Текст книги "Избранное"
Автор книги: Оулавюр Сигурдссон
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)
С этими словами он двинулся вслед за великаном в передний зал и скрылся. Писатель напомнил мне обиженного маленького ребенка. Он покраснел, уставился в свою пустую чашку, порылся в карманах, обтер пятнистым платком лоб. Затем встал, облачился в мешковатое, потрепанное пальто и покинул ресторан с такой поспешностью, словно бежал от заразы. В ту же минуту в зал вошли молодой человек и девушка, уселись за его столик и устремили друг на друга полный восхищения взгляд, оба довольно некрасивые; он – какой-то пришибленный, со сросшимися бровями, красноносый, она – толстая, с грубыми чертами лица. Заиграл патефон, и зал наполнился звуками избитой танцевальной мелодии. Артистка пела:
– «Ich spür’ in mir, ich fühl’ in dir das gleiche wilde Blut» [28]28
«В моей груди, в твоей груди огнем бушует кровь» (нем.).
[Закрыть].
И тут я вдруг вспомнил, что мир сейчас охвачен войной. Мне захотелось тут же забыть об этом, и я стал думать о том, как стойки ветви зимних деревьев. Шторы закрывали окна лишь наполовину, и на сад за домом падал тусклый свет. Когда я осенью вернулся в город, на деревьях пылала увядающая листва. Луна на мгновение вышла из-за облаков и осветила кривые деревья в саду. Голые и заиндевелые, они казались совершенно мертвыми, и невозможно было представить себе, что когда-нибудь они снова наденут зеленые плащи. И все же я знал, что они переживут и меня, и других сегодняшних посетителей ресторана. Эта мысль настолько заворожила меня, что я уже не слышал ни гула голосов, ни рулад немецкой певицы. Сколько людей погибнет на войне, сколько крови прольется на землю в разных странах, прежде чем эти голые и мертвые с виду деревья прекратят свое существование? Уйдя ветвистыми корнями глубоко в почву, они томятся всю долгую зиму в ожидании светлых весенних ночей и теплых летних дней. Но стоит лишь оттаять земле, как они начинают пить из нее соки, мощная жизненная сила распирает их, набухают и лопаются почки, деревья одеваются листвой и цветами. Их ароматом полнится сад. Чем дольше солнце освещает их стволы и ветви, тем более терпким становится сок, струящийся по их жилам. И тихо потечет время над мягкими плащами листвы, напоенными теплом и светом, пока не станут холодными дожди, не задуют ветры, не усилится грохот морских волн. А однажды ясной звездной сентябрьской ночью роса превратится в иней. На следующий день плащи деревьев окрасятся в прощальный цвет – в густеющий багрянец осеннего увядания, и вскоре сад станет похож на рдеющие закатные облака. Пурпурно-желтые листья начнут покидать деревья, сперва поодиночке, затем охапками, одни будут отделяться сами и бесшумно ложиться на землю, другие оторвут от ветвей ветры и бури, погонят через крыши, закружат по улицам. Под конец от летнего убранства не останется ничего – ни листьев, ни ягод, ни семян, в права вступит темная зима, и начнется долгое ожидание новой весны.
Конечно, они сейчас как бы погружены в спячку и не чувствуют холода, размышлял я. Они одеты в твердую кору и хранят в себе силу, данную им солнцем и почвой. У них ветви двоякого рода: одни медленно тянутся к сиянию дневного света, другие все глубже уходят в лоно земли. Быть может, люди жили бы счастливее, быть может, они лучше понимали бы самих себя, свою страну и горний мир, если бы додумались поучиться мудрости у деревьев. По крайней мере они обрели бы корни и утратили свою агрессивность, думал я, глядя в окно. Милые деревья! Если бы я мог воспеть их в стихах!
Немецкая певица умолкла, и на патефоне закрутилась следующая пластинка, когда меня окликнули, и я удивленно поднял глаза. Кто же, как вы думаете, стоял передо мной – без шапки, в расстегнутом пальто, с сигаретой в уголке рта? Не кто иной, как мой знакомый, отпрыск строукахлидского рода собственной персоной, студент Стейндоур Гвюдбрандссон.
– Привет, – тихо сказал он. – Угощаешь бедняков кофе?
– Конечно, – ответил я.
– И кексом?
– Да, или пирожным.
– Благодарим.
Он небрежно швырнул пальто на пустой стул, уселся напротив меня и недовольным взглядом обвел ресторан – словно усталый создатель осмотрел дело рук своих и остался неудовлетворенным.
– Ну-ну, – произнес он и выпустил струю табачного дыма, – я уж думал, ты оглох. На что это ты таращился?
– Так просто. Я думал о жизни деревьев и жизни людей.
– Почему вдруг?
– Я думал о ветвях в саду.
– Бедняжка.
– И о войне.
– Н-да, ты, видно, никогда не повзрослеешь, – вздохнул он. – А где же твое угощенье?
Я окликнул официантку и заказал для него кофе и пирожное.
– Давненько мы не виделись, – начал я. – Когда я сегодня получил твое письмо…
– Какое такое письмо?
– Твое…
– Ни черта не понимаю, – ответил он. – Чтобы я тебе письма писал? Меня тогда в желтый дом надо упрятать.
Я замолчал. Конечно, Стейндоур, когда хотел, умел притворяться как никто другой, но на этот раз он явно говорил правду и действительно не понимал, о чем речь. Вдруг я догадался, откуда эти деньги, и радость моя сразу померкла, я ощутил себя торгашом, хотя и не чувствовал за собой вины. Я тут же дал себе слово вернуть эти деньги, как только смогу, – мне не нужна плата за незначительную услугу, а тем более милостыня, с приветом – Паудль Йоунссон. Но как мне узнать, правильно ли я угадал? Если я сам учиню следствие, толку не будет, даже в случае моей правоты, а если я ошибаюсь, то стану посмешищем.
– Ты получил какое-то письмо? – спросил Стейндоур. – Или ты во сне разговаривал?
– На меня затмение нашло.
– Таинственности в тебе – как в старой оккультистке.
– Ты, пожалуй, прав.
Подошла официантка и поставила на стол кофе и пирожное. Я вынул кошелек – память о конфирмации – и стал выуживать мелочь. Когда официантка удалилась к другим посетителям, Стейндоур принялся шумно восхищаться моим кошельком. Какая у него изумительная латунная защелка, как он возвышает душу, такой кошелек похож одновременно на церковь и на банк: грядите ко мне все, кто пропился под Новый год, и я ссужу вам в долг.
– Не поддержишь неимущего пятью кронами? – тихо спросил он.
– Изволь.
– Ты вроде при деньгах.
Я начал рыться в кошельке.
– Пятнадцать или двадцать были бы щедрым вспомоществованием. И незачем посторонним глазеть на эти наши операции. Всего лучше передать мне спасительную сумму под столом.
Я исполнил его просьбу, а он, рассеянно глядя в потолок, нашарил под столом мою руку, выхватил деньги и сунул их в карман пиджака.
– Орден тебе надо дать, – сказал Стейндоур. – Ты что, все еще остатки бабушкиного наследства проедаешь?
– Нет, она не много мне оставила.
– Страшно мне не повезло, что нет у меня такой бабушки. Мой папаша-жмот меня в черном теле держит. Того, что он мне сейчас высылает каждый месяц, хватает лишь, чтобы с голоду не помереть. Ему просто невдомек, что молодому человеку на рождество хочется выпить, как всем людям, а в ночь на Новый год шутиху пустить.
– Послушай, – сказал я, – ты ведь больше не живешь на улице Раунаргата, семьдесят.
– И слава богу. Я не пожелал стать монахом, но и со старухой спать мне тоже не захотелось.
– Где ты снял комнату?
– Этого я в трезвом виде никому не говорю, – ответил он, заглатывая пирожное. – Не желаю видеть ни гостей, ни кредиторов, если только они не бабы, и притом покладистые.
Молодой человек и девица продолжали шептаться и застенчиво улыбаться друг другу, патефон извергал новую танцевальную мелодию, был двенадцатый час. Он перебесился, сидит теперь себе дома, читает и пишет, только виду не подает, подумал я, глядя, как Стейндоур расправляется с пирожным. Мой замечательный знакомый во многом вел себя весьма необычно, он даже ел не так, как все люди. Его движения за столом скорее походили на фехтование или игру на рояле, нежели на еду. Кофейник и кусочки сахара, ложечка и чашка становились в его руках элементами некоего изящного ритуала. Через десять лет, подумалось мне, он станет крупным ученым, почтенным доктором, уважаемым профессором или, быть может, знаменитым писателем, почитаемым и ненавидимым за талант и прямоту. Если я скажу ему, что собираюсь стать журналистом, на него это не произведет особого впечатления, он назовет меня рабом с примитивным мышлением и, скорее всего, почувствует ко мне полное презрение.
– Закуривай за компанию, – сказал он, предлагая мне сигарету. – О чем это ты задумался? О жизни деревьев и жизни людей?
– Видишь эти ветви? Они нас переживут.
– Я тут ни при чем!
– Жизнь человеческая так коротка.
– А по-моему, ее за глаза хватает! Сколько же ты хотел, чтоб она длилась?
– И война…
– Давай мне сюда специалиста по военным вопросам, вот с ним я поговорю о войне!
– Грустно, что люди пока не научились разумно распоряжаться своей короткой жизнью…
– А что, по-твоему, значит «разумно»?
– Если бы люди жили как деревья, земля стала бы через несколько лет раем…
– Н-да, ты, видно, никогда не повзрослеешь! – сказал он, снисходительно глядя на меня. – Такая чушь простительна конфирмантам, которые знают жизнь не лучше, чем щенки. Подобная сусальная романтика простительна незамужним бабам в переходном возрасте. Человеческая жизнь коротка! На мой взгляд, большинство людей – своего рода привидения: они продолжают есть и пить, спать друг с другом и размножаться, читать газеты и думать о деньгах долгое время после смерти. Большинство людей умирают молодыми, обычно между двадцатью и тридцатью. Кое-кто умирает скоропостижной смертью при первом соприкосновении с жизнью. Кое-кто тихо переходит в лучший мир, словно больные овцы, у них нет ни желания, ни смелости жить. Одних убивает общество, других – семья, третьих – водка. Однако все это сонмище привидений продолжает как ни в чем не бывало шаркать по земле, они кажутся живыми и еще утверждают, что у них есть душа. Если ты, приятель, считаешь, что жизнь человеческая слишком коротка, ступай-ка в университет!
Это было для меня слишком сложно.
– Ты это о чем?
– Другого такого скопища привидений я не знаю. Мои ровесники и одноклассники или уже отдали концы, или корчатся в предсмертных судорогах. Парни, которые еще два года назад были талантливыми, одаренными ребятами, превратились не просто в привидения, а в привидения-обывателей. На моем факультете все пишут и пишут как одержимые, пишут одну и ту же дурацкую нудятину, одни и те же имена, одни и те же даты, потому что нет книжки по истории исландской литературы, нет даже курса лекций, отпечатанного на ротаторе. Называется эта петрушка скандинавской филологией, и они в восторге от своего занятия. А еще у всех этих привидений один и тот же идеал: как можно скорее занять должность, которая так же надежно обеспечивала бы им корм, как корове в стойле обеспечена жратва, и дала бы им возможность купить шляпу с загнутыми кверху полями и обзавестись бабой-привидением, чтобы потом на ней жениться. Собираются они писать махонькие диссертации о махоньких поэтишках, которые уже два-три века лежат в земле сырой, и, разумеется, сразу же подумывают о том, как эти свои будущие научные подвиги обратить в денежки – прочитать их по радио или продать какому-нибудь дураку редактору. Единственный случай, когда они ведут себя как живые люди, – это при разговоре о знаках препинания. Ничто их не волнует, кроме точки с запятой. Они ненавидят точку с запятой!
– Что ты думаешь делать, когда станешь магистром или доктором наук? – спросил я.
– Во-первых, чихать я хотел на докторскую степень, – ответил он. – Во-вторых, я собираюсь выдать им всем сполна, этим гадам: сочиню двухтомный труд об исландских привидениях!
– Перестань, – попросил я.
Он ехидно рассмеялся и встал.
– Скоро половина двенадцатого. Пошли-ка отсюда.
Когда мы вышли из ресторана, он попросил меня немножко проводить его. Было тихо, но довольно холодно. Мы прошли Эйстюрвёдлюр, а затем свернули на Тунгата. Стейндоур шел в пальто нараспашку, без шапки и перчаток. Он часто задирал голову – есть такая привычка у людей небольшого роста. Когда мы приближались к фонарю или навстречу нам ехала машина, волосы его словно вспыхивали, как грива у вороного коня.
– Как ты легко одет, страшное дело, – сказал я. – Почему ты пальто не застегнешь?
– Потому что я не зябкий обыватель, – ответил он. – А ты все стихи пишешь?
– Нет, кончил.
– Я, в общем-то, верю в тебя, – сообщил он мне. – Конечно, стихотворение, что ты напечатал, – кошмарные вирши, я тебе как-то в прошлом году говорил об этом, расстрелять тебя за них надо, но кто знает, вдруг из тебя выйдет поэт, когда ты достигнешь половой зрелости и перестанешь думать о своей покойной бабушке и о погоде.
Он остановился на правой стороне улицы Соульвадлагата и бросил быстрый взгляд на ничем не примечательный дом.
– А ты по-прежнему считаешь, что «Потеря сыновей» [29]29
«Потеря сыновей» – знаменитая поэма скальда Эгиля Скаллагримссона, одно из наиболее широко известных древнеисландских поэтических произведений.
[Закрыть]– совершенное произведение искусства? – спросил я.
– Быть может, я и считал так, пока ходил в коротких штанишках. Но когда немножко познакомишься с Ду Фу и Ли Бо [30]30
Ду Фу (712–770) и Ли Бо (701–762) – выдающиеся китайские поэты.
[Закрыть], то Эгиль Скаллагримссон кажется всего-навсего мужланом и убийцей.
– Ты что же, китайский начал учить?
– Пока нет. Приходится пользоваться английскими переводами и моим другом Линь Юданом.
Я и сейчас вижу, как судорожно задвигались его пальцы и лицо исказилось от боли, когда я имел неосторожность выразить свое восхищение некоторыми последними стихами наших поэтов.
– Пощади меня, не говори при мне об исландской поэтической промышленности! – воскликнул он. – Всех этих допотопных рифмоплетов надо бы примерно наказать – оштрафовать и отправить работать скотниками на какие-нибудь хутора у черта на рогах. Ты читал Элиота?
– Немножко. И половины не понял.
– Стыдись.
– У него полно переиначенных цитат из классики, – попытался оправдаться я.
– Плохо твое дело, если ты Элиота оценить не в состоянии, – ответил он и глухим, низким голосом, словно произнося заклинания, стал декламировать:
Should I, after tea and cakes and ices,
have the strength to force the moment to its crisis?
But though I nave wept and fasted, wept and prayed,
though I have seen my head (grown slightly bald)
brought in upon a platter,
I am no prophet – and here’s no great matter;
I have seen the moment of my greatness flicker,
and I have seen the eternal Footman hold my coat, and
snicker,
and in short, I was afraid [31]31
Так, может, после чая и пирожногоНе нужно заходить на край возможного?Хотя я плакал и постился, плакал и молилсяИ видел голову свою (уже плешивую) на блюде,Я не пророк и мало думаю о чуде;Однажды образ славы предо мною вспыхнул,И, как всегда, Швейцар, приняв мое пальто, хихикнул.Короче говоря, я не решился. (англ.)(Т. С. Элиот. «Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока».Пер. А. Сергеева.)
[Закрыть].
Феноменальный гений, – сказал он. – Или вот это:
Ха-ха-ха! А его размышления о русалках! «We have lingered in the chambers of the sea!» [33]33
«Мы грезили в русалочьей стране!» (англ.)Автор вновь цитирует «Любовную песнь Дж. Альфреда Пруфрока» Т. С. Элиота. Пер. А. Сергеева.
[Закрыть]Нет, приятель, никто еще не писал таких стихов, как Элиот, об обывателе, об этом идиоте в котелке, об этом нудном, ленивом, жеманном и трусливом выродке, который и жизни боится, и смерти. Если ты когда-нибудь сочинишь такое же ядовитое стихотворение, как «Любовная песнь Пруфрока», я куплю себе шляпу, чтобы снять ее перед тобой! Более того, я куплю револьвер, пойду к какому-нибудь миллионеру и пригрожу застрелить его как собаку, если он тотчас же не окажет тебе поддержку!
– Если миллионер, конечно, не успеет вызвать полицию, – вставил я.
– В Рейкьявике никогда не было и никогда не будет меценатов. А хорошие стихи и пистолет – могучее оружие…
– Ты одно упускаешь из виду, – перебил я.
– Что же?
– Войну.
– У тебя что, с нервами плохо? Или ты тоже в привидение обращаешься?
– Ради бога, – взмолился я, – прекрати эту болтовню о привидениях! Кстати, куда это мы идем? Ведь уж до моря дошли, а я живу в другом конце города.
– Нам как раз пора поворачивать, – ответил он. – Тогда семейство еще не улеглось.
– Какое семейство?
– Я шел на свидание, – сообщил Стейндоур. – Моя девушка работает прислугой а очень приличном доме. Она просила меня не приходить, пока публика не уляжется по кроватям и не прочитает вечернюю молитву.
Затем он поведал мне по секрету, что прошлым летом был на волосок от гибели, нарушив первую свою заповедь в любовных делах, и после этого до самой зимы не имел дела с женщинами. Он познакомился с одной пасторской дочкой из Южной Исландии, крупной девицей лет тридцати, тайком пописывавшей стихи, но страшно ограниченной и непросвещенной в житейских вопросах. Она была тогда полностью предоставлена себе, потому что отец ее укатил в Скандинавию на какой-то церковный конгресс, а мать легла в больницу – что-то там у нее с животом было не в порядке. Он сообщил девице, что его правило: приятная связь длится месяц, от силы полтора, а затем надо тихо и мирно расстаться навсегда. Девица подвергла это замечательное правило резкой критике и ни за что не соглашалась последовать ему, пока не возвратился ее папаша, еще более благочестивый, чем до конгресса, а мамаша вышла из больницы и принялась трескать в огромных количествах такую тяжелую пищу, как жареная говядина.
– Да, испытаньице это было, – сказал Стейндоур, – иметь дело с тридцатилетней пасторской дочкой из Южной Исландии, набитой стихами и идеями девятнадцатого века, без конца разглагольствующей о браке, занятиях теологией и призвании своего батюшки. А вот восемнадцатилетняя прислуга из глухого селения, пухленькая, веселенькая и без предрассудков, – отрада для плоти и источник душевного здоровья.
Я не выдержал:
– Перестань похабничать, Стейндоур! Моя бабушка выдрала бы тебя за такие речи!
– Разве плохо быть откровенным? – спросил он. – Разве лучше грешить мысленно?
– Пора бы тебе покончить с этим распутством и жениться.
– И стать рабом в инкубаторе по выведению детей?
– Скажи лучше – отцом и защитником нового поколения.
– И распять свою душу и тело, вставать по будильнику, зимой и летом ходить из экономии в галошах, раз в пять лет покупать себе черную шляпу с загнутыми кверху полями, в субботний вечер играть в бридж, по воскресеньям слушать, как бабы сплетничают за чашкой кофе, годам к тридцати стать махровым реакционером, подписаться на журнал Общества спиритов и вскоре после сорока помереть от рака? Нет, приятель, я убивать себя не намерен!
– Неужели тебе никогда ни одна девушка не нравилась настолько, чтобы тебе захотелось пожертвовать чем-нибудь ради нее?
– Ни обществу, ни женщинам не сорвать меня словно ягоду-голубику и не держать вареным в банке, – ответил он. – Однако сдается мне, что ты со временем станешь серым обывателем.
– А может быть, ты просто жизни боишься?
– Ни черта ты о жизни не знаешь, целомудренный бабушкин внучек! – сказал он и щелкнул языком. – Вот когда ты выйдешь из девятнадцатого века, выучишь наизусть Фрейда и ван де Велде, когда тебе будет что брить, когда ты переспишь с двумя десятками баб и так далее – тогда приходи ко мне, и мы поговорим о любви и жизни!
Сам того не желая, я начал закипать. Он говорил со мной таким тоном, каким немолодой священник вразумляет непонятливого юнца. Мне захотелось откровенно объявить ему, что я, можно сказать, уже помолвлен и всерьез собираюсь в самое ближайшее время жениться, но он продолжал говорить о браке в таких мерзких выражениях, что я совершенно онемел и даже испугался. Он назвал брак отжившим институтом, отвратительным алтарем, на который в жертву приносятся свобода и счастье. По его словам, фундаментом короткой, приятной связи являются разумные отношения, моральная чистота и взаимное уважение, искренность и бескорыстие – в той мере, в какой можно говорить о бескорыстной любви мужчины и женщины. Брак же в лучшем случае строится на песке – романтическом песке – и смехотворной глупости, а чаще всего – на тупой нравственности и недостатке самоуважения, бескультурье, ханжестве, предрассудках, трусости и лени либо же на болезненном стремлении к самоистязанию. Какая любовь выдержит из года в год подгорелую кашу и скверный кофе, бесконечные заботы, борьбу за кусок хлеба и детский рев, брюзжание из-за мелочей, ссоры и, возможно, драки? Или же глубокие кресла, вылизанные комнаты, праздность, изобилие благ, мягкую, как пух, постель и обязательное пользование новейшими противозачаточными средствами? Или же неэстетичные дефекты человеческого тела, которые никому не удается долго скрывать, к примеру перхоть, гнилые зубы, храп по ночам, шумное дыхание? Нет, короткая, приятная связь для обоих полов самое полезное и перспективное уже хотя бы потому, что она по самой своей сути подразумевает непродолжительность, благодаря чему пламя любви пылает как факел.
Я слабо попытался возражать: брак столь же древен, как и человечество, что станется с детьми, что станется с обществом, если все предпочтут короткие, приятные связи? Но Стейндоур только пуще разошелся, стал сыпать цитатами из разных знаменитых трудов и насмехаться над моей невинностью и рассказал несколько таких кошмарных историй из супружеской жизни, что вконец запугал меня. Мы долго кружили по городу, и я уже совсем замерз, как и полагается обывателю, Когда Стейндоур вдруг кивнул головой.
– Ага, семейка уже свет погасила!
– Слушай, а ты все эти истории не выдумал? – спросил я.
– Заткнись! Мне сейчас не до болтовни!
Мы в третий раз направились к дому на улице Соульвадлагата, за которым Стейндоур так внимательно следил. Когда мы подошли, Стейндоур поднял взгляд на окна и стал насвистывать рождественский псалом. В тот же миг в одном из окон вспыхнул и погас свет, снова вспыхнул, и снова погас.
– Все в порядке, она считает, что народишко уснул, и приглашает меня, – тихо произнес он и быстро распрощался со мной. В лице у него появилось что-то хищное, он напомнил мне птицу, устремляющуюся за добычей. Я поспешил кратчайшим путем к себе домой.
Когда я добрался до дома, безработный, вдребезги пьяный, что-то бормоча, карабкался по лестнице. Жена поддерживала его, а мать следила из кухни и непрерывно умоляла не шуметь, чтобы не разбудить отца.
