Текст книги "Избранное"
Автор книги: Оулавюр Сигурдссон
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 41 страниц)
Мало-помалу помещение столовой неизбежно утратило первоначальную чистоту и опрятность, хотя Рагнхейдюр по натуре была аккуратна и любила порядок. Но она просто не успевала уследить за всем. Зато английским солдатам было в ее заведении совсем неплохо. Пьянство и хулиганство тут были не в чести. Солдаты называли Рагнхейдюр мамочкой и старались не злить. Когда она пыталась отвлечь их внимание от официанток, напоминая им о теософии или перевоплощении, они послушно прекращали свои заигрывания с девушками. Но все же некоторые добились своего, потому что две ее официантки обзавелись так называемыми «оккупационными детьми», а одна, невзирая на опасность, уехала в разгар войны в Англию и, по моим сведениям, стала петь в церковном хоре.
Во второй половине 1941 года число американцев возросло. Сведущие люди говорили, ссылаясь на достоверные источники, что британские войска постепенно будут выведены с острова. Поговаривали и о том, что довольствие в американской армии такое, что каждая трапеза напоминает пир. Да и карманных денег американцам выдавали гораздо больше, чем англичанам. Но, забредая в заведение Рагнхейдюр, где угощали треской и жареной картошкой, американцы морщили нос и уходили.
В один прекрасный день английские вывески из окон и дверей столовой Рагнхейдюр исчезли. Вместо них появились небольшие листки, на которых было написано по-английски: «Закрыто». Вероятно, Рагнхейдюр окончательно выдохлась от многотрудных хлопот. К тому же как раз в эту пору добродетельная Богга навсегда распрощалась с ней, став экономкой у какого-то холостого рабочего. В довершение всего начал пухнуть живот у одной из смешливых официанток, а установить, кто отец, было весьма сложно.
Листки с надписью «Закрыто» красовались в окнах не слишком долго. Скоро Рагнхейдюр позвонила мне, сообщила, что ремонт закончен, и попросила в связи с переменой меню отпечатать на белом картоне пять новых вывесок:
Я осторожно поинтересовался, уверена ли она, что американцы едят пироги с ревенем и растет ли вообще ревень в Америке. На это она не дала прямого ответа, а объяснила, что хочет совместить две вещи: с одной стороны, познакомить американцев с исландской кухней, и с другой – воспользоваться названиями, напоминающими американцам об их стране. Я заметил, что с ревенем идет много сахара, а сахарные пайки вряд ли увеличатся в военное время. Рагнхейдюр сказала, что все учла и что это преодолимые трудности. Потом добавила, что не собирается печь пончики сама, а будет покупать их у моей квартирной хозяйки Камиллы Магнуссон. Я хотел было подсказать ей, что американцы едва ли польстятся на ее безалкогольное пиво, потому что каждому военнослужащему выдают в месяц по меньшей мере шесть литров настоящего пива. Но я сдержался, не желая вмешиваться в чужие дела, и обещал выполнить ее просьбу. Не знаю почему, но с самого начала мне показалось, что эта затея не принесет Рагнхейдюр удачи.
Так и вышло. Судя по тому, что говорили люди, американцы были двух типов. Одни – сама предупредительность. Они с аппетитом ели пончики, запивая их кофе, одинаково улыбались и официанткам, и Рагнхейдюр и без разговоров платили за угощение. Другие были шумными и нахальными. Они тайком распивали спиртное, злились, когда Рагнхейдюр просила их вспомнить своих матерей, тупо смотрели на нее и откровенно издевались, когда она старалась направить их мысли на что-либо возвышенное, указывая то на себя, то на небеса и говоря: «Теософия!», «Перевоплощение!» Ни один из них не называл ее мамочкой.
Прошло, насколько мне помнится, три или четыре месяца. Видимо, перемены в меню, рассчитанные на новых клиентов, отрицательно подействовали на нервную систему Рагнхейдюр. Вдобавок новшества оказались не такими уж прибыльными, хотя ходили слухи, что она по-прежнему гребет деньги лопатой. Как бы там ни было, посещалось ее заведение спорадически: то густо, то пусто.
Однажды вечером в столовую ввалились четыре американца, подвыпившие и весьма агрессивно настроенные. Спросив, не ночлежка ли это, они потребовали у Рагнхейдюр вина и женщин. Она же обратилась к ним с просьбой вспомнить своих матерей и предложила на выбор исландское пиво или горячий кофе и «вкуснейший американский пирог с ревенем». Исландское пиво они разругали, пригрозили изнасиловать официантку, но в конце концов согласились выпить кофе с американским пирогом, о котором никогда слыхом не слыхали. Отведав бурды из цикория, которую хозяйка называла «кофе», и отдававшего кислятиной пирога, они прямо онемели от негодования. А потом разразились проклятиями и стали орать на знавшую английский официантку, которая поспешила скрыться – как сквозь землю провалилась. Испуганная Рагнхейдюр показала им на себя и трижды повторила: «Теософия», а затем, подняв указательный палец, несколько раз: «Перевоплощение». Но это не возымело действия. Американцы, посовещавшись вполголоса, снова взяли кофе из цикория и пирог из прокисшего теста, но не для того, чтобы пить и есть. Они стали плевать кофе и пирогом на мебель, на стены, лампы и пол. Когда кофе и пирог кончились, они начали бить чашки, блюдца, тарелки. Покончив с этим, взялись за стулья и доламывали два из них, когда ворвалась военная полиция вместе с исландскими полицейскими. Вояк в два счета скрутили и увели. Оказалось, что, когда говорившая по-английски официантка смекнула, к чему идет дело, она незаметно выбралась на улицу и по соседскому телефону вызвала полицию, предотвратив тем самым намного более значительную катастрофу.
Как только полицейские, составив протокол, распрощались с Рагнхейдюр, она вместе с официанткой принялась мыть, чистить и скоблить помещение, загаженное следами кофе из цикория и «вкуснейшим американским пирогом из ревеня», да подметать осколки посуды. Отнеся обломки стульев в чулан, она убрала из окон рекламные объявления. Однако ей было не по себе, она работала словно в забытьи, часто вздыхала и произнесла трижды: «Ну и ну, боже ты мой». К полуночи она решила оставить работу и пожаловалась на тяжесть в голове. Когда же на следующее утро хотела встать с постели, грянула беда: кровоизлияние в мозг частично парализовало ее. Рагнхейдюр доставили в больницу, где она поправилась быстрее, чем можно было ожидать. Уже через полтора месяца ее выписали, и она, прихрамывая, ковыляла по дому. Но сил у нее было мало. Губы слушались с трудом, и, когда она впервые после возвращения из больницы позвонила, я едва разобрал, что она хочет сказать. Она сказала, что дела у нее ко мне никакого нет, но просила заглянуть, если будет удобно, в полдень в воскресенье.
Когда я пришел, у Рагнхейдюр сидел пожилой юрист. На круглом столике между ними лежали какие-то бумаги. Юрист, задумчиво поглаживая седые волосы, собрал документы в желтую папку и положил ее в кожаный портфель. Затем он сунул очки в жестяной футляр и запрятал его глубоко во внутренний карман пиджака.
– Ну вот, Рагнхейдюр, – сказал он перед уходом, глядя на стенные часы. – Постараюсь помочь вам, но не знаю, чем это кончится, мы ведь имеем дело с великой державой. Однако надеюсь, вы получите какую-нибудь компенсацию.
– Я же только прошу справедливости, – сказала Рагнхейдюр.
– К сожалению, в нынешние времена справедливость – дефицит. – Юрист медленно поднялся со стула, точно у него болела поясница. – Документы я вам оформлю как надо и принесу в следующее воскресенье, – продолжал он. – Если что забыли или хотите изменить, сообщите мне не позднее четверга.
– Спасибо, Бьёрдн, – сказала Рагнхейдюр. – Большое спасибо.
Взгляд юриста упал на меня, он прищурился и заморгал.
– Мне кажется, я вас уже видел. Вы, простите, откуда родом?
– Из Дьюпифьёрдюра.
– А чуть южнее этого места у вас есть родственники?
– Насколько мне известно, нет.
– А в Эйрарбахки и Стохсейри?
Я покачал головой.
– Дряхлеть я стал что-то, – улыбнулся он, прощаясь со мной.
Рагнхейдюр проковыляла в прихожую, немного поговорила с юристом и той же нетвердой походкой вернулась ко мне.
– Надежней Бьёрдна не сыскать, – сказала она. – Он будет ходатайствовать за меня в военной комиссии. – И, помолчав, добавила – Разве не справедливо, если я получу какую-то компенсацию за это безобразие, хотя бы за сломанные стулья и разбитую посуду?
Я подтвердил, что американцы обязаны возместить ей ущерб.
– Дело-то все пошло насмарку, по крайней мере пока, – сказала она. – Ну и здоровье тоже. Не знаю, когда теперь поправлюсь. Сам видишь, какая я стала.
– Постепенно все наладится, – сказал я, сам не веря своим словам: уж очень жалкий у нее был вид с этими обвислыми щеками и синюшными губами. Рагнхейдюр не только заметно похудела, но вообще опустилась.
– Как ты думаешь, какую мне требовать компенсацию? – спросила она.
– Не знаю, лучше посоветоваться с юристами.
– Только бы Бьёрдн был с ними потверже. Какие же они защитники, коли допускают подобные безобразия и не возмещают ущерба?
– Что верно, то верно, – согласился я.
– Ну вот, – сказала она, – а сейчас я угощу тебя цикорным кофе.
Я горячо просил ее не беспокоиться: дескать, мне ничего не нужно, но она, не обращая на это никакого внимания, кивнула на игру «кошки-мышки» рядом с пепельницей на курительном столике.
– Загони-ка их в дом, пока ждешь кофе. Мерзавцы сломали «загони дробинку», а мыши уцелели. Хорошо, что лежали на подоконнике, а то бы и их сломали.
С этими словами она заковыляла на кухню и принялась хлопотать там. Между тем я, послушавшись ее совета, развлекался спасением оловянных мышей от жестяного кота, пытаясь загнать их в нору. Все было тихо, если не считать шума от редких автомобилей. Однако же тишина эта казалась иной, чем раньше. Иной была и атмосфера, царившая некогда в столовой хозяйки Рагнхейдюр. Сейчас здесь не было спокойствия и чувствовалась какая-то напряженность. В конце концов я спас оловянных мышей от кота, а Рагнхейдюр позвала меня на кухню и попросила забрать в комнату поднос, ведь у нее силы на исходе. Когда мы уселись за круглый курительный столик, я по ее просьбе разлил кофе по чашкам. Еще она угостила меня не очень соблазнительным куском вчерашнего пирога и того же возраста сдобой. А потом стала расспрашивать меня о людях, которые столовались у нее до появления английского гарнизона. Но одновременно подчеркнула, что ее отношения с англичанами были милосердным поступком и облегчили им знакомство со страной.
– Я должна буду чем-то заняться, когда поправлюсь, – сказала она наконец с тяжелым вздохом. – Не открыть ли вновь столовую? Как знать, может, кто и вернется из тех, что заходили ко мне до того, как я стала торговать жареной рыбой с картошкой. Ты, например?
– Хоть сейчас.
– Может, посоветуешь своим знакомым питаться у меня?
– Конечно.
– Ну а пока я рада, что у меня есть ты, Паудль. Ведь я пригласила тебя не просто так. У меня все еще слабая голова, ничего не могу прочесть. Только загляну в книгу или в газету, сразу устаю, и во лбу появляется какая-то тяжесть, и слова как в тумане.
– Наверное, тебе нужны новые очки, – сказал я.
– Дело не в очках. Моим очкам всего-навсего пять лет.
– Зрение меняется и за более короткий срок, – заметил я.
– Не в этом дело. Зрение у меня неплохое, и новые очки мне не нужны. Но я очень слаба после больницы. Как было бы хорошо, если б ты читал мне хоть немного по воскресеньям.
– Ну что ж, охотно.
– Может, почитаешь немного сейчас?
Я кивнул.
Рагнхейдюр, с трудом встав, поплелась в свою комнату и тут же вышла снова с книгой в руке.
– Будь другом, почитай-ка мне стихи Арона Эйлифса.
Я старался не показать, что предпочел бы поэзию другого рода. Молча взяв книгу в роскошном переплете, я полистал ее и увидел множество стихотворений, опубликованных в «Светоче», но не мог вспомнить точно, где видел другие – в печати или в рукописных сборниках автора. Я осведомился, не желает ли она послушать какое-нибудь определенное стихотворение.
– Нет… мне трудно выбрать какое-нибудь одно. Начни лучше с самого начала, дружок.
И я начал читать:
Тебе я посвящаю этот стих
Теперь, когда во мгле ночной затих
Холодный ветер, что ревел ревмя.
Прими же поцелуи от меня.
Рагнхейдюр прервала меня с волнением в голосе:
– Как красиво. Прочитай, пожалуйста, это четверостишие еще раз.
Выполнив ее просьбу, я продолжал:
Звезда на небе яркая горит,
И душу всю мою она к тебе манит.
Найти бы мне бумагу и чернила,
И сразу будет стих про ту, что мила.
– Только одаренные поэты умеют так хорошо сочинять, – похвалила Рагнхейдюр. – Прочти-ка еще раз!
Дело шло медленно: я перечитывал каждую строфу по два раза, а то и больше. Рагнхейдюр буквально млела от восторга, растроганная чуть не до слез. Наконец мы добрались до «Оды о Цветке Духовном», и я начал:
Цветок Духовный, что во мне растет,
Труд хлебностный весьма мне облегчает,
От горестей и бед он вдаль меня несет,
Сапфирностью мне душу облекает.
– Чем облекает? – переспросила Рагнхейдюр.
– Сапфирностью, – сказал я, – облекает сапфирностью.
– Прочти еще!
Я повторил четверостишие снова, а Рагнхейдюр так растрогалась, что глаза ее наполнились слезами, щеки обвисли еще больше, рот жалобно скривился. Она потянулась в карман юбки за носовым платком, но, не найдя его, вытерла лицо рукавом, так же, как иногда делала моя бабушка.
– Он много пережил, – сказала Рагнхейдюр вполголоса. – Как и другие, – добавила она, помолчав, и шмыгнула носом, а затем призналась, что очень устала: – Сейчас я уже не смогу слушать больше. Но было бы очень мило с твоей стороны, если бы ты пришел в следующее воскресенье.
Когда я через неделю зашел к ней, она как раз провожала к выходу троих людей. Один из них был юрист Бьёрдн.
– Ну вот, Рагнхейдюр, – заметил он довольным тоном, – все сделано в лучшем виде, заверено и засвидетельствовано, как ты хотела. Надеюсь, все будет в полном порядке и мне удастся заставить командование выплатить тебе некоторую компенсацию.
– Это будет только справедливо. Ты ведь знаешь, что эти скоты натворили здесь, – сказала она.
– Ладно, Рагнхейдюр, ладно. – Он попрощался с ней за руку, а мне кивнул и вышел из дома со своими двумя спутниками, пожилыми мужчинами в темном.
Все было как в прошлый раз, по крайней мере так же долго. Рагнхейдюр говорила о компенсации, настаивала на справедливости. Потом расспрашивала меня о некоторых бывших своих клиентах и поделилась надеждами на восстановление столовой. Разогрела кофе и попросила меня принести его из кухни. Как только я допил кофе и отказался от добавки, она принесла стихи Арона Эйлифса и, сложив руки на коленях, будто прихожанка в церкви, стала ждать начала чтения.
Я начал с «Оды о Цветке Духовном», той самой, над которой надругался в редакции «Светоча» в сороковом году, укоротив ее на тринадцать четверостиший. В сборнике поэт, разумеется, восстановил эти тринадцать четверостиший, так что теперь их было всего девятнадцать. Я немного опасался, что ода сильно растрогает Рагнхейдюр и она ударится в слезы. Но этого не случилось, она только раза два прошептала:
– Хорошие же это люди, кто сочиняет так красиво.
Едва ли она лучше меня разобралась, что такое «Цветок Духовный» – поэтический дар, подавляемый борьбой за существование, или безнадежная любовь поэта к женщине. Я прочитал последнюю строфу, девятнадцатую:
Когда дар и шь свою любовь одним,
В мансарде муками я тяжкими томим.
А в это время дух мой светозарный
Бежит вослед пичугам богоданным.
– Как там было – в мансарде? – переспросила Рагнхейдюр.
– Ага, в мансарде.
– Может, комната мала или вообще не отапливается?
– Вот уж не знаю, – сказал я.
– Ну разве не Йоунас Хадльгримссон перевоплотился в него?
– Вот уж не знаю, – повторил я.
– Разве он не самый лучший наш поэт?
Я опять сказал, что не знаю, ведь вкусы у людей быстро меняются, и мысленно услышал иронический смех Стейндоура Гвюдбрандссона и его резкий голос: «Наверное, поэзия Арона Эйлифса имеет право на существование, раз он оказывает такое большое влияние на старую, больную женщину и удовлетворяет ее эстетические потребности?» Бесстрастный голос ответил спокойно: «Если эта поэзия искренна и откровенна».
– Можешь больше не читать стихов сегодня, – сказала Рагнхейдюр. – Почитай мне какую-нибудь статью поэта.
Она снова заковыляла к себе, вынесла потрепанный экземпляр «Светоча» и протянула мне.
– Тут есть статейка о сахаре.
Заметка была короткая, но содержательная. Поэт старался убедить читателя, что сахар-сырец и сахарная пудра сослужили людям хорошую службу, а вот рафинированный сахар совсем иной. Он не только дорог и малоценен, но и пагубен для здоровья: портит зубы, пищеварение, ослабляет сосудистую систему, дурно влияет на сердце и печень, селезенку и почки, притупляет ум, тормозит духовное развитие. За исключением порчи зубов, утверждения о вредном воздействии рафинированного сахара на тот или иной орган были не слишком обоснованны, так как поэт избегал научных комментариев и лишь ссылался на исследования и теории иностранных ученых, но не указывал, каких именно. Когда я кончил читать, Рагнхейдюр, понурив голову, тяжело вздохнула:
– Может, я не стала бы такой, если б отказывалась от кусочка сахара к кофе.
Я попытался утешить ее:
– Во-первых, трудно сказать, насколько верны эти теории.
– Он же читал книги знаменитых ученых, – возразила Рагнхейдюр.
Я заметил, что и ученые могут ошибаться, а во-вторых, я не знал, что она любительница рафинада.
– Что верно, то верно, Паудль, я никогда не была сладкоежкой. Жаль, что не могу найти номер со статьей Арона Эйлифса о звездчатке и листьях одуванчика. Моя покойная мать вернула себе здоровье, добавляя звездчатку и листья одуванчика в творог и в кашу. Она утверждала, как и наш поэт, что эти растения целебны.
– И моя покойная бабушка так считала, – сказал я.
– Охотно верю, – согласилась она. – Да я по себе чувствую, что мигом поправилась бы, если б достала звездчатку и листья одуванчика.
Когда я в пятый или шестой раз принес Рагнхейдюр эти лекарственные травы: звездчатку и листики одуванчика, собранные главным образом в Концертном саду, – она тепло поблагодарила меня, приговаривая, что здоровье с каждым днем крепнет и она стала другим человеком с тех пор, как начала употреблять эти целительные травы.
К сожалению, я не заметил никаких признаков того, что дело идет на поправку; щеки ее отвисли еще больше, а движения стали еще неувереннее.
– Вот, пожалуйста, – сказал я, кладя на кухонный стол антисептик, который она попросила меня купить в аптеке, не помню уже, как он назывался – не то атамон, не то бетамон. – Что вы собираетесь делать с этим порошком?
– Ну как же, использую его в смеси с ревенем, сладким и кислым, для сока и варенья. – Рагнхейдюр заковыляла из кухни к окну, выходящему во двор. – Жаль, что все это продовольствие пропадет, – продолжала она, озабоченно глядя на темно-зеленые заросли ревеня, который местами вымахал выше человеческого роста. – Надо спасти все, что можно, прежде чем давать рекламное объявление в газету о найме официанток для столовой. Плохо только, что сахара не хватает. Я думала, фру Камилла Магнуссон выручит меня несколькими килограммами песка. Ведь у нас с ней были деловые отношения, но она меня подвела. Ты не знаешь кого-нибудь, у кого есть лишний сахар или кто мог бы достать его?
Я покачал головой.
– У тебя никого нет в продовольственной комиссии? А в войсках?
– Нет, – сказал я.
– Ведь вполне естественно, что людям хочется купить побольше сахара и есть пищу вкусную и полезную.
– Кое-кто говорит, ревень приводит к нефриту, – вырвалось у меня.
– Какая чушь, – возмутилась Рагнхейдюр, – какая чушь! – И попросила прочитать стихотворение Арона Эйлифса «Вы, золотые луковицы», довольно короткое по сравнению с другими стихами – всего лишь семь строф о чесноке, по пять строк в каждой.
– Конечно, я могу законсервировать довольно много ревеня в банках из-под антисептика, – подумала она вслух, когда я кончил читать. – Хочу попросить тебя, Паудль, об одном деле, когда попьешь кофейку. Мне обязательно надо кое-что передать Богге, но человек, у которого она экономкой, не имеет телефона.
– Как его имя? – спросил я.
– Его зовут Йоун Гвюдйоунссон. Я ничего о нем не знаю, кроме того, – что он рабочий и пожилой, лет пятидесяти. Говорят, некоторое время тому назад он развелся, потому что брак был бездетным. Я уже давно простила Богге, что она ни разу не заглянула ко мне с тех пор, как вдруг ушла на новое место и ничего не сказала мне об этом. Она мне даже не звонила.
– Так что ей передать? – спросил я.
– Я бы хотела, чтоб она помогла мне с ревенем. Не думаю, что она слишком занята у этого человека, ведь он всего-навсего простой рабочий. Наверняка она может зайти и пособить, когда дело горит. А я им подарю немного ревеня.
– А где живет этот Йоун Гвюдйоунссон?
– Он живет в собственной полуподвальной квартирке, – сказала Рагнхейдюр и назвала улицу и номер дома. – Прошу тебя, Паудль, передай Богге, пусть зайдет или позвонит. А сейчас я согрею цикорного кофе.
От кофе я отказался и засобирался в дорогу. Рагнхейдюр сказала так громко, как только могла:
– Попроси ее, чтобы сегодня вечером пришла на два-три дня помочь мне с ревенем.
Дальше было вот что.
Я стоял перед деревянным домом, обитым рифленым железом. Дом был аккуратно выкрашен в красный цвет, с бетонированным полуподвалом, маленькие оконца выходили на узкую тихую улочку. По треснувшим плитам дорожки я прошел во двор, к входу в полуподвал. Садовый участок показался мне неухоженным. Половина его была занята под капусту, картофель, кольраби и ревень. Стебли, по-видимому, были срезаны несколько дней назад, так как здесь и там валялись большие желтые листья – свидетельство того, что в доме готовится каша или варенье. Не знаю, что заставило меня помедлить секунду, но уже в следующий миг я постучал в дверь полуподвала. Никто не отозвался, я постучал сильнее и прислушался.
– Кто там? – раздался голос Богги.
– Паудль, – ответил я. – Паудль Йоунссон.
– Кто? – переспросила Богга.
– Хочу вам кое-что передать от хозяйки Рагнхейдюр.
Дверь медленно приоткрылась. Богга высунула подбородок в щель, готовая захлопнуть ее, если потребуется. Крепко держась за ручку двери, она угрюмо выслушала мое приветствие и обратилась ко мне на «ты»:
– Ну, ты хочешь мне что-то передать?
– Да, от Рагнхейдюр.
В глубине души я надеялся, что она пригласит меня в дом, но она не шевелилась и дверь не открывала, а, посматривая то вправо, то влево, спросила:
– Ну что она там шумит, старушонка эта?
Выражение ее лица и голос удивили меня.
– Где уж ей шуметь, – сказал я. – Ты, конечно, знаешь: у нее было кровоизлияние в мозг, и она только-только стала на ноги.
– Ничуть не удивлена, что она так расхворалась. Иначе это безобразие и не могло кончиться.
– Она просит тебя зайти, – сказал я. – И поскорей.
– A-а, вот оно что! – Богга прищурила один глаз. – Ей чего-то надо от меня?
– Она хочет просить тебя помочь с ревенем, – объяснил я. – Слишком он сильно разросся. И еще она обещала подарить тебе несколько стеблей.
Богга отпустила дверную ручку и сложила руки на груди. Некоторое время она напевала с двусмысленной улыбкой на лице: «Ля-ля-ля, ля-ля-ля», а потом кивнула на участок с капустой.
– Ревеня у нас у самих хватает. Навалом.
– И все же надо помочь Рагнхейдюр, – сказал я.
– Она небось думает, что мне нечего делать. Насколько мне известно, я больше у нее не служу! Теперь я здесь экономка!
– Конечно, я слыхал об этом. Так как же, сказать ей, что ты не зайдешь?
Богга избегала смотреть мне в глаза, качала головой и переминалась в дверях с ноги на ногу.
– Чего этой старушонке только нужно? Суетится и суетится все время. Но я сама себе не хозяйка, доложу тебе, я должна спросить у Йоуна. Может, я как-нибудь и забегу к ней, если сумею выбраться.
– Значит, ты экономка Йоуна Гвюдйоунссона, – сказал я, помолчав. – Уж не на армию ли он работает каменщиком-монтажником?
– Он у них в хозвзводе следит за чистотой и зарабатывает больше иного каменщика. Там ему частенько перепадает то да се, – добавила она, чуть помедлив. – Ведь они выбрасывают не такие уж негодные вещи. – В следующую минуту она, видимо, полностью сосредоточилась на моем вопросе. – А ты что, знаешь Йоуна?
– Я незнаком с ним, но, кажется, знаю, кто он.
– Может, вместе работали?
Я покачал головой.
– Нет, как же это я забыла! – воскликнула она, глядя мимо меня, и начала напевать – Ля-ля-ля, ля-ля-а-а! Как это я забыла! Ты ведь газетчик и все время занят книгами да статьями!
– Так передать Рагнхейдюр, что ты скоро зайдешь? – спросил я.
– Я должна сначала посоветоваться с Йоуном, ведь спешить некуда, ля-ля-ля, – пропела Богга. – Значит, он того, двурушник?
Я был совершенно сбит с толку: кого она имеет в виду?
– Джаммес, – сказала она, – в вашем газетном романе. Он разве не работает нашим и вашим?
– Кто его знает, – сказал я.
– Разве они не споются, Харри и Алике [147]147
Джаммес, Алике – искаженное прочтение имен Джеймс и Элис.
[Закрыть]? А до конца еще далеко?
– Осталась треть, – ответил я, заканчивая разговор. Мне было не по себе и хотелось поскорее уйти. – До свидания, Богга! Я позвоню Рагнхейдюр и скажу ей, что она может на тебя рассчитывать!
Не дожидаясь ответа, я выскочил на тихую улочку и быстро зашагал прочь, стараясь забыть неведомо чем вызванное неприятное ощущение.
Спустя три-четыре дня я узнал, что Рангхейдюр умерла. Когда ей надоело ждать Боггу, она выбралась в сад и принялась срезать ревень. Женщина из соседнего дома видела, как Рагнхейдюр, выронив нож, упала на грядку и осталась неподвижно лежать. Парализованную новым кровоизлиянием, ее тут же доставили в больницу, но она, не приходя в сознание, через несколько часов умерла. Меня удивило, как мало людей пришло на похороны. Особенно я был поражен тем, что Богга, та самая Богга, которую я всегда считал самой преданностью и добродетелью, не проводила ее в последний путь.
Некоторое время спустя в редакцию «Светоча», где я сидел над корректурой, позвонил Бьёрдн, поверенный покойной Рагнхейдюр, сказал, что у него есть ко мне небольшое дело, и предложил встретиться через час.
– Так вот, Паудль, дело небольшое. – Он указал на стул у своего письменного стола, отвинтил колпачок с красивой авторучки, наклонился вперед и некоторое время молча писал что-то на листе бумаги. После этого выдвинул ящик стола и вынул небольшой сверток, который протянул мне вместе с листом бумаги. – Попрошу вас поставить подпись и адрес под этой распиской. Закон есть закон. Но сначала прочтите, что здесь написано.
В расписке говорилось о том, что по устному пожеланию Рагнхейдюр Маркусдоухтир и с полного согласия ее наследников юрист Бьёрдн Йоунссон передал в собственность нижеподписавшегося книгу стихов Арона Эйлифса, а также салонную игру «кошки-мышки».
Я поставил подпись и указал свой адрес. Старик положил расписку в ящик и долго задумчиво смотрел на свои руки.
– Да, закон есть закон, – сказал он наконец как бы самому себе и взглянул на меня. – За несколько часов до смерти Рагнхейдюр позвонила мне и велела проследить, чтобы вы получили эти вещи, если случится что-либо непредвиденное. Вероятно, у нее было предчувствие, что ей недолго осталось жить, хотя она еще бодрилась. С самого детства она все делала своими руками и надорвалась. Вы знакомы с ее племянником Маркусом?
– Нет.
– Разве он не заходил к ней?
– Мне это неизвестно.
– Ах вот как? – удивился старик, но затем сказал: – Это еще ничего не значит, он, должно быть, последнее время был в Восточной Исландии. Но покойная Рагнхейдюр, конечно, не раз вспоминала о нем?
– Ни разу.
Старик был ошарашен.
– Что вы говорите, Паудль, – ни разу?
– Я никогда раньше не слыхал об этом человеке, – ответил я. – Даже не знал, что он существует.
– Странно! – Адвокат посмотрел на меня удивленно и растерянно. – Удивительно. – Он покачал головой, встал со стула и протянул мне на прощанье руку: – Ну, вот и все мое дело, Паудль. Не буду вас больше задерживать. Всего хорошего.
Я стал размышлять, нет ли в этих расспросах о племяннике покойной Рагнхейдюр тайного умысла, но объяснение пришло позже – когда я прочитал в газетах благодарность Союза исландских спиритов и их журнала «Солнечный свет» за то, что Рагнхейдюр завещала им кругленькую сумму. В один прекрасный день оба моих сотрапезника из подвального ресторанчика на Ингоульфсстрайти сообщили мне, что в столовой покойной Рагнхейдюр состоятся поминки. Некто Маркус, пьяница и хулиган, унаследовал дом своей тетки и все ее сбережения.
Поминки у этого Маркуса продолжались уже четвертую неделю. Вначале все дрожало от танцев под радиолу и от пения, подъезжали и отъезжали такси, одни с гостями, другие с крепкими напитками, третьи с яствами из ресторанов, четвертые с лимонадом, сигаретами и сладостями. Затем в столовой начали бить окна, а дыры затыкали тряпьем или заколачивали досками от ящиков. Чем дольше длились поминки, тем чаще происходили скандалы, и доходило чуть ли не до рукоприкладства. Испуганные соседи то и дело вызывали полицию, чтобы утихомирить буянов. Кончилось тем, что плоды жизненных трудов Рагнхейдюр пошли прахом – поминки завершились пожаром. Пьяный владелец дома и его последние гости, какие-то пропойцы, едва успели спастись, выскочив через заднюю дверь на закопченные плантации ревеня, где и шумели, наполовину ослепнув от дыма, пока их не задержала полиция. На следующий день прохожие увидели на месте дома покойной Рагнхейдюр черное пепелище.
Я откладываю авторучку, выдвигаю ящик и беру в руки игру «кошки-мышки». Странный азарт, знакомый мне издавна, охватывает меня, как только я пытаюсь загнать мышей в норку. Сейчас это для меня дело жизни и смерти, ведь котище непременно слопает несчастных мышек, если поймает их. Однако вскоре мой энтузиазм гаснет при воспоминании о том, как Рагнхейдюр указывала на сердце и произносила по-английски: «Теософия», потом указывала на потолок и говорила: «Перевоплощение».
Жена, открыв дверь, сообщает, что ужин готов. Ее взгляд падает на игру у меня в руках, и она удивленно спрашивает:
– Чем это ты занимаешься?
А я объясняю:
– Спасаю оловянных мышей от жестяного кота!
9
Неужели это она?
Во мне тотчас ожило чувство, воскрешавшее зимними вечерами образы, краски и звуки лета: то ярко-зеленый кустарник, и вересковые холмы под радугой, и темно-алые лепестки шиповника у заросшего камышом озера, то покрытые синим туманом горы, берега спокойного моря в Дьюпифьёрдюре, то утреннюю зарю на море, или полночные облака, горящие ярким огнем, и извилистую речку в долине, и зеленые поля с желтыми пятнами мака, и каменистые холмы. Все это таинственным образом было связано с этой девушкой, которая как будто бы шла мне навстречу промозглым мартовским днем 1945 года. В следующий миг я ощутил резкую боль, словно от укола, задрожал от муки, как ни старался сдержаться, как ни сжимал кулаки и ни стискивал зубы, как ни уговаривал себя, что уже ничего не изменить, что было, то было, и, возможно, я сам всему виной, вел себя как последний болван и дуралей.
