Текст книги "Избранное"
Автор книги: Оулавюр Сигурдссон
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 41 страниц)
Я поднял брови.
– Старикан?
– Их главнокомандующий, – сказал Вальтоур, – Сталин.
Я вспомнил, что по радио без конца толковали о том, с какой беспримерной отвагой русские отражали бешеные атаки немцев, и мужчины, и женщины, и даже подростки; в Сталинграде шли бои не за каждую улицу и каждый дом, а за каждую комнату, за каждую пядь земли.
– Разве не самому народу принадлежит честь перейти от обороны к наступлению? – спросил я. – Разве не простые люди стояли под огнем и приносили самые тяжкие жертвы…
– Нет, – прервал меня Вальтоур, – дело решает твердость и мудрое руководство. Что бы мы о старикане ни говорили и как бы ни относились к его методам, мы должны им восхищаться!
Я было подумал, что шеф выпил. Ведь недаром говорят, что хмель меняет людей. Я потянул носом, но ощутил только запах табачного дыма. По виду Вальтоура нельзя было сказать, что он говорит не то, что думает. Но едва я собрался выяснить, откуда у него такие диковинные взгляды, он перевел разговор на другую тему:
– Кстати, нам нужно вовремя подготовить рождественский номер. Пускай он будет больше и лучше, чем в прошлом году. Есть у нас готовый материал?
– Лучше всего подойдут стихи Арона Эйлифса, – ответил я.
– Постараемся уберечь от него рождественский номер, – сказал Вальтоур, – в эти выходные я свяжусь с двумя знаменитыми поэтами и попрошу у одного стихотворение, а у другого рассказ. А ты не хочешь сочинить что-нибудь для рождественского номера?
– Рождественский псалом?
– Да что-нибудь. Что получится!
– Я не поэт, стихов не пишу, – буркнул я.
– Не мели вздор, – бесцеремонно оборвал шеф, скрылся в кабинете, чтобы потушить сигарету, но тотчас же вернулся. – Мне хочется, чтобы рождественский номер был проникнут свободолюбием и бодростью, – продолжал он. – Ты как-то показывал мне одну неплохую вещицу про берег и море, своего рода стихи в прозе. Неплохо, но лучше бы побольше радикализма. Помнится, там была одна удачная фраза: «Белоснежный прибой накатывает на берег, словно революция».
Как же случилось, что он не забыл моих старых размышлений о водорослях, морских звездах и морских ежах, о раковинах и прибое, не забыл это коротенькое сочинение, которое я написал однажды в выходной шутки ради, а потом через год, зимой 1940-го, вынул из ящика стола и показал ему за неимением лучшего? Я так изумился, что, ничего не говоря, уставился на шефа, ожидая, что будет дальше.
– Покажи-ка мне эту вещицу еще раз, – сказал он. – Думаю, она подойдет для рождественского номера.
– Я давно выбросил ее.
– Ну да? Почему же?
– Просто так.
– Какого черта ты ее выбросил?
– Ты ведь не заинтересовался ею.
– Ах вот как?
– Уж слишком она была никудышной.
– А мне кажется, мы договорились, что ты сохранишь ее до поры до времени, – сказал Вальтоур. – Может быть, запишешь ее для меня снова?
Я покачал головой.
– Да я уже и забыл, – ответил я. – Давным-давно забыл.
– Что ж, ничего не поделаешь, – вздохнул шеф.
Он опять ушел к себе, но скоро вновь появился на пороге.
– Переведешь для рождественского номера рассказ с датского или с английского, – сказал он.
– Какой?
– Хороший. Русский.
– Чей рассказ?
– Выбирай сам. Посмотри, например, среди рассказов Толстого, Достоевского, Горького или этого их молодого автора, Шолохова.
Я оживился.
– Большой?
– На три-четыре страницы. Максимум на пять.
2
У меня что – галлюцинации? Как только эта женщина появилась в дверях, мне вспомнилась фотография, которую Йоун Гвюдйоунссон показал мне однажды зимним вечером сорокового года, когда пришел в редакцию «Светоча» просить меня предать гласности поведение его соперника, пьяницы и грубияна Торвальдюра Рюноульфссона, или Досси Рунки. Правда, женщина в дверях не производила впечатления обрюзгшей, как Йоуханна с фотографии сорокового года; глаза у нее были покрупнее, да и нос поменьше, но копна волос была такая же пышная, и лоб такой же низкий. Не успела женщина переступить порог, как сильный запах духов наполнил редакцию – или по крайней мере мои ноздри. Ликующая улыбка поползла с ее красных губ и белых фарфоровых зубов на полные щеки, точь-в-точь как на фотографии, и во мне еще сильнее окрепло подозрение, что передо мной бывшая супруга Йоуна Гвюдйоунссона и любовница пьяницы Досси Рунки.
– Добрый день, – сказала она весьма приятным, слегка хрипловатым голосом. – Это редакция «Светоча»?
Я услышал свой собственный утвердительный ответ.
– Добрый день, – еще раз сказала она, с улыбкой входя в комнату. – Я Ханна Эйлифс. Жена поэта Арона Эйлифса.
– Так вы жена Арона Эйлифса, – повторил я с весьма глупым видом, вспоминая слова Бьярдни Магнуссона о том, что хоть у Эйлифса и призвание, но он невменяем и попал во власть женщины.
– Да, я жена поэта Арона Эйлифса, – сказала она несколько тверже. – И пришла получить гонорар за все его стихи, опубликованные в «Светоче». Это вы – редактор?
– Нет. – Я вскочил со стула. Постучав в дверь шефа, я просунул в его кабинет голову и доложил о фру Эйлифс.
– Фру Эйлифс? Фру Ханна Эйлифс? – Вальтоур не растерялся, а принял жену поэта как истый джентльмен. Он поклонился и был сама учтивость. – Мы как раз недавно читали в газетах, что наш дорогой поэт вступил в законный брак. Поздравляю! Желаю счастья! Очень рад познакомиться! Может быть, вы тоже пишете стихи?
От такого приема фарфоровая улыбка гостьи стала еще шире. Нет, она не поэт, хи-хи, не совсем, но…
– Paa en maade! [131]131
Некоторым образом! (датск.).
[Закрыть]– перебил Вальтоур и пригласил ее в свой кабинет. – Прошу вас, садитесь!
В дверях он оглянулся и подмигнул мне, затем солидно откашлялся и исчез, оставив, однако, дверь приоткрытой.
– Разрешите предложить вам сигарету? – услышал я. Женщина наверняка кивнула в знак согласия, так как вслед за этим чиркнули спичкой. – Чем могу быть полезен, фру Эйлифс?
– Заплатите мне, – ответила женщина мягким, почти вкрадчивым тоном. – Я пришла потребовать у вас долг.
– Долг? – В голосе Вальтоура звучало искреннее изумление. – Какой долг, сударыня, какой долг?
– Я пришла получить то, что причитается моему мужу, – сказала женщина. – Ему не оплатили ни одного стихотворения, включая и напечатанные у вас в журнале. Мы вчера подсчитали, их всего сто семь. Кроме того, вы должны заплатить ему за статьи, а их тридцать четыре. Мы с мужем обратились к сведущему человеку, и он сказал, что по самым низким расценкам автору причитается по пятьдесят крон за стихотворение и по двадцать пять крон за статью, не меньше. Стало быть, мужу полагается шесть тысяч двести крон, хотя, разумеется, он заслужил за этот огромный труд гораздо большую сумму.
Вальтоур долго молчал, словно онемев.
– Счет у вас с собой? – спросил он затем.
– Нет, счет мы не составляли, но это ничего не меняет, ведь я могу расписаться на квитанции.
– Вы пришли сюда требовать гонорар с согласия мужа?
– Что вы имеете в виду? – Гостья слегка повысила голос. – Или вы думаете, что я делаю это за спиной у мужа?
– Нет, голубушка, такое мне и в голову не приходило. Но… почему же он сам не пришел?
– Потому что ему нужен покой, чтобы заниматься творчеством! – отрезала женщина. – Нельзя допустить, чтобы знаменитый поэт, получающий стипендию по самой солидной статье бюджета, ходил и собирал причитающиеся ему деньги!
– Совершенно верно! Вы прекрасно изучили своего мужа, – сказал Вальтоур учтиво. – Тем не менее здесь речь идет о досадном недоразумении. Никогда не было уговора о том, чтобы выплачивать вашему мужу гонорар за стихи или статьи о вегетарианстве и чесноке. Опубликование их в нашем журнале вместе с фотографиями автора было не более чем дружеской услугой, нам хотелось порадовать поэта и обратить на него внимание читателей. Но о гонораре ни разу не было сказано ни слова…
– Не может быть! Ни слова о гонораре? – возмутилась фру Эйлифс.
– Ни слова, – повторил Вальтоур и призвал меня в свидетели – Ты слышал когда-нибудь, чтобы Арон Эйлифс хоть словом обмолвился о гонораре, когда заходил сюда и просил что-нибудь напечатать?
– Нет, – пробормотал я.
– Разве у тебя не сложилось впечатления, что он признателен и благодарен нам?
– А как же, – буркнул я.
– Говорил он тебе когда-нибудь, что «Светоч» должен оплачивать его досужее самовыражение?
– Он только просил три экземпляра журнала.
– И всегда их получал, – сказал Вальтоур, вновь обращаясь к женщине. – Вы только что упомянули о восемнадцатой статье бюджета, сударыня, но уж не думаете ли вы, что ваш муж впорхнул туда самостоятельно, словно ангел? Ему следовало бы знать, что именно с моей подачи он прошел по восемнадцатой статье, потому что… да, потому что я сочувствовал ему и его устремлениям. Наверно, он говорил вам, что я хлопотал за него перед депутатами от трех партий и мне стоило немалых усилий склонить их в его пользу. Мало того, я замолвил словечко за вашего мужа перед Эйнаром из Клейва, и тот опубликовал две его книги и отчаянно их разрекламировал. Но я не уверен, рискнет ли Эйнар выложить за это наличные деньги. Этот гонорар, упомянутый вами, эти шесть тысяч двести крон, Tak skal De ha’ [132]132
Покорно благодарю (датск.).
[Закрыть]как говорят в Копенгагене, – это не более чем en meget smuk Drøm [133]133
Прекрасная мечта (датск.).
[Закрыть], которая не имеет ничего общего с действительностью. Другое дело, что я собирался от всей души послать моему другу-поэту маленький свадебный подарок…
Женщина схватила со стола шефа пепельницу, резко потушила сигарету и снова бросила пепельницу на стол. На моих глазах произошла как бы смена декораций: белая фарфоровая улыбка исчезла, губы вытянулись в ниточку, глаза метали молнии, пышная грудь вздымалась.
– Не думай, что я позволю морочить себе голову, – сказала она хрипло. – Чтоб ты знал: меня не проведешь!
– Сударыня, я и не думал…
Она перебила:
– Вы намерены уплатить долг?
– Насколько мне известно, «Светоч» ничего поэту не должен.
– Ты, может быть, решил, что я дурочка и поверю, будто опубликование стихов и статей моего мужа – простая благотворительность?
– Смотря что считать благотворительностью, – заметил Вальтоур и обратился ко мне: – Паудль, подтверди, что Эйлифс очень беспокоился, если мы не печатали его в каждом номере.
– Не желаю я слушать всяких молокососов, мне наплевать, что он там болтает! – разъярилась женщина, имея в виду меня. – А ты не ври, что именно благодаря тебе мой муж получил государственную стипендию!
– Он просил вас передать мне такую благодарность? – сдержанно спросил побледневший Вальтоур.
– Моего мужа незаслуженно обижают. Ну сколько он зарабатывает – паршивые две тысячи крон в год! Я знаю, мой муж – великий поэт, а тебе не мешало бы почитать, что пишет о нем в газете «Моргюнбладид» преподобный Стейндоур Йоунссон! И я так прямо и заявляю: ты для него палец о палец не ударил, понимаешь, ты просто пользовался им и наживался на нем!
– Ах вот как! – сказал Вальтоур.
– Да, он никогда не домогался, чтоб ты печатал его в этом твоем собачьем листке! И заявляю тебе, что такое издевательство тебе с рук не сойдет. Мы пойдем к высокопоставленным людям, и к управляющим, и к юристам! В суд подадим на тебя и на «Светоч»! Да-да, в суд! Ты… – Она задохнулась, вскочила со стула и замахала кулаками перед самым носом шефа. – Ты еще заплатишь, голубчик! Ох, как заплатишь!
С этими словами она промчалась мимо меня и только что вошедшего Эйнара Пьетюрссона и, уходя, с размаху хлопнула дверью.
– Кто это? – спросил Эйнар.
– Бой-баба! – Вальтоур все еще не мог прийти в себя после стычки. – Вот что бывает, когда ведешь себя как милосердный самаритянин.
– Что ты еще о ней знаешь? – спросил я, стараясь не показывать, что в глубине души до некоторой степени сочувствую этой женщине при всей ее вульгарности и грубости.
– Ее зовут Йоуханна. В молодости она была весьма распущенной девицей, – сказал Вальтоур. – Когда она стала толстеть, то вышла замуж за одного рабочего, но постоянно обманывала его, и вскоре они разошлись. Язык у нее подвешен – дай бог каждому!
– Ты намерен договориться с ней о каком-нибудь гонораре?
– С ней? – Вальтоур не находил слов. – Ты что, совсем спятил?
Спятить я не спятил, но через месяц шеф договорился о гонораре Арона Эйлифса с моим квартирным хозяином. До меня дошли слухи, что фру Ханна Эйлифс побывала у бывшего начальника мужа Бьярдни Магнуссона и заставила его взыскать с Вальтоура мужнин гонорар. Эти столь непохожие друг на друга люди быстро нашли общий язык и, не обращаясь ни в суд, ни к юристам, обговорили это дело по-братски и попытались найти приемлемое для обеих сторон решение. В конечном счете Вальтоур внял голосу самаритянина в своей душе, а Бьярдни Магнуссон вынудил Эйлифса умерить запросы и не требовать пятидесяти крон за стихотворение и двадцати пяти крон за статью – то есть всего шести тысяч двухсот крон, – а согласиться на пятнадцать крон за стихотворение и семь крон пятьдесят эйриров за статью. Бьярдни Магнуссон был, конечно, весьма доволен этим соглашением об оплате… гм… каких-то дурацких виршей, но мой шеф проклинал все и вся:
– Я пошел на эту чертову сделку только потому, что Бьярдни знаком с самыми влиятельными акционерами «Утренней зари», но, разумеется, я вовсе не был обязан выплачивать этим людишкам хотя бы эйрир! Паудль, смотри не забудь взять фотографии Эйлифса из типографии и выбросить их на помойку! Если же он еще сюда явится – гони его в шею!
– Вряд ли явится-то, – вырвалось у меня.
– А теперь я попрошу тебя сходить к ним домой, – сказал Вальтоур, раскрыл свой портфель и выложил на мой стол желтый конверт и множество пачек банкнотов. – Я зашел в банк и потехи ради попросил, чтобы мне выдали тысячу крон десятикроновыми ассигнациями, а восемьсот шестьдесят крон – пятикроновыми, так что у тебя есть шанс развлечься, глядя, как они пересчитывают гонорар. Запомни, пусть Эйлифс сам распишется на расписке, которую составил Бьярдни Магнуссон. А бабе не давай ни денег, ни документов, ведь она способна на все. У тебя есть портфель?
Я кивнул.
– Вот он.
– Бросай все туда, – сказал Вальтоур, показывая на деньги, и дал мне адрес Арона Эйлифса. – Не забудь, скажи им, что расписку составил управляющий Бьярдни Магнуссон. Эх, зря я не разменял всю сумму серебром, чтобы досадить нашему чесночному рифмоплету и его сварливой бабе.
– Так мне не передавать им от тебя привет? – спросил я, запихивая деньги в портфель.
Вальтоур усмехнулся:
– Могу себе представить, как им будет приятно!
3
Погода была тихая и мягкая, листва деревьев на Адальстрайти радовала глаз приятной зеленью. Где-то неподалеку пел дрозд. Но едва я по дороге к дому Арона Эйлифса миновал Военный замок, как у меня испортилось настроение. Отчего он не пошел сам? Отчего послал меня? – думал я, злясь на шефа. Разве Арон Эйлифс не заслужил никакой мзды за свое самовыражение? Ведь мы то и дело печатали его в «Светоче». Ничего удивительного, что он возгордился собой и своим самовыражением, особенно с тех пор, как парламент пригрел его на груди, предоставив ему стипендию по восемнадцатой статье бюджета. С какой стати шеф приказывает мне унижать своего бывшего подопечного? Разве Арон Эйлифс хуже других людей? Может, повернуть назад и попробовать уговорить шефа поменять эту издевательскую гору мелких банкнотов на более крупные? Но назад я не вернулся, а нехотя шагал вперед со своим портфелем. Уж не тревога ли наполняла меня нерешительностью? Но чего же я опасался? Ханны Эйлифс, иначе Йоуханны, бывшей супруги рабочего Йоуна Гвюдйоунссона с залива Флоуи, выросшего на Сюдюрнесе? Нет, сказал я себе, не такой уж я трус, чтоб бояться этой горластой бабы, которая и бровью не повела, когда ее любовник, пьянчуга Досси Рунка, дубасил беднягу Йоуна Гвюдйоунссона. Нет, я не такой трусишка, чтоб испугаться этой вульгарной особы, которая пленила юного Арона Эйлифса и наконец вышла за него замуж. Итак, теперь это сокровище досталось Арону Эйлифсу. Провидение позаботилось о том, чтобы ему не пришлось больше сочинять скорбные оды и оплакивать неуважение к собственному поэтическому дарованию или безнадежную любовь.
Когда даришь свою любовь одним,
В мансарде муками я тяжкими томим.
Я остановился на тротуаре напротив серого жилого дома, как две капли воды похожего на соседние, построенные едва ли более шести-семи лет назад. Мансарда? Крыша этого дома была плоской, так что не могло быть и речи о мансарде, где поэт проводил бы одинокие ночи, утешаясь сочинением стихов:
Цветок Духовный, что во мне растет,
Труд хлебностный весьма мне облегчает.
От горестей и бед он вдаль меня несет,
Сапфирностью мне душу облекает.
Должно быть, поэт написал оду о мансарде прежде, чем переехал сюда, – ту длинную оду, которую я, не моргнув глазом, разрезал, отправив в набор по указанию Вальтоура первые шесть строф. Возможно, я ошибаюсь, но, кажется, остальные тринадцать строф этой оды были позднее опубликованы в двух номерах «Светоча» под заголовками, которые придумали мы с Вальтоуром. Я решительно вздохнул и пересек улицу, однако у подъезда невольно остановился. Откуда взялся страх? Отчего я так оробел, с позволения спросить? Неужели боюсь, что жена Эйлифса спустит меня с лестницы? Конечно, нет, бояться было абсолютно нечего, просто я немного устал. Открыв дверь, я медленно поднялся по лестнице, покрытой темно-коричневым линолеумом. Так же как и на нижних этажах, на четвертом было две квартиры. На двери справа мое внимание привлекла блестящая латунная табличка. «Арон Эйлифс, поэт» – было выгравировано на ней затейливыми буквами. Я крепче сжал ручку портфеля, словно кто-то мог вырвать его у меня, и с усилием принял спокойный вид.
Я дважды позвонил, и дверь отворилась. Передо мной стояла фру Ханна Эйлифс, разряженная и накрашенная, как и в тот раз, когда появилась в редакции «Светоча». В нос мне ударил странный запах, будто в квартире курили ладан, чтобы заглушить вонь от плохо приготовленной дешевой рыбы. Я поспешно снял шляпу и поздоровался, но какая-то тень скользнула по лицу фру Эйлифс – несомненно, она узнала меня.
– Добрый день, – сухо проговорила она.
Я спросил, нельзя ли мне поговорить с Ароном Эйлифсом.
– Что вам от него нужно?
Я объяснил, что принес деньги, пусть он их возьмет и подпишет расписку, составленную Бьярдни Магнуссоном.
– Я сама приму деньги и распишусь.
Язык у меня прилип к нёбу, сердце бешено колотилось, мне стало жарко. Наконец я выдавил, что по распоряжению шефа только сам Арон Эйлифс вправе, принять деньги.
Фру Ханна Эйлифс долго молча смотрела на меня, взвешивая, чего я стою как посыльный редактора Вальтоура, и наконец сказала, дернув головой:
– Ладно, тогда вам придется подождать. Муж работает, и я не собираюсь беспокоить его.
Она не предложила мне снять плащ и повесить его вместе со шляпой на вешалку. Вместо этого она с недовольным видом открыла дверь в комнату и знаком пригласила меня войти. Убранство комнаты удивило меня. Первое, что бросилось в глаза, были белые холщовые мешки разной величины. Надписи на них показались мне знакомыми: мешки были из-под пшеницы и овса. Дело в том, что моя бабушка использовала такие мешки на простыни и наволочки. А отпечатанное темно-синими буквами название заморского города ЛИВЕРПУЛЬ напомнило мне о Кристин, даже в сердце кольнуло. Фру Ханна Эйлифс вошла следом за мной в комнату и, наклонившись, подняла мешок с названием общеизвестной фирмы: «Джозеф Рэше Лимитед». Что же скрывалось под мешком? Весьма изысканное кресло, к тому же, насколько я мог судить, совершенно новое.
– Присаживайтесь. – Она холодно указала мне на кресло и ушла, по-видимому на кухню, оставив дверь открытой.
Кругом было тихо. Кресло оказалось удобное, но все же меня преследовало чувство, будто за мною тайком подглядывают. Диван и журнальный столик, думал я, глядя на самый большой мешок. Я уже догадался, что на всю мебель были надеты мешки хлебного короля Джозефа. Запах, ударивший в нос в передней, сильно ощущался и в комнате, но здесь к нему примешивался еще один запах – запах нафталина.
Робею? Перед чем?
Я отважился оторвать взгляд от этой замаскированной мебели, ревностно охраняемой как от солнечных лучей, так и от пылинок, и насчитал на подоконнике четыре ухоженных цветка, да еще какое-то вьющееся растение, зеленой змеей взобравшееся по окну на карниз. Картины на стенах вызвали у меня сильное удивление: три из них принадлежали кисти всеми уважаемых маститых живописцев, две другие были написаны молодыми художниками, произведения которых одни называли мазней, а другие – шедеврами. Почему-то я меньше всего ожидал увидеть такие сокровища в жилище Арона Эйлифса. Долго смотрел я как завороженный на эти картины, выбранные с большим вкусом и знанием дела. Одна прекраснее другой, сказал я себе, этого у него не отнимешь. Затем я повернулся, чтобы оглядеть комнату, и тотчас же сердце у меня екнуло, как тогда, когда я прочитал на мешке слово ЛИВЕРПУЛЬ. Справа в углу, у занавеси, висела небольшая картина в овальной рамке. Это была вышивка – герань и три серебристые веточки аира. Точно такую же картину я прятал дома в нижнем ящике стола и давно собирался повесить на стену. Разве бабушка не говорила мне в детстве, что покойная мать сама сделала рисунок, потом вышила его, а рамку купила в магазине Сигюрвальди Никюлауссона? Нет, вероятно, я что-то перепутал – или тут какое-то недоразумение. Скорее всего, один экземпляр рисунка купила моя мать. А где-то в другом месте другая рукодельница купила другой экземпляр и такую же рамку, вышила эту картину, и теперь она висела здесь, в комнате Арона Эйлифса, излучая удивительную красоту. Я отошел в угол, чтобы тщательнее рассмотреть вышивку, но тут же вздрогнул от ощущения, что кто-то шевелится совсем рядом, хотя на поверку никого рядом не оказалось. Когда же я, следуя неведомому инстинкту, потянулся рукой к двери справа от меня, за дверью послышался какой-то шорох. В следующий миг дверь открылась, и на пороге появился Арон Эйлифс в красном полосатом халате и коричневых шлепанцах. Запах ладана, дверь в стене, нарядный халат – все это живо напомнило мне мой визит к заведующему Управлением культуры зимой 1940 года.
– Добрый день, добрый день. – Протянув мне руку, Арон Эйлифс приветливо улыбнулся, и мой нос тотчас распознал, что он не отступил от своей теории: поел чеснока. – У вас ко мне дело, Паудль?
Мне показалось, он притворяется. Вряд ли он не знал о моем деле. Я коротко рассказал о расписке и гонораре.
– Вот именно, гонорар, хе-хе! – Арон Эйлифс потирал руки и радовался этому известию, как ребенок. Разумеется, приятно получить заслуженные деньги, но главное – устранен небольшой конфликт, вернее, недоразумение, и снова можно будет печатать в «Светоче» свои самовыражения в стихах и прозе. Он пригласил меня в кабинет.
Встав с кресла, я невольно кивнул на картины и похвалил его вкус.
– Хе-хе, конечно же, они красивые, – сказал Арон Эйлифс. – По крайней мере эти три, кисти наших великих мастеров.
Что касается картин молодых художников, он только пояснил, что это подарки коллег: один – ко дню рождения, а другой – прощальный, когда он в прошлом году решил целиком посвятить себя литературному творчеству. А что до вкуса, то выбрал эти картины его бывший начальник, благороднейший человек Бьярдни Магнуссон, он посоветовал Арону Эйлифсу несколько лет назад купить и картины мастеров, которые уже тогда вдвое поднялись в цене. Правда, кто знает, будет ли в дальнейшем какая выгода от подарков коллег. Но что-то в них, должно быть, есть, раз выбрал их Бьярдни Магнуссон, образованнейший человек, долгое время живший – в большом мире, в Копенгагене.
Меня удивила его реалистическая оценка произведений живописи, составлявшая резкий контраст с его романтической лирикой. Минуту мы оба молчали. Внезапно кто-то кашлянул, не иначе как фру Ханна. Арон Эйлифс тотчас весь подобрался и еще раз попросил меня пройти в кабинет. Однако я не смог удержаться и показал на угол у гардины.
– Эта тоже красивая, вышивка с геранью и аиром.
– Золотые слова, просто чудесная, – закивал Эйлифс. – Это моя женушка принесла с собой в общее хозяйство, когда мы съехались.
Фру Ханна кашлянула громче, и Арон Эйлифс снова предложил мне пройти в кабинет. Там, присев на довольно ветхий стул с гнутой спинкой, я раскрыл портфель и протянул ему документ на подпись.
– Давай поглядим, дорогой Паудль, давай поглядим, – приговаривал он, усаживаясь за старомодный письменный стол, на котором виднелись разноцветные листы бумаги и четыре чернильницы – с черными, красными, синими и зелеными чернилами. Мой взгляд упал на две английские книги – «Тьма над Тибетом» и «В таинственном Тибете», – написаны обе Т. Иллионом. – Сейчас я просмотрю этот документ, – продолжал поэт, надувая щеки. – Впрочем, можно обойтись и без этого, ведь расписку составил Бьярдни Магнуссон, а он порядочный человек.
Где же я видел эти книги Т. Иллиона о Тибете? – подумал я и в следующую минуту вспомнил: зимой 1940 года у заведующего Управлением культуры, когда он обращался с речью к благороднейшему созданию, к девятисотлетней дщери персидского султана Юссадулле, в честь которой был назван популярный капкан для норок, продукция акционерного общества «Персия». Я начал было разглядывать огромный книжный шкаф, читая на корешках названия журналов о метампсихозе, о психологии и здоровой пище, как вдруг Арон Эйлифс вздохнул, обдав меня волной чесночного запаха.
– Тысяча восемьсот шестьдесят, гм, – пробурчал он, рассеянно взял авторучку, подписал документ и протянул его мне. – Ну, Паудль, теперь можно и принять эти кроны.
Я вынимал из портфеля одну пачку денег за другой и укладывал их рядами на письменном столе возле книг о Тибете.
– По-о-жалуйста, – приговаривал я, заикаясь от стыда и чувствуя, как на лбу у меня выступают капли пота. – Может, желаете пересчитать?
Арон Эйлифс кивнул, глядя на деньги без всякой досады, по крайней мере не сердясь.
– Давай поглядим, давай поглядим. – Приступая к подсчету, он взял пачку пятикроновых банкнотов, послюнил указательный палец и начал вполголоса считать: – Один, два, три…
Считать ему было трудно, и скоро он уже так запутался, что толком не знал, на которой сотне и котором десятке остановился. Я предложил свою помощь, но он отказался и позвал:
– Ханночка! Иди сюда!
Жена его словно только и ждала у двери этого приглашения. Мгновенно появившись рядом с нами, она сказала с испугом:
– Гость может прийти в любую минуту.
– Знаю, знаю, – засуетился Арон Эйлифс, показывая на деньги. – Ханночка, дорогая, не подсобишь ли быстренько пересчитать гонорар из «Светоча»?
Йоуханна так посмотрела на меня, что я прямо съежился.
– Почему вы принесли одни мелкие деньги? – спросила она.
– Так распорядился Вальтоур, – пробормотал я.
– Вот оно что.
Я встал со стула: уйти или все-таки подождать? Фру Ханна сдвинула деньги на край стола и принялась считать с ловкостью банковского кассира. Ее короткие жирные пальцы, украшенные, помимо обручального, еще двумя кольцами с дорогими камнями, с быстрым шелестом пробегали одну пачку за другой. Только и слышалось: ш-ш. Я вытер пот со лба, по-прежнему стоя возле стула с портфелем и шляпой в руках, а Арон то завороженно смотрел на жену, то укладывал рядами уже пересчитанные деньги.
– Тысяча восемьсот шестьдесят? – Она сунула мужу последнюю пачку пятикроновых банкнотов. – Все сходится?
– Да, дорогая, все верно, – смиренно ответил он.
– Ну и куча! – сказала она холодно и, щелкнув языком, вылезла из-за стола, но пошла не на кухню, не в коридор, а в гостиную, где стала снимать мешочные чехлы с дивана и стульев. – Сейчас придет гость! – крикнула она оттуда.
Арон Эйлифс проводил меня к двери и, переминаясь с ноги на ногу, просил передать нашему доброму редактору горячий привет и искреннее пожелание, что их деловые связи будут в дальнейшем такими же тесными и дружескими, какими они были с самого первого номера нашего «Светоча». Готовых произведений у него достаточно: и проза, и поэзия – в частности, цикл стихов, □освященных любимой жене, окончательно отшлифован неделю тому назад.
– Отшлифован до блеска, хе-хе, – добавил он, протягивая мне на прощание руку. – Всего хорошего, Паудль, всего хорошего.
Я изо всех сил спешил покинуть этот дом и быстро спустился по лестнице. Но, очутившись под открытым небом, я увидел, как из такси выскакивает сам заведующий Управлением культуры, проносится мимо меня, не глядя по сторонам, и влетает в дверь, из которой я сам только что вышел. Случайность, подумал я, или как раз он-то и был гостем, которого они ждали? Это осталось для меня загадкой на всю жизнь. Одно было ясно: я ощущал себя иным, не таким, как прежде. Я не пошел кратчайшим путем на улицу Эйстюрстрайти, а пересек Концертный сад и зашагал вдоль Озерца. Быстро шагая, я словно пытался что-то с себя стряхнуть. С чего бы это? Чего я боялся? Недалеко от редакции я постарался идти спокойнее, затем вручил Вальтоуру подписанный Ароном Эйлифсом документ, но то ли забыл, то ли умышленно не передал привет.
– Он пересчитал деньги?
Я кивнул.
– И баба тоже?
Я снова кивнул.
Вальтоур рассмеялся.
– Поняли они, к чему вся эта игра?
Я покачал головой: дескать, не знаю.
– Гони его в шею, если он опять сюда заявится! – сказал Вальтоур.
Я ничего не ответил, а минут через пять почувствовал такую усталость, что отпросился домой. Едва я оказался дома и лег на кушетку, как услышал пение. Старшая дочь Бьярдни Магнуссона, Ловиса, распевала модную в то время среди английских солдат песенку:
Прошло часа полтора. Сердцебиение мало-помалу утихло, и наконец усталость исчезла. Но прежде, чем снова выйти на улицу, чтобы перекусить и потом засесть за перевод детективного романа для «Светоча», я выдвинул нижний ящик стола и долго смотрел на забытую мною там овальную картину, на которой были вышиты герань и аир. Ведь это моя мать, подумал я, вышивала эту картину, мать, умершая, когда мне шел второй год.
4
Самостоятельный народ? После семи веков иноземного господства? Может ли это быть? Или я все еще вижу сон?
Сначала шефа не очень-то беспокоила мысль о разрыве с датчанами в разгар мировой войны, когда они были оккупированы и порабощены нацистами и не было возможности ни посоветоваться с ними, ни объяснить ситуацию. Мне казалось, что его позиция свидетельствует о благородстве. Но взгляды его полностью переменились в начале весны 1944 года, когда депутаты альтинга единодушно решили, что следует провести референдум по вопросу о разрыве союза с датчанами. Иными словами, речь шла о требовании полной самостоятельности, о провозглашении республики. Вальтоур примкнул к самым рьяным сторонникам разрыва, и по мере приближения референдума 22 и 23 мая его выступления в «Светоче» становились все более откровенными. Сомневаюсь, чтобы другие в своих статьях столь часто и уместно, как он, ссылались на патриотические стихи покойных поэтов. С другой стороны, он не призывал, подобно некоторым национальным героям того времени, объявить войну находящимся в Исландии датчанам из-за преступлений и зверств, учиненных их предками у нас на острове. Его призывы оказались авторитетнее разглагольствований многих других по той причине, что он отлично знал нашего союзника, тепло отзывался о датчанах, заявляя, что нигде ему не было так хорошо, как в Копенгагене, где у него много добрых друзей, известных журналистов и писателей. Среди них, наверно, был и знаменитый Кай Мадсен, о котором он столько говорил, и тот исландский писатель, который печатался в «Родном очаге» и «Семейном журнале» и осенью 1940 года писал большой роман под названием «Гордость рода» или «Мелодии любви».
