Текст книги "Избранное"

Автор книги: Оулавюр Сигурдссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 41 страниц)

– Ля-ля-ля-ля, ля-ля-ля-ля, – напевала она, собирая со стола посуду. – Не верю, что он убийца.

– Кто?

– Георг.

– Нет, он точно не убийца.

Богга покачала головой, сдержала нечаянный зевок и сказала, обращаясь к котлетам, что гораздо интереснее прочесть роман самой, а он вот-вот опять появится в журнале.

– Сейчас я принесу вам кофе. – И она исчезла на кухне.

Когда грохотали самолеты, спокойного тиканья часов не было слышно. А потом время вновь начинало утекать по каплям. Я встал, подошел к окну и стал смотреть на внутренний дворик. Все там говорило об аккуратности и рачительности владельца, каждый квадратный дюйм земли был возделан, ни одного неплодоносящего дерева, ни одного декоративного цветка или кустика – сплошь полезные растения, солидные картофельные грядки и два-три хороших сорта капусты. Особое место было отведено под ревень. Глядя на ревеневое великолепие заднего двора, я думал и о том, что кухня здесь, по мнению некоторых, с весны не только ухудшилась, но стала еще однообразнее. Вот уж полмесяца изо дня в день каша с ревенем – то пожиже, то погуще, иногда украшенная редкими изюминками, припудренная корицей или сдобренная гвоздикой, но всегда не больно сладкая. Меня это удручало. Глядя в окно, я думал, что через недельку-другую благословенное лето пойдет на убыль, а через два с небольшим месяца совсем кончится, и земля пожелтеет. И мне вдруг представилась собственная жизнь: впереди беспросветное затворничество, чуть ли не круглые сутки работа в редакции, чтение рукописей, правка корректуры, переводы, беготня и суматоха в грохочущей типографии. И дважды в день кислая каша с ревенем – то погуще, то пожиже.

– Ля-ля-ля-ля, ля-ля-ля-ля, – напевая, Богга подковыляла к курительному столику. – Вот и кофе.

Я поблагодарил и устроился в кресле, где раньше курил Гулли. Перебрался туда вместе с кофе.

– Ля-ля-ля… Что, остыл? – спросила Богга.

Удивленный такой заботливостью, я отхлебнул кофе.

– Нет, в самый раз.

– Ну и хорошо… Я оставлю кофейник, вдруг вам захочется добавить.

Еще раз поблагодарив, я спросил, где найти Рагнхейдюр, ведь нужно расплатиться.

– Она у себя, переодевается, скоро выйдет, – сказала Богга, но не побежала сразу на кухню, а, скрестив на груди руки, уставилась двоими водянисто-голубыми глазами в окно. – Ля-ля-ля-ля, ля-ля-ля-ля, отличная погодка, – пропела она. – Вот будет дело, если он окажется настоящим мужчиной.

– Что? О ком ты?

– Ну Дик, или как его там, – ответила она, имея в виду героя романа из «Светоча». – Я, конечно, не судья этому иностранцу и его поступкам, только мне все же кажется, что ради такого дела он мог бы и соврать. Неужто ему впрямь так противно? А если б он не в наручниках был, Дик этот?

– В общем он парень не промах.

– А мне даже в голову не приходило. Не думала, не гадала… Но разве девушка…

Она осеклась, сдерживая любопытство, потом глянула на запятнанную скатерть и повторила, что получит гораздо больше удовольствия, если спокойно и не торопясь прочтет роман сама. Но все же поинтересовалась, длинный ли он и когда закончится.

– Едва ли раньше октября-ноября, – сказал я.

– Обман всплывет, и все мало-помалу прояснится, ля-ля-ля, мне спешить некуда, пускай другие спешат, – пропела она и вперевалку ушла на кухню.

Подлив себе кофе, я взял с курительного столика одну из игр и начал загонять мышей в нору. Это у меня получилось далеко не сразу. Я был вовсе не так ловок, как Гулли, редко пробовал силы в этих забавах, вдобавок мысли были заняты другим – тем, что лето проходит и погода скоро испортится, Стейндоур Гвюдбрандссон работает переводчиком у англичан, Кристин, моя невеста, уже третью неделю не звонит и не заходит. На сердце у меня стало неспокойно, тем более что оловянные мыши все время пролетали мимо норы, а иной раз даже наталкивались на жестяного кота – воплощение самой смерти. В конце концов мне удалось-таки упрятать мышей в нору, и лишь тогда на сердце полегчало, будто я вправду спас мышек от жуткой опасности, буквально вырвал трех отчаявшихся бедняжек из когтей смерти. Я глотнул кофе, взял игру с дробинками и, посмотрев на часы, загадал, что если сумею загнать дробинки по местам за пять минут, то сегодня вечером меня навестит Кристин. Я попробовал начать так же, как Гулли. Резко встряхнув коробочку, я дал дробинкам свободно покататься, а потом принялся щелкать по крышке большим пальцем, то сильно, то полегче, – но безуспешно. Две-три дробинки постоянно упрямились. На исходе четвертой минуты в предчувствии поражения у меня сильнее забилось сердце, и тут моим страданиям был положен конец. В комнату с обычной суетливостью женщин из народа вошла хозяйка, причесанная и отутюженная, в нарядном национальном корсаже.

– A-а, Паудль, ты хотел расплатиться.

– Да. – Я поставил коробочку с дробью на курительный столик, искренне довольный, что таким образом освободился от обязательств. Ни доводить до конца эту глупую игру, ни размышлять, подобно суеверному старику, о том, как она повлияет на мою судьбу, теперь было не нужно.

– Читала вчера твою статью, – сказала Рагнхейдюр, кивая на журнал. – Очень она мне понравилась.

– Какую статью?

– Разве ты не Сокрон из Рейкьявика?

– Нет, это другой.

– Как его зовут на самом деле?

– Не знаю, это секрет.

– А статья все же хороша, кто бы ее ни написал, – вздохнула Рагнхейдюр и подбоченилась. – Конечно, их можно только пожалеть.

– Кого?

– Ты что, не читал статью?

– Нет.

Рагнхейдюр сделала большие глаза, точь-в-точь как раньше, когда узнала, что я был на кладбище.

– Ну и дела! Ты хочешь сказать, что журналист не читает собственного журнала?

Я вынимал деньги из бумажника – подарка ко дню конфирмации – и плел что-то несуразное: мол, сотрудники «Светоча» распределяют между собой обязанности, я, например, перевожу на исландский романы и собираю анекдоты, а Сокрон из Рейкьявика пишет статьи.

– Вот, пожалуйста, – сказал я, протягивая деньги.

Рагнхейдюр тщательно пересчитала их и поблагодарила.

– Прочти статью, пока я занесу это в книгу, а потом у меня еще разговор к тебе есть.

«Собственный журнал»? Я взял со столика «Светоч», отыскал творение Эйнара Пьетюрссона и стал читать:

Наши защитники

Сегодня мне хотелось бы затронуть один важный и широко дискуссируемый в наши дни вопрос. Разумеетца, речь пойдет о наших защитниках. Отдадим должное справидливости и не будем спешить с выводами, основанными лишь на имоциях. Не судите, да не судимы будете – так завещал мудрец.

Пресса уделяет защитникам большое внимание. Некоторые воспренимают англичан спокойно, а другие буквально кипят при мысли о том, что они якобы пленили нашу Горную королеву [94]94
  Горная королева – поэтическое название Исландии.


[Закрыть]. Однако истина в другом. Англичане пришли сюда, чтобы защитить Горную королеву от немцев, ибо мы сами не смогли бы этого сделать. Подобная опирация стоит больших денег. Подумать только: переправить на кораблях в Исландию тысячи солдат, вооружение для них и даже авиацию, да еще взять чужую страну под защиту! Такое благородство, такая самоотверженность достойны, самой горячей благодарности. Это ясно каждому, кто трезво и объективно оценивает ситивацию.

Им несладко

Впротчем, есть и другой момент, о котором мы не в праве забывать, говоря о наших защитниках. Климат ихней родины гораздо теплее нашего. Теплая погода кажется им холодной, а моросящий дождик – ливнем. Не очень-то весело сейчас воевать и нелегко проститься с матерью, отцом, женой и дитем, невестой, братьями и сестрами, друзьями, любимой футбольной командой, наконец, не такая уж роскошь – столь долго идти на военном корабле по морю и еще дольше жить в чужой холодной стране, спать на полу в школах и в промозглую погоду ютиться в палатках. Я лично говорил со многими из военных – как с рядовыми, так и с высокими офицерскими чинами, – все они скучают за домом, хотя, разумеетца, останутся защищать Горную королеву. Среди них есть дворяне и знатнейшие лорды, у которых на родине прекрасные виллы, автомобили и жены, чьи фотографии хранятся в бумажниках. Мне их показывали. Другие хоть не лорды, но просто очень богатые и холостые. Такие люди навряд ли привычны к условиям вроде наших.

Чашка кофе и гостеприимство

Вместо того чтобы судить скоро и не право, лучше подойти к этому вопросу благоразумно. Гадать тут нечего. Англичане в этой холодной стране черезвычайно хорошо относятся к исландцам, да еще тратют большие деньги на наш маленький народ, верящий в христианскую мораль и демократию. «Окажись мы в Норвегии, у нас не было бы такой свободы», – сказал мне на днях один интиндант. И если у исландцев не найдется ни слова благодарности защитникам, то позор Горной королеве. Тем хуже для них.

Долгие мидитации убедили меня, что нет сейчас ничего более ценного, чем доброе старое исландское радушие. Почему бы всем нам не попробовать побеседовать с нашими защитниками, даже если кое-кто будет попервоначалу буксовать в английском? Почему бы в ненастье не позвать их вечером из сырых палаток, не пригласить, как подабает по законам гостеприимства, на чашку кофе? Пущай у себя в Англии они привыкли к чаю, но такое внимание и любезность в военное время, конечно же, пришлись бы нашим защитникам по сердцу. Разумеетца, никакой роскоши мы предложить не можем, но лепешки и оладьи у нас готовят все…

Тут я отложил журнал, не дочитав до конца статью коллеги. Вспомнилось, как прошлой весной я однажды вечером увидел в кафе франтоватого мужчину. Это был Эйнар Пьетюрссон, он же Сокрон из Рейкьявика. Я слышал, как он с чопорным видом говорил своим спутникам – двум высокомерным немцам: «Genug Tischen! Tischen genug!» [95]95
  «Столов хватит! Хватит столов!» (испорч. нем.).


[Закрыть]

В комнату вошла Рагнхейдюр и сразу направилась к окну посмотреть в огород на капусту, грядки картофеля, ревень. Тихо, слышно было лишь Боггу да часы – из кухни доносилось пение, а с резной полки мерное и бесстрастное «тик-так». Мне показалось, что Рагнхейдюр не терпится потолковать о предмете ее увлечений – спиритизме и перевоплощении, о знаменитых медиумах, индийских магах, о жизни на других планетах. Я молча ждал начала и уже приготовился поддержать беседу о научных статьях, которые она только что прочла в журнале Теософского общества или ежегоднике Союза исландских спиритов, но она как бы про себя вздохнула:

– Эх, нужда, нужда!

Устала, подумал я, и вновь меня охватила неловкость за мое опоздание в воскресный день. Мне показалось странным, что столь зажиточные люди могут жаловаться на судьбу. По крайней мере у нее был солидный деревянный дом, огород и весь этот ревень.

– Вы, журналисты, так следите за всем, – сказала она после недолгой паузы, продолжая смотреть в окно. – Что предскажешь на эту войну, дорогой Паудль? Долгой она будет?

– Одни говорят о пяти годах, другие – о тридцати.

– А войска, останутся здесь эти войска, пока там будут сражаться?

– Надо полагать.

– Прочел статью Сокрона из Рейкьявика?

– Да.

– Ну и как?

Я будто онемел.

– Ничего неожиданного, – проговорил я наконец. – Его обычный стиль, он всегда так пишет.

Рагнхейдюр стояла руки в боки и смотрела на ревень, словно обдумывая, что сделать завтра в огороде перед тем, как варить кашу.

– Мне статья очень понравилась, – повторила хозяйка. – Конечно, жалко. Бедные они, бедные, оторвались от близких, и занесло-то их невесть куда, на самый край света.

Я опустил глаза на коробочку с дробью.

– Разве ж это условия? – сказала она. – Верно?

– Верно.

– Да, – заключила хозяйка, – их можно только пожалеть.

Мне вдруг пришло в голову попытаться еще раз загнать дробинки на место, но Рагнхейдюр оторвалась от ревеня, придвинула к курительному столику стул и уселась. Я уже приготовился слушать о мистических восточных прорицателях и переселении душ или необычайных явлениях на спиритических сеансах, но вместо этого она сказала, что ей доподлинно известно: наши защитники и покровители вечно ходят полуголодными, кормят их скудно и скверно, все больше консервами, чаем да кексами.

– Грех не помочь несчастным. Позор всем нам и стыд, позор всей стране.

Я хотел было возразить, что их сюда не приглашали и тем более не сулили никакой помощи, но Рагнхейдюр уселась поплотнее и доверила мне маленькую тайну. Со следующего воскресенья она решила продавать англичанам жареную рыбу с картошкой, «фиш-энд-чипс» – так вроде это называется на их языке. На первых порах она собиралась подавать это блюдо только по вечерам, с полдевятого до полдвенадцатого, а позже, если дела пойдут хорошо, и днем, с полтретьего до шести. Ей мечталось, что все пойдет хорошо. Если они с Боггой не будут успевать готовить «фиш-энд-чипс» для голодных солдат, то ей придется взять девушку, а может, и не одну, хотя не больно-то хочется. Заработная плата – крест господень, а проку от них мало; то жеманство мешает, то просто неумение, то еще хуже – свяжутся с парнями да станут полуночничать.

– Так вы перестанете нас кормить? – спросил я.

– Совсем не обязательно. Неизвестно еще, будет ли приток гостей, – сказала она, ерзая на стуле. – Жаль, что я ни бум-бум по-английски. Знать бы хоть десяток-другой слов…

Ее лицо вдруг погасло, будто в церкви приглушили освещение. Она вспомнила какую-то незнакомую мне хозяйку столовой, дурно отозвалась о ней и сообщила, что эта неряха и зануда уже полмесяца готовит англичанам «фиш-энд-чипс», разумеется не из бескорыстных побуждений. Не из сострадания и благодарности народной, а чтоб нажиться на несчастье бедных людей. С тяжелым вздохом она продолжала, что эта баба наверняка загребает деньги лопатой: каждый день у нее полно народу, несмотря на ужасную грязь на кухне, скверную готовку и грабительские цены. Эта грязнуля и скупердяйка успела закупить четыреста фунтов бросового картофеля – вроде того, что идет на корм свиньям, и, конечно, по дешевке, а какую рыбу она жарит иностранцам? Можно себе представить!

Я ответил уклончиво: дескать, не знаю, о ком идет речь, и тем более не могу судить о рыбе.

– Мелочь трески! Тощая – дальше некуда, и хорошо, если не протухла! – ужасалась Рагнхейдюр. – Нечего сказать, приятное впечатление о нашем народе сложится у защитников!

Полная горестного возмущения, она наклонилась и отогнала рукой мух, подлетевших к сахарнице на курительном столике. Богга продолжала напевать, часы – тикать. Я встал из-за стола, потеряв всякую надежду на возвышенную беседу, но Рагнхейдюр всполошилась, остановила меня и, слегка замявшись, спросила: как по-моему, понравится англичанам каша с ревенем?

Я сказал, что, может, и понравится, если ее не сдабривать гвоздикой.

– Думаешь, они не любят гвоздику?

– Разве что в каше, ну а в компоте… – пробормотал я, глядя в окно.

– Да что ты!

Некоторое время она молчала, потом взяла со стола «Светоч» и принялась обмахиваться им, словно кинозвезда веером, заодно успевая отгонять от сахарницы назойливых мух.

– Вы, журналисты, небось за своих в типографии, – сказала она уважительным тоном, каким говорила, наверное, о священниках. – Неудобно просить тебя, милый Паудль… об одной услуге… Мне нужно отпечатать кое-что по-английски. Ведь ты понимаешь, в войсках не могут читать наших газет и слушать радио. Я решила оформить себе вывески и выставить их в окна или приколотить снаружи, чтобы и с улицы видно было.

– Какие вывески? – спросил я.

– Картонные. Белый лист прочного картона с огромными черными буквами. Что, если я прямо сейчас возьму и придумаю текст для двух вывесок, а добрые люди отпечатают несколько экземпляров? На большой вывеске должно быть написано про «фиш-энд-чипс» и ревеневую кашу со сливками или молоком, а на другой – об оладьях, лимонаде и исландском пиве.

– Сколько экземпляров нужно?

– Десять или двенадцать каждой. Они быстро размокнут под дождем, ведь я приколочу их на доме и на калитке, а еще надо оставить про запас. Если, конечно, будет не очень дорого, – добавила она. – Во что, по-твоему, обойдутся двадцать вывесок?

– Не знаю. Завтра выясню…

– Ты знаешь печатников, – перебила она – и, наверное, сумеешь договориться о сходной цене.

Рагнхейдюр перестала гонять мух, положила журнал на столик и потерла руки.

– По крайней мере с тебя, журналиста, они много не заломят, – продолжала она, ерзая на стуле: в глазах лишь практичность, вся во власти земных проблем. – Возьми, дорогой Паудль, блокнот и запиши размеры вывесок.

Я послушался.

– Лишь бы хорошо получилось, – сказала она, вперив взгляд прямо перед собой, будто высматривая там картины будущего. – Наверное, правильней назвать это пудингом.

– Что? – спросил я.

– Кашу… кашу с ревенем.

– Пожалуй.

Встав со стула, она подошла к окну и уставилась на огород.

– Хорошо бы ее назвать по-английски – пудингом, дорогой Паудль, когда они будут печатать вывеску: «ревеневый пудинг со сливками и молоком».

3

Чем заняться в воскресенье? Я уже давно не бывал в городе. Поэтому решил все бросить и вновь попытать счастья в играх хозяйки Рагнхейдюр, погонять дробинки, заставить их дать ответ, положительный ответ. Минуту спустя я подумал, что Кристин, должно быть, навестит меня сегодня вечером, а пока нужно лишь убить время, несколько часов попотеть, например перевести очередную главу романа для «Светоча». Эта книга с цветным злодеем на обложке лежала, заваленная бумагами, на моем редакционном столе, так что я кратчайшим путем зашагал вниз по улице Эйстюрстрайти, решив выкинуть из головы любые мысли, способные растревожить и без того неспокойное сердце.

Солдаты в мундирах цвета хаки с песней маршировали по улице, направляясь в палаточный лагерь. Моряки в черной форме, в основном низкорослые и удивительно тощие, тянулись по улицам, глядя на все пустыми глазами. В остальном же в городе было довольно тихо, и народу на улице видно не было. Осенние заботы, подумал я. Сотни людей уходят из Рейкьявика на лов сельди, на дорожные работы или уборку сена, а некоторые просто выбрались в это погожее воскресенье на природу, чтобы отдохнуть от пыли и шума, растянуться на траве или среди вереска, полюбоваться горами и ледниками. Я знал, что Вальтоур, мой шеф, пребывает на тещиной даче недалеко от долины Тингведлир. «Мы с Ингой – моей женой – решили наведаться в хибару, – с таинственным видом сказал он вчера утром и сдвинул шляпу на затылок. Но потом, не очень-то довольный, добавил: – Постараемся вернуться во вторник до обеда. Старуха просила покрасить крышу, будь проклята эта хибара!»

В редакции было душно и тихо. Телефон молчал. На столе громоздилась куча уже ненужных старых корректур. Пишущая машинка моего коллеги Эйнара Пьетюрссона – Сокрона из Рейкьявика – дремала, словно брошенный музыкальный инструмент. Рядом стояла глубокая пепельница. Обрывок стихотворения Арона Эйлифса валялся на полу – двенадцать строф, сочиненные во время отпуска в мирной пасторской усадьбе. На миг я задержал взгляд на телефонном аппарате и телефонной книге, но не прикоснулся к ним, а, распахнув окно, уселся за свой стол.

FISH AND CHIPS

RHUBARB PUDDING WITH CREAM OR MILK

– написал я на клочке бумаги и указал размеры, которые дала мне Рагнхейдюр. И на другом листке:

CAKES AND ALE

ICELANDIC BEER

Потом сунул эти бумаги под стопку анекдотов, только что списанных из альманаха Патриотического общества, – там я непременно натолкнусь на них завтра утром, готовя рукописи в набор. Я отыскал на столе роман, положил его перед собой и взялся за перевод очередной, довольно длинной главы. Этот не слишком жуткий детектив, хотя и с устрашающей обложкой, повествовал о любви, об ограблении и загадочном убийстве, в котором замешаны красивый и ловкий негодяй, дочь миллионера и бедный юноша – воплощение благородства и порядочности, он же внебрачный сын дворянина. Вообще перевод шел довольно сносно, но сейчас что-то застопорилось. Простейшие предложения давались нелегко, будто я имел дело с полным хитросплетений шедевром, прославившимся богатством языка и высоким литературным стилем. Наконец я не выдержал, вскочил, сорвал телефонную трубку и набрал номер.

– Да? – ответили на другом конце провода. – Алло!

От знакомого голоса сильно забилось сердце.

– Кристин, – позвал я, и тотчас у меня вырвалось ее ласковое прозвище: – Это ты, Дилли?

– Кто это?

– Паудль. Ты что, не узнаешь?

– Добрый день, – сказала она каким-то чужим голосом. – Разве ты не помнишь, что обещал?

Я был неприятно удивлен. Действительно, еще весной мы договорились, что я не буду пока звонить ей, чтобы не давать домашним Кристин повода дразнить ее, травить, как она выразилась. Кроме того, она намекнула, что ее отец – дворник – будет против звонков, так как я не собирался ни показываться в их доме, ни тем более следовать его совету – вступать в Народную партию.

– Я… я думал, ты заболела, – пролепетал я дрожащим голосом. – Мы так давно не виделись.

– Я думала, ты вышел в море за сельдью!

– За сельдью? – Я опять онемел, не зная, что ответить.

Ведь она сама однажды майским вечером категорически возражала против работы в путину. Мне даже вспомнились ее доводы: «Селедку ловить – это не должность!»

– Что же ты молчишь? Подожди минуточку.

Она отложила трубку. Я слышал какой-то шум, похоже там захлопнулась дверь, потом ее голос появился опять:

– Ну что, ответили тебе на радио?

– Да, – смущенно сказал я.

– Прелестно! И когда же будешь выступать?

– Они мне отказали.

– Почему?

– По их мнению, недостаточно нейтрально и живо.

Она помолчала.

– Ты что, ударился в политику или это шутка?

– Нет, мне действительно так ответили. Не имею ни малейшего представления, в чем я был недостаточно нейтрален. Мой материал нейтрален как только можно. Я лишь вспомнил некоторые события девятнадцатого века, упомянул о «Фьольнире» [96]96
  «Фьольнир» – прогрессивный журнал народно-романтического направления, издававшийся в Исландии с 1835 года под руководством поэта Йоунаса Хадльгримссона (1807–1845). Журнал вдохновлял исландцев на борьбу за национальную независимость.


[Закрыть]и о борьбе Йоуна Сигюрдссона [97]97
  Сигюрдссон, Йоун (1811–1879) – крупнейший политик Исландии, борец за независимость от датской короны. 17 июня – день рождения Й. Сигюрдссона – считается в Исландии национальным праздником.


[Закрыть].

– Нужно быстренько переделать, – подбодрила она. – Ведь не у всех этих болванов, что целыми днями несут вздор по радио, получается живо!

В ее голосе все же сквозило разочарование. Крепче сжав трубку, я растерянно уставился на пол, где валялся лист голубой бумаги с обрывком стихотворения Арона Эйлифса, и невольно прочел:

 
Живет душа моя, полна небесных грез,
В подлунном мире среди бед и слез.
 

Потом замолчал и решил не переделывать материал для радио, но попытаться во что бы то ни стало изменить свой стиль. Мне уже не хотелось вновь стучаться на радио, снимать шляпу и предлагать живой нейтралитет.

– Ты что, оглох?

– Дилли, – позвал я.

– Да.

– Когда ты придешь?

Она медлила.

– Может быть, сходим вечером в кино? – предложил я со страхом и надеждой.

– Не знаю, – сказала она равнодушно, но все же назвала фильм, который не прочь была бы посмотреть. – Ты взял билеты?

Когда я ответил, что мигом сбегаю за ними, она заколебалась: дескать, вообще неизвестно, сможет ли она пойти.

– К чему такая спешка? Разве нельзя заказать по телефону?

– Нужно сбегать, – настаивал я, одеревенело уставившись на стихотворение Арона Эйлифса. – А то распродадут.

– Ерунда! – Она вызвалась позвонить сама и попросить Адду Силлу придержать два билета до без четверти девять.

– Что? – спросил я. – Кого попросить?

– Адду Силлу. Помнишь, я говорила, что видела ее весной в «Борге».

– Нет. – Сбитый с толку, я не представлял, о ком идет речь.

– Они тогда были вместе с Гугу. Разве я не рассказывала о девушке в белой кофточке и черной юбке?

Мне вспомнилась красивая дочка маляра Лаурюса, который живет в доме 70 по улице Раунаргата. Ее звали Роусамюнда, или просто Гугу, одевалась она в красное и буйным нравом смахивала на необъезженную кобылицу. Но Адду Силлу я помнил смутно.

– Ну да, – выдавил я наконец, с трудом сообразив, что замыслила моя невеста. – Так ты закажешь билеты?

– Закажу. Если удастся вырваться, то буду у кинотеатра без четверти девять.

Мне ужасно хотелось сказать, что я очень скучал по ней все это время, но я не мог говорить о своих чувствах по телефону, не мог шептать нежности в мертвую трубку – черное ухо из твердой пластмассы. Я сказал только:

– Кристин… Дилли…

– Постараюсь прийти, – ответила она, – если получится.

– Пока.

– Счастливо. – И голос этот напомнил вдруг весенний шелест листвы: «Счастливо… любимый!»

Любимый!

В редакции сразу посветлело, корректуры и черновики на столах окрасились совершенно иным, сказочным светом. Даже отрывок из Арона Эйлифса зазвучал так поэтично, что было непонятно, почему шеф отказался его печатать. Все же я решил поторопиться и перевести главу романа до ужина у Рагнхейдюр. Но не мог усидеть на месте, вскакивал и возбужденно ходил по комнате вне себя от радости.

Любимый!

Я хорошо знал, что далеко не заслужил этого. Кто я? Бедный парень на никудышной должности, напрочь лишенный способностей пробиться наверх, сколотить состояние, слишком пассивный, по мнению шефа, и недостаточно нейтральный, как решили на радио. Некоторые дарят своим невестам подарки, приглашают на танцы, обещают стать им опорой в жизни, обсуждают проблемы жилья, размышляют об обстановке, назначают день свадьбы. А я… я никуда не приглашаю, ничего не обещаю и даже ничего не жду от будущего. И все же ее голос прозвучал словно шум весенней листвы.

Любимый!

Я опять сел, взял ручку, прочел фразу по-английски, заглянул в словарь и собрался переводить, но не мог думать ни о чем, кроме Кристин. Рисовал себе в воображении ее глаза, губы, ласково-мягкие волосы цвета червонного золота, колени, грудь и тонкие руки. Заповеди покойной бабушки отступили под натиском жаркого потока вольных мыслей. Даже вспомнились слова Гулли: «И да не будем воздержанны, мы же не старики!»

Когда до меня наконец дошло, что Кристин весьма неопределенно обещала прийти сегодня вечером к кинотеатру, то жаркий поток пошел на убыль, море огней улеглось. Я опять сомневался в себе и других.

Адда Силла? Мне не нравилось это имя.

По словам Кристин, они познакомились весной и мы видели ее в «Борге». Я четко помню, как она спрашивала Роусамюнду, как зовут девушку, пришедшую с ней.

4

Прошла неделя, две, три, четыре, миновал июль, наступил август. Теплые летние краски царили в небе и на земле, только ночи уже не были светлыми, как дни.

В редакции ничего не произошло, по крайней мере ничего значительного, я занимался все тем же – переводил роман, правил рукописи и корректуру, иногда заходил в Национальную библиотеку переписать старые анекдоты. Я старался делать все это как можно добросовестней, но временами необходимо было встряхнуться, а иногда меня просто одолевала странная хандра. Я вздрагивал, когда воздух сотрясался от грохота самолетов, или когда в залив, вспенивая море, врывались военные корабли, или когда на глаза попадались новые палаточные городки англичан и новые уличные заграждения из мешков с песком. Проблемы Паудля Йоунссона из Дьюпифьёрдюра на фоне мировой войны казались совсем мелкими, однако же на днях они приняли иной оборот и теперь требовали решения, не отступая ни днем в редакции, ни в библиотеке, мучили бессонницей, преследовали тихими летними ночами на грани сна и яви.

Потом мне вдруг показалось, что настала осень, и нет больше ни надежд, ни проблем, что Паудль Йоунссон из Дьюпифьёрдюра уже распростился с самыми прекрасными минутами своей жизни, и уповать ему не на что, впереди лишь горькие воспоминания.

В тот вечер я один-одинешенек корпел в редакции над переводом очередной главы. За окном висели низкие облака. Был уже одиннадцатый час, когда я решил закончить работу и пойти домой, на улицу Аусвадлагата. «Работа! – сказал безжалостный голос в моей груди. – И это называется работой?» Я перелистал готовый перевод, пронумеровал страницы и сколол их скрепкой. Прежде чем убрать ручку, еще раз просмотрел корректуру написанной шефом короткой передовицы, но не заметил ни одной грамматической ошибки. Статья называлась «Урожайный год». Шеф провозглашал для исландцев золотой век и свое мнение подкреплял фактами, такими, например, как регулярные богатые уловы сельди, стремительно растущие мировые цены на рыбу, вдобавок он ссылался на то, что миллионные прибыли сулит пребывание на острове англичан, которые собираются основать всевозможные предприятия и уж конечно наймут сотни исландских рабочих. «Исландский народ с верой в провидение вступает в светлые времена. Впереди – процветание нации, достаток каждого», – заканчивал шеф. «Урожайный год», «золотой век» – и ни тени сомнения. Я встал, надел пальто, но в голове, как и на улице, был туман. Тем не менее я помнил, что сегодня предстоит еще решить, где питаться осенью и зимой. Рагнхейдюр заявила, что недели через три готовить на нас прекратит: мол, даже с помощью Богги и не дешевой дополнительной прислуги по вечерам она не может обслуживать такое количество клиентов. Голодающие солдаты чужой страны, по ее мнению, больше заслужили ее сострадание. Ну а мы – люди свои, потому и должны уступить им место, хотя бы на время. С этими словами она вытерла пот со лба и заспешила на кухню отдать распоряжения на день. Как только внутри и снаружи появились рекламные вывески, англичане толпами хлынули к ней, поглощая все, что бы им ни предложили, даже невероятно густую ревеневую кашу с молоком и сливками. Запах коронного блюда Рагнхейдюр – жареной рыбы с картофелем – казался мне противным, но солдатам он, похоже, нравился. Приток посетителей все увеличивался, особенно по вечерам. «Картошка с рыбой? Йес. Пиво? Йес», – говорила Рагнхейдюр на ломаном английском, до ушей краснея и с таким буднично-приземленным выражением лица, словно ее никогда не интересовали ни теософия, ни перевоплощения. «Картошка с рыбой, плис, пиво, плис». Мои сотрапезники презрительно отзывались о ее деловой хватке и милосердии, некоторые сразу ушли от нее, а другие повторяли, что до смерти рады в конце концов расстаться с этим грязным кабаком для оккупантов, как они выражались. Я же был консервативен и опасался перемен.

Тишина, безветрие и чистый вечерний воздух. Выйдя из редакции, я решил не спешить домой, на улицу Аусвадлагата, а прогуляться по берегу Озерца, развеяться немного и послушать птиц, пение которых доносилось из сочной зелени островка. На углу против «Рейкьявикской аптеки» я посмотрел вниз, где в порту множество мачт на фоне серебристой дымки походили на голый лес в Скардсхейди. Опять конвой, подумал я и свернул на улицу Постхусстрайти. Помнится, я размышлял о том, выполнил ли кто-нибудь недавнее и так нашумевшее распоряжение комиссара полиции о светомаскировке начиная со второй половины августа, но вдруг заметил автомобиль, вернее, девушку, выходящую из автомобиля вместе с английским офицером. Роусамюнда! – изумился я. Гугу! Но тут из машины вышла другая девушка, тоже с англичанином, уже немолодым, в начищенных до блеска ботинках, дородным и вислощеким. Я видел, как он обнял ее за талию, будто свою жену, видел, как они скрылись в гостинице и как первый англичанин с Роусамюндой исчез вслед за ними. Автомобиль уехал, двери гостиницы захлопнулись.