Текст книги "Избранное"

Автор книги: Оулавюр Сигурдссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 41 страниц)

Сьеру Бёдвара подмывало сказать, что все ее упреки следовало бы адресовать той, кто на самом деле стремится быть полновластной хозяйкой в доме, но счел за благо поостеречься. Как так можно, не понимаю, думал он, тоскливо глядя на кустики рябины в палисадниках перед двумя приземистыми одноэтажными домиками, при виде которых у него всегда теплело на душе. И тот и другой домик ни чуточки не изменились с тех пор, как он мальчишкой бегал в Классическую гимназию. Он собирался упомянуть о них в своих воспоминаниях, даже особо посвятить одному из домиков небольшую главу, вернее, не столько ему, сколько событию, разыгравшемуся в его стенах, – разумеется, если сумеет закончить хотя бы часть, посвященную гимназическим годам. О том, чтобы довести книгу до конца, видимо, нечего уже и думать. Последнее время он часто прихварывал, работа подвигалась чрезвычайно медленно, и лишь изредка ему удавалось вызвать в себе необходимый настрой души. Трудно сказать, что было тому причиной. Ревматизм? Физическая слабость, обычная по весне? Или что-то другое? Четыре корочки, думал он, молча оглядывая жену, ее новую шляпу, казавшуюся ему ужасно безвкусной и не в меру крикливой, какой-то бочонок без полей, ее белые хлопчатобумажные перчатки, шуршащий пакет в ее руках. Четыре корочки хлеба для птиц, которых он так любил. Всего-навсего четыре малюсенькие корочки.

– Я никому не позволю мне указывать! – объявила фру Гвюдридюр. – Пусть не воображает, что я стану плясать под ее дудку!

Сьера Бёдвар выслушал ее – разумеется, молча, – хотя в уголках его рта уже начали собираться протестующие морщинки. В эту минуту из булочной на углу улиц Тьярднаргата и Вонарстрайти нулей выскочил маленький мальчишка и пронесся мимо них. Прежде чем дверь булочной снова захлопнулась, ноздрей сьеры Бёдвара коснулся аромат, который напомнил ему не только о плюшках и свежевыпеченном хворосте, но и о годах, когда он учился в Классической гимназии. Никто не мог сравниться в искусстве делать плюшки со стариком Бернхёфтом, давно уже покойным, так же как никто не мог превзойти в умении выпекать хворост славную старушку Вейгу, тоже давно сошедшую в могилу. Искоса поглядывая на пакет в руках жены, сьера Бёдвар перешел на другую сторону улицы. В ноздрях у него все еще стоял аромат кондитерской. Внезапно он остановился и взмахнул тростью.

– Гвюдридюр!

– Что случилось? – Она обернулась к нему.

– Подожди меня здесь, – бросил он каким-то чужим голосом. – Я сейчас.

Ничего больше не объясняя, он повернулся к ней спиной, точно хотел скрыть охватившее его волнение, и не оглядываясь пошел к булочной. На этот раз – ни за что, пронеслось у него в голове. На этот раз он не станет плясать под чужую дудку, чего бы это ему ни стоило.

Он приподнял шляпу перед продавщицей в белом халате и торопливо сказал:

– Французскую булку, будьте добры. Можно и вчерашнюю.

– Вчерашних нет, – ответила продавщица.

Голова у сьеры Бёдвара начала мелко-мелко дрожать.

– Хорошо, тогда дайте свежую. Я хочу покормить птиц на озере.

– Вам маленькую булочку или, может, лучше большую?

– Пожалуй, лучше большую… Да, пусть будет большая.

Он прислонил к прилавку трость, расстегнул пальто и достал из кармана кошелек, потертый, со множеством отделений, невольно сравнивая прохладный аромат пирожных и печенья с тем, что когда-то наполнял кондитерскую Бернхёфта.

– Мне очень повезло. Гм… Просто исключительно повезло, что вы не успели закрыть магазин.

– По субботам мы закрываем в четыре, – сказала продавщица, завернула булку в тонкую бумагу и назвала цену.

– Ах да. Конечно.

Сьера Бёдвар высыпал немного мелочи сперва из одного отделения кошелька, потом из другого и положил ее на прилавок перед продавщицей. До этой минуты весь он был словно на иголках, теперь же, пряча кошелек и застегивая пуговицы своего черного пальто, он оглядывался по сторонам совершенно спокойно. Таких витрин, таких застекленных шкафов, если только память ему не изменяет, у Бернхёфта не было. Хворост, который пекла покойница Вейга, был тоньше, воздушнее, что ли. Плюшкам явно недоставало запаха корицы, которую он ценил выше всех пряностей, за исключением разве что миндаля. Он уже хотел забрать свою булку и трость и уйти, но вдруг его словно полоснуло ножом по сердцу. Он побледнел.

– Три французские вафли и медовый кекс, пожалуйста, – произнес слегка нараспев женский голос за его спиной.

В ушах у сьеры Бёдвара зазвенела мелодия Шуберта, та, которую Гвюдридюр выключила, не дав ему дослушать. Ему вдруг почудилось, будто он задремал у себя дома и слышит этот голос во сне. В следующий миг он уже повернулся, весь дрожа, к той, что попросила у продавщицы вафли и медовый кекс, но она оказалась вовсе не молоденькой девушкой двадцати с небольшим лет, ей было как минимум тридцать пять, и волосы у нее были белокурые, а не темно-каштановые. Когда она попросила еще и овсяного печенья и сахарный крендель, звук ее голоса уже ничем не напоминал тот, который послышался ему вначале. Трость упала на пол, он наклонился поднять ее, но так неловко, что у него заныла спина. Поправив очки, он машинально двинулся к дверям.

– Ваш хлеб! – крикнула ему вдогонку продавщица. – Вы забыли свою булку!

– Ах да. Благодарю вас.

Сьера Бёдвар задержался немного на тротуаре, пропуская две машины.

– Почудилось, – пробормотал он вполголоса. – Надо же как почудилось! Невероятно. – Тут он поймал себя на том, что разговаривает сам с собой, да еще на улице. И, тряхнув головой, зашагал через перекресток, крепко стиснув одной рукой набалдашник трости, а другой прижимая к груди мягкую булку, гостинец, с которым он шел к птицам и который почему-то счел прямо-таки необходимым купить. Он шел медленно, позабыв про булку, вслушиваясь в мелодию Шуберта, звенящую где-то вдали и эхом отдающуюся в груди.

 
Песнь моя летит с мольбою
тихо в час ночной.
В рощу легкою стопою
ты приди, друг мой.
 
 
При луне шумят уныло
листья в поздний час…
 

Эхо внезапно умолкло, точно жена второй раз за этот субботний вечер выключила Шуберта. Гвюдридюр стояла на берегу озера, поджидая его. Из развернутого пакета она выуживала хлебные крошки и бросала их стайке диких уток, которые с гамом и плеском копошились у ее ног. Тут же шныряли разбитные селезни, блестя шелковистыми зелеными головками. Утки с видимым удовольствием делились своей добычей с селезнями, позволяя им выхватывать крошки прямо у себя изо рта, и в то же время проявляли полнейшее равнодушие к птенцам; малыши отчаянно рвались в круг, но их неизменно выпихивали оттуда.

– Все, бедняжечки вы мои! Больше нет ни крошки! – Вытряхнув из пакета какой-то мусор, фру Гвюдридюр скомкала его и швырнула в воду. – Все, больше нет!

Уголки губ сьеры Бёдвара протестующе дрогнули.

– Что ты делаешь, Гвюдридюр! – воскликнул он. – Бумагу-то зачем в озеро бросать?!

– Скажите пожалуйста! – Фру Гвюдридюр засмеялась, будто не слыша упрека, и показала пальцем на двух селезней, которые начали вдруг остервенело гоняться друг за другом, стараясь побольнее клюнуть соперника в хвост. – Смотри-ка, что вытворяют!

Сьера Бёдвар взглянул, разумеется, на селезней, однако ж ни тон, ни выражение его лица от этого не смягчились.

– Как тебе не стыдно, – сказал он. – Ведь ты бы наверняка не стала засорять озеро, если б оно принадлежало тебе одной.

– Подумаешь, велика важность! Мне нужно было выбросить пакет!

– Но ведь озеро существует не для этого. Если каждый будет швырять в воду мусор, озеро быстро потеряет всю свою привлекательность.

– Ну что ты пристал, в самом деле! Взъелся из-за ерунды.

– Что дурно, то дурно, – сказал сьера Бёдвар. – Ведь это одно из красивейших мест в городе. Как же можно разводить тут грязь.

– В таком случае скажи птицам, чтобы они в него не гадили!

Несмотря на вызывающий тон, настроение у фру Гвюдридюр оставалось безоблачным, даже чуточку игривым.

– Я вижу, ты купил французскую булку, – заметила она.

Сьера Бёдвар совсем забыл об этом.

– Да, купил, – ответил он, разворачивая бумагу. – Французскую булку, большую.

Сьере Бёдвару очень хотелось, чтобы его отказ плясать под чужую дудку послужил на благо утятам. Он стал подманивать их и бросать им крошки, но, к своему величайшему огорчению, увидел, что наглые упитанные селезни всякий раз успевают выхватить кусок у них из-под носа. Наконец он не выдержал:

– Ну что за обжоры! Прямо грабеж среди бела дня!

Фру Гвюдридюр засмеялась:

– Умеют за себя постоять, вот и все!

Ну еще бы, подумал сьера Бёдвар. Было бы очень странно, если бы она вдруг стала их осуждать.

Сунув трость под мышку, он отщипнул от булки несколько кусочков и бросил их в воду, но, поскольку повторилась старая история, рассердился и замахал на селезней тростью.

– Пошли прочь, разбойники! Что вы здесь столпились!

Фру Гвюдридюр опять засмеялась и подошла ближе.

– Бедненькие! – сказала она и протянула руку – Дай-ка и мне бросить!

Сьера Бёдвар отвернулся.

– Я хочу оставить немножко птенцам, – сказал он. – Эти негодники не стоят того, чтобы их кормить.

– Просто умеют за себя постоять, вот и все, – повторила фру Гвюдридюр, протягивая руку к хлебу. – Ну, дай же!

– Нет! Это мой хлеб!

– Что? – изумилась жена.

– Говорят тебе, это мой хлеб!

Фру Гвюдридюр вскинула подбородок.

– Если не ошибаюсь, я купил его на собственные деньги, – сказал сьера Бёдвар, опуская трость на землю. – И не намерен разбазаривать его на этих бандитов.

Фру Гвюдридюр опять улыбнулась, хотя и натянуто.

– Нет, ты просто невозможен.

– Я? Невозможен? – Сьера Бёдвар вдруг потянул носом воздух и скосил глаза на селезней. – Ты ведь их уже кормила, – сказал он, когда они пошли дальше. И прибавил вполголоса, будто про себя: – Четыре кусочка. Гм. Четыре жалкие корочки.

Фру Гвюдридюр по-прежнему улыбалась. Правда, улыбка была холодная, но все же не злая.

– Вот уж верно: что старый, что малый, – произнесла она. – Ты капризничаешь точь-в-точь как маленький ребенок.

Ну, это уж само собой, подумал сьера Бёдвар. Как же можно упустить случай и не напомнить ему, что она моложе его на целых четырнадцать лет!

– Больно нужен мне твой хлеб, – сказала она. – Если ты считаешь, что он для меня слишком хорош, я, так и быть, к нему не притронусь.

– Что ты хочешь этим сказать? Ты ведь, кажется, сама говорила, что не любишь выбрасывать еду впустую.

– Вот видишь! – Фру Гвюдридюр покачала головой. – Оказывается, у тебя не такой уж и склероз, когда надо выйти сухим из воды. Но я не намерена ссориться с тобой из-за этого хлеба. Ни малейшего желания не имею, дружочек!

Сьера Бёдвар замолчал. У него возникло ощущение, что, несмотря ни на что, он снова в проигрыше, снова позволил ей взять верх, и вдобавок вел себя как мальчишка. Недаром в пословице говорится: не тот герой, кто крепость вражью взял, а тот герой, кто с собой совладал. Он и сам уже не понимал, что его так рассердило. Скорее всего, виноваты селезни, эти расфуфыренные разбойники, с их непомерной жадностью и нахальством. Но ведь неразумно выходить из себя только потому, что какие-то селезни ведут себя так, а не иначе. Он решил положить конец препирательствам и негромко кашлянул. Оба как раз поравнялись с женщиной и мальчиком, которые кормили птиц невдалеке от Дома народного промысла. У женщины было открытое, веселое лицо. Мать и сын, подумал он. Вот где царит взаимное согласие. Остановившись в двух шагах от них, у бетонного мостика на углу улицы Лайкьяргата, он отщипнул кусочек мягкой булки и бросил его утятам.

– Плывите сюда, мои маленькие, – позвал он. – Кря, кря!

Утки не заставили себя долго ждать – целая стая бросилась к нему, словно признав в нем своего старого знакомого. На этот раз селезни вели себя не столь бесцеремонно, по крайней мере каждый второй кусок доставался либо птенцам, либо их мамашам. Сьера Бёдвар не смотрел на жену, но знал, что она стоит рядом и тоже смотрит на озеро, скорей всего на ласточек-береговушек, вьющихся над островком, а если не на них, то на чету лебедей-шипунов, или как их там, присланных в подарок из Германии то ли в прошлом, то ли в позапрошлом году. Досада прошла, его ощущения напоминали теперь, скорее, угрызения совести. Выходить из себя, ссориться – как это глупо, думал он. Ему хотелось помириться с женой, чтобы прогулка доставила удовольствие, взбодрила обоих. Он уже собирался сказать ей: «А все-таки жаль, что эти безголосые шипуны вытеснили с озера наших чудесных кликунов. Пусть даже это и подарок от немцев…» Но не успел и рта раскрыть, как фру Гвюдридюр дернула его за локоть:

– Сигюрханс! Ты ничего не видишь?

От неожиданности он вздрогнул.

– Я не понимаю…

– И ты еще спрашиваешь! Протри получше очки! – Подняв указательный палец и водя им то направо, то налево, фру Гвюдридюр громко, внушительно сосчитала: – Раз, два… пять! Целых пять штук, – повторила она с нажимом, при этом лицо ее выразило крайнюю степень изумления. – Посмотри, пять пустых пакетов плавают у самого берега. Выходит, другие тоже кормят птиц, а потом выбрасывают пустые пакеты, не я одна!

Сьера Бёдвар опустил руку с булкой, от которой он отщипывал кусочки, и, сойдя с мостика, бросил прощальный взгляд на мать с сыном. Вот уж где согласие, подумал он. Вот кто не помышляет о ссорах.

– А я было испугалась, что совершила бог знает какой проступок, выбросив этот злосчастный пакет, чуть ли не кощунство!

Смирить свой гнев – деяние, достойное героя… От сьеры Бёдвара не укрылась интонация, с какой она произнесла последнюю фразу. Бросив украдкой взгляд на жену, он увидел на ее лице хорошо знакомую восковую улыбочку.

– Ну почему же кощунство? Я этого не говорил.

– Разве? Тогда почему ты так рассвирепел из-за пакета? Послушать тебя, так ты в жизни не видал подобного свинства!

– Я этого вовсе не говорил…

– Неужели? А кто же тогда зудел, что нельзя грязнить И засорять?

– Я сказал только, что Озерцо – лучшее украшение города.

– Заладил – украшение да украшение! – Фру Гвюдридюр поцокала языком. – Никто и не спорит! Я пока не настолько впала в склероз, чтобы сразу же забывать все, что я слышу! Судя по твоей реакции, я нанесла этому твоему украшению бог весть какую обиду тем, что бросила в него один-единственный пакет. Пустой к тому же!

Сьера Бёдвар взглянул на противоположную сторону улицы: Свободная церковь [6]6
  Церковь, независимая от государства, которая содержит приход на собственные средства.


[Закрыть], отметил он про себя мимоходом, машинально кивая головой, точно в ответ собственным тайным мыслям, как бы давая зарок, невзирая ни на что, не терять самообладания возле этого дома господня, где ему пришлось однажды отпевать старинного своего однокашника и преданного друга.

– До сих пор меня никто не упрекал в неряшливости, – продолжала фру Гвюдридюр. – Я понятия не имела, что выбросить пустой пакет – ни больше ни меньше как святотатство!

Другого от нее и ждать нечего, подумал сьера Бёдвар. По восковой улыбочке жены он видел, что она не намерена отступать, а, напротив, горит желанием расквитаться с ним за покупку хлеба и будет изводить его нелепыми ехидными замечаниями, препираться с ним, пока он не выдержит и не пойдет на мировую, отказавшись от своих позиций – в который раз.

– До чего ж тебе не повезло, бедненький! – сказала она. – Подумать только, какая ужасная неряха досталась тебе в жены!

– Кря, кря! – Сьера Бёдвар подождал еще немного, потом поманил троих утят, явно отставших от матери. – Ах вы мои маленькие, славный вы народец, – пробормотал он, отщипывая от булки три кусочка и бросая их в воду. – Пожалуй, они бы не отказались еще от одной порции, – негромко сказал он себе, вышагивая рядом с женой. От булки осталось уже не так много – чуть больше половины.

– Тебе незачем покупать себе новую шляпу, Сигюрханс, – сказала фру Гвюдридюр. – По-моему, старая тебе еще вполне к лицу! – Она мельком взглянула на его шляпу и рассмеялась. – Тоже мне – украшение города! Да оно все позеленело от старости, это твое озеро!

Он хотел было ответить, но то ли близость церкви помешала, то ли ветхий, готовый развалиться городской автобус, который как раз в эту минуту промчался мимо, обдав их бензинным зловонием и надолго заполнив улицу дребезжанием и грохотом. Сигюрханс, думал он, дожидаясь, пока облачко дыма растает. Сигюрханс! Не понятно, каким образом жена сумела проникнуть в тайну этого имени, догадаться о том, что он его не выносит и считает настолько нелепым, что всячески утаивает и подписывается им только по крайней необходимости, например заполняя анкету во время переписи населения. И все же она каким-то образом выведала это, потому что называла его Сигюрхансом лишь тогда, когда хотела взять реванш, досадить ему, сказать что-либо неприятное. Каким-то образом она дозналась, что перед именем Сигюрханс он полностью безоружен, так же как и перед ее намеками на разницу в их возрасте. Возможно, эта хитрость понадобилась ей, чтобы вывести его из равновесия, заставить его думать, будто она и вправду могла забыть, что он был как-никак пастором. Pastor emeritus, подумал он в следующую секунду, отчетливо увидев на латунной табличке эти два латинских слова. Pastor emeritus, воплощение душевного спокойствия, кому-кому, а ему положено владеть своими чувствами.

Он пошевелил пальцами, крепче сжимая булку.

– Надо было купить сразу две, – пробормотал он вполголоса.

– Ты это о чем? О шляпе? – спросила фру Гвюдридюр с некоторой, впрочем, опаской. – Понял наконец, что тебе в самом деле нужна более подходящая для лета шляпа?

Брови сьеры Бёдвара резко взмыли вверх. Он покачал головой, не пытаясь скрыть изумления.

– При чем тут шляпа? – спросил он. – Ты, должно быть, ослышалась. Я говорил о булке, гм, о хлебе для птиц.

– Ах вот как! Значит, я ослышалась! Может, я ослышалась и тогда, когда ты сказал, что тебе ничего не заплатят за этот твой длиннющий трактат, который ты правил сегодня утром?

Так, пререкаясь друг с другом, они не спеша миновали улицу Фрикиркьювегюр, но едва вошли, в сад, примыкающий к летнему концертному залу, как оба сразу же замолчали и принялись разглядывать молодые саженцы возле памятника Йоунасу Хадльгримссону [7]7
  Хадльгримссон, Йоунас – знаменитый исландский поэт (1807–1845).


[Закрыть]. Там и сям между корявыми березками торчали высокие шапки лесной герани, отчетливо выделяясь на фоне пестрой серо-белой коры; вперемешку с ними цвели какие-то пышные чужеземные растения, названия которых сьере Бёдвару известны не были, за исключением разве что мака – ему казалось, что этот цветок он узнал.

Вот и памятник. Да, поэт стоял здесь, держа в руке одуванчик, как бы специально для того, чтобы помочь путнику забыть раздоры, отвлечь его от горьких мыслей, напомнить ему проникновенные строки, которые pastor emeritus вставил в свой «трактат» – в статью под названием «О могуществе молитвы», ту самую, которую он правил сегодня утром:

 
Всего земного друг и отец!
Благослови этот сладостный край!
Дороже нет места для наших сердец,
холмы, долины – вот он, наш рай.
 

Красноватый лавовый гравий, которым были посыпаны дорожки, тихонько похрустывал под ногами. Если бы они не дулись друг на друга, он ни за что бы не прошел мимо памятника молча, непременно что-нибудь да сказал бы, вроде того, что, мол, вот и он, наш славный поэт. Через несколько шагов он бы остановился снова, кивком показал на другую статую, работы самого знаменитого из скульпторов Скандинавии, Торвальдсена [8]8
  Торвальдсен, Бертель (1780–1844) – знаменитый датский скульптор.


[Закрыть], а потом они заговорили бы о парке, о деревьях, о клумбах либо о недавно подстриженных газонах. Размолвки, думал он, постоянные, сплошные размолвки. Не съязви Гвюдридюр по поводу разницы в возрасте, не назови она его Сигюрхансом, он непременно спросил бы о том, чувствует ли она этот необыкновенный аромат, или о чем-нибудь другом, например не кажется ли ей, что высокие заросли камыша у берега выглядят весьма живописно. А сейчас оба молчали, только красноватая лавовая крошка ровно шуршала под ногами, пока они шли к заводи в южной части озера.

– Дикие гуси!

Сьера Бёдвар отщипнул от булки кусочек побольше. Как он ни крепился, а все же не сумел удержаться от восклицания.

– Дикие гуси, да еще с гусятами!

Фру Гвюдридюр молча взглянула на гусей и хоть не сразу, но отозвалась:

– В самом деле.

Не уловив в голосе жены никаких необычных оттенков, сьера Бёдвар кивком показал на большущую птичью стаю, в беспорядке облепившую островок, посреди которого возвышался памятник древнему мореплавателю.

– Нет, ты только подумай! И гагары тоже прилетели! – воскликнул он.

Во взгляде фру Гвюдридюр, устремленном на островок, не отразилось никакого особого интереса, тем не менее она опять подтвердила:

– Да, действительно.

Сьере Бёдвару не нужно было смотреть на цветные таблички, воткнутые в землю, чтобы отличить исландского гоголя от морской чернети.

– Вон там – камышовка, – добавил он, – а это чирок-свистун! Ути, ути! Кря, кря! – Перечислив все известные ему виды уток, сьера Бёдвар поднял слегка искривленный палец немного выше: – Эта статуя – кажется, это памятник Торфинну Удальцу?

Фру Гвюдридюр взглянула на памятник и ответила:

– В прошлый раз ты говорил, что это Торфинн.

– Вот как? Возможно.

Сьера Бёдвар принялся рассматривать статую, чуть заметно тряся головой. Статуя была вся в белесых пятнах и серых потеках, особенно шлем и щит, которые, судя по всему, давно уже облюбовало для себя довольно многочисленное семейство длиннохвостых крачек.

– Если только память мне не изменяет, это наверняка Торфинн Удалец. Кажется, на днях что-то такое об этой статуе писали в газетах?

Фру Гвюдридюр кивнула: да, действительно, она что-то читала о ней – кажется, в разделе полемики.

– Вроде того, что она якобы стоит в неподходящем месте? И что ее как будто думают убрать с островка?

Фру Гвюдридюр опять кивнула: действительно, что-то похожее она не то читала, не то слышала по радио. Памятник в самом деле хотят в ближайшее время убрать отсюда.

– Да, да, теперь и я припоминаю.

Фру Гвюдридюр повернулась спиной к островку и огляделась по сторонам. Она не кашляла и ничем другим не намекала, что ей скучно, просто молчала, и все. Сьера Бёдвар тоже отвернулся от заводи, взошел на мостик, отделяющий ее от озера, и начал кормить уток.

– Ах вы мои маленькие! Какие же вы славные! Кря, кря! Уж тут-то вам полное раздолье.

– О чем ты? – удивилась фру Гвюдридюр.

– Я говорю, утятам здесь раздолье. В случае опасности можно сразу юркнуть в камыши. Сюда ведь и чайки, негодницы этакие, залетают с моря.

Фру Гвюдридюр не дала ему договорить:

– Кажется, погода все-таки разгуливается!

Сад залило солнцем, точно кто-то быстро отдернул занавеску. Темно-бурая вода покрылась рябью. Сьера Бёдвар, щурясь, смотрел на искрящееся в солнечных лучах озеро и был вполне согласен с женой: облачность действительно рассеивалась на глазах, как и предсказывали синоптики. Атмосферное давление было высоким, завтра обещал быть погожий денек.

– Солнечно, без осадков, – проговорил он. – И ветра совсем не чувствуется.

Фру Гвюдридюр, тоже сощурясь, озиралась по сторонам. Потом сняла с одной руки перчатку и подтвердила:

– Что говорить. При солнышке все выглядит совершенно по-другому.

В оценке погоды они оба сошлись, ни один не оспаривал прогноза, облака действительно редели, и атмосферное давление было высоким.

– Кря, кря! – позвал, откашлявшись, сьера Бёдвар. В глубине души его уже мучило раскаяние, ему казалось, что он был не вполне справедлив к жене, излишне суров и неуступчив, даже мелочен – к примеру, не пожелал поделиться с ней булкой, от которой, между прочим, осталось совсем немного – четвертушка. Ему хотелось отдать жене эту четвертушку, чтобы она покрошила ее птицам, но он не решался, боясь, что это вызовет новые упреки, новое раздражение.

– Кря, кря! – позвал он опять.

По некотором размышлении он все же решил не предлагать ей горбушку, а лучше поддержать разговор о том, что все и правда выглядит по-другому, когда над головой сияет солнышко, и есть надежда, что завтра выдастся погожий денек.

– Солнечный свет впрямь способен творить чудеса, – начал было он, но не закончил, так как жена перебила его на полуслове:

– Кого я вижу!

Не успел сьера Бёдвар сообразить, о чем это она, как фру Гвюдридюр добавила:

– Ведь это, кажется, Гусси!

* * *

Гусси! Сьера Бёдвар обернулся, на лице его отразилось удивление, смешанное со страхом. Гусси? Откуда ему здесь взяться? Бросив взгляд на пришельца, он сразу узнал его, услыхал его торопливые шаги, скрип красноватого гравия на дорожке. Человек был без шапки, как бывало и раньше, и походка у него была прежняя, и хриплый голос тоже как будто не изменился, во всяком случае не стал приятнее.

– Кого я вижу! Привет, привет! Вот так сюрприз!

Фру Гвюдридюр пошла ему навстречу, на ходу стаскивая перчатку с другой руки.

– Здравствуй, Гусси, здравствуй, милый! До чего же я рада тебя видеть!

Они обменялись рукопожатиями. Эти двое звали друг друга на «ты». Сьера Бёдвар выпрямился, вскинул на переносицу съехавшие очки.

– Здравствуйте, – сказал он, опережая мужчину. Голова его больше не тряслась, выражение лица сделалось официальным, почти строгим.

Манера Гусси здороваться была совершенно такой же, как раньше: чересчур мягкое рукопожатие, взгляд зыбкий, не поймешь, шутит он или издевается, улыбка это у него или ухмылка.

– Вот так сюрприз! – повторил он, ставя на землю тяжелую дорожную сумку со сломанной молнией. Достав из кармана рубашки пачку сигарет, а из кармана брюк – коробок спичек, он наклонил голову и вопросительно взглянул на сьеру Бёдвара, словно приглашая его закурить. – Давненько же мы не виделись!

– Лет, должно быть, четырнадцать, а то и все пятнадцать, – ответила фру Гвюдридюр. – С тех пор как ты уехал в Эйстрихёбн, мы встречались всего дважды!

– Нет, благодарю вас, я не курю, – сказал сьера Бёдвар, даже не взглянув на протянутую ему пачку сигарет, и скользнул взглядом по жене. Ее летняя шляпка, модный в этом сезоне бочонок без намека на поля, показалась ему сейчас, при ярком солнечном свете, на голове женщины в шестьдесят с лишним лет еще более неуместной. Как она сказала – они не виделись четырнадцать, а то и все пятнадцать лет? И встречались всего дважды, с тех пор как он уехал в Эйстрихёбн? Поразительная память!

– К сожалению, сигары предложить не могу, не люблю эти орясины, – прохрипел Гусси. Его голос напомнил сьере Бёдвару утиное кряканье. Лоснящиеся черные волосы дополнили сходство, и на мгновение сьере Бёдвару почудилось, будто перед ним селезень. – Где уж нам в них разбираться, не доросли. Для этого ведь надо быть шишкой на ровном месте. Да и стоят они чертовски дорого.

– В последний раз мы с тобой виделись, если не ошибаюсь, на пристани в Адальфьёрдюре, – сказала фру Гвюдридюр. – По-моему, ты приезжал за какими-то деталями для мотора.

– Очень может быть, – согласился Гусси. Сдвинув сигарету в угол рта, он чиркнул спичкой и глубоко затянулся, прикрыв огонь ладонью. Он стоял на мостике, расставив ноги еще шире, чем прежде. Пиджак на нем был нараспашку, заляпан грязью. В расстегнутом вороте рубашки темнела загорелая ложбинка между ключицами, ниже виднелась волосатая грудь. Изобразив на лице не то улыбку, не то ухмылку, он заметил:

– Я вижу, вы кормите птичек белым хлебом, господин пастор.

– Да.

Сьера Бёдвар отломил от булки несколько кусочков и бросил в воду, не заботясь о том, кому они достанутся – селезням или утятам. Все та же небрежность в одежде, думал он, те же ужимки, тот же жаргон. «Сигар не курю, терпеть не могу эти орясины. Шишка на ровном месте!» Когда же наконец этот парень отучится говорить, как хамоватый юнец? Впрочем, какой же он парень, ведь ему за сорок, ну да, осенью стукнет сорок пять. Ему как раз исполнилось девятнадцать в те дни, когда он появился у них, чтобы покрасить дом.

– Ты стоял тогда у причала, – продолжала фру Гвюдридюр. – Тебе надо было выполнить поручение Спекулянта, достать для него какую-то деталь.

– Может быть, – ответил Гусси с напускным равнодушием, жуя сигарету. Потом, обернувшись к уткам, воскликнул – Ах, черти! Ну до чего же падки на белый хлебушек!

Жулик, и вдобавок грязный сквернослов, подумал сьера Бёдвар. Зря мы тогда с ним связались.

– Спекулянта теперь рукой не достанешь, – заметила фру Гвюдридюр. – Просто уму непостижимо, как здорово он сумел нажиться на шхунах и маленькой разделочной станции.

– Он на всем ухитряется наживаться, – ответил Гусси. – На всем, что ему удается подцепить на крючок. И на мне наживается, мошенник проклятый.

– На тебе? – Фру Гвюдридюр удивленно поцокала языком. – Каким же образом?

Гусси выпустил изо рта струйку дыма.

– Дело в том, что он и меня подцепил на крючок, – с усмешкой сказал он, по-прежнему не отрывая глаз от стайки уток.

Гм. Сьера Бёдвар чувствовал, как что-то смутно перед ним вырисовывается, что-то, что непременно надо вспомнить.

– Гм, – сказал он, повысив голос. – Стало быть, вы теперь приехали сюда, в этот город?

– Ну да. В град-столицу, – поправил мужчина.

– Называйте как хотите.

– К счастью, это именно так.

– Почему же «к счастью»? – спросил сьера Бёдвар.

Фру Гвюдридюр подняла руку и кончиками пальцев поправила шляпку.

– Тебе еще не надоело в Эйстрихёбне? – спросила она.

Гусси ответил не сразу. Вынул изо рта сигарету, засмеялся:

– Смотрите, смотрите, как они сцепились из-за белого хлеба! – Он посмотрел на запад и снова сунул сигарету в рот. – Какая разница, где жить – в Адальфьёрдюре, Эйстрихёбне, Мидхёбне, – сказал он, пожимая плечами. – Адальфьёрдюр, конечно, в общем не такой уж захудалый городишко. К тому же в свое время он обладал рядом ценных преимуществ.

Фру Гвюдридюр промолчала. Что он хочет этим сказать? – подумал сьера Бёдвар.

– Эйстрихёбн тоже порядком вырос, с тех пор как расширили прибрежную рыболовную зону. Там теперь удлинили причал, так что ребятам есть где прошвырнуться, – продолжал Гусси. – Но по сравнению с Рейкьявиком это все равно деревня.

– В Адальфьёрдюре, во всяком случае, тебе жилось не так уж плохо, – вставила фру Гвюдридюр.

Гусси, будто и не слыша ее, продолжал:

– Как-никак тут у человека под рукой все наиважнейшие блага цивилизации: банки, правительство, парламент, винные магазины, университет, Верховный суд, даже его преосвященство епископ Исландии живет здесь. По трубам бежит горячая вода, можно ходить в гости сколько хочешь, можно брать ссуду сразу в нескольких банках, можно каждое воскресенье служить обедни во всех церквах, чтобы господь послал долгих лет жизни нашему правительству.

– Ну и язычок у тебя, Гусси! – Фру Гвюдридюр расхохоталась. – Все такой же балагур и насмешник!

Чему она смеется, не понимаю, подумал сьера Бёдвар.

– Только об одном жалею – что я так долго торчал в этой распроклятой дыре, – сказал Гусси.

Сьера Бёдвар бросил в воду последние крошки.

– Вы хотите сказать, что теперь живете в Рейкьявике? – спросил он.