Текст книги "Избранное"

Автор книги: Оулавюр Сигурдссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 41 страниц)

Игра красок земли
(Повесть)

1

Даже через несколько часов после того, как произошло это чудо, он не мог взять в толк, почему вдруг заставил свою старую серую лошаденку сойти с дороги, проложенной через вересковую пустошь, и свернул на едва заметную неровную тропинку, петлявшую берегом реки, вместо того чтобы ехать домой кратчайшим путем. То ли ему захотелось взглянуть на овец, то ли послушать подольше журчание реки, а может быть, в голове у него родилась какая-то не совсем обычная мысль, и он решил обдумать ее в одиночестве. Во всяком случае, он так быстро и решительно направил лошадь к прибрежной тропинке, словно от этого зависела его участь. Ослабив поводья, он принялся насвистывать разные мелодии, которые сочинял тут же, на ходу, – если только их можно было назвать мелодиями, – совершенно позабыв о том, что надо еще помочь отцу перевезти торф с болота в старые овчарни на краю выгона.

И хотя трудно требовать от шестнадцатилетнего парня, чтобы в такой мягкий, тихий день – первый день осени – его безраздельно занимали торф и хозяйственные обязанности, у него даже в мыслях не было оттягивать возвращение домой и болтаться в хорошую погоду без дела. Где-то высоко над головой с криком летели на юг белощекие казарки, от каждого листка струился прощальный летний аромат, нежный и пьянящий. Такие дни таят в себе неизъяснимое очарование, заставляют нас забыть все заботы и невзгоды, рождая в сознании тысячи трепетных воздушных грез, которые то кружатся над сердцем, словно золотистые бабочки, то уносятся высоко-высоко, вслед за казарками, то обращают наши взоры и мысли к земному, и душа переполняется глубокой благодарностью и восторгом.

Никогда еще ему не доводилось видеть землю такой живописной и красочной: она была одновременно коричневой и зеленой, бледно-желтой и ярко-алой, кое-где ее коснулось увядание, а кое-где она сохранила чудесный пышный наряд, будто и не было холодного северного ветра прошлых ночей. Он перестал свистеть и позволил старой лошадке идти как вздумается, а сам глядел и не мог наглядеться на разноцветье земли, на неподвижные серебристо-голубые облака, на поросшие вереском холмы, горы и пустоши, на заросли ивняка за рекой, слушал плеск реки и вдыхал по-осеннему прохладный запах листьев и трав.

Так он ехал довольно долго, страшась даже моргнуть, завороженный переливами дивных красок. И не заметил, как тропинка неожиданно вильнула в сторону и круто поползла вверх по серебряному от мха холму. Лошадь теперь сильнее ударяла копытами о землю и навострила уши. Шум реки стал тяжелее и резче, напоминая гудение басовых струн под смычком. Вода вихрилась белыми барашками. Через минуту из-за холма показалась ослепительно белая пенистая струя небольшого водопада. Но вскоре водопад опять скрылся из виду, и журчание реки стало заметно спокойнее и глуше, тропинка свернула вниз, на равнину. Перед глазами раскинулся совсем новый ландшафт. Впереди лежали поросшие вереском торфяные поля, мягкие, словно пушистая скатерть, расшитая искусными пальцами расцвета и увядания. Неприметная ухабистая дорожка убегала вдаль. Вот и брод через реку.

Очнувшись, парень выпрямился, натянул поводья и пришпорил лошадь. Краски, которые он минутой раньше ощущал всем своим существом, вдруг куда-то отступили. Прямо перед ним, на линялой вересковой кочке недалеко от брода, сидела молодая девушка. Он сразу узнал ее. Это была Сигрун Мария Эйнарсдоухтир – единственная дочь хозяина соседней фермы, невысокая, крепкая семнадцатилетняя девушка. Ее называли по-разному – то Сиггой, то Руной, а иногда Руной Марией. Она сидела, согнувшись, на покрытой вереском кочке, один чулок лежал рядом, а другой она только начала снимать, наполовину обнажив стройную ногу.

2

– Добрый день, – поздоровался он, соскочив с лошади.

Девушка быстро подняла голову и слегка удивилась, увидев рядом лошадь и парня.

– Здравствуй, – весело ответила она, оставила в покое чулок, уселась повыше на кочке, одернула юбку, которая задралась выше колен, и, улыбаясь, протянула ему руку. – Ты застал меня, что называется, врасплох. Никогда бы не подумала, что встречу тебя здесь! Мы ведь не виделись с прошлой зимы.

– Как ты сюда попала? – спросил он.

– Домой возвращаюсь из Ущельного. Там живет моя двоюродная сестра, я у нее гостила с субботы.

Она снова одернула юбку, сняла цветастую косынку, провела ладонью по своим черным волосам, тронула туго уложенную на затылке косу, проверяя, крепко ли держатся шпильки. Затем аккуратно расправила косынку, сложила ее пополам и снова повязала голову. Движения у нее были мягкие, почти невесомые, будто она оправляла тончайшие розовые лепестки.

– Этим летом тебя не было на лотерее Союза молодежи, – сказала она, кокетливо растягивая слова. В зеленоватых глазах сверкнули искорки. – Почему?

– Мы убирали сено. – Он нагнулся и сорвал полузасохшую травинку полевицы; взгляд его невольно задержался на ее ногах, на голубых жилках, проступавших под кожей. – Потому я и не смог прийти.

– Какая скука, – сказала она сочувственно и принялась рассказывать о том, что лотерея в это лето была самой интересной из всех, какие когда-либо устраивал Союз молодежи. Так весело было, так здорово – дым стоял коромыслом! – Я вытянула пачку цикория и булавки! – Она залилась смехом, потом доверительным тоном добавила, что, кроме этого, ей посчастливилось выиграть еще старую тресковую голову, заплесневелую и твердую как камень. Ее притащили мальчишки с Торфяников и для смеху подсунули в кучу других призов. Вместе с тресковой головой в коробочке лежал букетик незабудок и свадебная травка!

Она взглянула на брод. Покрытый рябью поток, прозрачный и холодный, глубиной по колено, журча, обегал каменные глыбы и осколки камней. Девушка нагнулась, тихо вздохнула и снова взялась за чулок.

– Послушай, – сказал парень, – может, возьмешь мою лошадь и переправишься на тот берег верхом?

– Серьезно? Вот спасибо! Ты не представляешь, как я рада!

– Только имей в виду – лошадь без седла, – добавил он, словно извиняясь. – Так что вся вывозишься в конском волосе.

– А! Есть о чем говорить!

– И будь добра, как переправишься на тот берег, сразу же загони лошадь обратно в реку. Мне еще торф возить надо.

– А вдруг она убежит? Что тогда? Ведь некоторые лошади ужасно пугливые и непослушные!

– Ну, эта совсем не пуглива, – пробормотал парень и вопросительно взглянул на свою серую лошадь, как бы ожидая, что она заговорит или каким-либо иным способом опровергнет столь унизительное и явно незаслуженное подозрение. Но старая клячонка оставалась безмолвной. Она закусила удила и стояла с удрученным видом, прижав уши, будто обиделась. Она и жеребенком-то никогда не убегала, а достигнув почтенного возраста, и вовсе стала образцом примерного поведения и послушания для других лошадей.

Парень медлил, покусывая стебелек полевицы. Похоже, опасения девушки заронили в его душу недоверие к старой лошади и озадачили его.

– Можно бы, конечно, сесть на лошадь вдвоем, – наконец предложил он не очень уверенно и, опустив голову, уставился себе под ноги.

– Вдвоем? Ой, как здорово! – Она благодарно посмотрела на него и принялась натягивать снятый чулок. – Ясное дело, можно перебраться на тот берег вместе!

Словно в забытьи он слушал ее голос, нежный, ясный, полный сердечности и музыки. Она сразу же заговорила доверительно и с облегчением призналась, что с той самой минуты, как она очутилась за воротами Ущельного, мысль о переправе через реку приводила ее в ужас. Когда ей случается пересекать бурлящий поток, у нее всякий раз начинает кружиться голова и по всему телу разливается слабость. А все потому, что она жуткая трусиха, и вдобавок у нее, наверно, не слишком крепкое сердце. В груди иной раз как-то странно покалывает, а в ушах прямо колокольный звон стоит. Так что он встретился ей весьма кстати. Девушка говорила с ним просто и дружески, но он никак не мог преодолеть охватившее его смущение и молчал. Сигрун Мария очень изменилась с прошлой зимы, он едва ее узнавал и теперь, глядя на нее, чувствовал в груди непонятную дрожь, чего раньше никогда не испытывал. Он с трудом отваживался время от времени бросить на нее взгляд и при этом отчаянно смущался и краснел. Тем не менее он заметил перемены, происшедшие в девушке за лето. Она выглядела уже не бледным и худосочным подростком, как в прошлое вербное воскресенье, в апрельские заморозки, когда стояла у церкви, зябко кутаясь в пальто. За эти несколько месяцев фигура ее преобразилась, она вся как бы расцвела. Губы приобрели мягкую сочность, под узорчатым вязаным джемпером ощущалась упругость груди, а на крутой, с высоким подъемом ступне бесчисленными извилистыми ручейками, сбегаясь и разбегаясь, голубели жилки.

– О господи, до чего я сегодня неуклюжая, – засмеялась она, потянув чулок за пятку. – Никак не надеваются, мокрые насквозь! Наверно, я промочила ноги, когда переходила это противное болото возле Ущельного.

Он молчал, в растерянности перебирая поводья, потом отвернулся и стоял, поглаживая морду старой лошади, а Сигрун Мария меж тем, приподняв подол юбки, пристегнула чулки к резинкам и зашнуровала свои красивые черные ботинки. Должно быть, отец подарил их ей весной или летом. Он вспомнил, что, когда девушка стояла в вербное воскресенье у церкви и, пытаясь защититься от холода и пронизывающего ветра, куталась в пальто, она была обута намного хуже.

– Вот я и готова наконец, – сказала она, поднимая свой узелок. – Где мне сесть – впереди или сзади?

– Все равно, – ответил он. – А где тебе больше нравится?

– Лучше я сяду впереди. – Сигрун Мария вцепилась в конскую гриву, поднялась на стремени и, слегка закусив губу, одним прыжком вскочила на лошадь.

Пока он дважды безуспешно пытался повторить ее ловкий прыжок, она весело смеялась, но, как только почувствовала его за спиной, сразу стала серьезной.

– Держи меня за талию, – сказала она, – а то еще в реку свалюсь.

Он повиновался как в полусне и так осторожно обхватил ее, будто она была стеклянная. В ушах у него вдруг зазвучала музыка. Звуки были чистые и прозрачные, радостные и одновременно печальные, словно таинственный звон ясного весеннего утра.

Лошадь потянулась мордой к воде и только для видимости повела ушами: она отлично знала каждый метр брода и поэтому вовсе не собиралась фыркать и упираться. Затем очень медленно, но уверенно вошла в воду. Едва они достигли середины потока, девушка откинулась назад и закричала:

– Ой-ой! Держи меня крепче! Падаю!

Он крепко обхватил ее, прижал к себе. Пытаясь унять внезапное головокружение, стиснул ногами бока лошади. В этот момент он был близок к обмороку. Цветастая косынка девушки щекотала ему щеку, сквозь узорчатый вязаный джемпер он чувствовал тепло ее тела, чувствовал, как вздымается и опадает ее грудь, но все эти ощущения были удивительно смутны, нежны и мимолетны, словно их тотчас же обволакивало какой-то дымкой, тончайшей радужной дымкой. Биение его собственного сердца заглушало шум воды. Он очнулся только тогда, когда лошадь, выбравшись на берег, остановилась и начала яростно трясти головой, будто желая поскорее избавиться от незаслуженной ноши.

– Слава богу, все позади, и голова больше не кружится, – сказала Сигрун Мария, спрыгивая на землю. – Я так тебе благодарна, что ты помог мне перебраться через реку!

Пробормотав в ответ что-то невнятное, он тоже спешился и, не решаясь поднять на нее глаза, принялся усердно развязывать узел на поводьях.

– Ты думал, я могу упасть в воду, да? – лукаво полюбопытствовала она, обирая с юбки и чулок конский волос.

Да нет, он был уверен, что этого не случится.

– Как крепко ты меня стиснул! Ты, должно быть, силен, как медведь!

Он покраснел еще больше, уверяя, что далеко не так силен, и дважды очень внимательно осмотрел узел на поводьях, теребя их в руках. Дрожь в груди, казалось, грозила окончательно завладеть им и лишить его дара речи. Он чувствовал, что язык его не слушается.

– Скажи-ка, – спросила она снова, – а сколько тебе лет?

Сколько лет? В прошлую субботу ему исполнилось шестнадцать.

– В субботу? Какое совпадение! – Почему-то как раз в тот самый день она собралась в Ущельное повидать двоюродную сестру. И когда переходила пустошь, бог весть отчего подумала: а ведь сегодня наверняка чей-то день рождения. Но как ни напрягала память, не могла вспомнить, кто же все-таки в этот день родился.

Парень перестал теребить поводья и вдруг загляделся на желтый стебелек полевицы, который словно только и ждал, чтобы его сорвали и сунули в рот. Он так и сделал: нагнулся, сорвал его и, очистив от семян и корней, отправил в рот. Стебелек защекотал губы.

– Значит, тебе теперь шестнадцать? – переспросила она.

– Да, – ответил он.

– А мне в марте будет восемнадцать. – Она взмахнула узелком, задумчиво посмотрела в сторону, на рыжевато-бурые скалистые гребни, которые находились на земле ее отца, и беззвучно зашевелила губами, словно подсчитывая что-то про себя. – Между нами разница всего в полтора года.

Он ничего не возразил, слишком занят был разгрызанием стебелька полевицы. Неожиданно Сигрун Мария вспомнила еще одну, также очень важную, вещь и воскликнула:

– А знаешь, моя мама старше отца!

Он слышал об этом впервые.

– Ну да, она почти на целых пять лет старше папы, – заявила Сигрун Мария и снова принялась размахивать своим узелком. Лукавая улыбка играла на ее губах, а в зеленоватых глазах сверкали яркие искорки, точь-в-точь блики лунного света в глубоких таинственных омутах – изменчивого света августовской луны, когда сумерки и аромат сливаются в одно.

– Папа говорит, что пятилетняя разница в возрасте – все равно что ничего, – добавила она с еще большей доверительностью. – Он твердит, что моя бабушка из Монастырского Подворья была старше дедушки на двенадцать лет. И это не помешало им быть очень счастливыми. Их даже похоронили в одной могиле.

До этого дня он понятия не имел о существовании бабушки из Монастырского Подворья, и обстоятельства ее жизни и смерти были ему одинаково неизвестны, поэтому он не решился ничего сказать по этому поводу. В растерянности он смотрел по сторонам и наконец остановил взгляд на двух маленьких серовато-коричневых каменушках, которые летели вверх по реке. Он следил за их полетом, пока они не исчезли за низкими утесами.

– Ну ладно. – Сигрун Мария стряхнула с юбки невидимые конские волоски. Улыбка сошла с ее губ, и голос звучал уже не так сердечно, как раньше. – Ты ужасно неразговорчивый и страсть какой серьезный. Верно, размышляешь над каким-нибудь великим вопросом?

– Нет, – растерянно ответил он.

– Тогда расскажи что-нибудь новенькое.

– Да я ничего такого не знаю, – промямлил он, не поднимая глаз, сглотнул слюну, опять нагнулся и сорвал новый стебелек полевицы, очистил от семян и сунул в рот. Казалось, мысли его были заключены в какие-то диковинные, мягкие, благоуханные путы, которые он не мог и не хотел разрывать. Тут он неожиданно понял, что у полевицы нет совсем никакого вкуса.

– Да, кстати! Не знаешь, будет в следующее воскресенье почта или нет?

– Будет, – ответил он.

– Мне бы очень хотелось получить письмецо. Ужасно люблю получать письма. Хоть бы кто-нибудь догадался написать! И вовсе не обязательно, чтобы письмо было длинное, может быть всего несколько строчек.

Он молчал.

– Ужасно люблю получать письма, – повторила она, взглянув на него. Но так как он опять ничего не ответил, заговорила снова, перескочив на другую тему – А как у вас дела с сенокосом в это лето?

– Неплохо, – отозвался он. – Ведь в последнее время стояли очень погожие дни.

– Да, просто замечательные, – согласилась она и, подняв голову, взглянула на спокойные, мирные облака. – У нас с сенокосом тоже намного лучше, чем в прошлом году, но мы еще не кончили копать картошку. А вы свою убрали?

– Да, еще в конце прошлой недели.

– И как урожай?

– Думаю, отличный!

– У нас, я уверена, тоже будет отличный урожай, – сказала она. – В огороде перед домом овощи всегда хорошо растут, а вот на старых грядках у конюшни, где раньше сажали капусту, брюква что-то никак не принимается. Наверно, земля в том месте для нее не очень подходящая.

Она снова взглянула на облака, взмахнула узелком, выставила вперед ногу и, прищурив глаза, чтобы скрыть улыбку, спросила:

– А что скажешь о наступающей осени? Какая она будет – хорошая или плохая?

Пришлось волей-неволей признаться, что об этом у него нет ни малейшего представления – он в самом деле попросту не думал об осени, считая, что лето еще безраздельно царит на земле. Правда, ночами уже пронеслись первые холодные северные ветры, но сейчас опять пригревает солнышко и небо ясное.

– Ты ведь, наверно, умеешь предсказывать погоду? – не унималась она. – Так какая же она будет?

– Кто ее знает… Я плохо разбираюсь в погоде.

– Вот это да! Ты плохо разбираешься в погоде! Ну ты даешь, парень! – воскликнула Сигрун Мария, изобразив на лице величайшее изумление. Невежество парня рассмешило ее, и она укоризненно качала головой, поддразнивая его: – Как же можно быть таким тупицей! Я не знаю ни одного человека, который не брался бы предсказывать погоду. А ты – не умеешь!

– Думаю, осень обещает быть хорошей, – выдавил он, побагровев от смущения, и счел за благо снова обратиться к исследованию узла на поводьях. – По-моему, хорошая погода может продержаться до рождества.

– Вот видишь! – обрадовалась она. – Я была уверена, что ты ничуть не хуже других способен судить о погоде. Вполне возможно, ты разбираешься в ней лучше всех в нашем приходе. Только ты очень уж себе на уме и слишком важничаешь. Каждое слово из тебя нужно клещами вытягивать!

Она провела ладонью по волосам, проверила, не выскочили ли шпильки и не сполз ли пучок, и, убедившись, что все на месте, со вздохом вопросительно посмотрела на парня, будто в надежде, что он хоть что-нибудь скажет. Но он как воды в рот набрал. Девушка посмотрела вдаль, на изжелта-коричневые гребни гор, прислушалась к крику казарок в вышине, и зеленоватые искорки в ее глазах будто сразу потемнели. Она уже не улыбалась, и ямочки на щеках куда-то пропали.

– Пойду, пожалуй, – вздохнув, сказала она, всем своим видом показывая, что собирается уходить. – Тебе ведь, кажется, нужно еще торф возить с болота?

– Да, – кивнул он.

– Я тебя и так слишком задержала. Спасибо за переправу. – И она протянула ему руку, теплую и сильную.

– Не за что, – пробормотал он почти беззвучно.

– Если б не ты, я наверняка шлепнулась бы в воду и утонула, – сказала она и крепко сжала его пальцы. – За это я при случае угощу тебя хорошим кофе!

И она легко зашагала прочь от берега, но, дойдя до вершины холма, где вереск, точно пламя, переливался алыми и желтыми красками, повернулась и взмахнула узелком:

– Знаешь, о чем я сейчас подумала?

– Нет! – прокричал он в ответ.

– Все равно не скажу. Сам догадайся! – В ее голосе зазвучали задорные нотки. Она принялась чертить правой рукой по воздуху, выводя какие-то знаки, а потом без всяких объяснений продолжила свой путь, ни разу больше не оглянувшись, и вскоре скрылась за красным от вереска холмом. Парень ухватился за гриву лошади, готовясь еще раз переправиться через реку.

Сердце его по-прежнему бешено колотилось, и голос Сигрун Марии, веселый и смеющийся, звучал у него в ушах. Он до сих пор ощущал ее присутствие, чувствовал, как тепло узорчатого джемпера проникает внутрь и смешивается с радужной дымкой, окутавшей сердце, – вот так же лучи солнца смешиваются с росой. Когда он снова пересек реку и проехал несколько шагов по болотистой низине на другой стороне, он неожиданно увидел, что земля вокруг изменилась.

Это не была уже осенняя земля – золотисто-коричневая, серебристо-серая, выцветшая, бурая, – она была зеленой, ослепительно изумрудно-зеленой, вся в тончайшем, едва уловимом глянце вешних набухающих почек, словно в первые часы июньского утра, на зорьке. И от этой зеленой земли исходили удивительный мир и покой, вселяя в душу благоговение и предчувствие чего-то прекрасного и радостного.

С изумлением смотрел он вокруг, на расстилавшуюся перед ним новорожденную зеленую землю, которая, казалось, говорила с ним безмолвным и таинственным языком, успокаивая биение сердца и повторяя вновь и вновь:

– Это ты заставил меня изменить облик. Вы оба. Никому на свете не дано видеть меня такой, только тебе – только вам двоим, и больше никому.

3

Он ни с кем не поделился своим счастьем. Да и не смог бы о нем рассказать – разве выразишь все словами? Никто не должен был знать о том, что случилось у речного брода, даже мать. Даже она не сумела бы понять, что краски земли внезапно стали совсем иными, не поверила бы, что в осенний день земля вдруг оделась в тончайшую зеленую вуаль, словно на ранней зорьке с наступлением лета.

Не раз он просыпался среди ночи, дрожа от непонятного упоительного восторга, вглядывался в темноту и вместо сонного дыхания домашних слышал далекую музыку, рождавшуюся в его собственной душе. Глубокие нежные звуки, вздымаясь и опадая, как волны, уносили его на север, к реке, туда, где несколько дней назад на поросшем красным вереском холме стояла Сигрун Мария и махала ему на прощанье рукой. Тьма становилась душной, жгла как огонь. Он различал перед глазами зеленые искорки, чувствовал щекой прикосновение разрисованной розами косынки и вновь и вновь пытался разгадать смысл невидимых слов, которые она писала ему в воздухе. В тиши лунной ночи он наконец понял, что музыка, переполнявшая ему грудь и захватившая все его существо, – это музыка любви. Любовь пришла к нему в первый день осени, когда каждый лист прощается с летом, посылая ему последний благоуханный привет.

Заснул он только под утро, а когда встал, земля показалась ему еще зеленее прежнего.

Утром он ушел из дому один: надо, мол, сходить в горы взглянуть на ягнят – и целый день бродил по пустоши у подножия горы, вполголоса разговаривая сам с собой. Иногда он останавливался, поворачивался лицом к северу и что-то шептал.

День выдался тихий, светлый. В небе уже не было видно перелетных птиц – только хмурые соколы кочевали с утеса на утес. Трава поблекла, ложбины между кочками посеребрил иней – в мир пришла осень. А ему казалось, что все вокруг зеленеет, что воздух теплый, и, вдыхая его, он чувствовал нежный аромат, напоминающий запах таволги и гвоздики. От музыки, звучащей в сердце, на глаза то и дело навертывались слезы. Он благословлял травинки и мох, небо и дневной свет. Гладил горячими ладонями шершавую скалу и молил бога накормить и обогреть в холодную зиму крапивника, пролетающего внизу над дорогой, и куропатку, нахохлившуюся на уступе. Этот молчаливый неяркий осенний день совершенно преобразил его, сделал богатым и добрым, и он просил за всех, кто мал и слаб, кому нелегко приходится в жизни. Даже соколам он прощал их кровожадность и злобу, потому что зеленый мир его сердца, дышащий ароматом таволги и гвоздики, негромко звенящий, словно тонкоголосый струнный оркестр, требовал от него сочувствия всему живому, готовности в любую минуту прийти на помощь тому, кто в этом нуждается.

В сумерки он вернулся домой и, дождавшись, когда на севере вспыхнула первая звездочка, послал с нею привет Сигрун Марии.

– Люблю тебя, – шептал он северной звезде. – Твой до могилы.

4

Похоже было, однако, что всё вокруг, точно догадываясь о существовании дивного зеленого мира, исполнилось зависти и всячески старалось рассеять его очарование, смять его, уничтожить и вырвать раз и навсегда из сердца парня. Люди и природа действовали заодно. Небо постоянно осыпало землю дождем, снегом или градом, ветер выл что есть мочи. Последние краски на пустоши поблекли, и все кругом подернулось унылой серой пеленой.

Несколько раз он вместе с другими фермерами ходил в горы собирать овец. У загона сходились обычно все соседи, недоставало только отца Сигрун Марии. Ветер пронизывал до костей, дождь лил как из ведра. Овцы вязли в грязи и испуганно блеяли, фермеры же как ни в чем не бывало отряхивали мокрые бороды, перешагивали через лужи и, чертыхаясь и жуя табак, по десять раз ощупывали каждую овцу, определяли ее родителей, вспоминали всю ее родословную и спорили о ее племенных качествах. Они нетерпеливо толкали парня под локоть, если он медлил, разглядывая какое-либо клеймо, и лукаво спрашивали, уж не мерещится ли ему вместо овцы какая-нибудь бабенка, и все допытывались, над чем это он так задумался, уж не строчит ли про себя прямо тут, в загоне, письмецо какой-нибудь девице на выданье с предложением руки и сердца. А может, сочиняет вирши в честь одной из местных красоток? Он краснел и смущался, а они сплевывали табачную слюну и торжествующе восклицали:

– Вот оно что, парень! И как это я раньше не догадался!

Нужно было собрать все силы, чтобы защитить зеленый мир своего сердца. «Они не знают, что такое любовь, – думал он. – Они никогда не были влюблены, ни разу в жизни не вдыхали поздней осенью запах таволги и гвоздики, не вслушивались в упоительную музыку среди ночной тишины, никогда не обращались к северной звезде и не просили ее передать избраннице: „Люблю тебя, твой до могилы“».

Он старался не показывать, как больно задевают его насмешки, старался держаться мужественно. Время от времени ему даже удавалось ввернуть словцо в разговор, когда, выгнав какую-нибудь овцу на середину, фермеры до хрипоты спорили о ее родословной и достоинствах. Но голос его звучал неуверенно, слова застревали в горле, и он умолкал. Фермеры смеялись и тут же в два счета доказывали, что он мелет чепуху.

Он стал угрюм и молчалив. Иногда в сумерки подолгу сидел на сундуке в кухне, уставясь в огонь, ничего не слыша вокруг, будто стремясь прочесть в танцующих языках пламени свою судьбу. Молча принимал у матери тарелку, съедал несколько ложек и отставлял еду.

Мать спрашивала, что с ним, может, у него что-нибудь болит?

– Нет, – отвечал он, – ничего у меня не болит.

– Тогда почему ты так плохо ешь? – не отставала она. – С тобой что-нибудь случилось?

– Нет, – отвечал он, глядя в огонь.

Но однажды вечером он заметил, что сестра упорно наблюдает за ним. Теребя светлую косу, она стояла в углу у плиты и исподтишка разглядывала его. Видно было, что ей не терпится поделиться с ним чем-то очень важным. Во взгляде ее сквозило участие. Она была худа и веснушчата, двумя годами моложе его и только этой весной конфирмовалась.

– Мюнди, – сказала она, когда мать и братья ушли из кухни. – А я знаю, отчего ты стал такой странный.

Он молчал, будто и не слышал.

– Сегодня ночью я просыпалась, – продолжала сестра.

– Ну и что? – буркнул он, не понимая, куда она клонит.

– А вот что, – прошептала она. – Ты говорил во сне.

Он почувствовал, как щеки вспыхнули жаром и застучало в висках. Зеленый мир в сердце сжался, точно от укола иглы. Он не смел поднять глаз, не смел пошевелиться. Итак, его тайна не была больше тайной: он сам выдал ее во сне. Его тощая веснушчатая сестра держала в своих руках его жизнь и смерть, хотя была на целых два года моложе.

– Все спали, больше никто ничего не слышал, – прошептала она. – Но я никому не проболтаюсь, Мюнди, милый.

– О чем не проболтаешься? – спросил он, пытаясь сдержать дрожь в голосе.

– Ну, об этом… Сам знаешь о чем. – Подмигнув, она снова затеребила косу и на некоторое время умолкла. – Послушай, Мюнди, – сказала она наконец, – ты давно уже обещал починить замок у моей шкатулки.

– Когда это я обещал?

– Еще летом, – ответила она. – Очень неприятно, когда не можешь держать под замком собственные вещи.

– Ладно, – сказал он сухо и встал. – Принеси в сарай свечу.

– А из шкатулки все выложить?

Нет, выкладывать не обязательно, но пусть она сама тоже придет в сарай и постоит рядом, пока он будет чинить замок. Подаст ему молоток, клещи, подержит гайки.

Сестра беспрекословно повиновалась и стояла рядом все время, пока он возился с замком. Он искоса поглядывал на нее, облизывая пересохшие губы и насвистывая какую-то песенку. Когда стало ясно, что дольше затягивать работу нельзя, он повернулся к сестре спиной и кашлянул.

– Так что ты там сказала? – пробормотал он с рассеянным видом. – Я говорил во сне, что ли?

– Да. – Голос сестры был полон сочувствия. – Ты говорил во сне.

– И что же я сказал?

– Хочешь знать? – спросила она.

– Конечно, почему бы и нет.

– Ты сказал: «Милая».

– И больше ничего?

– Ничего, только один раз еще: «Сердечко мое».

У него стало легче на душе. Он отодвинул стамеску, приложил замок к шкатулке, наморщил брови и глубокомысленно уставился в потолок. Постой-постой… Дай-ка вспомнить… Ну да, он видел сон. Ему снилось, что он читает вслух какую-то книгу, вроде бы роман. Там говорилось о мужчине, который ухаживал за одной теткой и все время твердил ей: «Милая», ну да, и «Сердечко мое» тоже! Он это отлично помнит. Мужчина ходил, кажется, в коричневой фуфайке, а на женщине был синий клетчатый передник, а сама книга была большая и толстая, пожалуй со старый псалтырь, что стоит на полке над отцовской кроватью. Вот только он не припомнит, какие там были страницы – сплошь желтые и растрепанные, как в старом псалтыре, или пожелтевшие только по краям.

– Это было сегодня ночью? – помолчав, разочарованно спросила сестра с легким сомнением в голосе.

– Да, как раз сегодня ночью.

– А больше тебе ничего не снилось?

– Нет, – ответил он решительно и еще раз приложил замочек к шкатулке. Больше ему, слава богу, ничего не снилось. Не стоит придавать значение снам. В лучшем случае они предвещают перемену погоды.

Сестра сняла нагар со свечи. Не выпуская из рук светлую косу, она с волнением рассматривала пол в сарае.

– Мюнди, – начала она после довольно долгого молчания, даже веснушки у нее на щеках покраснели. – А ты никогда не слышал, как я говорю во сне?

Брат помедлил, подкрутил винтик и повернул ключ в замке.

– Слышал, – соврал он. – Осенью несколько раз.

– Когда именно? – спросила она.

– Часто, – ответил он. – Ты выбалтывала во сне ужасные вещи, когда возвращалась из церкви по воскресеньям. Думаю, отец очень удивился бы, услышь он тебя хоть раз!

– А что я говорила? – забеспокоилась сестра.

– Тебе лучше знать, – ответил он. – Вот твоя шкатулка, получай. Надо будет достать красной краски и подновить розы на крышке, а то они совсем стерлись.

– А разве у тебя есть кисточка?

– Нет, но ее можно сделать из конского волоса.

Она взяла шкатулку, подержала ее в руках, неуклюжая, раскрасневшаяся, шмыгнула раз-другой носом, бросила на него умоляющий взгляд и прошептала:

– Мюнди, дорогой…

– Да ладно, ладно, – оборвал он ее и вышел из сарая. – Не бойся, я не проболтаюсь. И кому, в сущности, интересна дурь, которой набиты головы только что конфирмованных девчонок!