Текст книги "Избранное"

Автор книги: Оулавюр Сигурдссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц)

Часы идут, но я словно в угаре и не замечаю этого. Уже поздно вечером я быстро надеваю пальто и кратчайшим путем несусь в центр, чтобы перекусить. Перед гостиницей «Исландия» я спохватываюсь, быстро ощупываю свой кошелек и захожу в тесное, грязноватое помещение на Хабнарстрайти, где женщина-инвалид и рыжеволосый, краснолицый здоровяк держат дешевую забегаловку. Народу совсем немного: два парня в поношенной одежде, покуривая, читают каждый свой кусок газеты, да пьяный над бутылкой пива разглагольствует о том, как ужасна жизнь. Здесь я уже давно постоянный клиент, и здоровяк кивает мне, а женщина произносит «добрый вечер». Я ем бутерброды и пью горячий кофе из треснувшей глиняной кружки с синим ободком, а перед глазами у меня стоит незнакомая долина, на меня глядит обветренное лицо, и на мгновение, словно луна, проглядывающая сквозь облака, откуда-то выплывают строки стихов. Я заказываю еще кружку кофе, пью, обжигаясь, достаю подаренный мне к конфирмации кошелек и расплачиваюсь. Пьяный, качаясь, подходит ко мне, кладет руку на плечо и говорит:

– Ты счастливый человек.

Я не отвечаю и хочу уйти, а он не отпускает меня, несмотря на окрики здоровяка, и, протянув ладонь, говорит:

– Только крону, завтра верну.

– Калли! – кричит здоровяк. – Стреляй в другом месте!

Я даю ему крону, но он тут же просит вторую; когда я даю ему третью, хмель вдруг слетает с него, он смотрит на меня довольно трезвыми глазами и произносит:

– Погадать тебе?

– В другой раз.

– Друг, – говорит он, – тебе грозит большая опасность, тебя хотят убить, на земле нет места свободному человеку.

– Веди себя прилично! – одергивает его здоровяк. – Иначе я вызову полицию!

– Ты молод, и тебя хотят убить, – повторяет пьяный. – Друг, остерегайся их, они жаждут завладеть твоей душой.

Я поспешно ухожу, тороплюсь домой, словно меня ждут неотложные дела, сажусь за стол, кладу перед собой листок бумаги и вновь оказываюсь во власти удивительного ритма. Тиндадалюр превращается в самое Исландию, Торлейвюр с хутора Федль – в весь исландский народ с его тысячелетней историей, юбилейное стихотворение принимает новый облик, оно само отбрасывает некоторые уже написанные строфы и впитывает в себя новые. Какая ночь! За обледенелым окном царит мрак, меня всего трясет, я сочиняю стихи не переводя дыхания, меня бросает то в жар, то в холод, я преисполнен чувства благодарности и возношу хвалу богу. Под утро я перечитываю стихотворение от начала до конца – да, ошибки быть не может, наконец-то мне удалось создать произведение искусства. Я гляжу на фотографии мамы и бабушки, укладываюсь на кушетку, гашу свет. И засыпаю, едва коснувшись головой подушки.

Когда я просыпаюсь, в комнате адская стужа, в мою мансарду сочится сероватый рассвет, все не такое, каким было шесть-семь часов назад. Я бреюсь, умываюсь и, не взглянув на стихотворение, иду на Хабнарстрайти, ем в забегаловке бутерброды, пью молоко и кофе. На обратном пути захожу в читальный зал при библиотеке на Ингоульфсстрайти и просматриваю три газеты. Слава богу, ничего нового, на фронтах без перемен. Я иду обратно в центр, покупаю в маленьком канцелярском магазинчике несколько листов дорогой писчей бумаги, неторопливо бреду домой на улицу Сваубнисгата, попутно разглядывая в витринах самые невероятные предметы, включая дамские шляпки и стиральный порошок. И вот я уже в своей комнате, и мое пальто висит на крючке. Я отодвигаю стул от стола, вынимаю из верхнего ящика комода трубку и кисет, закуриваю и начинаю пускать дым. Курильщик я никудышный, трубку эту мне почему-то вздумалось купить весной 1938 года, когда я готовился поехать на строительство дороги, где потом и посасывал ее иногда вечерами в палатке. На сей раз я решаю, что трубка даст мне заряд бодрости, я сижу и непрерывно выпускаю струи синего дыма, как Йоуаким Йоунссон за работой. Однако волшебная уверенность минувшей ночи никак не желает вновь прийти ко мне. В конце концов я опять пододвигаю стул к столу и перечитываю юбилейное стихотворение.

Боже милостивый! У меня опускаются руки. Дневной свет оказывается губительным для этого длинного стихотворения. Никакое это не произведение искусства, а всего лишь убогие вирши. Одни строки ходульны, словно заимствованы из речи на собрании молодежного союза, из других выпирают затертые рифмы – «счастье» и «ненастье», «хладный» и «отрадный». Как я ни ищу, не могу найти тех грандиозных образов, которые виделись мне ночью. Я бы с удовольствием разорвал стихотворение и выкинул клочки в окно, но я дал девочке слово написать стихи о ее дедушке и велел сегодня прийти за ними. Обескураженный и опечаленный, я кладу перед собой листы дорогой бумаги, готовясь переписать стихотворение – обрядить моего рифмованного уродца в парадные одежды. « Торлейвюру Эгмюндссону семьдесят лет», – старательно вывожу я в верхней части листа, как будто тщательность оформления способна до некоторой степени компенсировать убожество моего опуса. Я пытаюсь кое-что подправить, меняю слова и целые строчки, но убеждаюсь, что из лужи океана никак не сделать. Ночь еще раз обманула меня. Больше я никогда не буду пытаться сочинять стихи.

Уже начинает смеркаться, когда девочка стучит в дверь. В руке у нее черный портфель. Как и накануне, она здоровается со мной за руку. Я сконфуженно протягиваю ей стихотворение и говорю:

– Плохо получилось. Будь у меня достаточно времени, скажем месяца два-три, тогда, может, и вышло бы что-нибудь поприличнее.

– Какое длинное стихотворение! – радостно вскрикивает она, мгновенно развернув лист. – Ты не спал всю ночь!

Она хочет тут же прочитать его, но я смотрю на часы и сообщаю, что у меня мало времени: надо срочно написать одно письмо. Я не предлагаю ей сесть на кушетку. От ее радости я чувствую себя еще более несчастным.

– Ну, огромное тебе спасибо, – говорит она, роясь в портфеле. – Сколько я тебе должна?

– Я не коммерсант, – резко отвечаю я, – эти стихи не товар для продажи.

– Ты с ума сошел! Такое длинное стихотворение! Если ты не дашь мне заплатить, я его не возьму.

– Тогда выкинь его.

Какое-то время мы препираемся, и, чтобы положить этому конец, я отвинчиваю колпачок от ручки и второй раз вру, что должен срочно написать письмо.

– Ты всю ночь не спал и не даешь мне заплатить, – говорит она. – Может быть, я могу отблагодарить тебя как-нибудь иначе?

Я качаю головой.

– Никак? – Она краснеет от смущения и бросает быстрый взгляд на мое пальто, на разошедшиеся швы. – Мама очень хорошо шьет, она такая мастерица…

– Нет, – перебиваю я ее, – мне ничего не нужно.

– Ладно, не буду тебя больше задерживать. – В голосе ее снова звучат взрослые интонации. – Надеюсь, мы с мамой когда-нибудь сумеем отблагодарить тебя за стихотворение.

Морозные узоры на окне слегка побледнели, сегодня батарея теплее, чем вчера. Через две-три недели старик в далекой долине получит толстое письмо от своей внучки. Он наденет очки и прочитает двенадцать строф, сочиненных к его юбилею Паудлем Йоунссоном. Возможно, они не произведут на него особого впечатления, а возможно, доставят ему некоторое удовольствие. Да какое это имеет значение, ведь Земля – лишь песчинка в бесконечной Вселенной, а люди так малы, что этого не выразишь словами.

Вспомнив о разошедшихся швах, я принимаюсь искать швейные принадлежности покойной бабушки. Да, какое-то время я был во власти детских мечтаний, но теперь это позади. Теперь мне хочется одного: быть добропорядочным и выглядеть благопристойно. И еще надо позаботиться об обеде.

3

То, что я сейчас пишу, – не роман и не повесть о любви. Я пытаюсь описать удивительное состояние души – моей собственной и других людей. Страниц написано немного, и все же я в затруднении. «Кое-что лучше обойти молчанием», – вполголоса говорю я себе, разглядывая фотографию молоденькой девушки с бусами на шее. Эту фотографию я получил в подарок примерно в то время, когда сочинил стихотворение в честь юбилея Торлейвюра с хутора Федль. Грустный и озабоченный, я остановился перед книжным магазином на Эйстюрстрайти, стараясь рассмотреть витрину сквозь полузамерзшее стекло, как вдруг услышал знакомый голос:

– Никогда ты вечерами дома не бываешь!

Я заливаюсь краской, как-то весь слабею и снимаю шляпу.

– Здравствуй, – выдавливаю я из себя.

Девушка смеется.

– Я ходила к родственнице, – сообщает она. – Пошла по твоей улице, а у тебя в окне света не было. Вчера я там тоже ходила со знакомыми девочками.

– Вчера я рано лег спать. Не спал накануне.

– А что ты делал?

– Да так, ерунда.

– Фу! Ты, конечно, развлекался в «Борге» [19]19
  Гостиница и ресторан в центре Рейкьявика.


[Закрыть]!

– Нет, я там за всю зиму ни разу не был.

– Врешь! Разве ты не любишь танцевать?

– Я не умею танцевать.

– Бабушке рассказывай!

– Ей-богу, – отвечаю я, стыдясь своего невежества и одновременно чувствуя укол в груди. – А ты часто ходишь в «Борг» на танцы?

– Часто? – переспрашивает она. – Нет. Меня никто не приглашает.

Я предпочитаю промолчать. Стою влюбленный на Эйстюрстрайти – бедный, безработный мечтатель – и даже не могу пригласить девушку в приличное кафе и угостить ее кофе с пирожным. Вечер ясный и морозный, прохожие смотрят на нас, особенно на меня, и кажется, они в курсе моего финансового положения, знают, что в моем похожем на гармошку кошельке со множеством отделений всего две монетки – две кроны. Надеяться мне не на что, и самое правильное было бы попрощаться и поскорее уйти. Я благодарю бога, что вовремя зашил прорехи на пальто.

– Что это ты такой официальный? – спрашивает она. – Все о книжках думаешь?

– Нет, – растерянно отвечаю я.

– Кстати, ты куда идешь?

– Да так, никуда. Домой возвращаюсь.

– Девять уже есть?

Я смотрю на часы.

– Без шести.

– Давай попробуем попасть в кино.

– Не сегодня, – пугаюсь я. – Завтра.

– А почему не сегодня?

Я не знаю, что сказать. Лепечу, что нет настроения, да и с головой что-то, наверное, следует очки выписать.

– Завтра мне надо сидеть дома, – отвечает она. – К маме завтра ее знакомые тетки придут.

– Ну а потом? Скажем, в субботу?

– Хорошо, – говорит девушка. – Наверное.

Она тем не менее не сдается, идет со мной по улице и расспрашивает о здоровье. Ей хочется знать, часто ли у меня бывают головные боли, что у меня со зрением, я ведь такой молодой. Ее внимание трогает меня, так хочется сказать ей правду, но решиться на это я не в силах и поэтому пытаюсь вести себя как мужчина. Ничего страшного, вообще-то я здоров как бык, а голова болит оттого, что я слишком много сижу без воздуха, мне уже получше.

– Все-таки сходи к глазнику, – говорит она. – А то совсем глаза загубишь чтением.

Мы идем от центра по улице Лайкьяргата, выходим к Озерцу; в спину нам дует ветер, холодный ветер пронизывает нас в этот январский вечер 1940 года. На фоне усыпанного звездами неба четко вырисовывается шпиль Свободной церкви, лунный свет сливается с заревом огней, ниже Млечного Пути всеми цветами радуги играют волны северного сияния.

Мне не по карману угостить девушку кофе с булочкой, зато я могу обратить ее внимание на бесконечность, на луну и звезды.

– Посмотри на северное сияние, – говорю я ей. – Какое это счастье, когда в военное время можешь любоваться северным сиянием.

– Как ты высокопарно говоришь, просто жуть, – отвечает она. – А коньки у тебя есть?

– Нет, а у тебя?

– Я отдала их в ту осень, когда конфирмовалась.

– Какой прекрасный вечер, – говорю я. – Ты видишь Скотниц [20]20
  Скотницы – исландское название Пояса Ориона, части созвездия Ориона.


[Закрыть]?

– Каких скотниц?

Я показываю на небо.

– А Плеяды?

– Да-а, – говорит она в ответ. – Я и не знала, какой ты молодец.

Я останавливаюсь и окидываю взглядом небосвод.

– Вон Северная звезда, точнее, Полярная…

– Холодно что-то, – перебивает она. – Ты куда идешь?

– Как скажешь.

– Пойдем обратно?

Бесконечность Вселенной, мириады искрящихся небесных тел, движущихся по своим таинственным орбитам, луна и полярное сияние – от всего этого безмолвного великолепия зимнего вечера мне мало проку. Как грустно, когда у тебя ни гроша – и ты не знаешь, что делать. Теперь холодный ветер дует нам в лицо, мы лишь изредка перебрасываемся словами. Наконец дома снова защищают нас от ветра. Я знаю, девушке надоело бродить по городу, сейчас она попрощается и пойдет домой. Но когда мы доходим до площади Лайкьярторг, она вдруг спрашивает:

– У тебя дома, наверное, уйма книг?

– Кое-что есть.

– Дашь мне какой-нибудь роман? Мне сейчас читать нечего.

– С радостью покажу тебе свои книжки, – отвечаю я, воспрянув духом. – Среди них есть и хорошие.

– Ужасно люблю почитать перед сном в постели, – говорит она. – Особенно если книжка занимательная.

Мы направляемся ко мне домой, и по пути, в самом конце переулка Скоулавёрдюстигюр, мне приходит в голову блестящая мысль. Я прошу девушку подождать, забегаю в магазинчик и, опустошив кошелек, покупаю на две кроны шоколада. Настроение у меня исправляется, все пути вдруг кажутся мне открытыми и доступными. Завтра что-нибудь подвернется, покойная бабушка говаривала, что богу противно, когда люди беспокоятся о куске хлеба. На самый худой конец я продам замечательную старинную книгу, напечатанную в Храхпсее, или напомню о долге Стейндоуру Гвюдбрандссону, знакомому, с которым мы вместе работали на строительстве дороги и который брал у меня взаймы в позапрошлом и прошлом году.

– Вот ты говорил насчет кино в субботу, – начинает девушка. – В «Старом кино» идет отличный фильм. На какой сеанс пойдем – на семь или на девять?

– Тебе решать.

– Я бы пошла на девять. Ты купишь билеты?

– Конечно.

– Мне не хочется, чтобы ты на меня тратился, я могу заплатить за себя сама.

– Ерунда какая, я тебя приглашаю.

– Ну хорошо, спасибо. А можно потом я тебя приглашу?

– Можно, если у тебя окажется миллион.

– Долго тебе придется ждать. Разве что я поеду в Голливуд и стану кинозвездой.

Я не решаюсь сказать ей, что она уже сейчас прекрасна, как кинозвезда, и ездить в Голливуд ей незачем. Я вновь чувствую свою серость, поскольку речь заходит о кино и знаменитых артистах. Кто, по-моему, самая очаровательная – Марлен Дитрих, Дороти Ламур, Динна Дурбин или Джинджер Роджерс? По ее мнению, Клодетт Кольбер как актриса на голову выше Греты Гарбо. Девушка сообщает мне, что терпеть не может Питера Лорра и Чарлза Лаутона. Она без ума от Кларка Гейбла и Роберта Тейлора. А какого артиста я считаю самым великим?

– Чаплина, – отвечаю я и в тот же миг обнаруживаю, что презираю Кларка Вилку и не выношу Роберта Портного [21]21
  Гейбл (gable) – по-английски «вилка», Тейлор (tailor) – «портной».


[Закрыть]. Но завидую их сложению, манере держаться и цвету волос.

– Чаплин ужасно смешной, – говорит девушка. – Но некрасивый. Я не могла бы влюбиться в Чаплина.

– Он великий художник.

– Может быть. Но он некрасивый.

Мы входим в дом № 19 на улице Сваубнисгата и поднимаемся по лестнице. Судьба благосклонна ко мне: соседи не собачатся, а слушают радио. Я зажигаю свет и вешаю пальто на крючок, но девушка пальто не снимает, она задерживаться не собирается, только хотела взглянуть на мою комнату. Ну, и книжку взять.

Я показываю на кушетку. Может быть, она все-таки присядет на минутку?

– Почему ты так тихо говоришь?

– Тут так слышно все.

– Ну и что?

Я заливаюсь краской и не смею посмотреть ей в лицо.

– Ничего, – вконец смешавшись, отвечаю я, – ничего.

– Я, во всяком случае, не боюсь, меняпусть хоть все слышат, – говорит она, садясь, и показывает на снимки. – А кто эти женщины?

– Мама и бабушка.

– Они живы?

– Обе умерли.

– И отец твой тоже?

– Да.

– У тебя нет его фотографии?

– Нет.

– А братья или сестры есть?

Я качаю головой.

– И нет никаких родственников в Рейкьявике?

– Насколько я знаю, нет.

Воцаряется короткое молчание. От сочувственного взгляда девушки я теряюсь еще больше, чувствую себя самым жалким, самым рыжим, самым тощим, самым невзрачным человеком на свете, одетым хуже всех и менее чем кто бы то ни было способным понравиться красивой девушке. Наконец я вспоминаю про шоколад в кармане пальто, вскакиваю, достаю плитку и сдираю с нее обертку с такой поспешностью, словно от этого зависит моя жизнь.

– Вот шоколад, – говорю я. – Угощайся.

– Очень вкусно. А что ты сам не берешь?

– Не хочется.

– Ну нет, составь мне компанию.

Я отламываю крохотный кусочек, отправляю в рот, собираясь пососать его, но неосторожно делаю глотательное движение и уже чувствую, как в желудке поднимается буря. Я молю бога, чтобы в животе не заурчало. Тем не менее мои внутренности начинают глухую песнь, и, спасая положение, я спокойно и невозмутимо закуриваю трубку и постукиваю пальцами по столу, выбивая какую-то мелодию. Мало-помалу строптивые звуки утихают, во всяком случае на время. Кажется, девушка не обратила на них никакого внимания. Она задумалась. Я снова угощаю ее шоколадом, но она лишь рассеянно кивает головой. Ее шляпа украшена двухцветным пером. Волосы отливают червонным золотом.

– Знаешь, – вдруг говорит она. – Не надо было покупать мне рождественский подарок.

– Я ничего не покупал.

– Ты подарил мне книжку стихов. И подсвечник.

– Мне хотелось… Я подумал, вдруг у тебя нет подсвечника.

– Я сказала маме, что подсвечник мне подарила подруга. А книжку стихов – другая подруга. Мне так повезло, почтальон отдал посылку именно мне. Ну и удивилась же я!

– Я думал, может, ты любишь стихи.

– Конечно, я ужасно люблю стихи. И подсвечник – он такой красивый и необычный. А свечка красная. Я, наверное, никогда не решусь ее зажечь, жалко будет. Она стоит на столе, в нашей с Гюггой комнате.

– Какое стихотворение тебе больше всего понравилось?

– Не знаю. Пожалуй, надо их перечитать.

– Покажу-ка я тебе мои книжки со стихами. – Я иду к комоду и выдвигаю ящик. – Хочешь почитать – бери любую.

– Лучше ты покажешь их мне в другой раз, – просит она. – Я жутко люблю стихи, но… я их иногда плохо понимаю.

Я задвигаю ящик, снова усаживаюсь на стул и неумело пускаю дым. Девушке скучно, что мне делать? Я не решаюсь ни прочитать ей стихи Йоунаса Хадльгримссона, которые всего лучше могли бы передать мои чувства в этот момент, ни предложить посмотреть цветы, которые собрал этим летом и наклеил в альбом. Таволга на белой бумаге, увядший горный одуванчик, выцветший луговой сердечник – это всего-навсего тень былого. Они лишены аромата, и здесь нет ни травы, среди которой растут эти цветы, ни мха, ни вереска, нет неба над ними, нет великолепного света, нет легких облаков. И еще мне хочется посоветоваться с девушкой о моем будущем, раскрыться перед ней, рассказать о моей любви и надеждах. Я ждал этого вечера пять недель, а теперь совершенно оробел, у меня отнялся язык – хоть я и читал Фрейда и Адлера. Ужасно.

– Зря ты делал мне рождественские подарки, – повторяет она. – Между прочим, я сразу же поняла, что посылка от тебя. На карточке не было подписи, только слова: Привет от чудака. Как это на тебя похоже. А ведь говорила-то я с тобой всего два раза и почерка твоего не знаю. Хотелось бы мне иметь такой красивый почерк.

– Еще шоколаду?

– Я скоро его докончу. А это верно, что на карточке написано – что ты чудак?

Я выковыриваю пепел из трубки, не зная, что ответить. И как это меня угораздило написать такое идиотское рождественское поздравление и назвать себя чудаком!

В этот момент за стеной слышатся громкие голоса: папаша с сыном начинают собачиться.

– Ты не такой, как другие.

– Чем же?

– Кое-чем.

– Я у бабушки воспитывался, – говорю я.

– Послушай, – она неожиданно понижает голос, – чудакам нравится иметь фотографии своих знакомых?

– Ты это о чем?

– Ни о чем, – отвечает она. – Угадай.

Я с любопытством смотрю на нее, но ничего не понимаю, а от ее улыбки теряюсь еще больше. Отец с сыном перестали, слава богу, ругаться, старуха разговаривает с невесткой, сквозь стену доносится тихое звучание радиоприемника. Играет струнный оркестр.

– Это я так, ни о чем, – говорит девушка. – Ну, пора домой.

Мне кажется, сердце сейчас выпрыгнет у меня из груди.

– Ты же только что вошла, – говорю я. – У тебя что, срочные дела?

– Как знать, – отвечает она. – Так где же тот роман, который ты хотел дать мне почитать?

Я вынужден признаться, что романов у меня, к сожалению, немного. А она читала «Викторию»?

– Английскую королеву, что ли?

– Нет, «Викторию» Гамсуна.

– Ее я не читала. Интересно?

– Это любовная история, – говорю я, и сердце мое бешено колотится. Я показываю на угол: – По-моему, она среди верхних книг в чемодане.

Девушка идет в угол, оглядывает чемодан, берет несколько книжек, сдувает с них пыль, но «Викторию» найти не может. Я тоже принимаюсь за поиски, стена под крышей косая, и мне приходится согнуться, руки мои трясутся так, что несколько книг падают на пол. Когда я в конце концов обнаруживаю «Викторию», волосы девушки – удивительно мягкие, золотистые и благоухающие – касаются моего лба. В тот же миг я перестаю видеть «Викторию» и весь чемодан с книгами, я забываю о своей робости, наклоняю голову к этому мягчайшему золоту и вот уже касаюсь еще более мягкой щеки. Один из нас говорит: «Я люблю тебя». Другой отвечает: «Я люблю тебя на всю жизнь». Мы падаем в объятия друг друга, молча и дрожа, затаив дыхание и закрыв глаза, будто для нас нестерпимо ярок слепящий свет тех миров, которые мы ощущаем друг в друге. После первого поцелуя я чувствую себя так, как перед алтарем во время конфирмации.

– У меня в сумке есть для тебя одна вещичка, – шепчет она. – Подарить тебе мою фотографию?

Я в состоянии только произнести ее имя.

– Кристин, – говорю я. – Кристин.

– Любимый мой чудак, – шепчет она. – Любимый мой отшельник. Называй меня Дилли.

4

На следующее утро я все еще находился во власти очарования минувшего вечера, хотя был голоден и сидел без гроша. Будущее рисовалось мне в радужных красках. Любовь как бы завела в моей груди некий часовой механизм. Чего бояться молодому человеку, жениху красивой девушки, надеющемуся на себя да на бога? Тем не менее я стал думать, не продать ли сегодня же замечательную старинную книгу, напечатанную в Храхпсее. И невольно взглянул на фотографию бабушки. Книга эта принадлежала ей, молодой девушкой она читала ее в доме своих родителей и, несомненно, почерпнула в ней немало мудрости. И я тут же понял, что никогда без боли душевной не смогу продать эту книгу, эту древнюю фамильную реликвию, эти пожелтевшие страницы с плотным готическим шрифтом, переплетенные в прочную кожу. К тому же несколько крон не спасали положения, они лишь дали бы мне передышку на короткое время: так было, когда я под рождество продал часы Женского союза и кое-какую мелочь. «Может, что-нибудь подвернется», – сказал я себе и надел пальто. В этот момент старуха соседка пригласила меня на кухню и угостила кофе с белым хлебом. Не помню, чтобы когда-нибудь я испытывал такое глубокое чувство благодарности и радости.

– Сегодня рано утром здорово мело, – сказала старуха. – И небо хмурое, просто ужас.

– К полудню разгуляется, – ответил я.

– Прямо до костей пробрало, когда я за молоком ходила. Зима, видно, суровая будет.

– Нет, – возразил я, – скоро потеплеет.

– Мне осенью приснился сон, – продолжала старуха. – Будто я вышла проверять сеть, что мой покойный отец поставил. Только стала кумж пересчитывать, как проснулась. Я заметила, что кумжа во сне к долгой и морозной зиме.

– А мне бабушка говорила, что рыба во сне к солнечной погоде.

– Самое для меня скверное – это когда погода меняется. Просто гроб. Сразу на сердце действует.

Она сидела напротив меня за кухонным столом и, как обычно, вся тряслась. Взгляд у нее был неподвижный и пустой, лицо бледное, кожа болезненно-дряблая, уголки рта опущены, волосы седые. До сих пор явственно вижу этот взгляд.

– Что думаешь о войне? – спросила она. – Долго она продлится?

На этот вопрос при всем моем несгибаемом оптимизме я ответить не мог и не хотел и потому пророчествовать не стал. В это утро война казалась мне бесконечно далекой, словно шла на другой планете.

– Как по-твоему, все подорожает?

– Трудно сказать.

– Я помню, как все подорожало в первую мировую войну. Мы тогда только переехали в Рейкьявик и ютились в жутком подвале. Все дорожало с каждым днем. А испанка унесла наших старших дочек, Сольвейг и Гвюдлёйг. Я тоже чуть не отправилась на тот свет, с тех пор я совершенная развалина. Уж не говорю о том, что со мной теперь стало.

Молчание.

– Наверное, и эта война нам какую-нибудь эпидемию принесет.

– Мама! – раздался грубый голос. – Мама!

– Да-да, – ответила старуха, поднимаясь.

– Ты что, хочешь нас без кофе оставить?

– Несу, Хьялли. Я думала, вы спите.

– Мы давно проснулись, – крикнул ее сын.

Я поблагодарил за угощение и ушел. На душе у меня было легко и радостно, я будто заново родился в новом мире. Холодный ветер почти утих, правда, над городом висели мрачные серые тучи, а Эсья [22]22
  Эсья – гора на противоположной стороне Кодла-фьорда, хорошо видимая из Рейкьявика.


[Закрыть]была закрыта пеленой снега. Куда я пошел? Я двинулся кратчайшим путем в центр, на Ингоульфсстрайти, где размещается биржа труда, зарегистрировался и спросил хмурого чиновника, не подскажет ли он мне что-нибудь насчет работы. Он бросил на меня быстрый взгляд и сказал: «Наведывайся». Я был так оптимистически настроен, что его слова прозвучали для меня как обещание хорошей должности. «Наведывайся»! Этот молчаливый и серьезный человек едва ли произнес бы такие слова, если б не надеялся мне помочь. А пока он подыскивает мне работу, я как-нибудь перебьюсь.

Я поднял воротник пальто и быстрыми шагами направился в гавань. Ничего хорошего: сарай, где грузчики проводят время в ожидании работы, был битком набит угрюмыми людьми. Правда, у здания Пароходной компании я встретил старого знакомого, толстяка лет шестидесяти, который одно время жил в нашем селении и сушил палтуса. По его предсказаниям, скоро обязательно настанут лучшие времена: из-за войны резко подпрыгнут цены на рыбу и ворвань, и работы для всех будет сколько душе угодно.

– Не верю ни капли, что немцы начнут обстреливать наши суда. На что им наши скорлупки? А вот с англичанами они сведут счеты, – с важностью произнес он и угостил меня нюхательным табаком. – При хорошей путине и в Дьюпифьёрдюре жизнь наладится. Я бы и сейчас там оставался, если бы моей бабе не приспичило переехать сюда к детям.

Война. Все только и говорят что о войне. Я пошел дальше, думая об одном – о событиях вчерашнего вечера и нашем с Кристин будущем, – и вдруг лицом к лицу столкнулся с человеком, под началом которого два лета проработал на строительстве дороги. Я сказал, что не собираюсь задерживать его, просто случайно шел тут мимо. Не поможет ли он мне найти работу, хоть на несколько дней?

– А что, – спросил он удивленно, – ты уже закончил гимназию?

Я замялся.

– Нет, не совсем.

– Экстерном готовишься, как в прошлом году?

– В эту зиму я мало занимался.

– А что же ты делал?

– Я просто хотел сказать, что мало сидел за учебниками.

– Значит, работу ищешь? А какая сейчас работа? Всюду застой, и до начала путины оживления ждать нечего. В Эйяр [23]23
  Эйяр – разговорное название Вестманнаэйяра, города на острове Хеймаэй, одного из центров рыбообрабатывающей промышленности в Исландии.


[Закрыть]или, скажем, в Сандгерди [24]24
  Сандгерди – городок в Южной Исландии.


[Закрыть]ты тоже не поедешь, если намерен весной сдавать экзамены. – Он добродушно оглядел меня. – Да возьмись ты, Палли, дорогуша, рыбку-то чистить, тут тебе и крышка, уж больно вы все, книжники, узкоплечие и тощие, лишь голова у вас да ученость!

Он ненадолго задумался и продолжал:

– Я тут вчера вечером беседовал о нынешнем положении и видах на будущее с депутатом альтинга, добрым моим другом и родственником Баурдюром Нильссоном из Акрара. Человек он всем известный. Так вот, по его мнению, положение сейчас хуже некуда. Он ратует за то, чтобы правительство отправило несколько тысяч рейкьявикцев в деревню, где бы они работали у фермеров за харчи и кое-какую одежонку – вместо того чтобы без дела толочься в городе да сосать деньги из городского фонда. Хоть мы с ним в политике и противники, по моему разумению, он верно рассуждает: всякому здравомыслящему человеку ясно, что бегство из деревни – сущее бедствие для народа, особенно в нынешние тревожные времена. Надо ломать наш жизненный уклад. Что станет с нами, если война затянется и из-за торпедных катеров и мин суда не будут выходить в море? Что станет с рыболовством? Как будем жить, когда прекратится ввоз продуктов, рыболовных снастей, нефти, угля и соли? Вся эта недовольная публика в Рейкьявике только рада будет отправиться в деревню и получить кусок хлеба! Так не лучше ли, не дожидаясь, пока начнется всеобщий кавардак, услать их из города?

Я ничего не ответил. Я знал, что мой десятник – неутомимый и недюжинный полемист, что он пописывал в газете Партии прогресса статейки о животноводстве, гражданском долге и защите родного края. Особенно активен он стал, когда, не дотянув до сорока, оставил свой хутор и поселился в столице.

– Лошадки не жрут ни керосина, ни бензина, коровки никогда не напорются на мину, а овечкам нашим нечего бояться немецких подводных лодок.

– Верно, – пролепетал я.

– Так вот, голубчик Палли, – сказал он, – заходи-ка весной. Не берусь обещать, но, если летом не прикроют все дорожное строительство, я снова возьму тебя в свою артель.

Что и говорить, оптимизма у меня поубавилось, но едва я распрощался с десятником, как меня, словно молния, осенила блестящая идея, и я воспрянул духом. Сколько есть примеров, когда бедные гимназисты зарабатывают на жизнь, давая уроки туповатым юнцам, которым состоятельные родители во что бы то ни стало хотят дать образование! И как это мне раньше не пришло в голову поместить в «Моргюнбладид» вот такое объявление:

 
            ДАЮ НАЧИНАЮЩИМ УРОКИ
английского и датского за невысокую плату.
       Паудль Йоунссон, Сваубнисгата, 19.
       Обращаться с 10 до 12 и с 13 до 19.
 

– Во всяком случае, попытаться стоит, – произнес я и быстро зашагал к дому Стейндоура Гвюдбрандссона. Он мне задолжал то ли полторы, то ли две сотни крон, я точно не помнил. В позапрошлом году мы с ним работали на строительстве дороги. Чем он занимался этим летом, я не знал, вытянуть это из него не удалось, но у меня сложилось впечатление, что дела его идут неплохо, ведь он единственный ребенок в семье, а отец у него почтенный служащий в кооперативе на севере страны. Небольшое объявление в «Моргюнбладид» едва ли стоит дорого, и, если Стейндоур вернет мне хотя бы половину долга, я пока не помру с голоду, независимо от того, даст оно результат или нет. Конечно, требовать у знакомого вернуть долг – штука малодостойная, но пятьдесят-то крон он сможет отдать без особых затруднений, или на худой конец хотя бы двадцать пять. Это будет уже кое-что.

Раунаргата, 70. С некоторым сомнением я осматриваю дом, он как две капли воды похож на соседние – 72 и 74. Пожалуй, искать Стейндоура надо во всех трех, кто знает, вдруг я спутал номер. Прошлой зимой я дважды провожал его сюда, на окраину, но оба раза он ждал в гости женщину и не приглашал меня в дом. Мы прощались на углу, у лавчонки.