я прочитал о Будущности и Настоящности, о Всесущности и путях к достижению Всесущности, о Тайне, Ступени Совершенства, Стезе к Мудрости, Заветах Учителей и Великом Чуде, но в конце концов остановил выбор на полемической статье о вреде сахара-рафинада, носившей заглавие «Похититель здоровья», и коротеньком стихотворении – всего из семи строф – о планетарном душевном покое:

 
У полюса в мансарде я творю,
И ночности я трепетно внемлю.
 

Затем я быстро пробежал основные сведения из биографии заведующего Управлением культуры, длинный отчет о его подвигах, совершенных на благо страны и народа, о его политической и служебной карьере. Я был в полной растерянности. С чего это вдруг шеф вообразил, что я стану писать о совершенно незнакомом мне человеке, да еще не скупясь на похвалы. Почему бы ему не написать эту статью самому, раз заведующий оказал ему дружескую поддержку? Я совершенно не разбирался в политике, и все же мне было известно, что ни об одном государственном деятеле не было таких противоречивых мнений: в одних газетах его превозносили до небес и называли святым, в других – бранили и обвиняли во всяческих мерзостях и преступлениях, кроме разве что убийств. Мне лично и то и другое представлялось одинаково правдоподобным. Я часто видал его на улице: небольшой животик и темные бритые щеки, на лице всегда улыбка, впечатление такое, будто сигара его плывет по воздуху, а он следует за ней, выворачивая наружу носки своих огромных ступней. Но разве в газете так напишешь? Что же делать? Бабушка всегда внушала мне: говорить надо только то, за что можешь поручиться. А она была хорошая женщина.

Я долго сидел в полном отчаянии, как вдруг увидел выход, и выход этот состоял в полнейшей беспристрастности. Зачем мне расхваливать заведующего Управлением культуры или порочить его, надо просто-напросто пересказать его биографию, вставив для удобочитаемости несколько невинных фраз. Я с жаром принялся за дело. Писал я как одержимый. Помнится, обратил внимание на то, что заведующий по всем вопросам неизменно поддерживал премьер-министра, что он холост, что в течение одной зимы изучал сельскохозяйственные науки и, по-видимому, верит в загробную жизнь, ибо недавно был избран почетным членом Общества исландских спиритов. Заканчивалась статья следующими словами: «Редакция „Светоча“ подчеркивает, что заведующий Государственным управлением культуры – человек большой духовной силы, поборник прогресса, бескорыстный служитель идеи, а также реформатор и дельный, энергичный работник, равно как талант и провидец, к тому же еще человек безупречной репутации и во всех отношениях умеренный».

Когда шеф распахнул дверь, я уже успел вернуться из столовой Рагнхейдюр и не знал, чем заняться.

– Салют, – произнес он, небрежно швыряя шляпу. – Кто-нибудь спрашивал меня?

– Нет.

– У нас, видимо, в первом номере рекламы будет маловато, – сказал он, усаживаясь напротив меня. – Но как знать, может, еще настанет времечко, когда тираж у нас будет пять тысяч и эти сукины дети будут рады-радешеньки, если мы поместим в «Светоче» их рекламу.

– Пять тысяч! – ахнул я.

– Со щитом или на щите – вот наш девиз! – воскликнул шеф и начал просматривать «Обращение к читателям». – Черт, где это мои мысли витали, когда я писал эту штуку: что ни строчка, то ошибка! А почему ты переправил «попервоначалу» на «поначалу»?

– Мне кажется, это не очень литературно.

– Ты, наверное, прав. Выбрал что-нибудь из эйлифсовской «Смеси»?

Я назвал полемическую статью о сахаре и стихотворение о планетарном душевном покое.

– Хорошо, – сказал шеф. – Если эта чушь народу понравится, будем безжалостно доить «Смесь», пока тираж не дойдет до двух тысяч. А статью о заведующем Управлением культуры написал?

Я молча протянул ему свой опус. Он углубился в чтение и чем дальше, тем больше мрачнел.

– Нет, – сказал он наконец и высокомерно посмотрел на меня, – мне эта статья не нравится.

Я пролепетал, что не мог написать иначе о человеке, которого совершенно не знаю.

– Черт возьми, что делать? – Шеф зашагал по комнате. – Мужик мне здорово… да, здорово помог, и я обязан в первом же номере посвятить ему умнуюстатью.

Я предложил – правда, не слишком уверенно, – чтобы шеф написал статью сам, однако он мое предложение отверг, сказав, что не хочет ставить под удар их сотрудничество: есть множество примеров тому, как одно-единственное слово в хвалебной статье о добром знакомом бывало причиной недоразумений и даже разрывов.

– Может быть, заведующий сам укажет подходящего человека, который мог бы написать статью? – спросил я.

Шеф уставился в потолок, выстукивая сразу две мелодии: одну пальцами по столу, другую носком ботинка.

– Дельная мысль! Как это я не додумался! Сейчас же позвоню ему. А ты вот что, дуй-ка прямиком в Старый госпиталь и поговори с одной женщиной, которая лежит там уже тридцать лет. Зовут ее Гвюдфинна Хадльгримсдоухтир.

– Передать ей что-нибудь?

– Спрашивай ее о чем угодно и тут же записывай ответы. Это интервью мы опубликуем – со старухиным портретом – в «Светоче». Некоторые любят читать о больных.

Меня охватила странная дрожь. Так бывало, когда мой родственник Сигхватюр из Грайнитейгюра отправлял меня в туманный, пасмурный день искать заблудившихся коров.

– Я же не знаком с этой женщиной, – возразил я.

Эту детскую отговорку шеф оставил без внимания и велел мне расспросить Гвюдфинну Хадльгримсдоухтир, где она родилась, где росла, была ли замужем, есть ли у нее дети, когда она заболела, как ей нравится в больнице, как она относится к врачам, хочется ли ей снова встать на ноги, что ей по душе и что не по душе. Однако прежде всего я должен вытянуть из старухи сведения о ее любовных делах – со сколькими мужчинами она целовалась, сколько мужчин домогались ее руки, перестала ли она влюбляться.

– Бабы ни о чем, кроме любви, не думают, – сказал шеф.

– Но… но ведь к больным пускают только во второй половине дня.

– Не имеет значения! Скажешь сестрам, что ты журналист.

– А… вдруг она не захочет говорить со мной?

– Не захочет? Ты что, спятил? Ее хлебом не корми, только напечатай в журнале! Постарайся, чтобы интервью было живым и хлестким. Раздобудь старухину фотографию и спроси, кого она всего больше любила!

2

Если паче чаяния кто-нибудь – кроме моей жены – станет читать эти мои воспоминания, прошу извинить меня за многословие в описании рождения «Светоча». Долго начало сказывается, говаривала моя бабушка, и редко яблоко далеко от яблони падает. Мне представляется нужным упомянуть, что шел я в Старый госпиталь отнюдь не в самом радостном расположении духа. Я никак не мог уразуметь, зачем шеф послал меня беспокоить больную женщину, уже больше четверти века прикованную к постели. К тому же, как только я почувствовал запах лекарств, мне стало страшновато, что я могу заразиться.

– Вы к кому? – спросила меня девушка в белом халате.

– К Гвюдфинне Хадльгримсдоухтир.

– Посещения у нас с трех.

– Я… я, видите ли, журналист.

– Журналист! – Взгляд девушки затуманился. – Садитесь, пожалуйста. – Она указала мне на стул в другом конце коридора и поспешно скрылась, однако сразу же вернулась в сопровождении немолодой, весьма почтенного вида женщины, отрекомендовавшейся старшей сестрой и поздоровавшейся со мной за руку.

– Вы журналист? – спросила она.

– В общем, да.

– И хотите поговорить с Гвюдфинной Хадльгримсдоухтир?

– Да, взять интервью для «Светоча».

– «Светоч»? А что это такое?

– Новый журнал. Редактор хочет напечатать интервью с Гвюдфинной, она ведь болеет уже тридцать лет.

– Это верно. – Старшая сестра улыбнулась. – Сегодня она как раз на редкость бодра. Бедняжке осенью стукнуло семьдесят. Ей уже не встать.

Она пошла вперед, я за нею. Мы поднялись по лестнице и очутились в широком и светлом коридоре.

– Вот палата Гвюдфинны, номер двадцать два. Войти с вами и объяснить, зачем вы пришли?

– Спасибо, не надо, – смущенно ответил я.

– Странный вы, журналисты, народ, – сказала старшая сестра. – Что и говорить, благое это дело – побеседовать с больными, а потом поместить в журнале интервью, да только мне думается, кое-кто другой может получше рассказать вам о нашей больнице и вообще о здравоохранении. Вот я еще девушкой начала работать сестрой – в здешних больницах и в Дании, в Копенгагене, – и вынесла впечатление…

– Это не я решаю, – ответил я, – меня послал сюда редактор.

– Ладно-ладно, надеюсь, вы хорошо напишете о старой женщине. – Она улыбнулась какой-то другой улыбкой, не так, как в первый раз. – Будьте здоровы.

Я постучал в дверь и вошел в палату. Три женщины, все немолодые, подняли головы с подушек и с любопытством взглянули на меня. Четвертая не шевельнулась: видимо, дремала. Лицо у нее было такое старое, что я просто оторопел.

– Здравствуйте, – сказал я и для приличия спросил, кто из них Гвюдфинна Хадльгримсдоухтир.

Гробовое молчание.

Я повторил вопрос, хотя с радостью ретировался бы, ослушавшись шефа.

Крупная круглолицая женщина приподнялась на локте и крикнула:

– Гвюдфинна! Тебя тут спрашивают!

Старуха проснулась и тупо посмотрела на дверь.

– Вы Гвюдфинна Хадльгримсдоухтир? – Я направился к ее кровати.

– Да, – тихо ответила она, скрестила руки поверх перины и уставилась в потолок.

– Меня зовут Паудль Йоунссон. Я журналист.

Круглолицая толстуха с интересом взглянула на меня, а две другие женщины зашушукались. Старуха долго молчала, потом сказала:

– Меня смотрели сегодня утром.

– Можно поговорить с вами? Я от «Светоча».

– Что это за доктор?

– «Светоч» – это новый журнал. Редактор хочет напечатать интервью с вами. Вы мне ответите на несколько вопросов?

– Мне живется хорошо. Доктор Финсен смотрел меня нынче утром.

Круглолицая толстуха опять приподнялась на локте и поманила меня к себе.

– Видно, думает, вы практикант, она не привыкла, чтобы ее беспокоили в это время. Но вы спрашивайте, она ответит. Жаль, правда, утомлять ее – она совсем одряхлела и в детство впала, да и здоровье никудышное.

Я вынул блокнот и авторучку, уселся на стул возле изголовья и стал рассматривать старую женщину, в особенности ее руки, высохшие, костлявые. Казалось, жизнь покинула ее еще до того, как сердце перестало биться, обликом она напомнила мне покойную бабушку. На маленьком столике по другую сторону кровати стояло в вазочке несколько мятых бумажных цветов, лежала Библия в потрепанном переплете, черный футляр с очками и расческа. Мне стало стыдно.

– Гвюдфинна, где вы родились? – задал я свой первый вопрос.

– На севере, – ответила она. При этом пальцы ее слегка шевельнулись, словно она желала показать мне, что они еще живы.

«На севере», – записал я.

– А где именно?

Гвюдфинна назвала долину и хутор.

– В низовье долины, – добавила она. – Там теперь, поди, никто уже не живет.

– А когда вы родились?

– В конце месяца гоуа [42]42
  Гоуа – восьмой месяц исландского календаря (с середины февраля до середины марта).


[Закрыть].

– Как? Разве вам не исполнилось семьдесят минувшей осенью?

– Нет, не исполнилось! – сказала старуха. – Мне лучше знать, когда мой день рождения. А день рождения у меня в конце месяца гоуа. Очень, конечно, может быть, что он там что-то поменял, наш сьера Кьяртан, но я не позволю ему распоряжаться моим днем рождения, как ему заблагорассудится, хоть он и пастор. Пусть чем-нибудь другим распоряжается.

«Говорит, что родилась в конце месяца гоуа», – записал я и, вспомнив инструкции шефа, решил максимально ускорить ход интервью.

– Гвюдфинна, когда вы заболели?

Тонкие губы старухи задвигались, словно она начала с кем-то мысленный разговор. Наконец она произнесла:

– Все дело, видать, в том, что, когда покойница мать носила меня, она плохо питалась. Я всю жизнь была хилой и слабой. Да и в детстве меня совсем замучили.

– Вы это о чем?

– У чужих людей жила. Не хочу никого хулить, но, когда мне было лет одиннадцать-двенадцать, жизнь у меня была не мед.

– Как называется ваша болезнь?

– Ай, не знаю. Сперва было что-то наружное, потом внутреннее. Меня девять раз резали.

На моем лице, очевидно, отразилось изумление, и круглолицая толстуха, решив, что причиной тому непонимание, снова приподнялась на локте и прошептала, как бы переводя:

– Бедняжку девять раз оперировали.

– Меня смотрели утром, – сказала старуха. – Нынче я себя хорошо чувствую. Меня ведь больше не надо резать?

– Нет, – ответил я. – А как вам нравится в больнице?

– Мне больше всего понравилось, когда я лежала в четырнадцатой палате. Потом меня сюда перевели. В четырнадцатой окно больше.

– Как вы относитесь к врачам?

– Все они добрые и внимательные, но всех лучше доктор Финсен.

«Добрые и внимательные, всех лучше Финсен», – записал я.

– Вы много читаете?

– Да, я читаю Библию, когда могу.

– К вам приходит много народу?

– Нет, теперь никто, одна Стина.

– Какая Стина? – спросил я, вспомнив вдруг свою невесту [43]43
  Стина – уменьшительное от Кристин.


[Закрыть].

– Мы со Стиной вместе конфирмовались. Она мне вот эти цветы принесла. И вазочку. Какая она преданная, какая добрая.

– Вам, конечно, хотелось бы встать?

– Едва ли я когда-нибудь встану, – тусклым голосом ответила она и посмотрела в потолок. – Господь скоро заберет меня к себе.

– Что у вас в жизни было хорошего?

Старуха оторвала взгляд от потолка и сложила пальцы как для молитвы.

– Разве все назовешь? Вереск у нашего хутора. И холмы.

– А… что было плохого?

Ответ последовал не сразу:

– Не знаю, право. Никогда мне, наверное, не позабыть, что я не смогла присутствовать на маминых похоронах.

– Вы были замужем?

Молчание.

– У вас есть дети?

Толстуха энергично кашлянула, но старуха сказала:

– Был у меня когда-то светленький мальчик.

– Он умер?

– Мюнди-то? Да, он у доброго боженьки. – В голосе старой женщины не слышалось боли, скорее в нем звучали покой и безграничная умиротворенность. – Господь забрал его к себе, когда ему шел десятый год.

– У вас есть ваша фотография?

Нет, она снималась в самом начале века, получила два приличных снимка. Один подарила Стине, а другой… потеряла.

Здесь наша беседа оборвалась. Я перечитал те несколько слов, которые записал в блокнот, еще раз восстановил в памяти инструкции шефа и испытал такие муки, что на лбу выступил пот, а всего меня бросило в жар. Ощущение было такое, словно мне приказали прыгнуть через широкое ущелье, как в рассказе «Любовь и контрабанда». Я без конца твердил себе: не слушай шефа, попрощайся со старухой и ступай отсюда, не касаясь ее любовных дел, но тем не менее сидел, как приклеенный к стулу, тупо смотрел на вечную ручку и продолжал обливаться потом. Человек я от природы добросовестный, да и бабушка внушала мне, что всегда надо выполнять свой долг, не поддаваясь искушению увильнуть от обязанности. Мне не хотелось обмануть доверие шефа, но, с другой стороны, я холодел при мысли, что придется задать Гвюдфинне те вопросы, которые мне было велено повторить как попугаю. Бедной женщине уже семьдесят, она тридцать лет болеет и впала в детство. Бабушка приучила меня быть вежливым и особое внимание проявлять к людям слабым.