Текст книги "Избранное"

Автор книги: Оулавюр Сигурдссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)

Не задерживаясь, я зашагал дальше, к парку Эйстюрвёдлюр, глубоко втягивая воздух и жмурясь. Вот уж недалеко кафедральный собор и здание альтинга, но я больше не отдавал себе отчета, куда иду. Мысли путались. Мне показалось, наверняка показалось! Солнце зашло за гряду облаков, окрасив все вокруг синеватым цветом. Мне знакома лишь одна из девушек, Роусамюнда – Гугу. А другая… нет, это не она, твердил я себе, не она! И в то же время я с каким-то отчаянием чувствовал, что не могу обманывать себя, пускать себе же пыль в глаза, оставаться безучастным и держаться как ни в чем не бывало. Другая девушка… я узнал ее, едва она вышла из автомобиля, узнал это светлое пальто, эти послушные волосы цвета червонного золота, щеки, шею, плечи, грудь, ноги и мягкие движения, когда английский офицер вел ее к дверям гостиницы. Другая девушка… была Кристин, о боже, именно она, Кристин!

Оцепенев от незнакомой боли, я вдруг остановился, сжал кулаки и стиснул зубы. Он обнимал ее будто свою собственность, будто он увидел ее в магазине и купил, оплатив наличными. Она не отталкивала его, не вырывалась, не убегала, не возмущалась, не проявляла гордости, не давала хоть как-то понять, что его наглость ей противна. Откуда она приехала? Почему оказалась с ним в машине? Где познакомилась с ним? Что нужно молодой девушке в ресторане с иностранным военным, с английским офицером, да еще таким похотливым? Она не понимает, что он говорит, не знает его языка, ни единого слова по-английски. А может, этоуже случилось?..

– Нет! – вскрикнул я. – Нет!

Мимо прошла молодая пара. Они удивленно посмотрели на меня, фыркнули, перешептываясь, оглянулись. Перейдя на другую сторону, я побрел как в кошмарном сне, качая головой и дрожа всем телом.

А может, этоуже случилось?..

Вот и Озерцо, зеркальная гладь, зеленый остров посередине, утки. По мосту промчался военный грузовик. У школы солдаты строили укрепления. Вдали слышалась песня. Вдруг что-то отпустило в груди, боль уменьшилась, по каждому нерву пробежал гнев, и смертельное бешенство переполнило меня. Куда я шел? О чем думал? Что делать – бежать прочь? Смотреть на уток и как ни в чем не бывало забиться в свой угол и лечь спать? Прикинуться простаком, отвергнуть факты, убедить себя, что обознался? Неужели я не шевельну даже пальцем, чтобы помешать этому мерзкому англичанину, этому жирному, коварному коту, соблазнить мою невесту? Неужели я такая тряпка?

Вдруг еще одна преграда возникла в моей душе – отвращение к любого рода насилию, но она, как тонкая пленка, дрожала и поддавалась под кипящим потоком бешеной ненависти. В бешенстве я кинулся назад, уже не шел, а бежал, твердо решив вырвать Кристин из лап этого сластолюбивого иностранца, готовый избить его, скажи он хоть слово. Так смотреть, и обнимать ее как портовую девку! Посмотрим, чья возьмет! Я буду драться изо всех сил, если он попробует оставить ее в гостинице. Наброшусь, надаю пинков, схвачу за глотку, расквашу жирную морду!

Двери гостиницы, повернувшись на оси, сверкнули стеклом и металлом. Громкая музыка смолкла, когда я промчался мимо гардероба и влетел в зал, битком набитый пьющим и курящим народом. Был перерыв между танцами. Невысокий официант что-то сказал мне, но я, не обращая внимания, бегал от стола к столу и вглядывался в незнакомые лица, освещенные электрическим светом, то удивленные, то насмешливые. Здоровенный официант рванул меня за пальто и велел убираться отсюда, но я оттолкнул его и двинулся дальше. Когда мне потом это снилось, гостиница превращалась в диковинный лабиринт, то темный, то полный красноватого тумана, сменяли друг друга извилистые проходы, перегородки, лица, или точнее – маски. Но один образ не мерк: мужчина с белыми пальцами выдул слюну из своего музыкального инструмента, осторожно уложил его на колени, поднял глаза и уставился перед собой, безучастный, будто идол на постаменте. Как бы вопреки своей воле я прошел мимо этого человека, туда, где он и другие идолы сидели на ступенях эстрады, не обращая ни на кого внимания. По сей день не понимаю, отчего лицо его и во сне, и наяву так четко стоит передо мною. Обойдя по кругу пустую площадку для танцев, я снял всякое подозрение с сидящих в дальнем зале и заспешил обратно в первый зал. Ни Кристин, ни ее спутник – толстобрюхий бабник – не попались мне на глаза. Не видел я и Роусамюнду.

Куда они подевались?

Где же они?

А дочь маляра Лаурюса Сванмюндссона Роусамюнда? Уж не заметила ли она меня, выходя из автомобиля, не узнала ли? Безумным взглядом я обводил публику, не различая исландских и английских лиц, не слыша монотонного разноголосого гула. Недели две назад… я возвращался домой в два часа ночи, переведя, как и сегодня, главу романа для «Светоча». Помню, шел я тогда по южному берегу Озерца, а потом по улице Аусвадлагата, наслаждаясь перед сном тишиной светлой летней ночи. Но едва я поравнялся с этой гостиницей, как оттуда послышались пьяные крики по-английски и пронзительный женский смех. Голая тонкая рука высунулась из окна второго или третьего этажа и выбросила на улицу красный бокал, который у меня на глазах так и брызнул осколками прямо под ногами у бессловесного часового в каске и с карабином через плечо. Потом окно захлопнулось.

Кто-то толкал меня к дверям, но я, сам не свой, глядел на столы в зале, но не видел ни красных бокалов, ни красных рюмок.

– Что? – слышу я свой голос будто со стороны. – Где Кристин?

Тут я немного опомнился – так беспокойно метавшийся человек просыпается от собственного крика. Мне вдруг стало ясно, что люди смеются, наблюдая за мной, а я стою посреди зала и пялюсь вокруг как дурак, дрожу от волнения, открыл рот и сжав кулаки. Сердитый голос спросил, не уйду ли я подобру-поздорову. Другой голос вызвался позвонить в полицию.

– Нет, он не пьян, я поговорю с ним!

Ко мне подошел метрдотель и вежливо попросил пройти в вестибюль. Я вдруг почувствовал, что на голове у меня шляпа, снял ее и покорно вышел за метрдотелем из зала. Мы остановились у какой-то двери. Метрдотель, смерив меня взглядом, попробовал выяснить мои намерения.

– В чем дело? – Он говорил тихо и быстро, но очень доброжелательно. – Что случилось?

– Н-ничего, – пробормотал я.

– Могу я чем-нибудь помочь вам?

– Нет, я искал…

С улицы кто-то вошел и направился прямо к гардеробу. Из двери пахнуло прохладой и освежило меня. Метрдотель не отводил внимательных глаз. Наверное, боялся, как бы я не кинулся обратно, а может, ждал, чтобы я сам убрался прочь, но он так дружелюбно спросил, чего я ищу и нужна ли помощь, что я просто не мог не объяснить свое странное поведение, прежде чем уйти. Конечно, можно сослаться на поиски пропавшего приятеля… И вдруг вместо этого я услышал собственный голос:

– Мне совершенно необходимо повидать одного английского офицера.

– В самом деле?

Нужно было попытаться замять сказанное. Я расправил плечи, перестал комкать в руках шляпу и совсем тихо сказал:

– Да, я видел, как этот английский офицер вошел сюда несколько минут назад, и хотел бы поговорить с ним, но не нашел его в зале. Куда он подевался?..

– Как его зовут?

Я не знал, что ответить. Потом сказал, что забыл.

– Он здесь живет?

Я переспросил.

– Он здесь живет?

– Н-не знаю.

Метрдотель посмотрел на двери.

– Здесь много офицеров, – сказал он, – гостиница – как казарма.

Я молчал. Донесся пронзительный смех, голая рука высунулась из окна, красный бокал упал на тротуар перед гостиницей и разбился вдребезги.

– Тогда ничем не могу вам помочь, ведь вы даже имени не помните, – сказал метрдотель. – Очень сожалею, очень сожалею.

Я вдруг сообразил, что этот вежливый и благородный человек, фактически спасший меня от полиции, неминуемо должен был догадаться, что за дело у меня к английскому офицеру. Не помня себя, я ворвался в зал прямо в шляпе и плаще, сжимая кулаки, пристально разглядывал людей, на лице у меня было написано бессильное страдание, а имя Кристин я повторял достаточно громко. И теперь я уже так остро чувствовал свой позор и унижение, что с меня градом лил пот.

– П-простите меня, – бормотал я, не решаясь поднять глаза на этого порядочного и снисходительного человека, – п-простите за беспокойство.

Ответа я не слышал, потому что вновь грянул оркестр и начались танцы. Громкие звуки барабана и меди неслись из зала. Я вышел из гостиницы.

А потом долго бродил по улицам и переулкам под тихим ночным небом, затянутым низкими дождевыми облаками. Будь я романистом, то, вероятно, описал бы эту прогулку, удесятерил свои муки, облек их в подходящую форму, немного смягчив и упорядочив по сравнению с действительностью, по крайней мере изобразил все более художественно. Мне хотелось домой, на улицу Аусвадлагата, но я все метался туда и обратно, оказываясь то у дверей гостиницы, то у дома Кристин. Наконец я взял себя в руки и решительно зашагал прочь, сгорая от стыда, не желая опускаться до того, чтобы шпионить за своей невестой. Все, хватит! Однако я был невластен над собой и, не дойдя до дому, опять и опять возвращался на те же улицы и переулки, бродил, то дрожа от бессильного гнева, то слабея от слез, а чаще и то и другое сразу.

Свет угасал, августовские сумерки окутали город сероватой вуалью, людей на улицах становилось все меньше, только заядлые рыболовы шныряли по дворам со своими жестянками в поисках дождевых червей, некоторые светили карманными фонариками, согнувшиеся и тихие, как призраки. После полуночи воздух наполнился изморосью, отсыревшая листва тяжело шелестела, дома стояли темные и высокие, росистая трава в парке Эйстюрвёдлюр отливала мягким блеском. Господи, правильно ли я поступил? Я слышал размеренные шаги английских часовых перед гостиницей, считал освещенные окна и в который уже раз твердо обещал себе немедля отправиться домой, поклявшись не унижаться больше. Довольно, хватит. Прошел час, час с лишним, облака поднялись и поредели, стало холоднее, полуночные сумерки теперь, скорее, напоминали синее покрывало… И под этим покрывалом я иду по узкому проулку и вижу поодаль автомобиль, прямо на углу, который был мне удивительно дорог, вижу девушку в светлом пальто. Вот она выходит из машины, шагает быстро, торопится к дому, так мне знакомому, ищет в сумочке ключи, отпирает дверь, исчезает.

Мне не показалось тогда!

Нет, не показалось!

Не знаю, как долго я стоял, глядя то на запертые двери, то на пустынный перекресток, – может, две минуты, а может, десять. Не помню, о чем тогда думал, если вообще думал о чем-нибудь. Но когда я пришел в себя настолько, чтобы повернуть назад и побрести прочь отсюда, на душе у меня было тупо и вяло, безмерная усталость и полное одиночество. Потом я ощутил неясное жжение в левой половине груди, будто внезапно начал отходить какой-то наркоз. Стараясь взять себя в руки и не желая ни о чем думать, я закрыл глаза и сделал несколько шагов вслепую. Конечно, все кончено. Я внушал себе, что горе Паудля Йоунссона ничтожно по сравнению с наступившими ужасными временами, да и вообще Земля – всего-навсего пылинка в бесконечной Вселенной, а люди и того меньше. Стоит ли говорить об их чувствах? Но, размышляя над этими утешительными мудростями, я постоянно слышал голос одного шофера, который тоже столовался у Рагнхейдюр и зачастую негромко рассказывал нам невероятные истории о бесстыдстве исландских девушек с английскими солдатами. Мудрости не помогали, голос этого шофера рисовал все новые картины, которые мучили меня кошмарами. Отделаться от них было невозможно. Сперва они были расплывчатыми, потом все яснее и яснее, до ужаса. Жгучая боль в левой половине груди… нет, не просто боль, пытка. Если бы Кристин честно сказала, что хочет забыть меня и расторгнуть помолвку, я бы чувствовал себя иначе. Влюбись она в молодого человека, своего ровесника, красивого и энергичного парня, который станет ей надежным спутником в жизни, я бы тоже чувствовал себя иначе. Но передо мной стояла фигура английского офицера, вислощекого и толстобрюхого, с красно-синей физиономией – от обжорства и чрезмерного потребления виски. Вот он обнимает Кристин, словно солдатскую девку, жмется к ней, тискает, целует, ласкает ее, укладывает в постель, раздевается, гасит свет.

Сильная дрожь снова забила все тело, задыхаясь, я сжал кулаки и стиснул зубы. Чего стоят клятвы верности! Чего стоит любовь! Я бросился вперед, бранясь, чтобы удержаться от слез, не расплакаться ночью прямо на улице. Вот ее истинное нутро! Наконец-то она познакомилась с обеспеченным человеком, профессиональным убийцей, у которого денег куры не клюют, с жирным котом под шестьдесят, небось женатым где-нибудь в Англии на худущей жеманной чаевнице! Его не надо упрашивать вступить в Народную партию, чтобы занять положение в обществе, не надо даже понимать его язык. Зачем? Ни одной фразы, ни единого слова! Ха-ха! С таким же успехом она говорила бы по-румынски! Горевать не буду! Довольно меня дурачить! А если не повезет и встречу Кристин на улице, то посмотрю сквозь нее, как на пустое место! Фотографию порву в клочки, растопчу, выброшу в окно! Пусть не думает, что я спрошу, откуда это пальто, новое летнее пальто – подарок английского повесы. Распутница, офицерская подстилка! Может вести себя как заблагорассудится вместе со своей подружкой Роусамюндой, этой уличной девкой! Этой Гугу!

Я опомнился лишь на берегу моря: ромашки белели на каменистом склоне, мягкая волна нежно ласкала выпуклую, поросшую водорослями скалу, чайки парили над отливной водой. Облака начинали редеть, в стороне мыса Снайфедльснес зазолотились первые солнечные лучи, скоро совсем рассветет. Я глядел на волны как сквозь стекло, но перестал бранить все на свете и уже стыдился своих злых, полных ненависти мыслей, хотя по-прежнему никак не мог унять дрожь.

– Ее осуждаешь, а сам-то каков?

Этот голос был мне хорошо знаком, не хотелось слушать, что он скажет дальше, тем не менее он продолжал, копался в прошлом, засыпал меня вопросами и добивался ответа. Я обзывал себя болваном, рохлей, бездельником, трусом. Кусал губы, опять возвращался к тому же – убогий слабак, мямля. Не умел жить и не отваживался умереть. Поделом тебе! На что ты надеялся? Раньше терпел, а сейчас вдруг поспешил ее осудить? Случалось, она рассуждала о доме и супружеских узах, а я не видел иного выхода, кроме как смолчать или перевести разговор на другую тему. Как-то она рассказала о своем отце и о том, что он, вероятно, поможет мне вступить в Народную партию, – во мне вспыхнула неприязнь, я заартачился, перестал бывать у них в доме, избегал ее родителей, братьев и сестер. Если я узнавал, или думал, что узнавал, о ее желании потанцевать, то вел ее гулять по городским окраинам и читал целые лекции по ботанике. Когда она болтала об интересующих ее вещах, то, случалось, я не слушал, а порой разбирал про себя ее язык, как придирчивый корректор. «Не называй меня Дилли, раз ты такой буквоед!» – сказала она одним весенним вечером. Я даже не мог отвязаться от этого дурацкого прозвища, а ведь она просила, напоминала. Этоне так уж мало. Было за что меня презирать! Не говоря о безденежье и невысоком положении в обществе.

Чайки все парили над водой, волны шевелили водоросли, ночные облака рассеивались и розовели. Я пошел прочь от каменистого склона, проклиная себя.

Жалкий, безвольный трус!

Замшелый моралист!

Бабушкин внучек, никчемный человечишка!

Разве я не пытался вести себя благородно, соблюдать принципы, которые прививали мне с младых ногтей? Разве не клялся, что никогда не нарушу верности невесте, никогда не буду безответственным, никогда не доставлю ей неприятностей? Разве не прыгал осторожно с камня на камень, не искал брода, вместо того чтобы окунуться в бурлящий поток жизни, не боясь ни бога, ни черта? Чем же отплатила она за мою верность, за душевные муки и угрызения совести, за соблюдение христианской морали, наконец? Впервые в жизни я с горечью подумал о покойной бабушке и даже с некоторым пренебрежением – о нравственном багаже, полученном от нее в детстве. Не мое ли воспитание причиной всему, не мои ли устаревшие взгляды, если их вообще можно назвать взглядами, ведь в итоге я оказался настолько слабым и малодушным, что не умел жить и не отваживался умереть? Или причина скрыта от меня?

Через некоторое время я вошел в дом управляющего Бьярдни Магнуссона и тихо поднялся наверх. В моей комнате, бросив пальто и шляпу на спинку колченогого стула, я надолго застыл у окна, глядя, как по небосводу разливается свет нового дня, как играют на легком ветерке листочки рябины. Потом я взглянул на портрет бабушки и подумал: она учила меня тому, что сама считала истинным и правильным. Переведя взгляд на фотографию Кристин, я не решился разорвать ее на куски, как намеревался, а сунул в старый конверт и зарыл под хламом в ящике секретера.

Все кончено. Жалея самого себя, я воображал, что впереди уже ничего нет, кроме горьких воспоминаний. Я лег в постель, повернулся к стене и, засыпая, видел Кристин, вернее, не ее саму, а то, как я мечусь по нишам и длинным проходам неведомого лабиринта, наполненного красным туманом. Потом мне приснился музыкант, который, положив трубу себе на колени, с отсутствующим видом смотрел в зал, будто идол на постаменте.

5

Где Гугу познакомилась с этими мужчинами? Она не знает. Но если мне так любопытно, то я могу спросить у самой Гугу. Минуту спустя она решила, что Гугу познакомилась с английскими офицерами у себя дома, ведь ее отец, маляр Лаурюс, получил от англичан огромный заказ. Она, мол, никогда не отрицала, что знакома с ними. Просто молчала об этом, чтобы не расстраивать меня, ведь, по ее словам, я этого не одобрял. Уличные сплетни и расспросы? Она выше этого.

Молчала! Я прекрасно помнил, что всего несколько минут назад она чуть ли не клялась, что знать не знает никаких англичан!

Ну что ж, из двух зол меньшее – ревность! Неужели она обязана сидеть все вечера дома? Неужели ей не дозволено выйти – пообщаться с людьми, немного развлечься? Разве это не люди, разве она не говорила с ними и, кстати, понимала немножко по-английски! Да будет мне известно, что она никогда раньше не встречала таких интересных и галантных мужчин! И если бы некоторые были столь же любезны и галантны, как они, то наши отношения сложились бы иначе…

Из меня посыпались слова, от которых я хотел воздержаться.

– Жирные задницы! – хрипел я. – Убийцы, бабники! Истасканные старые коты! Пьяные рожи! Представляю, чем эти зарубежные боровы развлекают молоденьких девушек! Не трудно догадаться, как они галантны после полуночи! И мне совершенно ясно, что за интерес увлек Роусамюнду!

Ко мне домой Кристин больше не приходила, хотя сама когда-то предложила встречаться именно у меня. Когда возле кладбища она появилась из-за угла и пошла мне навстречу по берегу Озерца, я замер.

– Что дурного, если я посмотрела несколько фотографий? – спросила она. Разве плохо слушать новые пластинки? Выходит, ей теперь и развлекаться нельзя? Или она не свободный человек?

Ее холодный обличительный тон поначалу сбил меня с толку, я даже почувствовал себя виноватым, но потом меня вдруг снова забила дрожь. Ей следовало остерегаться их! Избегать встреч с ними! Ведь как пить дать у них в Англии остались жены и дети! Фотографии? – продолжал я. Ха-ха! С этого-то все и начинается. Кобели паршивые! Они покажут и дом, и магазин как свою собственность, даже суда, автомобили, собак и скаковых лошадей! Один такой подсунул молоденькой девушке фотографию королевского замка и врал не краснея, что это дом его папы, он-де купил его недавно за несколько миллионов. Может спросить моего знакомого таксиста, что за проходимцы эти интересные и галантные мужчины, английские офицеры!

Кристин перебила меня. Дело, мол, твое: хочешь – верь, хочешь – нет! Ей все равно. Ей нечего стыдиться. Дескать, это недоразумение.

При виде ее мягких, цвета червонного золота волос на фоне яркого вечернего небосвода у меня сильнее забилось сердце.

– Что ты считаешь недоразумением? – спросил я с надеждой и страхом.

Все! Я могу сколько угодно спорить и кипятиться, наговаривать на нее что только пожелаю, ей от этого ни жарко ни холодно, она останется при своем мнении!

– Дилли! – воскликнул я.

По ее словам, она уже привыкла к моим штучкам, но все-таки не ожидала получить выговор. Ей казалось, она уже достаточно основательно изучила меня и мои манеры – как я молчал и хмурился, засыпал и храпел в кино, когда было некогда, откупался дешевым шоколадом, вечно дарил увядшие цветы, будто дурочке какой, рылся в истрепанных книгах и декламировал всякие древние и никому не понятные стихи. Ну а хватило бы меня на то, чтобы отправиться воевать, защищать другие народы?

– Дилли!

Нет, мне, мол, надо называть ее Кристин! Пора отвыкать от Дилли! Давно пора!

Какое-то время мы шли молча, повесив головы и помрачнев, два существа на пылинке в бесконечной Вселенной, парень из Дьюпифьёрдюра и столичная девушка, оказавшиеся в объятиях друг друга и в один морозный вечер прошлой зимой поведавшие друг другу о своей любви. Сердце мое колотилось, в горле стоял ком. Когда ко мне вернулся дар речи, я не стал защищаться, только спросил, куда мы идем.

Она сказала, что идет домой. Куда собираюсь я,ей неизвестно.

– Разве… Разве мы больше не пойдем на Аусвадлагата? – спросил я. – Или к морю, смотреть на закат? Сегодня он наверняка будет красивым.

Кристин отрицательно покачала головой. Ей давно уже наскучили эти мои закаты, она слышать о них больше не желает! За кого я ее принимаю? За какую-нибудь чудачку? Или старуху?

После того как она отказалась и от кофе, я, не смея поднять глаза на шелковистые волосы цвета червонного золота, только бубнил:

– Ну вот, ну вот.

Она молчала.

– Погода великолепная.

Она продолжала молчать. И тогда я спросил, не могу ли я что-нибудь сделать для нее.

– Для меня?

Я вздрогнул. В голосе Дилли появились насмешливые нотки.

– Будь добр, не убивай меня, – сказала она. – Ведь ты хотел что-то сделать для меня,не правда ли?

«А может, мы помиримся, и все будет как раньше?» Я не решился сказать это вслух, а отплатил ей той же монетой, попросив извинения за мою забывчивость: ведь ей трудно понять меня, я же не англичанин.

– Ханжа! Хочешь унизить меня, а сам притворяешься, будто готов что-то для меня сделать!

Я онемел.

Теперь она заговорила язвительным тоном. Я-де слишком умный, чтобы слушать ее. Зато рассказывать о каких-то мужиках и бабах из Дьюпифьёрдюра, к месту и не к месту декламировать стихи, цитировать древние книги и болтать о мировой войне, которой сам я смертельно боюсь, – вот это по моей части! Когда же ей хотелось поболтать о чем-нибудь веселом, я сразу давал понять, что это ужасно глупо, корчил кислую мину или, зевая, отмалчивался!

Я не верил своим ушам. Назвать меня ханжой? Я не отвечал, но молчание, видно, только разжигало ее.

Разве я думал о чем-нибудь, кроме себя и своих причуд? – спрашивала она. Разве слушал ее, разве воспринимал ее всерьез? Разве навещал ее родителей, братьев и сестер? А ведь еще весной она уговаривала меня. Почему я не побеседовал с ее отцом, чтобы хоть как-то продвинуться? Почему… да и вообще, чем я пожертвовал ради нее? Ничем! И никогда! Даже танцевать не научился! Никогда не приглашал ее на танцы. Правда, иногда я произносил красивые слова, но она давно поняла, что они ровным счетом ничего не значат, мои красивые слова. Легче примириться с резкостями, чем с бесконечными разочарованиями. А приходило мне хоть раз в голову послать ей цветы? Поинтересовался я хоть раз ее здоровьем? И хоть раз… впрочем, что говорить! Да будет мне известно, это еще не все. Только пусть я не думаю, что мои фокусы задевали ее. Не задевали! Не надо строить иллюзий! Все кончено!

Как обычно, мы остановились в узком переулке около ее дома, там, где я ждал ее прошлой ночью. Несколько солдат в хаки прошли мимо, худые и непривычно низкорослые. Я стоял как побитый, опустив голову, и смог поднять глаза, лишь когда тяжелый топот наконец удалился, стих, заглушенный горячими ударами сердца.

– Кристин, – сказал я. – Дилли…

Я уже готов был пролепетать, что нам нужно помириться, забыть все и простить друг друга, но тут она вдруг посмотрела на меня. Губы ее дрожали, грудь вздымалась, будто она не в силах сдержать рыдания. А глаза предельно ясно говорили, что я вновь оскорбил ее чувства, вновь разочаровал. Потом, молча повернувшись, она скрылась за углом.

6

Так миновало лето, ночи стали темнее, листья на ветках начали желтеть и краснеть. «Август 1940-го, сентябрь 1940-го», – написал я на листе бумаги, но потом отложил его в сторону и выглянул в окно. Не хватает мужества и сил вспомнить об испытаниях прошедших недель, о том, как тянулись похожие друг на друга дни, как одинокие вечера наводили на меня отчаяние, как темнота комнаты вползала мне в душу, когда я не мог уснуть, как мимолетные встречи во сне только усиливали грусть и тоску, ощущение пустоты и безнадежности, скорбь и чувство вины. Временами я решал поговорить с Кристин, хватал телефонную трубку и клал ее лишь после долгих гудков. Временами я писал ей поздними вечерами письма и стихи, которые к утру рвал на куски. Если мне чудилось, будто я вижу ее вдалеке на улице, я вздрагивал как ужаленный, прибавлял шагу и догонял какую-нибудь незнакомку, вовсе не похожую на Кристин, или одну из тех рыжих женщин, которым со спины двадцать, а с лица сорок. И не было никакой пользы в том, что я читал о подобном душевном состоянии молодых людей во многих романах знаменитых авторов. >как наших, так и зарубежных. Поверхностное знакомство с учениями Фрейда и Адлера отнюдь не облегчало моего несчастья. За эти недели я убедился, что Фрейда и Адлера не всегда достаточно, по крайней мере когда любовь то озаряет собою весь мир, то погружает его во мрак. Любовь?.. Огненная пляска крови, таинство сердца, чудо жизни, которое люди объясняют деятельностью желез и даже думают, что его можно выразить в химических формулах, – правда, сами они тогда уже становятся морщинистыми, лысыми и мудрыми, точнее говоря, все страсти остаются позади.

Я теперь не столовался у Рагнхейдюр, а обыкновенно заходил в какое-нибудь подвальное кафе, где постоянно горел электрический свет. Народ сидел тут после лова сельди, поденщины на жатве или дорожных работ. Каждый день здесь появлялись новые лица. Часто говорили о жестоких налетах немецкой авиации на Лондон, о деньгах, о работе у англичан, о школах, превращенных в солдатские казармы, о политике, учебниках и занятиях, о спорте, карточной игре, охоте, поэзии, водке и женщинах. Пока другие обсуждали военные радиосводки и газетные новости, знакомились друг с другом, я неизменно сидел в одиночестве за угловым столиком, думал о Кристин, вспоминал Рагнхейдюр, Боггу и Гулли, игры с дробинками и мышами, забавное увлечение восточной магией, перевоплощениями и загробной жизнью. Я бы с радостью вернулся к Рагнхейдюр, несмотря на изжогу от подозрительно пряных мясных блюд и вздутый живот после каши с ревенем и гвоздикой. Но Рагнхейдюр считает, что нужнее кормить англичан, а не земляков. Поскольку в эти печальные дни английский гарнизон в Рейкьявике все увеличивался, были все основания ожидать, что ей еще долго придется следовать нежданному зову сердца и из чистого благородства подавать на стол fish and chipsи rhubarb pudding with cream or milk.Я боялся зимы.

7

– Паудль, – обратился ко мне Вальтоур, – много у нас осталось стихов Эйлифса?

Я сказал, что Эйлифсовы «размышления» уже подходят к концу, два-три неопубликованных отрывка, если не ошибаюсь. Ну а вообще стихов осталось мало.

– Где ты прячешь это сокровище?

– Вот, – указал я на рукописи.

Вальтоур открыл портфель и протянул мне пухлую пачку цветных бумаг разного формата. Попадались и стандартные листы, исписанные черными или синими строчками, но в основном автор писал зелеными и красными чернилами на желтом, голубом и бледно-розовом фоне.

– Пожалуйста, – сказал Вальтоур. – Двенадцать размышлений о рациональной жизни и вегетарианстве, двадцать превосходных стихов, сочиненных буквально несколько недель назад в тихой пасторской усадьбе.

Он бросил портфель на свободный стул моего коллеги Эйнара Пьетюрссона – Сокрона из Рейкьявика, – закурил сигарету и прошелся по комнате. С тех пор как он весной женился, ему редко, верней, почти никогда не удавалось поболтать со мной о том о сем. В редакции и типографии шеф бывал лишь по своим делам или чтобы отдать распоряжения, энергичный, скорый и решительный, вечно в движении. Большинство своих статей он писал дома и даже приглашал туда знаменитых людей, например акционеров общества «Утренняя заря», интервью с которыми хотел опубликовать в журнале. Как-то раз он обмолвился, что надо бы и меня пригласить к себе, но потом забыл об этом, вероятно от занятости. Так мне и не выпала честь видеть супругу начальника. Однако было известно, что она дочь покойного коммерсанта Магнуса Тораренсена и племянница директора банка Аурдни Аурднасона. Эйнар Пьетюрссон, который знал всех и вся, сообщил также, что Инга Тораренсен дама очень эффектная и что у нее уже портится талия. А несколько дней назад он с торжественным видом прошептал, что чета ждет наследника. Он встретил их на улице, и все приметы налицо. Новость приятная, подумал я, но вряд ли стоило спешить с ней, ведь счастливый шеф еще летом объявил об этом.

– Так-так, Паудль, – Вальтоур продолжал расхаживать по редакции, – тебе не очень-то нравится Эйлифс?

– Длинновато, – ответил я, просматривая новые стихи. Первое творение состояло из двадцати трех строф.

– Тогда будем печатать кусками. Мы и раньше так делали. Но ничего не выбрасывай, все пойдет в дело.

– И что получится? Ведь под стихотворением неловко ставить «продолжение следует»?

Вальтоур остановился у моего стола и, вспомнив о римских цифрах, быстро проставил на полосе: «Блестящие миры I», «Блестящие миры II», «Блестящие миры III», но тут же забраковал свой метод:

– Нет. Может, продолжение шлепнуть с новым заголовком?

– Я как-то не задумывался над этим, не рискованно ли? Нужно согласовать с автором. Вы сами поговорите с ним?

– Что за ерунда, зачем беспокоить беднягу? Сами все сделаем, ты да я. Смотри!

Он взял ножницы, выхватил из кучи стих – двенадцать зеленых строф на серебристо-сером листе, – решительно отстриг половину, вынул изо рта сигарету и прочел мне с начала второй половины:

 
В мечтах поэта вечно жизнь искрится,
Весной росистой в солнце золотится,
И дух, взлетая лебединой стаей,
В сиянье северном покой свой обретает.
 

Гляди-ка, здесь полным-полно замечательных названий. Это же очень просто, милок, никаких проблем. Стих можно называть «В мечтах поэта», «Жизнь искрится», «Искрится жизнь», «Весной росистой» или «Росистой весной», «Солнце золотится» или «Золотится солнце», «И дух взлетает», «Взлетает дух», «Полет духа», «Покой духа» или «В сиянье северном». Двенадцать названий, одно другого лучше. Выбирай!