Текст книги "Избранное"

Автор книги: Оулавюр Сигурдссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)

– Трагическое событие, – сказал он. – Теперь нам придется либо установить заборы еще в двух округах, либо создать новую систему защиты вокруг хутора, подвергшегося нападению.

– Неужели нет закона, запрещающего разведение норок? – наивно спросил я: судьба тех кур не давала мне покоя.

Он покачал головой.

– Люди, которым доверено принятие важных решений, не считают своевременными столь радикальные меры. Но как раз вчера мы – премьер-министр, министр сельского хозяйства и я – пришли к выводу, что, по-видимому, настанет время, когда мы будем вынуждены добиваться такого законодательства.

– Разве нет возможности помешать норкам забираться ночами в курятники?

– Есть, и в принципе это вполне осуществимо, были бы только решимость и добрая воля. Большая часть курятников крыты гофрированным железом, и непрошеному гостю не прорыть ход внутрь, если забетонировать пол, а стены и двери обить – изнутри или снаружи – мелкоячеистой металлической сеткой. Я склонен считать, что подобные меры безопасности обойдутся сравнительно недорого.

Мне было очень жалко кур, и я задал явно неуместный вопрос, объясняемый только моим невежеством:

– А ведь этим делом можно было бы, наверное, множество курятников обшить? – Я указал на зеленые линии на карте. – Самое разумное было бы отдать крестьянам часть этих металлических сеток из заборов, от которых мало проку.

Председатель Комиссии смолк. Он прикрыл веки и долго разглядывал меня, словно пытаясь прочесть мои мысли. Затем лицо его осветилось снисходительной улыбкой видавшего жизнь человека. Так умные миссионеры улыбаются язычникам.

– Не так это просто, – принялся он объяснять. – Защитная система оказалась бы бесполезной, если бы у нас не было мощных заграждений. Но, безусловно, очень приятно встретить молодого журналиста, питающего живой интерес к величайшей идейной схватке нашего столетия. Вы состоите в Партии прогресса?

– Нет, я не состою ни в какой политической партии.

– Многие одаренные люди, желающие выдвинуться и отдать свои силы служению родине и нации, вступают в Партию прогресса. Но вернемся к борьбе с нашим врагом. Суть в том, что мы испытываем острейшую нехватку важнейшего – денег, и еще раз денег. Государство ежегодно отпускает на защиту от норок два с половиной миллиона крон – сумму на первый взгляд весьма значительную, однако деятельность наша столь многообразна, а борьба требует таких огромных средств, что нам требуется в два раза больше. Я хотел бы отметить, что мой оклад и оклады моих сотрудников более чем скромны и что на эти два с половиной миллиона крон мы должны закупать металлическую сетку, столбы для заборов, петли, гвозди, инструменты, ловушки, капканы, яд, ружья и патроны, платить жалованье охранникам, деревенским ребятишкам и шоферам, возмещать стоимость проезда, выплачивать премии за норочьи хвосты, компенсацию за погибшую домашнюю птицу, оплачивать охотничьих собак, возмещать ущерб владельцам гнездовий диких уток, владельцам участков рек, где водится лосось, владельцам пастбищ, уменьшившихся из-за системы ограждения, субсидировать покупку добровольцами ловушек, капканов, приманки, ружей, яда. Сами видите, на два с половиной миллиона тут не разгуляешься. Скажу вам доверительно – но если вы хотите оказать нам помощь в борьбе с этим бедствием, то могли бы это напечатать, разумеется как ваше личное мнение или мнение подавляющего большинства избирателей, – что на защиту от норок следовало бы ассигновать минимум пять миллионов крон, ежегодно. Кроме того, я считаю благородной задачей укреплять в широких массах дух истинной самоотверженности. Народ постоянно жертвует от щедрот своих деньги Прибрежной церкви [51]51
  Прибрежная церковь (Страндаркиркья) – небольшая церковь в западной части южного побережья Исландии, свет которой, по поверьям, спас многих рыбаков от крушения.


[Закрыть], что, конечно, дело прекрасное и благородное, однако вы, думается, могли бы намекнуть в своем журнале, что пожертвования не грех бы направлять также и нам – либо лично мне, либо всему составу Комиссии, содействуя таким красивым способом успеху величайшей и труднейшей идейной схватки нашего столетия и в то же время дела, затрагивающего всенародные интересы. Действительно, на карту поставлено очень многое. Неужели нам придется оставить нашу прекрасную страну грядущим поколениям без кур, без уток, без гусей и даже без дроздов, без кроншнепов, без ржанок, кишащей одними норками?

– Нет, – ответил я, восхищенный его красноречием и энтузиазмом.

– А яйца разве не прекрасная еда?

– Конечно.

– А гусятина разве не лакомство?

– Безусловно.

– О чем бы пришлось писать нашим поэтам, если бы у нас не было птиц? – спросил он и потом еще долго говорил о борьбе с норками. До сих пор помню, как я изумился, когда он вдруг поведал мне, что начато производство тайного оружия – изготовление новой ловушки по указаниям одного знаменитого человека, вернее говоря, существа из другого мира, девятисотлетней женщины, персидской княжны.

– К-как, – пролепетал я, – персидской княжны?

– Это тайна, сообщаю вам конфиденциально, – председатель Комиссии по защите от норок почти перешел на шепот и показал мне чертеж весьма странного приспособления. Один знаменитый человек, выдающийся медиум, вступил в контакт с дочерью персидского султана, которую так волнуют судьбы птиц в Исландии, что она, водя в минуты духовного контакта рукой этого своего друга (не будем называть его по имени), нарисовала чертеж ловушки и просила передать его по назначению. У председателя нет ни малейшего сомнения в том, что ловушка дочери султана значительно превосходит другие средства борьбы с норками, и он договорился с одним фабрикантом, весьма энергичным человеком, прогрессистом и идеалистом, о производстве пяти тысяч штук к весне. Ловушка уже получила название, оно согласовано с другом этой девятисотлетней султанской дочери. Она называется «Юссадулла».

– Странное название, – сказал я.

– Очень красивое. «Юссадулла». Персидское имя, прекрасно подходит для ловушки.

Он аккуратно спрятал чертеж в ящик письменного стола, затем показал на корзинку для бумаг и спросил, видал ли я когда-нибудь норочий хвост.

– Никогда, – ответил я.

Эти хвосты – их было четырнадцать – все принадлежали норкам, которых он собственноручно застрелил из винтовки. Попасть в норку из дробовика – не фокус, подчеркнул он, а вот угодить в нее пулей – большое искусство. Когда неглупые люди хвастаются тем, что застрелили норку из дробовика, он с трудом сдерживает улыбку. Тут ведь такая же огромная разница, как при ловле лосося: одно дело – на червя, и совсем другое – на муху.

Собственно говоря, беседа наша закончилась, но я не трогался с места. Какой-то странный вопрос все время крутился у меня в голове, я сам не понимал – какой, но чувствовал, что он вот-вот всплывет на поверхность и выпрыгнет из меня. Из-за закрытой двери доносился гул голосов: консультант по птицеводству и специалист по пушным зверям опять начали спорить.

– Скажите, – вдруг спросил я, – а кто сейчас живет на хуторе вашего отца, в Хоудле?

Веки председателя Комиссии по защите от норок мгновенно прикрылись. Он бросил на меня из-под них острый, даже подозрительный взгляд, видимо снова пытаясь понять, что у меня на уме, – взгляд еще более надменный, чем раньше, но при этом и несколько озадаченный. Такой взгляд бывает у дальнозоркого человека, который читает плохо напечатанный текст и вдруг наталкивается на подозрительное предложение. Я уже подумал было, что совершил какую-то неведомую мне ошибку, как лицо его вновь прояснилось и засветилось доброжелательством.

– Личный вопрос?

– А? Да, конечно, – отозвался я, хотя не вполне понял, что подразумевал под этим мой собеседник.

– В настоящее время в Хоудле не живет никто, – ответил он. – С тех пор как мы с супругой продали хутор государству, там трижды менялись арендаторы. Двое из них потерпели неудачу отчасти из-за кризиса и невозможности получить требуемый заем, отчасти из-за недостатка оптимизма и плохого понимания прекрасного характера земель и красот тех мест. Что же касается моего молодого родственника Гисли из Дьяухнаскьоуля (он тоже из строукахлидского рода), то тут дело другое. Он и не собирался долго заниматься сельским хозяйством. В позапрошлом году он переехал сюда, на юг, и сразу же прогремел по всей стране как автор талантливых статей, посвященных изменениям в быте деревни и различным вопросам культуры, как-то поэзия и музыка. С этой осени он сотрудничает только в органе Партии прогресса. Возможно, вы его знаете.

Я покачал головой.

– Идеалист, исключительно одаренный и на редкость дельный человек, гордость округи, всем ученым даст фору, – сказал председатель, но тут же вернулся к вопросу об отцовском хуторе. – Да, к сожалению, никто не ведет хозяйство в Хоудле, с тех пор как Гисли переселился сюда в позапрошлом году, однако государство разрешило хозяину соседнего хутора косить сено на лугу и сдает на лето дом рыболовам, приезжающим туда за лососем. Надо стимулировать оптимизм у молодежи…

В этот момент в дверь постучали, и в комнату заглянул консультант по птицеводству.

– Прошу прощения, я не помешал? – произнес он. – Нам надо с тобой кое о чем посоветоваться.

– Да, – сказал председатель Комиссии по защите от норок и посмотрел на часы, а затем на меня. – Боюсь, нам придется закончить беседу. Вздохнуть некогда от неотложных дел.

6

В эту пору в мою душу начало закрадываться подозрение, что мне не суждено стать украшением клана журналистов. Я только что перепечатал начисто довольно длинную статью о беседе с председателем Комиссии по защите от норок, когда вернулся шеф – напевающий и насвистывающий какой-то мотив и радостный, как конфирмант, севший на велосипед.

Можно доверить тебе тайну? – спросил он и принялся разгуливать по редакции, расстегнув пальто и засунув большие пальцы в жилетные карманы. – Я был на примерке. На той неделе будет готов. Что? Фрак. Фрак? Мне шьют фрачную пару. Первую в моей жизни.

Я собрался было спросить его, неужели ему нравится такой неуютный костюм, к тому же еще чудовищно дорогой, но Вальтоур вдруг остановился посреди комнаты и ткнул себя в грудь.

– Редактору без фрака никак нельзя.

– И без цилиндра?

– Цилиндр – могучий головной убор. Человек в цилиндре личность гораздо более почтенная, чем человек в кепке.

Я никак не мог взять в толк, искренне ли он говорит, впрочем, это не играло роли. Что же он собирается доверительно сообщить мне?

– Фрачная пара, – отозвался я. – Какая же это тайна?

Вальтоур постоял, насвистывая, у окна, он не торопился с ответом. И тут настала одна из тех минут, из-за которых я всегда буду с симпатией относиться к шефу, невзирая на все последующие наслоения. Он посмотрел на меня, улыбаясь, и без обиняков сказал:

– Если все пойдет по плану, то я собираюсь связать себя весной священными узами брака.

– О! А ты давно помолвлен?

– Две недели.

Я вскочил и пожал ему руку.

– Поздравляю. Как ее зовут?

– Инга. Дочь коммерсанта Магнуса Тораренсена. Он умер в прошлом году.

– Сколько ей лет?

– Двадцать три. Единственный ребенок в семье.

– Хорошая девушка?

– Элегантная. А мать ее – сестра Аурдни Аурднасона.

Мне это имя ничего не говорило.

– Кто такой Аурдни Аурднасон?

– Директор банка и депутат альтинга.

– Понятно.

Мы начали обсуждать такие волнующие нас обоих темы, как любовь и супружество, и тут шеф доверил мне еще одну тайну.

– Только никому ни слова, – произнес он, закуривая. – Я собираюсь основать акционерное общество.

– Для чего?

– Чтобы издавать «Светоч».

Я не сумел скрыть удивления.

– Зачем это? Журнал ведь скоро начнет окупаться.

– Не очень-то скоро.

Я напомнил, что число подписчиков непрерывно растет, сегодня прибавилось двадцать, вчера – семнадцать, да и от рекламных объявлений доходу тоже стало больше, но шеф перебил. Он все это знает гораздо лучше меня. Однако весной нам придется снять дополнительное помещение и взять на работу какого-нибудь типа, который будет заниматься рассылкой журнала и взысканием платы за подписку. Журнал раскупают, словно молоко, он в этом ни капли не сомневается, но акционерное общество тем не менее – единственный путь, чтобы обеспечить ему солидную основу.

– Что ты называешь солидной основой?

– Чтобы журнал при всех обстоятельствах выходил пять лет. Ведь идет война.

Это соображение было мне непонятно.

– Война? – переспросил я.

– Да, война. – Помолчав, он продолжал: – Кое-кто предсказывает, что в недалеком будущем, быть может уже в этом году, бумага будет лимитирована. Во всяком случае, подскочит в цене, как и все импортные товары. Лучше заранее себя обезопасить. Поэтому надо бы затянуть сюда министра.

С таким же успехом он мог бы рассказывать о своих планах по-древнееврейски, я только хлопал ушами.

– Не понимаешь?

– Нет.

– Проще пареной репы. Если у министра будут акции «Светоча», то, пока в Исландию будут привозить хоть несколько рулонов бумаги, нам в ней недостатка испытывать не придется. Таким образом я прибираю к рукам директора банка и влиятельного политика, а когда заарканю еще и министра…

Он оборвал себя на середине фразы, взглянул на меня, несколько раз задумчиво затянулся сигаретой и переменил тему.

– Вот так-то, братец, – сказал он. – Как писалось?

Я протянул ему статью о беседе с председателем Комиссии по защите от норок. Шеф внимательно прочитал начало рукописи, небрежно пролистал ее, бросил на стол и покачал головой.

– Почему он тебе так не понравился? – спросил он уже совсем другим тоном. – Зачем ты издеваешься над ним?

Я оторопел. Издеваюсь над председателем? Да мне бы такое никогда и в голову не пришло. Он так хорошо принял меня, что я испытываю к нему лишь чувство благодарности.

– Какого же черта ты написал всю эту чушь? – спросил шеф, показывая на рукопись.

Я забеспокоился.

– Чушь? Я только записал то, что председатель сам рассказал мне, это в точности его слова.

– Он у тебя в статье выглядит совершенным придурком.

– Не моя вина.

От дружелюбия и доверительности шефа не осталось и следа. Он вперил в меня долгий взгляд, который я даже не знаю с чем сравнить. Пожалуй, таким взглядом правитель смотрит на глупого повара. Я не смутился, не отвел глаз, и это явно рассердило шефа. Он отвинтил колпачок у вечной ручки, снова схватил рукопись, перечитал несколько предложений, что-то переправил.

– Придется, верно, самому ею заняться, хотя мне это и не с руки, – сказал он и вздохнул. – Разве ты сам не видишь, как глупо и по-детски все это звучит? У тебя совсем нет воображения?

Я стал оправдываться. Неужели мне следовало приписать председателю Комиссии по защите от норок слова, которых он не произносил?

– А почему бы и нет? – ответил шеф. – И уж по крайней мере тебе должно было хватить ума сократить наполовину весь этот вздор. Кай Мадсен говорил мне летом, что у хорошего журналиста последний осел может заговорить словно индийский философ. А у тебя все наоборот – добросовестный и толковый государственный служащий говорит как последний осел!

На это обвинение я ничего не ответил. Что тут скажешь? Даже если бы моя покойная бабушка восстала из мертвых, ей и то было бы далеко до Кая Мадсена. Видя, как я расстроился, Вальтоур пожалел меня и решил подбодрить.

– Послушай, – сказал он, – напиши-ка статью!

– О чем?

– О чем хочешь! Сам решай!

Я ответил, что попробую. А к какому сроку?

– Чтобы через неделю была. Покажи хоть раз, на что ты способен!

Оказалось, что способен я на немногое, на гораздо меньшее, чем мне поначалу думалось. Попытка шефа подвигнуть меня на действие обернулась для меня таким тяжким испытанием, что я помню его и по сей день. Ночь за ночью я грыз карандаш, прислушиваясь к себе, но в груди у меня звучал не властный зов, а лишь тихий голос, похожий на голос бабушки, беспрерывно шептавший: ты собираешься написать статью для «Светоча» – для «Светоча»!Мне хотелось рассказать читателям журнала о некоторых иностранных романах, которые мне нравились, но я сразу обнаружил, что для этого мне не хватает ни знаний, ни опыта. Потом начал было статью о красивых стихотворениях, но в голове крутились тексты к танцевальным мелодиям, особенно стихи о Магге и Маунги, и статью пришлось бросить. Размышления о быстротечности человеческой жизни, о земле, цветах, небосводе тоже не получились: меня не оставляло чувство, что я состязаюсь с Ароном Эйлифсом. Так прошло пять ночей. Не успевал я написать фразу, а мысли начинали вертеться вокруг ее дальнейшей судьбы: как она превратится в поблескивающие свинцовые литеры, как попадет в типографскую машину, как будет напечатана в сотнях экземпляров, станет продаваться на улицах, как почтальоны понесут ее в своих сумках в дома читателей всех возрастов. Может статься, какой-нибудь толковый библиотекарь в 2040 году начнет листать «Светоч», наткнется на мое имя, почитает немножко мою статью и покачает головой: Паудль Йоунссон? Кто он был, этот болван? Я торопливо зачеркивал написанное и сочинял новое предложение, но ничего путного не выходило, слова и мысли рождались мертвыми. Я грыз карандаш, глядел воспаленными от бессонницы глазами на белый лист бумаги, начинал новую попытку. А голос все шептал: ты собираешься написать статью для «Светоча»!

В конце концов страдания мои кончились: я отнес шефу статью, которую написал в прошлом году. В ней говорилось о прибое и травах, растущих на берегу. Я написал ее просто так, для себя, хранил среди разного хлама и не собирался делать ее достоянием общественности. Когда же я потерял всякую надежду на то, что господь смилостивится и ниспошлет мне силы для статьи в «Светоче», я вдруг вспомнил про этот плод воспоминаний и раздумий в одно тихое воскресенье. Отчаявшись, извлек статью из комода и сунул в карман. Кто любит возвращаться без улова после долгих часов на море? По правде говоря, мне не хотелось – по разным причинам – демонстрировать свою никчемность и тупость.

Закончив чтение, Вальтоур уставился в пространство.

– Красиво написано, – произнес он. – Своего рода прозаическая лирика.

Такая характеристика была для меня неожиданной. Прозаическая лирика? Само значение этого выражения было мне неясно.

– Кому интересно читать про водоросли?

Этого я не знал.

– Или про твоих дурацких крабов, морских ежей, ракушек, морских звезд?

Этого я тоже не знал.

Шеф принялся отстукивать мелодию на столе.

– Если хочешь, могу напечатать, – сказал он. – Однако сильно сомневаюсь, чтобы кто-нибудь стал это читать. Крабы – штука малоувлекательная, я уж не говорю про водоросли. А вот тут у тебя безвкусное предложение, оно может тебе здорово навредить: «Белоснежный прибой накатывает на берег, словно революция». Словно революция! Знаешь, что народ подумает? Что ты коммунист!

Увидев мой испуг, он дал мне понять, что моему произведению лучше пока полежать.

– Я ведь тебе добра желаю, – сказал он. – Неужели ты не можешь состряпать статью получше? Что-нибудь оригинальное и смешное? К примеру, о жизни в Рейкьявике?

Я ответил коротко: сомнительно, чтобы жизнь в Рейкьявике была оригинальнее и смешнее, чем в других городах.

– Мне хочется, чтобы ты стал знаменитым. Ты умеешь сочинять любовные или шуточные стихи? Студиозус получил вчера за текст к танцевальной мелодии недели тридцать крон.

– Я бросил писать стихи.

– Это почему?

Мне показалось, что лучше рассказать все как есть.

– У меня словно часовой механизм внутри тикает теперь медленнее, чем раньше, – начал я. – Он стал отставать осенью, когда разразилась война. И не требует, чтобы я его слушал. Если же я пытаюсь завести его, как часы, то ощущаю только пустоту и боль.

Шеф наклонил голову, В обличье его появилось нечто соколиное.

– Ты, приятель, часом не пьян? Что ты несешь? Какой часовой механизм?

– Ну, своего рода ду… духовный часовой механизм, – залепетал я. – Не сердись, но… я не могу сочинить ничего специально для «Светоча». Разве только механизм этот велит мне – когда я сплю или бодрствую – написать что-нибудь. Так уж я устроен. Я вырос у бабушки.

Шеф смотрел на меня как на существо из другого мира.

– Бросил писать стихи! – наконец воскликнул он. – А я-то считал, что взял на работу восходящую звезду поэзии.

– Люди часто ошибаются, – буркнул я.

– Ладно, оставайся часовым механизмом, сколько тебе угодно. Мне все равно, будешь ты писать стихи для «Светоча» или нет: если я захочу, для меня станут писать лучшие поэты страны.

И тут Вальтоур снова удивил меня. Я, в общем-то, был готов к заявлению, что он, видимо, купил кота в мешке и хотел бы поскорее расстаться со мной. Вместо этого он начал превозносить меня за различные добродетели – толковость, честное отношение к труду и требовательность к себе – и вогнал в краску (по разным причинам).

– Мне хотелось дать тебе дополнительно подзаработать на текстах к танцевальной мелодии недели, – сообщил он. – У Студиозуса аппетиты все растут. Вчера он из меня тридцать крон вытянул!

Я спросил, кто такой Студиозус, но шеф, как и в прошлый раз, ответил, что это секрет.

– Мне звонили? – переменил он тему.

– Утром кто-то звонил, сказал, что его зовут Аурдни Аурднасон.

– Дядя Инги, директор банка и депутат альтинга, – веско произнес шеф. – Уже говорил с ним, я как раз от него.

Он прошел в свою комнату, вынул из сейфа деньги, отсчитал какую-то сумму, а затем попросил меня сбегать «к этому мужику».

– Какому мужику?

– Ну, к этому, – он вздохнул, – к заведующему Управлением культуры. Заберешь у него статью. Конечно, придется напечатать, хотя мне блевать хочется от его словесного поноса. Только о себе и пишет!

– Он пьет? – вырвалось у меня.

– С чего ты взял?

– Я вроде бы его на днях видел. В машину садился. Его четыре девушки сажали.

– Четыре! Здоров, сукин сын!

Смеясь, он пояснил, что заведующий Государственным управлением культуры весьма охоч до женского пола и выпить тоже не дурак. Вчера он лежал в постели – приходил в себя после основательного веселья, – но сегодня он, безусловно, бодр и свеж, вот, статью написал.

– Послушай, – добавил он, – ты не очень-то отвечай на его расспросы о том, как расходится наш журнал. Не его это дело.

– Хорошо.

– А о том, что я тебе давеча об акционерном обществе рассказывал, ни гугу.

Я кивнул.

– Он любопытен как черт. Во все нос сует.

7

Едва я позвонил, дверь открылась. Передо мной стояла экономка – маленького роста, с седеющими висками, вся чистенькая и аккуратненькая. Она молча сжимала крохотными пальчиками дверную ручку, не сводя с меня вежливо-безразличного, но вместе с тем и настороженного взгляда, словно человек, давно жаждущий тихой, спокойной жизни и вместо этого ежедневно сталкивающийся с нежданными событиями.

Я сказал, что мне нужен заведующий Управлением культуры. Он сейчас занят, вполголоса сообщила она. Я, наверное, консультант по птицеводству?

Я вздрогнул. Консультант по птицеводству? Нет, я пришел за статьей для «Светоча».

– «Светоч» – это его новый журнал, – доверительно прошептала экономка. – Он что-то писал утром, но не знаю что. Сейчас у него общение.

Она отпустила ручку, переминаясь с ноги на ногу и потирая ладони.

– Звонил консультант по птицеводству, собирался сегодня зайти. А вас заведующий тоже ждет?

– Полагаю.

– И сказать ему об этом нельзя! – простонала она. – Он терпеть не может, когда его беспокоят во время общения, я и чихнуть не смею, а сам на это время с людьми договаривается!

Я ничего не ответил.

– Он сегодня не пошел в Управление, писал, больше ничего не знаю, – продолжала она. – А эта статья, за которой вы пришли, – она важная?

– По-моему, да. Меня за ней послал шеф, Вальтоур Стефаун Гвюдлёйхссон, редактор «Светоча».

Поколебавшись, она предложила мне войти, аккуратно заперла за мной и бесшумно приблизилась к другой двери.

– Лучше вам пройти в его кабинет, – прошептала она. – Сможете книжку почитать, если ждать наскучит.

– А долго придется ждать?

– Тс-с-с! Тише! – простонала экономка, заламывая руки, словно я совершил святотатство. – Не от него зависит, когда кончится общение. Днем оно обычно бывает коротким – от тридцати до сорока пяти минут, а вечером может и до глубокой ночи продлиться.

С этими словами она беззвучно открыла дверь, вытянула руку и прошептала:

– Садитесь.

Я молча последовал совету: на цыпочках прошел в кабинет, опустился в кресло и затаил дыхание. В тот же миг дверь бесшумно затворилась.

Только я стал обдумывать, что означает этот таинственный прием, как меня отвлек запах – сильный и в то же время приятный, как аромат в роще после ливня в жару. Да, ошибиться я не мог, здесь курили ладан. С благоговейным любопытством я обвел взглядом сотни, если не тысячи, книг, стоящих на полках и в шкафах, дубовый письменный стол с красивым чернильным прибором, белоснежными листами бумаги и старинной Библией, цветы на окнах, фигурки богинь, торвальдсеновского «Христа», бронзовую голову заведующего Управлением культуры, рисунок, изображающий караван верблюдов, резной ящичек для сигар, серебряный ларец, глиняного сокола. Не успел я оглядеть и половины всего этого собрания ценностей, как вдруг услышал такое, что от изумления выронил шляпу. Я поспешно поднял ее и прислушался, не сводя взгляда с раздвижной двери напротив. Снова из соседней комнаты донесся низкий мужской голос – хрипловатый, сипловатый, но тем не менее нежный и проникновенный. Нет, я не ослышался. Голос дважды назвал имя девятисотлетней персиянки из княжеского рода:

– Юссадулла! Юссадулла!

Мне показалось, что запах ладана почему-то стал явственнее, а из-за раздвижной двери послышался прерывистый монолог – или, пожалуй, скорее, разговор двух человек, одного из которых мне было слышно. Я прекрасно понимал, что разговор этот едва ли предназначался для моих ушей, – но что мне было делать? Дать знать, что я здесь, или убраться? Несмотря на запрещение экономки, я принялся энергично кашлять, но безрезультатно: голос даже зазвучал громче. Мне не хотелось уходить, не выполнив поручения шефа, кроме того, меня ведь сюда провели, а я вовсе не желал подслушивать. Потерзавшись некоторое время, я принялся рассматривать торвальдсеновского «Христа». Я старался не слушать, но тем не менее до меня доносилось гораздо больше, чем следовало. Простая мысль заткнуть уши, как ни странно, не пришла мне в голову.

– Высокородная подруга, – сказал голос, – прости меня!

К счастью, часть беседы, слышимая в кабинете заведующего Управлением культуры, в значительной мере была выше моего разумения. И все же мне показалось, будто женщина упрекала обладателя голоса в каких-то прегрешениях, а он горько каялся и обещал, что больше такое не повторится, но при этом пытался оправдаться.

– Я ничего не мог поделать, – говорил голос. – Я заблудился в тумане материи. Я согрешил в тумане.

Отец Торвальдсена был исландец, старательно думал я, а мать – датчанка.

– Правильно, – сказал голос.

Я вздрогнул. Голос ответил моим мыслям?

– Скользки пути земные, – изрек голос. – Я не лучше других детей рода человеческого, дух жаждет воспарения, но тяжелы его одежды, и слабы силы… Ты царица мира света! Ты солнце души и тела! Ты светоч мой во мраке немощи!

«Светоч»? – поразился я и, тут же раскаявшись, вперил взгляд в торвальдсеновского «Христа». Интересно, где он создал эту статую? В Риме? В Копенгагене? Любопытно бы узнать, похожа ли она на Спасителя?

– Юссадулла! – благоговейно произнес голос. – Прощение твое для меня целительный бальзам. Ты все понимаешь! Ты не осуждаешь ищущую душу, что оступилась на скользком месте! Ты помогаешь ей выбраться из тумана!.. Ты даешь ей эманацию! Высокородная подруга! Благородная дева! Ты даешь душе эманацию для воспарения!..

Я принялся разглядывать караван верблюдов, который какой-то гений, по всей вероятности иностранный, изобразил на холсте. Верблюдов было девять, все они, кроме первого, были навьючены. Они стояли на светло-желтом бархане среди зеленых финиковых пальм, а по другую сторону, на фоне пылающего закатного неба, виднелись золоченые купола восточного города, голубые пирамиды, похожие на нашу гору Кейлир, и колоссальных размеров красногубый сфинкс. Стыдно признаться, но эта картина в большей степени завладела моим вниманием, нежели торвальдсеновский «Христос». Верблюды, эти терпеливейшие из животных, стояли на своем бархане в тысячу раз спокойнее, чем я сидел в своем кресле. Может быть, их хозяин, несчетное число раз пересекший пустыню, сидит за пальмами, ест свою дорожную снедь, пьет из бурдюка кислое вино и любуется красотой заката? А где он собирается остановиться на ночлег, когда стемнеет? Идет ли он с караваном в этот золоченый город, где дворец соседствует с дворцом, или, напротив, уходит со своим караваном в ночь? Куда он направляется? Что во вьюках? Фрукты и пряности? Фиги, финики, орехи, гвоздика, перец и имбирь? Или же полотно и шелка? Или тонкий фарфор, драгоценные камни и жемчуг, украшения из слоновой кости, золота и серебра? А может быть, этот сказочно богатый хозяин каравана просто остановился, чтобы насладиться покоем и волшебством небесных красок? Что, если ему захотелось посмотреть, как красиво пылают облака над куполами, пирамидами и сфинксом? Намерен ли он сразу же продать все свои товары и купить новые? Вдруг мне вспомнилось старинное изречение, которое я узнал еще в детстве: легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в царствие небесное.

– Да, – сказал голос, – твою ловушку уже начали делать.

Какую ловушку? – подумал я и поймал себя на том, что смотрю уже не на зеленые пальмы, а на раздвижную дверь.

– Враг будет побежден! – сказал голос. – Птицы нашей страны будут вечно благодарить тебя!..

В этом было что-то знакомое. Враг? – подумал я и вспомнил про кур идеалиста, близкого родственника министра по делам церкви.

– Нет, Юссадулла, – благоговейно и проникновенно произнес голос, – ты никогда не состаришься. Ты вечно юна! Твоя красота…

Не слушай, подумал я, стараясь найти, на чем остановить взгляд. Скользнув глазами по глиняному соколу и статуэткам богинь, я вернулся к разглядыванию каравана. Этот светло-желтый бархан, надо полагать, край пустыни, а пальмы – форпосты растительного мира и обитания человека. А когда солнце через несколько минут закатится, пламя облаков погаснет и египетская тьма опустится на купола этого города, на пирамиды и на сфинкса – выскользнут ли в этот час хищные звери из своих логовищ и выйдут ли на промысел вооруженные грабители, алчные, словно норки? Вот еще над чем надо подумать: почему тьма египетская? Ну конечно картина изображает Египет, хотя у золоченых куполов вид, скорее, турецкий, а два из них как две капли воды похожи на железную репу, что украшает один из домов у нас на Тингхольтсстрайти. Всего вероятнее, видимо, вблизи таких дворцов не водится никаких хищных зверей и не скрываются разбойники, а обитают лишь безобидные животные да мирный люд. Неплохо было бы еще изобразить на картине каких-нибудь птиц, скажем парочку страусов с нарядными перьями в хвостах. Интересно, решится ли норка напасть на страуса? И что тогда делать бедному страусу? Зарыться головой в песок?